Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава двадцать первая 17 page
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
СЛОВО И ОБРАЗ Итак, не превосходит ли своими выразительными возможностями живопись XV в.литературу вообще во всех отношениях? Нет. Всегда остаются области, гдевыразительные средства литературы по сравнению с живописью богаче инепосредственнее. Такова прежде всего область смешного. Изобразительноеискусство, если оно и нисходит до карикатуры, способно выражать комическоелишь в незначительной мере. Комическое, изображаемое всего-навсегозрительно, обладает склонностью переходить снова в серьезное. Только там,где к изображению жизни комический элемент примешивается в не слишком ужбольших дозах, где он всего лишь приправа и не способен перебить вкусосновного блюда, изображаемое может идти в ногу с тем, что выражаютсловесно. Такого рода комическое, вводимое в весьма малой степени, мынаходим в жанровой живописи. Здесь изобразительное искусство все еще полностью на своей территории. Неограниченная разработка деталей, на которую мы указывали выше, говоря оживописи XV столетия, незаметно переходит в уютное перечисление мелочей, вжанровость. Детализация полностью превращается в жанр у Мастера из Флемалля.Его плотник Иосиф, сидя, изготавливает мышеловки[1]. Жанровое проглядывает вкаждой детали; между манерой ван Эйка, тем, как он оставляет открытыйставень или изображает буфет или камин, и тем, как это делает Робер Кампен,пролегает дистанция, отделяющая чисто живописное видение от жанра. Но и в этой области слово сразу же обретает на одно измерение больше, чемизображение. Настроение уюта оно в состоянии передать эксплицитно. Обратимсяеще раз к описаниям красоты замков у Дешана. Они, в общем-то, не удались,оставаясь далеко позади в сравнении с достижениями искусства миниатюры. Новот -- баллада, где Дешан рисует жанровую картинку, изображая самого себя,лежащего больным в своем небогатом небольшом замке Фим[2]. Совы, скворцы,вороны, воробьи, вьющие гнезда на башнях, не дают ему спать: C'est une estrange melodie Qui ne semble pas grand déduit A gens qui sont en maladie. Premiers les corbes font sçavoir Pour certain si tost qu'il est jour: De fort crier font leur pouoir, Le gros, le gresle, sanz séjour; Mieulx vauldroit le son d'un tabour Que telz cris de divers oyseaulx, Puis vient la proie; vaches, veaulx, Crians, muyans, et tout ce nuit, Quant on a le cervel trop vuit, Joint du moustier la sonnerie, Qui tout l'entendement destruit A gens qui sont en maladie. Звучанья странные вокруг Нимало не ласкают слух Тому, кого сразил недуг. Сперва вороны возвестят Дня наступление: так рано, Как могут, ведь они кричат Шумливо, резко, неустанно; Уж лучше грохот барабана, Чем этака докучна птица; Там -- стадо крав, телят влачится, Мычаньем омрачая дух, И мнится, мозг и пуст, и сух; Звон колокола полнит луг, И разум словно бы потух У тех, кого сразил недуг. Вечером появляются совы и жалобными криками пугают больного, навевая емумысли о смерти: C'est froit hostel et mal reduit A gens qui sont en maladie. Ce хладный кров и злой досуг Для тех, кого сразил недуг. Но стоит только проникнуть в повествование проблеску комического или хотя бынамеку на занятное изложение -- и чередование следующих друг за другомсобытий сразу же перестает быть утомительным. Живые зарисовки нравов иобычаев горожан, пространные описания дамских туалетов рассеиваютмонотонность. В длинном аллегорическом стихотворении L'espinetteamoureuse [3] [ Тенета любви ] Фруассар неожиданно забавляет нас тем, чтоперечисляет около шестидесяти детских игр, в которые он играл в Валансьене,когда был мальчишкой[4]. Служение литературы бесу чревоугодия уже началось. Уобильных трапез Золя, Гюисманса, Анатоля Франса уже были прототипы вСредневековье. Как это чревоугодие лоснится от жира, когда Дешан и Вийон,обглодав сочную баранью ножку, облизывают свои губы! Как смачно описываетФруассар брюссельских бонвиванов, окружающих тучного герцога Венцеля в битвепри Баасвейлере; при каждом из них состоят слуги с притороченными к седлуогромными флягами с вином, с запасами хлеба и сыра, с пирогами с семгой,форелью и угрями, и все это аккуратно завернуто в салфетки; так ониоткровенно противопоставляют свои привычки суровым требованиям похода[5]. Будучи способна передавать жанровость, литература этого времени оказалась всостоянии внести прозаическое также и в поэзию. В своем стихотворении Дешанможет высказать требование об уплате ему денег, не снижая при этом обычногодля него поэтического уровня; в целом ряде баллад он выпрашивает тообещанные ему дрова, то придворное платье, то лошадь, то просроченноесодержание[6]. От жанра к причудливому, к бурлеску, или, если угодно, к "бр е гелеску", всегоодин шаг. В этой форме комического живопись также сопоставима с литературой.На рубеже XV в. "бр е гелевский" элемент в искусстве наличествует ужеполностью. Он есть в брудерламовском Иосифе из дижонского Бегства в Египет,в спящих солдатах на картине Три Марии у Гроба Господня, ранееприписывавшейся Хуберту ван Эйку[7]. Вряд ли кто-либо столь силен в нарочитойпричудливости, как Поль Лимбург. Один из персонажей, взирающих на входящую вхрам Марию, -- в кривой, высотою в локоть шапке-колпаке чародея и с рукавамидлиною в сажень. Бурлеском выглядит изображение крещальной купели, накоторой мы видим три уродливые маски с высунутыми языками. Не менеегротескно обрамление изображения Марии и Елизаветы, где некий герой, стоя набашне, сражается с улиткой, а другой персонаж везет на тачке поросенка,играющего на волынке[8] [1]*. В литературе XV столетия причудливое встречается почти на каждой странице;об этом свидетельствует и ее вычурный стиль, и странное, фантастическоеоблачение ее аллегорий. Темы, в которых Бр е гел давал волю своей необузданнойфантазии, такие, как битва Поста и Карнавала, битва Мяса и Рыбы, уже весьмараспространены в литературе XV столетия. В высшей степени бр е геловской,нежели присущей Дешану, кажется острая зарисовка того, как в отрядах,собирающихся в Сл е йсе для войны против Англии, дозорный видит войско мышей икрыс: -- Avant, avant! tirez-vous ça. Je voy merveille, ce me semble. -- Et quoy, guette, que vois-tu là? -- Je voy dix mile rats ensemble Et mainte souris qui s'assemble Dessus la rive de la mer... -- Вперед! И всяк увидит сам. Сюда, неслыханные вести! -- И что же, страж, ты видишь там? -- Тьму крыс я зрю, и с ними вместе Мышей тож полчища, в сем месте Сошедшихся на брег морской... В другой раз поэт, печальный и рассеянный, восседает за пиршественным столомпри дворе; внезапно он обращает внимание на то, как едят придворные: одинчавкает, как свинья, другой грызет, словно мышь, третий двигает челюстью,будто пилою, этот кривит лицо, у того борода ходит ходуном; "жующие, онибыли как черти"[9]. Живописуя народную жизнь, литература сама собою впадает в тот сочный,сдобренный причудливым реализм, который в изобразительном искусстверасцветает вскоре с такою пышностью. Описание Шателленом беднякакрестьянина, потчующего герцога Бургундского, выглядит совершеннопо-бр е геловски[10]. Пастораль с ее описанием вкушающих, танцующих, флиртующихпастухов то и дело отходит от своей сентиментальной и романтической основнойтемы и вступает на путь живого натурализма с некоторой долей комического. Вбургундском придворном искусстве изображение работающих крестьян,выполненное с легким гротеском, было одним из любимых мотивов длягобеленов[11]. Сюда же относится и интерес к оборвышам, который понемногу ужепроявляется в литературе и в изобразительном искусстве XV в. На календарныхминиатюрах с удовольствием подчеркиваются протертые колени жнецов,окруженных колосящимися хлебами, а в живописи -- лохмотья нищих,долженствующие вызывать всеобщее сострадание. Отсюда берет начало линия,которая через гравюры Рембрандта и маленьких нищих Мурильо ведет к уличнымтипам Стейнлена. Здесь, однако же, снова бросается в глаза огромное различие воззрений вживописи -- и в литературе. В то время как изобразительное искусство ужевидит живописность нищего, т.е. схватывает магию формы, литература все ещеполна тем, каково значение этого нищего: она либо сочувствует ему, либопревозносит его, либо его проклинает. Именно в этих проклятиях крылисьлитературные первоистоки реалистического изображения бедности. К концуСредневековья нищие представляют собой ужасное бедствие. Их жалкие оравывторгаются в церкви и своими воплями и стенаньями мешают богослужению.Немало среди них и мошенников, "validi mendicantes". B 1428 г. капитул NotreDame в Париже тщетно пытается не пускать их дальше церковных врат; лишьпозднее удается вытеснить их по крайней мере с хоров, однако они остаются внефе[12]. Дешан беспрестанно дает выход своему презрению к нищим, он всех ихстрижет под одну гребенку, называя обманщиками и симулянтами: гоните их изцеркви вон чем попало, вешайте их, сжигайте![13] До изображения нищеты всовременной литературе путь отсюда кажется гораздо более длинным, чем тот,который нужно было проделать изобразительному искусству. В живописи новымощущением наполнялся образ сам по себе, в литературе же вновь созревшеесоциальное чувство должно было создавать для себя совершенно новые формывыражения. Там, где комический элемент, будь он слабее или сильнее, грубее или тоньше,заключался уже во внешней стороне самой ситуации -- как в жанровой сцене илибурлеске, -- изобразительное искусство способно было идти наравне со словом.Но вне этого лежали сферы комического, совершенно недоступные дляживописного выражения, такие, где ничего не могли сделать ни цвет, ни линия.Повсюду, где комическое должно было непременно возбуждать смех, литературабыла единственным полноправным хозяином, а именно на обильном поприщехохота: в фарсах, соти, шванках, фабльо[2]* -- короче говоря, во всех жанрахгрубо комического. Это богатое сокровище позднесредневековой литературыпронизано совершенно особым духом. Литература главенствует также в сфере легкой улыбки, там, где насмешкадостигает своей самой высокой ноты и переплескивается через самое серьезноев жизни, через любовь и даже через гложущее сердце страдание. Искусственные,сглаженные, стертые формы любовной лирики утончаются и очищаютсяпроникновением в них иронии. Вне сферы эротического ирония -- это нечто наивное и неуклюжее. Француз 1400г. все еще так или иначе прибегает к предосторожности, которая, по-видимому,до сих пор рекомендуется голландцу 1900-х годов: делать особую оговорку втех случаях, когда он говорит иронически. Вот Дешан восхваляет добрыевремена; все идет превосходно, повсюду господствуют мир и справедливость: L'en me demande chascun jour Qu'il me semble du temps que voy, Et je respons: c'est tout honour, Loyauté, vérité et foy, Largesce, prouesce et arroy, Charité et biens qui s'advance Pour le commun; mais, par ma loy, Je ne dis pas quanque je pence. Меня коль вопрошают счесть Все блага нынешних времен, Ответ мой: подлинная честь, Порядок, истина, закон, Богатство, щедрость без препон, Отвага, милость, что грядет, И вера; но сие лишь сон И речь о том, чего здесь нет. Или в конце другой баллады, написанной в том же духе: "Tous ces poins arebours retien"[14] ["Весь смысл сего переверни"], и в третьей балладе срефреном "C'est grant péchiez d'ainsy blasmer le monde"["Великий грех так целый свет хулить"]: Prince, s'il est par tout generalment Comme je say, toute vertu habonde; Mais tel m'orroit qui diroit: "Il se ment"...[15] Принц, видно, суждено уже теперь Всеместно добродетели царить; Однако скажет всяк: "Сему не верь"... Один острослов второй половины XV в. даже озаглавливает эпиграмму: Soubz unemeschante paincture faicte de mauvaises couleurs et du plus meschantpeinctre du monde, par manière d'yronnie par maître Jehan Robertet [16][ К дрянной картине, написанной дурными красками и самым дрянным художником вмире -- в иронической манере, мэтр Жан Роберте ]. Но сколь тонкой способна уже быть ирония, если она касается любви! Онасоединяется тогда со сладостной меланхолией, с томительной нежностью,которые превращают любовное стихотворение XV в. с его старыми формами внечто совершенно новое. Очерствевшее сердце тает в рыдании. Звучит мотив,который дотоле еще не был слышан в земной любви: de profundis. Он звучит в проникновенной издевке над самим собой у Вийона -- таков его"l'amant remis et renié" ["отставленный, отвергнутый любовник"], образкоторого он принимает; этот мотив слышится в негромких, проникнутыхразочарованием песнях, которые поет Шарль Орлеанский. Это смех сквозь слезы."Je riz en pleurs" ["Смеюсь в слезах"] не было находкой одного толькоВийона. Древнее библейское ходячее выражение: "Risus dolore miscebitur etextrema gaudii luctus occupat" ["И к смеху примешивается печаль, концом жерадости плач бывает" -- Притч., 14, 13] -- нашло здесь новое применение,обрело новое настроение с утонченной и горькой эмоциональной окраской. Ирыцарь От де Грансон, и бродяга Вийон подхватывают этот мотив, которыйразделяет с ними такой блестящий придворный поэт, как Ален Шартье: Je n'ay bouche qui puisse rire, Que les yeulx ne la desmentissent: Car le cueur l'en vouldroit desdire Par les lermes qui des yeulx issent. Устами не могу смеяться -- Очами чтоб не выдать их: Ведь стало б сердце отрекаться От лжи слезами глаз моих. Или несколько более вычурно в стихах о неутешном влюбленном: De faire chiere s'efforçoit Et menoit une joye fainte, Et à chanter son cueur forçoit Non pas pour plaisir, mais pour crainte, Car tousjours ung relaiz de plainte S'enlassoit au ton de sa voix, Et revenoit à son attainte Comme l'oysel au chant du bois[17]. Казалось, радостно ему; Лицем быть весел он пытался И, равнодушен ко всему, Заставить сердце петь старался, Затем что страх в душе скрывался, Сжимая горло, -- посему Он вновь к страданьям возвращался, Как птица -- к пенью своему. В завершении одного из стихотворений поэт отвергает свои страдания,выражаясь в манере, свойственной песням вагантов: C'est livret voult dicter et faire escripre Pour passer temps sans courage villain Ung simple clerc que l'en appelle Alain, Qui parle ainsi d'amours pour oyr dire[18]. Сия книжонка писана со слов Бежавша дней докучливого плена Толь простодушна клирика Алена, Что о любви на слух судить готов. Нескончаемое Cuer d'amours épris короля Рене завершается в подобном жетоне, но с привлечением фантастического мотива. Слуга входит к нему сосвечой, желая увидеть, вправду ли поэт потерял свое сердце, но не можетобнаружить в его боку никакого отверстия: Sy me dist tout en soubzriant Que je dormisse seulement Et que n'avoye nullement Pour ce mal garde de morir[19]. Тогда сказал он улыбаясь, Дабы, на отдых отправляясь, Я почивал, не опасаясь В ночь умереть от сей беды. Новое чувство освежает старые традиционные формы. В общеупотребительномперсонифицировании своих чувств никто не заходит столь далеко, как ШарльОрлеанский. Он смотрит на свое сердце как на некое особое существо: Je suys celluy au cueur vestu de noir...[20]. Я тот, чье сердце черный плащ облек... В прежней лирике, даже в поэзии dolce stil nuovo, персонификацию все ещевоспринимали вполне серьезно. Но для Шарля Орлеанского уже более нет границымежду серьезностью и иронией; он шаржирует приемы персонификации, не теряяпри этом в тонкости чувства: Un jour à mon cueur devisoye Я -- с сердцем как-то толковал, Qui et secret à moy parloit, Сей разговор наш втайне был; Et en parlant lui demandoye Вступив в беседу, я спросил Se point d'espargne fait avoit О том добре, что одарял D'aucuns biens, quant Amours servoit: Амур -- коль ты ему служил. Il me dist que très voulentiers Мне сердце истинную суть La vérité m'en compteroit, Открыть не пожалеет сил, -- Mais qu'eust visité ses papiers. В бумаги б только заглянуть. Quant ce m'eut dit, il print sa voye И с этим я оставлен был, Et d'avecques moy se partoit. Но путь его я проследил. Après entrer je le véoye Он в канцелярию лежал, En ung comptouer qu'il avoit: Там к строкам выцветших чернил Là, de ça et de là quéroit, Свой сердце устремило пыл, En cherchant plusieurs vieulx caïers Тщась кипу дел перевернуть: Car le vray monstrer me vouloit, Дабы всю правду я узнал, Mais qu'eust visitez ses papiers...[21] В бумаги нужно заглянуть... Здесь преобладает комическое, но далее -- уже серьезное: Ne hurtez plus à l'uis de ma pensée, Soing et Soucy, sans tant vous travailler; Car elle dort et ne veult s'esveiller, Toute la nuit en peine a despensée. En dangier est, s'elle n'est bien pansée; Cessez, cessez, laissez la sommeiller; Ne hurtez plus à l'uis de ma pensée, Soing et Soucy, sans tant vous travailler...[22] В ворота дум моих не колотите, Забота и Печаль, столь тратя сил; Коль длится сон, что мысль остановил, Мучений новых, прежним вслед, не шлите. Ведь быть беде, коль не повремените, -- Пусть спит она, покуда сон ей мил; В ворота дум моих не колотите, Забота и Печаль, столь тратя сил... Любовная лирика, проникнутая мягкой грустью, приобретала для людей XVстолетия еще большую остроту из-за того, что ко всему этому примешивалсянекоторый элемент профанации. Но травестия любовного в церковные одеянияприводит не всегда к непристойному образному языку и грубойнепочтительности, как в Cent nouvelles nouvelles. Она сообщает форму самомунежному, почти элегическому любовному стихотворению, созданному в XV в.: L'amant rendu cordelier à l'observance d'amours. Мотив влюбленных как ревностных исполнителей устава некоего духовного орденадал повод для превращения круга Шарля Орлеанского в поэтическое братство,члены которого называли, себя "les amoureux de l'observance". К этомуордену, по всей видимости, и принадлежал неизвестный поэт -- не МарциалОверньский, как ранее предполагали[23], -- автор L'amant renducordelier. Бедный, разочарованный влюбленный, удалившись от мира, попадает в чудесныймонастырь, куда принимают только печальных "les amoureux martyrs"["мучеников любви"]. В тихой беседе с приором излагает он трогательнуюисторию своей отвергнутой любви, и тот увещевает его позабыть о ней. Пододеянием средневековой сатиры уже чувствуется настроение, свойственноескорее Ватто и культу Пьеро, не хватает лишь лунного света. "Не было ли унее в обычае, -- спрашивает приор, -- бросить вам время от времени любовныйвзгляд или, проходя мимо, сказать вам: "Dieu gart" ["Храни Господь"]?" --"Столь далеко у нас не зашло, -- отвечает влюбленный, -- однако ночью япростоял целых три часа перед ее дверью, не сводя глаз с водостока": Et puis, quant je oyoye les verrières De la maison que cliquetoient, Lors me sembloit que mes prières Exaussées d'elle sy estoient. Когда же мне донесся в слух Оттоль идущий звон стекла, Тогда мне показалось вдруг: Моим мольбам она вняла. "Были ли вы уверены, что она вас заметила?" -- спрашивает приор. Se m'aist Dieu, j'estoye tant ravis, Que ne savoye mon sens ne estre, Car, sans parler, m'estoit advis Que le vent ventoit[24] sa fenestre Et que m'avoit bien peu congnoistre, En disant bas: "Doint bonne nuyt"; Et Dieu scet se j'estoye grant maistre Après cela toute la nuyt. Я поражен был наипаче, С собой не в силах совладать: Мне показалось, не иначе, Повеял ветер -- знак подать Ей, и она -- меня узнать Сумев -- шепнула: "Доброй ночи"; Бог весть о чем еще мечтать Я мог в течение сей ночи. В ощущении такого блаженства он спал прекрасно: Tellement estoie restauré Que, sans tourner ne travailler, Je faisoie un somme doré, Sans point la nuyt me resveiller; Et puis, avant que m'abiller, Pour en rendre à Amours louanges, Baisoie troys fois mon orillier, En riant à par moy aux anges. Толь сильно духом я воспрял, Что на постеле не метался, Всю ночь златые сны вкушал И до зари не просыпался; Пред тем же, как вставать собрался, Любви воздать хвалу желая, Три раза я поцеловал Подушку, от блаженства тая. В момент его торжественного вступления в орден его дама, которая пренебреглаим, лишается чувств, и подаренное им золотое сердечко, покрытое эмалью изслез, выпадает из ее платья. Les aultres, pour leur mal couvrir A force leurs cueurs retenoient, Passans temps a clorre et rouvrir Les heures qu'en leurs mains tenoient, Dont souvent les feuilles tournoient En signe de devocion; Mais les deulx et pleurs que menoient Monstroient bien leur affection. Другие, налагая бремя На сердце, боль свою скрывали И часословы все то время -- В руках же оные держали -- С усердьем, ревностно листали Благих в знак помыслов своих; Но очи -- слезы застилали И выдавали чувства их. Когда же приор в заключение перечисляет его новые обязанности и,предостерегая его, велит ему никогда не слушать пение соловья, никогда неспать под сенью "églantiers et aubespines" ["шиповника и боярышника"], ноглавное -- никогда более не заглядывать в глаза дамам, стихи превращаются вжалобу на тему "Doux yeux" ["Сладостные очи"] с бесконечной мелодией строф ипостоянно повторяющимися вариациями: Doux yeulx qui tousjours vont et vienent; Нас очи сладостны в полон Doulx yeulx eschauffans le plisson, De ceulx que amoureux deviennent... Влекут, пред нами появляясь, Тех согревая, кто влюблен... Doux yeulx a cler esperlissans, Qui dient: C'est fait quant tu vouldras, A ceulx qu'ils sentent bien puissans...[25] О перлы сладостных очей, Сулящих: "Все, когда захочешь", -- Во власти коль они твоей... Этот мягкий, приглушенный тон смиренной меланхолии незаметно проникает влюбовную литературу XV столетия. В привычную сатиру с ее циничным поношениемженщин вторгается совершенно иное, утонченное настроение; в Quinze joyes demariage прежняя грубая хула в адрес женского пола смягчается тоном тихогоразочарования и душевной подавленности, что вносит мучительную ноту,свойственную современным новеллам о супружеской жизни; мысли выражены легкои подвижно, разговоры друг с другом слишком нежны для дурных намерений. Во всем, что касалось выражения любви, литература обладала многовековойшколой, где были представлены мастера столь разного плана, как Платон иОвидий, трубадуры и ваганты, Данте и Жан де М е н. Изобразительное жеискусство в противоположность литературе оставалось в этой области все ещена весьма примитивном уровне, и продолжалось это достаточно долго. Лишь вXVIII в. живопись только-только начинает изображать любовь с утонченностью ивыразительностью, не отстающими от описаний в литературе. Живопись XVстолетия еще не в состоянии быть ни фривольной, ни сентиментальной.Выражение лукавства пока ей неведомо. На одном портрете, написанном до 1430г., неизвестный мастер изобразил девицу Лизбет ван Дювенфоорде; ее фигуранаделена тем строгим достоинством, с каким изображали донаторов на алтарныхстворках. В руке же она держит ленту-бандероль со следующей надписью: "Miverdriet lange te hopen, Wie is hi die syn hert hout open?" ["Кой уж годдуша моя ноет, Кто мне сердце свое откроет?"]. Это искусство знает илицеломудрие -- или же непристойность; для всего, что находится между ними,оно еще не располагает выразительными средствами. О проявлениях любвиговорит оно мало, не выходя за пределы наивности и невинности. Но здесьвновь следует вспомнить, что большинство из всего существовавшего в этомроде ныне утрачено. Было бы чрезвычайно интересно, если бы мы имеливозможность сравнить с изображениями Адама и Евы на створках Гентскогоалтаря обнаженную натуру в Купальщицах ван Эйка или Рогира ван дер Вейдена,где двое юношей, ухмыляясь, подглядывают сквозь щелку (обе эти картиныописаны Фацио). В Адаме и Еве эротический элемент, впрочем, не отсутствуетполностью, и художник, изображая маленькие, высоко посаженные груди, длинныеи тонкие руки и несколько торчащий живот, разумеется, следует канонамженской красоты того времени. Но как наивно он все это делает, без малейшегостремления или умения создать обольстительный образ! -- И все же очарованиедолжно было стать неотъемлемым элементом небольшой Ворожеи, отнесенной к"школе ван Эйка"[26]; в своей светелке девушка, обнаженная, как то и положенопри ворожбе, пытается колдовскими чарами вызвать появление своего милого. Насей раз обнаженная натура предстает с той сдержанной чувственностью, которуюявляют нам обнаженные Кранаха. Если живопись так редко стремилась передавать чувственное очарование, тоотнюдь не из-за щепетильности. Позднее Средневековье обнаруживает странноепротиворечие между резко выраженной стыдливостью и поразительнойнепринужденностью. Что касается последней, то особые примеры здесьсовершенно излишни: она бросается в глаза буквально повсюду. О стыдливостиже мы можем судить, скажем, из следующего. Во время наиболее ужасающих сценубийства и мародерства жертвам обычно оставляли рубахи и подштанники.Парижского горожанина ничто так не возмущает, как попрание этого неизменногоправила: "et ne volut pas convoitise que on leur laissast neis leurs brayes,pour tant qu'ilz vaulsissent 4 deniers, qui estoit un des plus granscruaultés et inhumanité chrestienne à aultre de quoy on peut parler"[27] ["ижадность не позволяла оставлять им хотя бы штаны, даже если они стоиликаких-нибудь четыре денье, -- что было одной из величайших жестокостей инепозволительной для христиан бесчеловечностью, о коих только можноповедать"]. В связи с господствовавшими тогда понятиями о чувствестыдливости вдвойне примечательно, что обнаженной женской натуре, стольскупо запечатленной изобразительным искусством, отводили такую заметную рольв живых картинах. Ни один торжественный въезд монаршей особы не обходилсябез представлений, без "personnages", без обнаженных богинь или нимф, какихвидел Дюрер при въезде Карла V в Антверпен в 1520 г.[28] Такие представленияустраивали на деревянных помостах в специально отведенных местах, а то и вводе: так, например, при въезде Филиппа Доброго в Гент в 1457 г. у мостачерез Лис плескались сирены, "toutes nues et échevelées ainsi comme on lespeint"[29] ["вовсе голые и с распущенными волосами, как их обычно рисуют"].Суд Париса был самым распространенным сюжетом таких представлений. -- Вовсем этом нужно видеть не проявление чувства прекрасного, аналогичногодревнегреческому, и не вульгарное бесстыдство, но наивную, народнуючувственность. Жан де Руа в следующих словах описывает сирен, которых можнобыло видеть при въезде Людовика XI в Париж в 1461 г., неподалеку отизображения Христа, распятого между двумя разбойниками: "Et si у avoitencores trois bien belles filles, faisans personnages de seraines toutesnues, et leur veoit on le beau tetin droit, séparé, rond et dur, qui estoitchose bien plaisant, et disoient de petiz motetz et bergeretes; et prèsd'eulx jouoient plusieurs bas instrumens qui rendoient de grandesmélodies"[30 ]["И были там еще три прекраснейшие девицы, кои, будучи совсемголыми, изображали сирен, и все видели прекрасные сосцы, и их груди стоялипрямо, каждая сама по себе, округлые и упругие, и это было прекрасно; и онипроизносили краткие изречения и читали пастушеские стишки; и еще там играломножество инструментов низкого звука, исполнявших величественные мелодии"].Молине рассказывает, с каким удовольствием народ разглядывал Суд Париса привъезде Филиппа Красивого в Антверпен в 1494 г.: "mais le hourd où les gensdonnoient le plus affectueux regard fut sur l'histoire des troisdéesses, que l'on véoit au nud et de femmes vives"[31] ["подмостки же,куда столь страстно взирали, являли историю трех богинь, коих все виделиобнаженными, и то были живые женщины"]. Как далеко отстояло от чистогочувства красоты представление на тот же сюжет, устроенное в 1468 г. послучаю вступления в Лилль Карла Смелого, с пародийным участием тучнойВенеры, тощей Юноны и горбатой Минервы с золотой короной на голове![32] --Чуть не до конца XVI в. устраивают представления с обнаженной натурой: вРенне в 1532 г. при въезде герцога Бретонского можно было видеть обнаженныхЦереру и Вакха[33]; и даже Вильгельма Оранского при его вступлении в Брюссель18 сентября 1578 г. угощают зрелищем Андромеды, "een ionghe maeght, metketenen ghevetert, alsoo naeckt als sy van moeder lyve gheboren was; mensoude merckelyck geseydt hebben, dattet een marberen beeldt hadde geweest"["юной девы, закованной в цепи, обнаженной так, как она появилась на свет изматеринского чрева; поистине можно сказать, что была она как бы мраморнойстатуей"], по словам Йохана Баптисты Хоуварта, устраивавшего эту живуюкартину[34]. Отставание выразительных возможностей живописи по сравнению с литературой неограничивается, впрочем, лишь областями, которые мы пока что рассматривали:комическим, сентиментальным и эротическим. Эти возможности обнаруживают своипределы, как только они перестают опираться на ту повышенную визуальнуюориентацию, в которой, по нашему мнению, вообще заключалась причинатогдашнего превосходства живописи над литературой. Но при требовании чего-тобольшего, чем непосредственное, острое запечатление натуры, превосходствоживописного искусства начинает ослабевать, и тогда, пожалуй, можно принятьобоснованность микеланджеловских упреков в адрес искусства, котороестремится в совершенстве изобразить одновременно множество вещей, тогда какдостаточно было бы одной, дабы посвятить ей все свои силы. Обратимся еще раз к картинам ван Эйка. Его искусство остаетсянепревзойденным до тех пор, пока оно смотрит на вещи вплотную -- таксказать, на микроскопическом уровне: на черты лица, ткани одежды,драгоценности. Обостренного видения вполне здесь достаточно. Но как толькотребуется запечатлеть видимую действительность вообще -- что нужно приизображении ландшафта и зданий, -- живопись, при всем очаровании всех этихранних видов и перспектив, притягивающих нас своей душевнойнепосредственностью и искренностью, обнаруживает признаки слабости: как бынарушение взаимосвязи и некоторую неумелость расположения. И чем сильнеенамерение скомпоновать данное изображение -- при том что в таком случае делоидет о создании более свободной образной формы, -- тем явственнеепроявляются недостатки. Никто не станет отрицать, что в иллюминированных часословах календарныелисты со сценами из Священной истории выполнены превосходно. Здесь можнобыло вполне удовлетвориться непосредственным наблюдением и живописнымрассказом. Но для выражения значительного события или динамичного действиясо многими персонажами необходимо было иметь, помимо всего прочего, такоечувство ритмического построения и единства, которым некогда обладал Джотто икоторое вновь обрел Микеланджело. Сущностью искусства XV столетия быломногообразие. Лишь там, где само многообразие превращалось в единство, могбыть достижим эффект высокой гармонии, как это было в Поклонении Агнцу. Здесь действительно присутствует ритм, ни с чем не сравнимый по силе,триумфальный ритм всех этих толп, шествующих к центральному пункту. Нонайден он как бы чисто арифметическим сочетанием, за счет самого этогомногообразия. Ван Эйк уходит от трудностей композиции, придаваяизображаемому состояние строгого покоя; он достигает статичной, а нединамичной гармонии. Именно в этом заключается то значительное расстояние, которое отделяетРогира ван дер Вейдена от ван Эйка. Рогир ставит себе ограничения для того,чтобы отыскивать ритм; он не всегда достигает желаемого, но он стремится кэтому. Изображение основных сюжетов Священной истории должно было подчинятьсястрогой, древней традиции. Художнику не требовалось самому изобретатьрасстановку фигур на своих картинах[35]. Иные из этих сюжетов как бы самисобой обладали ритмическим строем. Оплакивание Христа, Снятие с креста,Поклонение пастухов словно сами по себе были пронизаны ритмом. Не такова лимадридская Пьета Рогира ван дер Вейдена или принадлежащие Мастеруавиньонской школы произведения на тот же сюжет в Лувре и в Брюсселе, а такжеработы кисти Петруса Кристуса и Хеертхена тот Синт Янса или миниатюра из Belles heures d'Ailly? [36] В сценах более динамичного характера, как, например, Поругание Христа,Несение креста, Поклонение королей, трудности композиции возрастают, и вбольшинстве случаев результатом является некоторое неспокойствие инедостаток единства. Но когда иконографические каноны церковного искусствапредоставляют художника самому себе, он оказывается совершенно беспомощным.Сцены отправления правосудия у Дирка Боутса и Герарда Давида, которые всееще полны определенной торжественности, уже довольно слабы в композиционномотношении. Неловка и беспомощна живопись в Мученичестве св. Эразма ("hetdermwinderken"[3]*) в Лувене и Мученичестве св. Ипполита (сцене разрываниялошадьми) в Брюгге. Здесь дефекты построения уже кажутся неприятными. В попытках запечатлеть навеянное воображением, а не увиденное искусство XVв. может доходить до смешного. Большую живопись предохранял от этого твердоустановленный круг сюжетов, но книжная миниатюра не могла уклониться отзапечатления бесчисленных мифологических и аллегорических фантазий, которыепредлагала литература. Наглядный пример дают иллюстрации к Epitred'Othéa à Hector [37] [ Посланию Офеи Гектору ], одной из причудливыхмифологических фантазий Кристины Пизанской. Изображения настолькобеспомощны, насколько только можно себе представить. Греческие боги наделеныогромными крыльями поверх горностаевых мантий или бургундских придворныхкостюмов; общая композиция чрезвычайно неудачна: Минос, Сатурн, пожирающийсвоих детей, Мидас, раздающий награды, -- все это выглядит достаточно глупо.Но как только миниатюрист оказывается в состоянии отвести душу, изображая назаднем плане пастуха с овечками или высокий холм с колесом и виселицей, онделает это с обычно свойственной ему искусностью[38]. Таков пределизобразительных возможностей этих художников. В сфере свободного воображенияони в конечном счете почти столь же неловки, как и поэты. Аллегорические изображения заводят фантазию в тупик. Аллегория в равнойстепени сковывает и мысль, и образ. Образ не может твориться свободно,потому что с его помощью должна быть исчерпывающе описана мысль, а мысль всвоем полете встречает препятствие в виде образа. Воображение приучалосьпереводить мысли в образы с такой конкретностью, какая только была возможна,без малейшего чувства стиля: Temperantia [Терпение] носит на голове часы,поясняющие суть аллегории. Иллюстратор Epitre d'Othéa просто-напростовоспользовался для этого небольшими стенными часами, аналогичными тем,которыми он украсил покои Филиппа Доброго[39]. Когда же такой острый, трезвыйи наблюдательный мастер, как Шателлен, рисует перед нашим умственным взоромаллегорические фигуры, порожденные его собственным воображением, он делаетэто необычайно изобретательно. Так, например, в защитительное обращение поповоду своего смелого политического стихотворения Le dit de vérité [40][ Сказание об истине ] он вводит четырех дам, которые высказывают ему своиобвинения. Их имена: Indignation [Негодование], Réprobation [Укоризна],Accusation [Обвинение], Vindication [Месть]. Вот как он описывает вторую изних. "Ceste dame droit-су se monstroit avoir les conditions seures, raisonsmoult aguës et mordantes; grignoit les dens et mâchoit ses lèvres; niquoitde la teste souvent; et monstrant signe d'estre arguëresse, sauteloitsur ses pieds et tournoit l'un costé puis ça, l'autrecosté puis là; portoit manière d'impatience et de contradiction; ledroit œil avoit clos et l'autre ouvert; avoit un sacq plein delivres devant lui, dont les uns mit en son escours comme chéris, les autresjetta au loin par despit; deschira papiers et feuilles; quayers jetta au feufélonnement: rioit sur les uns et les baisoit; sur les autres cracha parvilennie et les foula des pieds; avoit une plume en sa main, pleined'encre, de laquelle roioit maintes écritures notables...; d'uneesponge aussy noircissoit aucunes ymages, autres esgratinoit aux ongles....et les tierces rasoit toutes au net et les planoit comme pour les mettrehors de mémoire; et se monstroit dure et felle ennemie à beaucoup de gens debien, plus volontairement que par raison"[41] ["Дама эта выказывала горестноесвое положение доводами весьма острыми и язвительными; она скрежетала зубамии жевала губами; она трясла головою; давая знак, что желает предъявитьдоказательства, она вскакивала на ноги, поворачиваясь то в одну, то в другуюсторону; всем своим видом она выказывала нетерпение и несогласие; правыйглаз у нее был закрыт, левый же широко открыт; пред нею лежал мешок скнигами, откуда вытащила она кое-какие и засунула себе за пояс, из тех, чтоей нравились и были ей ценны, другие же схватила и отшвырнула снегодованием; она рвала бумаги и письма; тетради, с трудом сдерживая злость,швыряла она в огонь; одним из них улыбалась и их целовала, на другие жеплевала и бросала их под ноги; в руке держала она перо, которое ужеобмакнула в чернила, и перечеркивала некие важные записи...; и терла губкойодни, и царапала ногтями другие...; третьи же вовсе соскабливала илиотодвигала их в сторону, как бы затем, чтобы они исчезли из памяти; и являлаона себя пред многими достойными людьми жестокой и коварной врагиней, делаяэто скорее из прихоти, нежели по указанию разума"]. В другом месте он видит,как Dame Paix [Госпожа Умиротворенность] взмахивает своим плащом,подбрасывает его вверх и оборачивается четырьмя новыми дамами; это Paix decoeur [Умиротворенность сердца], Paix de bouche [Умиротворенность уст], Paixde semblant [Мнимая Умиротворенность], Paix de vray effet [ИстиннаяУмиротворенность][42]. Еще в одной из аллегорий Шателлена вновь встречаютсяженские персонажи, которых зовут Pesanteur de tes pays [Значимость твоихземель], Diverse condition et qualité de tes divers peuples [Различие вположении и свойствах твоих различных народов], L'envie et haine desFrançois et des voisines nations [Зависть и ненависть французов и ихсоседей друг к другу], словно он задался целью перевести в аллегориигазетную передовую статью по вопросам политики[43]. То, что все эти персонажине увидены, а придуманы, следует и из того факта, что имена их начертаны набандеролях; автор извлекает эти образы не непосредственно из живой фантазии,но представляет их себе как бы нарисованными или появляющимися на сцене. В поэме La mort du duc Philippe, mystère par manière de lamentation [ Смертьгерцога Филиппа, мистерия в роде плача ] Шателлен изображает герцога в видесвисающего с неба на нити сосуда с драгоценным бальзамом; земля вскормилаэтот сосуд своей грудью[44]. Молине видит, как Христос в образе пеликана(обычный троп) не только вскармливает потомство своей кровью, но иодновременно омывает ею зеркало смерти[45]. Всякое стремление к красоте здесь утрачено; это мало чего стоящая игра ума,творческий дух, растративший все свое достояние и ожидающий новогооплодотворения. В постоянно встречающемся мотиве сновидения, обрамляющегоповествование, почти никогда не присутствует подлинная стихия сна,действующая у Данте и у Шекспира с такою поразительной силой. Иллюзия того,что те или иные образы действительно были пережиты поэтом как видения, болеене поддерживается; Шателлен сам называет себя "l'inventeur ou lefantasieur de ceste vision"[46] ["изобретателем и выдумщиком этих видений"]. На высохшем поле аллегорической образности лишь насмешка всякий раз всостоянии давать новые всходы. В сочетании с юмором аллегория вновьоказывается на что-то способной. Дешан осведомляется у врача, как поживаютправо и добродетели: Phisicien, comment fait Droit? -- Sur m'ame, il est en petit point... -- Que fait Raison? -- Perdu a son entendement, Elle parle mais faiblement, Et Justice est toute ydiote...[47] Поведай, врач, мне, как там Право? -- Клянусь душой, увы, не здраво... -- А Разум как? -- Безумен: некогда владыка, Он более не вяжет лыка, А Справедливость так глупа... Различные сферы фантазии смешиваются друг с другом, невзирая на стиль. Ноничто не выглядит до такой степени странным, как политический памфлет водеянии пасторали. Неизвестный поэт, выступающий под псевдонимом Букариус, всвоем Пасторалете прикрывает пастушеским платьем всевозможные поношения состороны Бургундского дома в адрес Людовика Орлеанского: сам ЛюдовикОрлеанский, Иоанн Бесстрашный и вся их надменная и лютая свита выступают ввиде любезных пастушков, диковинных леувендальцев[4]*Пастушеские плащирасписаны лилиями и львами, стоящими на задних лапах; имеются и "bergiers àlong jupel" ["пастухи в длинных рубахах"] -- духовенство[48]. ПастухТристифер, т.е. Людовик Орлеанский, отнимает у остальных хлеб и сыр, яблокии орехи, а также свирели, а у овец -- колокольчики; противящимся ему онугрожает своим громадным пастушеским посохом, покамест сам не падает,сраженный посохом одного из тех, кто его окружает. Порою поэт почти забываето своих мрачных намерениях и наслаждается нежными пасторалями, но затемпастушеская фантазия вновь резко переходит в злые политические нападки[49].Здесь еще ничто не напоминает меру и вкус Ренессанса. Трюки, с помощью которых Молине заслужил себе похвалы современников какостроумный поэт и ритор, свидетельствуют, на наш взгляд, об окончательномупадке выразительной формы в период ее заката. Этот автор забавляется самымибанальными каламбурами: "Et ainsi demoura l'Escluse en paix qui luifut incluse, car la guerre fut d'elle excluse plus solitaire querencluse"[50] ["Итак, Сл е йс (т.е. шлюз) остался пребывать в мире, заключенномс ним, -- ибо война была исключена из него, -- более одиноким, чемзаключенный"]. Во введении к своей нравоучительной прозаической обработке Романа о розе Молине обыгрывает значение своего имени. "Et affin que je neperde le froment de ma labeur, et que la farine que en sera molue puisseavoir fleur salutaire, j'ay intencion, se Dieu m'en donne lagrâce, de tourner et convertir soubz mes rudes meulles le vicieux auxvertueux, le corporel en l'espirituel, la mondanité en divinité, etsouverainement de la moraliser. Et par ainsi nous tirerons le miel hors dela dure pierre, et la rose vermeille hors des poignans espines, où noustrouverons grain et graine, fruict, fleur et feuille, très souefve odeur,odorant verdure, verdoyant fioriture, florissant nourriture, nourrissantfruit et fructifiant pasture"[51 ]["И дабы не утратил я пшеницу своих трудов имука, на которую ее перемелют, просеянная, была бы здорового и отборногокачества, намерен я, ежели Господь не оставит меня Своею милостью,перемолоть грубыми жерновами своими и обратить: порочное -- вдобродетельное, плотское -- в духовное, мирское -- в божественное, сделавшисие в назидание. И извлечем мы чрез это из твердого камня -- мед и изколючих шипов -- пунцовую розу, обретя к тому же зерно и жито, фрукты, цветыи листья, сладчайшее благоухание, благоуханную зелень, зеленеющую поросльцветов, цветущую пищу, питательные плоды и плодоносные пажити"]. Как все этозатаскано и как от всего этого веет упадком! Но именно это и приводило визумление современников и воспринималось ими как новое; средневековая поэзиявовсе не знала этой игры слов: если она и играла, то образами. Вот пример изОливье де ла Марша, близкого Молине по духу и его почитателя: Là prins fièvre de souvenance Et catherre de desplaisir, Une migraine de souffrance, Colicque d'une impascience, Mal de dens non à soustenir. Mon cueur ne porroit plus souffrir Les regretz de ma destinée Par douleur non accoustumée[52]. Объял озноб воспоминаний, Досады насморк одолел, Знать, головная боль страданий, Нещадны колики терзаний И боль зубная -- мой удел. Увы, для сердца не предел Стенаний по моей судьбине Та боль, от коей мучусь ныне. Мешино пребывает в еще более рабской зависимости от подобных беспомощныхаллегорий, чем даже Ла Марш; в его поэме Lunettes des princes [Очки князей]Prudence [Благоразумие] и Justice [Справедливость] -- это стекла очков,Force [Сила] -- оправа, Temperance [Терпение] -- стерженек, скрепляющийчасти в единое целое. Raison [Разум] вручает поэту очки с наставлением отом, как ими пользоваться; сошедши с Небес, Разум осеняет поэта и желаетустроить в его душе пир, однако обнаруживает, что из-за Desespoir [Отчаяния]все там пришло в негодность, так что не осталось ничего, "pour disnerbonnement" ["дабы поесть как должно"][53]. Все здесь производит впечатление вырождения и упадка. И однако же, этовремена, когда новый дух Ренессанса уже "дышит, идеже хощет". Так в чем жеэто новое, огромное вдохновение, где эти новые, незамутненные формы?Date: 2016-05-13; view: 268; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |