Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава двадцать первая 9 page
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ОБРАЗНОЕ ПРЕТВОРЕНИЕ ВЕРЫ Образное воплощение смерти может рассматриваться как пример умственной жизнипозднего Средневековья вообще, как своего рода выплеск, песчаный нанос идеи,осевшей в виде пластических образов. Все содержание умственной деятельностистремится найти выражение в образах; все золото превращается в маленькие,тонкие отчеканенные кружочки. Существует безудержная потребность в образномвоплощении всего имеющего отношение к вере; каждому религиозномупредставлению хотят придать округлую, завершенную форму, чтобы оно моглозапечатлеться в сознании, словно резцом вырезанное изображение. Из-за этойсклонности к образности вся сфера сакрального постоянно подвергаетсяопасности поверхностного подхода или закостенения. Весь этот процесс развития внешнего народного благочестия в позднемСредневековье нельзя выразить более определенно и сжато, чем в следующихсловах Якоба Буркхардта из его Weltgeschichtliche Betrachtungen [ Рассужденийо всемирной истории ], "Eine mächtige Religion entfaltet sich in alle Dingedes Lebens hinein und färbt auf jede Regung des Geistes, auf jedes Elementder Kultur ab. Freilich reagieren dann diese Dinge mit der Zeit wieder aufdie Religion; ja deren eigentlicher Kern kann erstickt werden von denVorstellungs- und Bilderkreisen, die sie einst in ihren Bereich gezogen hat.Das "Heiligen aller Lebensbeziehungen" hat seine schicksalsvolle Seite"["Мощная религия раскрывает себя, проникая во все обстоятельства жизни, иокрашивает каждый порыв духа, каждый элемент культуры. Разумеется, современем эти же обстоятельства в свою очередь сказываются на религии, исамая сердцевина ее может тогда заглушаться вереницами представлений иобразов, которые она некогда ввела в свою сферу. "Освящение всех жизненныхсвязей" имеет свою роковую сторону"]. И далее: "Nun ist aber keine Religionjemals ganz unabhängig von der Kultur der betreffender Völker und Zeitengewesen. Gerade, wenn sie sehr souverän mit Hilfe buchstäblichgefaßter heiliger Urkunden herrscht und scheinbar Alles sich nach ihrrichtet, wenn sie sich "mit dem ganzen Leben verflicht", wird dieses Lebenam unfehlbarsten auch auf sie einwirken, sich auch mit ihr verflechten. Siehat dann später an solchen innigen Verflechtungen mit der Kultur keinenNutzen mehr, sondern lauter Gefahren; aber gleichwohl wird eine Religionimmer so handeln, so lange sie wirklich lebenskräftig ist"[1] ["Но, впрочем,никакая религия никогда не была совершенно независимой от культурысоответствующих эпох и народов. Как раз тогда, когда она полновластногосподствует с помощью понимаемых буквально священных текстов и все на светепо видимости соразмеряется с нею, -- если она "переплетается со всейжизнью", жизнь совершенно неминуемо будет оказывать свое воздействие нарелигию и также будет переплетена с нею. Позднее же из такого тесногопереплетения с культурой религия не извлекает уже никакой пользы, она видитв нем только опасность; тем не менее религия будет поступать так всегда, дотех пор пока она действительно обладает жизненной силой"]. Жизнь средневекового христианства во всех отношениях проникнута, всесторонненасыщена религиозными представлениями. Нет ни одной вещи, ни одногосуждения, в которых не усматривалась бы всякий раз связь со Христом, схристианскою верой. Все основывается исключительно на религиозном восприятиивсех вещей, и в этом проявляется невиданный расцвет искренней веры. Но втакой перенасыщенной атмосфере религиозное напряжение, действеннаятрансценденция, выход из здесь-и-теперь не могут наличествовать постоянно.Если такое напряжение отсутствует, то все, чему надлежало пробуждатьрелигиозное сознание, глохнет, впадает в ужасающее повседневное безбожие,доходя до изумляющей посюсторонности, несмотря на потусторонние формы. Дажеу человека такой возвышенной святости, как Хайнрих Сузо, религиозноенапряжение которого, быть может, не ослабевает ни на мгновение, расстояниеот высокого до смешного, на наш уже более не средневековый вкус, весьманезначительно. Поведение его возвышенно, когда, подобно тому как это делалрыцарь Бусико ради земной возлюбленной, он оказывает честь всем женщинамради Девы Марии и ступает в грязь, давая дорогу какой-нибудь нищенке. Следуяобычаям земной любви, он чествует возлюбленную свою невесту Премудрость,воспевает ее и плетет ей венки на Новый Год и в День Мая[1*]. Стоит емууслышать любовную песенку, он тотчас же обращает ее к Премудрости. Но чтоможно сказать о следующем? За трапезой, когда он ест яблоко, он обыкновенноразрезает его на четыре дольки: три из них он съедает во имя св. Троицы,четвертую же ест он "in der minne, als diu himelsch muter irem zartenkindlein Jesus ein epfelli gab zu essen" ["в любви, с коею божия небеснаяматерь ясти давала яблочко милому своему дитятке Иисусу"], и посему съедаетон ее с кожурой, ибо малые дети едят яблоки неочищенными. В течениенескольких дней после Рождества -- судя по всему, из-за того что младенецИисус был еще слишком мал, чтобы есть яблоки, -- четвертую дольку он не ествовсе, принося ее в жертву Деве Марии, дабы через мать яблоко досталось исыну. Всякое питье выпивает он в пять глотков, по числу ран на теле Господанашего; в конце же делает двойной глоток, ибо из раны в боку Иисуса истеклаи кровь и вода[2]. Вот уж "Heiligen aller Lebensbeziehungen" ["освящение всехжизненных связей"], поистине доведенное до крайности. Если проявления благочестия в позднем Средневековье рассматриватьисключительно как религиозные формы, отвлекаясь пока что от степени ихдуховной наполненности, мы обнаружим в них много такого, что может бытьназвано дикой порослью, разрастанием религиозной жизни -- при условии, чтопонятие это берется здесь не с протестантски-догматической точки зрения[2*].Количественное увеличение религиозных обычаев и понятий -- вопрос освязанных с этим качественных изменениях здесь не затрагивается -- вселялоужас в серьезных теологов. И не столько против неблагочестия или всех этихновоявленных суеверий как таковых был направлен реформаторский дух XVстолетия, сколько против того, что они чрезмерно обременяли веру. Все большестановилось знаков всегда оказывавшейся наготове небесной милости; наряду стаинствами процветали всевозможные бенедикции[3*], от реликвий переходили наамулеты; действенность молитвы была формализована в применении четок;пестрая галерея святых расцвечивалась все новыми и все более живымикрасками. И хотя теология ревностно настаивала на различии между sacramentau sacramentalia [таинствами и обрядами], какое средство могло заставитьлюдей не основывать на всей этой магии и всей этой пестрой неразберихе своюнадежду и веру? Жерсон повстречал в Оксерре кого-то, кто утверждал, чтоПраздник дураков[4*], которым в храмах и монастырях отмечали приход Рождества,столь же свят, как праздник Зачатия Девы Марии[3]. Никола де Клеманж пишеттрактат против введения новых праздников; среди них есть такие, заявляет он,во время которых чуть не вся литургия строится на апокрифах[5*]; он содобрением указывает на епископа Оксеррского, отменившего немало подобныхпраздников[4]. Пьер д'Айи в сочинении De reformatione [5 ][ О реформах ]выступает против постоянного роста числа церквей, праздников, святых,свободных дней, против изобилия скульптур и изображений, против чрезмернообстоятельной службы, против использования апокрифических текстов ипраздничной литургии, против внесения в службу новых молитв и духовныхгимнов наряду с прочими произвольными новшествами и вообще против излишнестрогого роста числа бдений, молитв, постов и обетов. Наблюдается склонностьс каждым пунктом почитания Богоматери связывать особую службу. Так, особыемессы, впоследствии упраздненные Церковью, посвящаются благочестию ДевыМарии, семи ее скорбям[6*], всем богородичным праздникам вместе взятым, двумее сестрам, Марии Иаковлевой и Саломии, архангелу Гавриилу, всем святым,входящим в род Иисусов[6]. Почитание Крестного пути, Пяти Ран Господних, звонколокольчика, возвещающий Angelus[7*] во время заутрени и вечери, -- все этоберет начало в позднем Средневековье. К тому же имеется слишком многомонашеских орденов, говорит Пьер д'Айи, что приводит к различиям вобрядах, к обособленности и высокомерию, побуждая одних клириков кичливовозноситься перед другими. Прежде всего он хочет сократить количество ичисленность нищенствующих монашеских орденов. Существование их наносит ущерблепрозориям и больницам, всем действительно бедствующим и нуждающимся, тем,кто по праву именуются нищими[7]. Он хочет, чтобы Церковь запретиладеятельность проповедников, распространяющих индульгенции, ибо ониоскверняют ее своей ложью и делают всеобщим посмешищем[8]. А к чему приведетучреждение все новых и новых женских монастырей -- при недостатке средств наих содержание? Пьер д'Айи ведет борьбу скорее против количественных, нежеликачественных недостатков. Порицая продажу индульгенций, он не подвергаетсомнению благочестие и святость Церкви; пугает его только безграничный роствсяческих новшеств; он видит, как Церковь задыхается под бременем всех этихбесчисленных нововведений. Пропагандирование Аланом де Рупе основанного имбратства Розария встречает сопротивление, направленное главным образомпротив новшества как такового, а не против самой этой идеи. Полагаясь наавторитет столь грандиозного братства, каким оно в будущем представлялосьАлану, народ, как опасались противники задуманного предприятия, стал быпренебрежительно относиться к таким вещам, как предписанная епитимья имолитвы по бревиарию. Приходские церкви опустели бы, из-за того что членыбратства собирались бы только в храмах францисканцев и доминиканцев. Врезультате легко могли бы возникнуть разногласия, а быть может, и заговоры.И наконец, Алану де Рупе бросали упрек, что какие-то там сны, пустыефантазии и бабьи сказки его братство почитало как великие и чудесныеоткровения[9]. О том, что число религиозных обрядов увеличивалось как бы само собой,прямо-таки механическим способом, -- при том что не находилось ни одногомощного авторитета, который пресек бы это своим вмешательством, --свидетельствует пример еженедельного почитания Невинноубиенных младенцев. Котмечавшемуся 28 декабря дню памяти Избиения младенцев в Вифлеемепримешивались всякого рода полуязыческие суеверия, связанные с празднованиемзимнего солнцестояния, которому придавался, таким образом, сентиментальныйоттенок переживаний по поводу маленьких мучеников; день этот почиталсянесчастливым. И вот уже многие в течение всего года считают несчастливым тотдень недели, на который пришлось отмечавшееся в декабре Избиение младенцев.По этим дням не хотят приниматься за новое дело, не хотят отправляться впутешествие. Этот день называли попросту "les Innocents", т. е. так же, каки сам праздник. Людовик XI добросовестно соблюдал этот обычай. КоронацияЭдуарда IV была повторена, так как вначале она состоялась в этотнесчастливый день недели. Рене Лотарингский вынужден был изменить своерешение о начале сражения, так как его ландскнехты отказались идти в бой,поскольку это был как раз тот день недели, на который приходилось Избиениемладенцев[10]. Жану Жерсону этот обычай послужил поводом для написания трактата противсуеверий вообще и против данного суеверия в частности[11]. Он был одним изтех, кто отчетливо видел, какую опасность для жизни Церкви таило подобноеразрастание религиозных представлений. Своим острым, несколько суховатымумом он проникает в их психологическую подоплеку. Они проистекают "ex solahominum phantasiatione et melancholica imaginatione" ["единственно изчеловеческого воображения и меланхолической мнительности"]; сила воображенияпомрачается, что есть следствие внутренней порчи рассудка по причинедьявольского наваждения. Так дьявол снова получал свою долю. Таков процесс постоянного перехода бесконечного в конечное, распад чудесногона отдельные атомы. Всякая священная мистерия, словно коростой из раковин накорабельном днище, покрывается поверхностным слоем стихийных верований,разрушающих святость. Невыразимая проникновенность чуда евхаристиипрорастает на фоне самого что ни на есть рассудочного и материалистическогосуеверия; к примеру: никто не может ослепнуть, никого не может постигнутьудар в тот день, в который он ходил к мессе; и пока длится месса, человек нестареет[12]. Церковь постоянно вынуждена быть начеку, следя за тем, чтобы Богане слишком уж переносили с неба на землю. Она объявляет еретическимутверждение, что в миг Преображения Петр, Иаков и Иоанн лицезрелибожественную сущность Христа так же ясно, как ныне, когда они пребывают нанебесах[13]. Богохульством было утверждение одной из последовательниц Жанныд'Арк, что она видела Бога в длинном белом одеянии и алом плаще[14]. Номогло ли все это помочь простому народу, неспособному разобраться вдостаточно тонких различиях, сформулированных богословами, при том обилии ипестроте материала, который Церковь предлагала воображению? Жерсон и сам не уберегся от того зла, с которым сражался. Он поднимает свойголос против праздного любопытства[15] и нацеливается на дух исследования,порывающийся выведать у природы ее последние тайны. Но при этом его жесобственное нескромное любопытство побуждает его копаться в мельчайшихвнешних особенностях священных предметов. Его повышенное почитание святогоИосифа, установления праздника в честь которого добивается он всемиспособами, заставляет его относиться к жизни Иосифа с особенным интересом.Он углубляется во всяческие подробности и его обручения с Марией, исовместной их жизни; его интересуют такие детали, как воздержание Иосифа вбраке; то, как он узнал, что Мария уже имеет во чреве; сколько лет ему было.О карикатуре, в которую Иосифа то и дело превращало искусство: старый,изнуренный тяжким трудом человек, каким его сочувственно описывал Дешан иизображал Брудерлам, -- Жерсон не желает и слышать. Иосифу не было ипятидесяти, говорит он[16]. В другом месте он берется рассматривать телесноесостояние Иоанна Крестителя: "semen igitur materiale ex qua corpuscompaginandum erat, nec durum nimis nec rursus fluidum abundantius fuit"[17]["ибо вещественное семя, из состава которого предстояло образоваться телу,не было ни чересчур густым, ни чрезмерно текучим"]. Прославленный народныйпроповедник Оливье Майар имел обыкновение после краткого вступленияпредлагать своим слушателям "une belle question théologale" ["прекрасныйбогословский вопрос"] вроде того, например: принимала ли Дева в зачатииХриста достаточно активное участие, чтобы действительно считаться МатерьюБожией; или: обратилось ли бы тело Христа в прах, если бы не произошлоВоскресения[18]. Спорный вопрос о непорочном зачатии Девы Марии[8*], в подходе ккоторому доминиканцы, в противоположность стремлению народных масс видетьДеву с самого начала освобожденной от действия первородного греха,образовывали оппозиционную партию, приводил к смешению теологического иэмбриологического подходов, что кажется нам не слишком уж назидательным. Истоль твердо убеждены были серьезнейшие богословы в вескости своихаргументов, что не останавливались перед тем, чтобы делать такие диспутыдостоянием многочисленной публики во время проповедей[19]. Но если такова былаориентация самых серьезных умов, можно ли было избежать того, что вширочайших областях жизни сакральное, подвергавшееся постоянной разработке всамых мельчайших подробностях, неизбежно растворялось в житейском иповседневном, откуда лишь изредка, лишь время от времени восставало черезтрепетное переживание чуда! К непосредственности, с которой обращались с Богом в обыденной жизни,следует подходить двояко. Прежде всего подобное отношение -- безусловноесвидетельство прочной и непосредственной веры. Но там, где это укореняется,превращаясь в обычай, возникает опасность, что неблагочестивые люди (атаковые всегда имеются) -- а равно и благочестивые, в периоды недостаточнойрелигиозной сосредоточенности, -- из-за непосредственности, вошедшей у них впривычку, неизбежно будут сознательно или бессознательно способствоватьпрофанации веры. И именно такому глубочайшему таинству, как евхаристия,угрожает эта опасность. Католическая вера не знает более сильного ипроникновенного переживания, чем сознание действительного инепосредственного присутствия Божия в освященной гостии[9*]. В Средние века,так же как и теперь, это переживание стоит в центре религиозной жизни. Нотогда, при свойственном Средневековью наивном обычае судить о священныхпредметах прямо и непосредственно, это приводило к словоупотреблению,которое порой может показаться кощунственным. Путешественник слезает с коняи заходит в сельскую церковь, "pour veoir Dieu en passant" ["дабы по путиглянуть на Господа"]. О священнике, который со Св. Дарами едет своей дорогоюна осле, говорят: "Un Dieu sur un asne" ["Вон Господь на осляти"][20]. Оженщине, лежавшей на больничной койке, было сказано: "Sy cuidoit transir dela mort, et se fist apporter beau sire Dieux"[21] ["И, помыслив о близкойсмерти, просила она принести ей доброго нашего Господа"]. "Veoir Dieu"["Увидеть Господа"] -- было обычным выражением при виде гостии, поднимаемойсвященником во время мессы[22]. Во всех этих случаях не словоупотребление самопо себе должно считаться кощунственным; оно становится таковым, когда за нимкроется неблагочестивое намерение или же когда подобные слова употребляютбездумно, -- иначе говоря, как только эти слова теряют ранее свойственный имвкус чуда. К каким только несообразностям по отношению к святыне неприводило такое словоупотребление! Всего один шаг оставался до глупойфамильярности, как в поговорке "Laissez faire à Dieu, qui est hommed'aage"[23] ["Пусть Бог и решает, ибо Он человек в годах"] или "et liprie à mains jointes, pour si hault homme que Dieux est"[24] ["и молит его,съединив ладони, словно знатного господина вроде Господа Бога"] у Фруассара.Следующий эпизод ясно показывает, как употребление слова "Бог" дляобозначения гостии наносило ущерб самой вере в Бога. Епископ Кутанса служитмессу в церкви Сен-Дени. Когда он поднимает Тело Господне, прихожане просятприсоединиться к молитве Хюга Обрио, прево Парижа, который прогуливается, необращая никакого внимания на проходящую службу. Но Хюг, известный своимвольнодумством, отвечает с бранью, что он не верит в Бога такого живущегопри дворе епископа, как этот[25]. При отсутствии малейшего намерения насмехаться фамильярное отношение ксакральному в сочетании со стремлением к его образному воплощению вело кформам, которые могли бы нам показаться бесстыдными. Так, в ходу былистатуэтки Девы Марии, которые представляли собой вариант старинногоголландского сосуда, называвшегося "Hansje in den kelder" ["Гансик впогребке"]. Это была маленькая золотая статуэтка, богато украшеннаядрагоценными камнями, с распахивающимся чревом, внутри которого можно быловидеть изображение Троицы. Такая статуэтка имелась в сокровищнице герцоговБургундских[26]; Жерсон видел подобную в монастыре кармелиток в Париже. Онотносится к этому отрицательно, но не из-за неблагочестивости столь грубогоизображения чуда, а из-за еретического изображения Троицы в виде плода чреваМарии[27]. Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала постояннаяугроза исчезновения расстояния между земным и духовным. И если, с однойстороны, в святые мгновения все в обыденной жизни посвящается высшему, -- сдругой стороны, священное постоянно тонет в обыденном из-за неизбежногосмешения с повседневностью. Выше говорилось уже о парижском кладбищеНевинноубиенных младенцев, отвратительной ярмарке смерти с наваленнымивокруг и выставленными напоказ костями. Можно ли представить себе нечтоболее жуткое, чем жизнь затворницы, замурованной в пристройке у церковнойстены в этом месте отчаяния и страха? Но посмотрим, что обо всем этомговорят современники: отшельницы жили в новом изящном домике, ихзамуровыванию сопутствовала прекрасная проповедь, они получали от королясодержание, выплачивавшееся им восемь раз в год, всего восемь ливров[28], --как будто дело касается самых обычных придворных фрейлин. Где же весь этотрелигиозный пафос? Что же от него остается, если искупление греховсочетается с заурядной домашней работой: растопить печь, подоить корову,почистить горшки?[29] В лотерее в Бергене-на-Зооме в 1515 г. рядом с "ценнымипризами" разыгрывались индульгенции[30]. Во время торжественных княжескихвъездов на углах городских улиц, перемежаясь с аллегорическимипредставлениями, изображавшими античную наготу, красовались драгоценныереликвии города, установленные на алтарях, перед которыми служили священникии куда высокие особы направлялись, дабы благоговейным лобзанием приложитьсяк святыне[31]. Явственная нераздельность религиозной и мирской сфер жизни непосредственнеевсего выражалась в том общеизвестном явлении, что чисто светские мелодии безкаких-либо изменений сплошь и рядом использовались для церковных песнопений,и наоборот. Гийом Дюфáи сочиняет мессы на темы мирских песенок, таких, как Tant je me déduis, L'omme armé, Sy la face ay pale [ Сколь тешусь я, Мужвооружен, Побелела лицом ]. Происходит постоянное смешение церковной и светской терминологии. Выражениямирского характера без особых раздумий используются для обозначениярелигиозных предметов, и обратно. Над входом Счетной палаты в Лиллекрасовался стих, каждому напоминавший о том, что однажды ему придется датьотчет перед Творцом о полученных им небесных дарах: Lors ouvrira, au son de buysine Тогда Он распахнет под трубный глас Sa générale et grant chambre des comptes[32]. Палаты счетной грозные врата. А торжественный призыв к турниру звучал, как если бы речь шла о церемонииотпущения грехов: Oez, oez, l'oneur et louenge Здесь обретете честь и воздаянье, Et des armes grantdisime pardon[33]. Оружью отпущенье получив. По сходству звучания латинские слова mysterium [тайна] и ministerium[служение] слились в одно французское слово mistère [мистерия], но такаяомонимия не могла не привести к ослаблению понятия тайны в повседневномсловоупотреблении; все звалось этим словом: единорог, щиты, манекен,применявшийся во время Pas d'armes de la fontaine des pleurs[34]. Подобно чисто религиозному символизму: истолкованию земных вещей и явлений вкачестве символов и предображений божественного -- обратное стремлениенаходит свое выражение в том, что в религиозную метафорику вносятся чертывыражения почтения к государю. Преклоняясь перед земным величием, человекСредневековья для выражения своих чувств пользовался языком церковногообихода. Для людей XV в., преданных своему государю, здесь не было никакогокощунства. В слове защитника на суде по делу об убийстве ЛюдовикаОрлеанского дух убитого герцога взывает к сыну: взгляни на мои раны, из коихпять были самыми жестокими и смертельными[35]. Иными словами, убитогоуподобляют Христу. Епископ Шалонский, со своей стороны, смело сравниваетИоанна Бесстрашного, павшего в результате мести за Людовика Орлеанского, сАгнцем Божиим[36]. Императора Фридриха, отправляющего своего сына Максимилианана свадьбу с Марией Бургундской, Молине сравнивает с Богом Отцом, посылающимна землю Сына, и не жалеет церковных эпитетов, дабы как можно болеевозвышенно описать этот случай. Когда позднее Фридрих и Максимилиан въезжаютв Брюссель с маленьким Филиппом Красивым, горожане, как рассказывает Молине,говорят со слезами: "Véez-ci figure de la Trinité, le Père, le Fils et leSaincte Esprit" ["Глядите на сей образ Троицы: на Отца, Сына и СвятогоДуха"]. Или же он преподносит венок Марии Бургундской -- как достойномуотображению Божией Матери, "не в ущерб девству"[37] [10*]. "Вовсе я не стремлюсь обожествлять государей", -- восклицает сей преданныйцаредворец[38]. Быть может, и на самом деле все это больше пустые фразы, чемдействительно искреннее почитание земных владык; однако не в меньшей степениэтим доказывается обесценивание сакральных представлений в ходе ихкаждодневного употребления. Впрочем, стоит ли в чем-либо упрекатьпридворного стихоплета, если и сам Жерсон приписывает сиятельным слушателямсвоих проповедей ангелов-хранителей более высокого чина и ранга, чем те,которых имеют простые люди?[39] При перенесении формул религиозного обихода в сферу любви, о чем шла ужеречь несколько ранее, сталкиваться приходится, естественно, с чем-тосовершенно иным. Здесь появляется элемент настоящего неблагочестия инасмешки, чего не было в словоупотреблении, рассмотренном выше; общеепроявляется здесь лишь постольку, поскольку и то и другое вытекает из полнойобыденности всего относимого к сфере сакрального. Автор Les Quinze joyes demariage выбирает это название в подражание радостям Девы Марии[40] [11*]. Обобразе любви как благочестивого служения уже говорилось. Более серьезноезначение имеет то, что защитник Романа о розе пользуется сакральнымипонятиями, называя "partes corporis inhonestas et peccata immunda atqueturpia"[41] ["недостойные части тела и грязные и отвратительные грехи"]. Здесьявно дело доходит до опасного сближения религиозного и эротического чувств втаких формах, которые, бесспорно, вызывали опасение Церкви. Нигде, пожалуй,сближение это не кажется столь очевидным, как в приписываемой Фукеантверпенской Мадонне, створке диптиха, находившегося прежде на хорах церквиБогоматери в Мелене; вторая половина изображает донатора, королевскогоказначея Этьена Шевалье, и св. Стефана -- эта створка сейчас в Берлине.Давняя традиция, отмеченная в XVII в. знатоком древностей Дени Годфруа,утверждает, что Мадонна воспроизводит черты Агнессы Сорель, любовницыкороля, к которой Шевалье не скрывал своей страсти[12*]. В общем, при всехсвоих высоких живописных качествах, перед нами модная кукла с подбритымвыпуклым лбом, далеко отстоящими друг от друга круглыми, как шары, грудями итонкой высокой талией. Странная герметичность в выражении лица, напряженнозастывшие красные и синие ангелы, обрамляющие фигуру, -- все это вместепридает живописи оттенок декадентского безбожия, с чем поразительноконтрастирует твердое, сдержанное изображение донатора и его святого навторой створке. На широком голубом бархате рамы Годфруа видел повторяющийсяинициал "E" (Etienne) из жемчужин; буквы были соединены любовными петлями(lacs d'amour), вывязанными из золотых и серебряных нитей[42]. Не лежитли на всем этом отпечаток богохульной откровенности по отношению ксвященному, которую не мог превзойти никакой дух Ренессанса? Профанация в повседневной церковной жизни почти не знала границ. Музыкальнаяформа мотета, построенного на принципе наложения друг на друга несколькихтекстов, выродилась настолько, что и авторы, и исполнители без всякогоопасения стали применять самые невероятные комбинации, вплоть до того, что впроцессе богослужения слова мирских песенок -- мелодии которыхиспользовались в качестве тем, такие, как, скажем, "baisez-moi, rougesnez"[13*], -- вплетались в текст литургии[43]. Давид Бургундский, незаконный сынФилиппа Доброго, торжественно въезжает в город в качестве епископаУтрехтского, окруженный эскортом из числа высокородной знати и встречаемыйвыехавшим из Амерсфорта братом, бастардом Бургундским. Новый епископ облаченв латы, "comme seroit un conquéreur de païs, prince séculier" ["будтозавоеватель стран многих и светский князь"], замечает Шателлен с явнымнеодобрением; верхом на коне подъезжает он к порталу собора и вступаетвнутрь, сопровождаемый процессией со знаменами и крестами, чтобы помолитьсяу главного алтаря[44]. Сопоставим с этим бургундским чванством добродушноебесстыдство, с которым, как передают, отец Рудольфа Агриколы, священник изБафло, в тот самый день, когда он был избран аббатом в Зелверте, принялизвестие, что его сожительница родила ему сына; он сказал: "Сегодня я сталотцом дважды, да будет на этом Господне благословение"[45]. Современники видели в растущей непочтительности по отношению к Церкви упадокобычаев былых времен. On souloit estre ou temps passé En l'église benignement A genoux en humilité Delez l'autel moult closement, Tou nu le chief piteusement, Maiz au jour d'uy, si come beste, On vient à l'autel bien souvent Chaperon et chapel en teste[46]. Бывало, в прежние года Во храм вступали неизменно Со благочестьем, -- и всегда Пред алтарем встав на колено И обнажив главу смиренно; А ныне, что скотина, всяк Прет к алтарю, обыкновенно Не снявши шапку иль колпак. По праздникам, сетует Никола де Клеманж, к мессе отправляются лишь немногие.Они не дослушивают ее до конца и довольствуются тем, что едва коснутсякончиками пальцев святой воды, преклонят колено пред Богородицей илиприложатся к тому или иному образу. Если же они дождутся момента, когдасвященник возносит Св. Дары, они похваляются так, словно оказали величайшееблагодеяние самому Иисусу Христу. Заутреню и вечерню священник совершаетбольшею частью только с прислужником, прихожане отсутствуют[47]. Местныйсеньор, патрон деревенской церкви, преспокойно заставляет священника ждать,не начиная мессы, покамест он и его супруга не встанут и не оденутся[48]. Церковные праздники, включая Сочельник, проходят среди необузданноговеселья, с игрою в карты, бранью и сквернословием; в ответ на увещеваниялюди ссылаются на то, что знатные господа, попы и прелаты без всяких помехделают то же самое[49]. На всенощных, накануне праздников, в церквах дажепляшут с непристойными песенками, а священники, подавая пример, во времяночных бдений играют в кости и сыплют проклятиями[50]. Таковы свидетельстваморалистов, которые, возможно, склонны были видеть все в черном свете.Однако сей мрачный взгляд не единожды подтверждается документами. Городскойсовет Страсбурга распорядился выдавать ежегодно 1100 литров вина тем, ктопроведет в соборе ночь св. Адольфа "в бдении и молитве"[51]. ДионисийКартузианец приводит жалобу члена городского магистрата на то, что ежегоднаяпроцессия, которая проходит через город со священной реликвией, дает повод кбесчисленным безобразиям и пьянству; как бы положить конец всему этому?Воздействовать на сам магистрат было бы не так-то просто, ведь процессииприносили городу немалую прибыль: в город стекался народ, нуждавшийся в еде,питье и ночлеге. К тому же таков был обычай. Дионисию было известно об этомзле. Он знал о беспутном поведении во время процессий; участники их болтали,смеялись, бесстыдно глазели по сторонам, жадные до выпивки и разнузданныхудовольствий[52]. Он в состоянии лишь тяжко вздохнуть из-за того, что жителиГента шествуют на ярмарку в Хоутем, взявши с собой раку св. Ливина. Впрежние времена, говорит Шателлен, мощи святого несли самые знатные жителигорода "en grande et haute solemnité et révérence" ["с великойторжественностью и высоким почтением"], теперь же это "une multitude derespaille et de garçonnaille mauvaise" ["толпа бездельников инегодных юнцов"]; они несут святыню, вопя и улюлюкая, горланя песни иприплясывая, выкидывая всякие штуки, и при этом все они пьяные. Помимоэтого, они вооружены и позволяют себе повсюду, куда они попадают, вытворятьотвратительные бесчинства; им кажется, что из-за их священной ноши в такойдень им ни в чем не должно быть отказа[53]. Посещение церкви -- важный элемент общественной жизни. В церковь ходятпокрасоваться своими нарядами, кичась друг перед другом положением изванием, манерами и учтивостью. Ранее уже говорилось[54], что целование "мира"было постоянным предлогом для споров и бесконечных соревнований в учтивости.Стоит какому-нибудь юноше войти в храм, как знатная дама, встав, целует егов губы, даже если в этот момент священник освящает Дары и все прихожанемолятся, преклонив колена[55]. Переговариваться и слоняться по храму во времямессы почти что вошло в привычку[56]. Церковь сделалась обычным местомсвиданий, куда молодые люди приходили поглазеть на девиц, и это былонастолько распространенным явлением, что могло вызывать недовольство разветолько у моралистов. Молодежь редко посещает церковь, восклицает Никола деКлеманж[57], да и то лишь затем, чтобы пялить глаза на женщин, щеголяющихпричудливыми прическами и не скрывающих декольте. У безупречной КристиныПизанской влюбленный юноша бесхитростно признается: Se souvent vais ou moustier, В церковь часто я хожу, -- C'est tout pour veoir la belle Милая там, знаю я, Fresche com rose nouvelle[58]. Роза свежая моя. Не было недостатка в возможностях, которые церковная служба предоставлялавлюбленному: подать возлюбленной святой воды, предложить ей "paix", зажечьей свечу, опуститься рядом с ней на колена, не говоря уже о разного родазнаках и взглядах украдкой[59]. В поисках знакомств заходят в церковь гулящиеженщины[60]. А в праздники в храмах даже продают непристойные гравюрки,развращающие молодежь, и злу этому не могут помочь никакие проповеди[61]. Нераз и храм, и алтарь оскверняются всяческими непристойностями[62]. Так же как привычные посещения церкви, паломничества служили поводом длявсевозможных развлечений, и прежде всего были удобны влюбленным. Влитературе о них говорилось нередко как об обычных увеселительныхпутешествиях. Шевалье де ла Тур Ландри, старающийся дать серьезныенаставления своим дочерям по части хорошего тона и усвоения добродетелей,распространяется о дамах, кои в поисках наслаждений с охотою посещаюттурниры и совершают паломничества; он приводит предостерегающие примерытого, как женщины отправлялись на богомолье только затем, чтобывоспользоваться возможностью для свиданий с возлюбленными. "Et pour ce a суbon exemple comment l'on ne doit pas aler aux sains voiaiges pournulle folle plaisance"[63] ["Итак, вот вам добрый пример, как не должно ходитько святым местам в безумных поисках удовольствий"]. Именно так смотрит наэто и Никола де Клеманж: в праздники ходят на богомолье в отдаленные храмы,к святым местам не столько во исполнение обета, сколько для того, чтобыоблегчить себе пути к заблуждениям. Это источник множества прегрешений; там,в святых местах, неизменно находятся гнусные сводни, кои прельщают девиц[64].Вот типичный эпизод из Quinze joyes de mariage: молодая женщина, пожелавшаявдруг немного развлечься, преспокойно говорит мужу, что ребенок их заболеет,если она не сходит на богомолье, согласно обету, данному ею во времяродов[65]. Приготовления к свадьбе Карла VI с Изабеллой Баварской начинаются спаломничества[66]. Неудивительно, что серьезные последователи "devoitiomoderna" ["нового благочестия"][14*] видят в паломничествах мало пользы.Частые паломничества редко приводят к святости, говорит Фома Кемпийский, аФедерик ван Хейло посвящает этому вопросу особый трактат Contraperegrinantes [67] [ Против паломников ]. Во всех этих примерах обмирщения веры из-за беззастенчивого смешения ее сгреховной жизнью в большей степени сквозит наивная неразборчивость поотношению к религии, нежели намеренное неблагочестие. Только общество,целиком проникнутое религией, воспринимающее веру как нечто само собойразумеющееся, знает такого рода эксцессы и перерождение. И при этом те жесамые люди, которые следовали повседневной привычке полуобесцененнойрелигиозной обрядовости, способны были, воспламененные проповедьюнищенствующего монаха, вдруг выказать восприимчивость к высочайшимвыражениям религиозного чувства. Даже такое скудоумное прегрешение, как божба, появляется лишь при наличиисильной веры. Проклятие, возникшее первоначально как сознательно даннаяклятва, есть знак ощущаемого вплоть до самых мельчайших деталей фактаприсутствия божественного. Только сознание того, что проклятие -- это ивправду вызов, бросаемый Небесам, делает такое проклятие греховнопрельстительным. И лишь с исчезновением всякой осознанности божбы, всякогостраха перед действенностью проклятия сквернословие низводится дооднообразной грубости последующей эпохи. В позднем Средневековье ругань ещеобладает той привлекательностью дерзости и высокомерия, которые делают еесродни чему-то вроде благородного спорта. "Что это ты, -- говорит дворянинкрестьянину, -- не дворянин, а возводишь хулу на Бога и сулишь дьяволу своюдушу?"[68] Дешан отмечает, что божба опускается уже до уровня людей самогонизкого звания: Si chetif n'y a qui ne die: Всяк мужик на то горазд: Je renie Dieu et sa mère[69]. Бога, мать его хулить. Один другого старается перещеголять по части остроты и новизны бранныхвыражений; умеющего ругаться наиболее непристойно -- почитают за мастера[70].Сперва по всей Франции, говорит Дешан, ругались на гасконский или английскийлад, затем на бретонский, а теперь -- на бургундский. Он сочиняет одну задругой две баллады, строя их на материале обиходных ругательств и заканчиваяблагочестивыми фразами. Бургундское ругательство "Je renie Dieu" -- из всехсамое сильное[71]; его смягчали до "Je renie des bottes"[15*]. Бургундцыприобрели репутацию наипервейших ругателей; впрочем, вся Франция, сетуетЖерсон, как страна христианская, страдает более всех прочих стран от этогоотвратительного порока, приводящего к чуме, войнам и голоду[72]. Причастны кэтому и монахи, даже если прямой брани они избегают[73]. Жерсон высказываетпожелание, чтобы все власти и все сословия, прибегая к строгим указаниям инебольшим штрафам, которые могут быть весьма действенны, помогали искоренятьэто зло. И действительно, в 1397 г. появляется королевский ордонанс,возобновляющий прежние постановления против ругани от 1269 и 1347 гг.;фигурируют здесь, однако, не небольшие и посильные штрафы, но старые угрозырассекания верхней губы и обрезания языка, угрозы, в которых слышитсясвященное негодование против гнусного богохульства. На полях сборникасудебных документов, где содержится это постановление, имеется надпись:"Ныне, в лето 1411, ругательства те слышны повсюду и сходят всембезнаказанно"[74]. Пьер д'Айи на Констанцском Соборе[75] вновьнастоятельно требует бороться с распространением этого зла. Жерсон различает две крайности, которые принимает грех сквернословия. Онпрекрасно знает по исповедям, что нередко молодых людей, неиспорченных,простых, целомудренных, мучает сильнейшее искушение произносить слова ересии богохульства. Он советует им не предаваться чрезмерному созерцаниюбожественного: они недостаточно крепки духом для этого[76]. Помимо этого,известны ему и заядлые сквернословы, вроде бургундцев, проступки которых,сколь бы они ни были мерзки, все же не содержат в себе виныклятвопреступничества -- по причине безусловного отсутствия намерения даватьклятву[16*] [77]. Границу, где привычка легкомысленно относиться к религиозным предметампереходит в сознательное неверие, установить невозможно. Нет сомнения, чтопозднее Средневековье проявляет сильную склонность насмехаться и над людьмиблагочестивыми, и над самим благочестием. Людям нравится "esprit fort"["вольнодумство"], и они охотно принимают насмешливый тон, когда говорят овере[78]. Авторы новелл держат себя фривольно и с безразличием -- как в Centnouvelles nouvelles, где пастырь хоронит свою собаку в освященной земле сословами: "mon bon chien, à qui Dieu pardoint" ["мой славный пес, коемуГосподь даст прощенье"]. И собачка отправляется затем "tout droit au paradisdes chiens"[79] ["прямехонько в собачий рай"]. Люди испытывают сильнейшееотвращение к лицемерному, притворному благочестию: слово papelard [лицемер,ханжа] буквально не сходит с уст. Широко распространенная пословица "Dejeune angelot vieux diable" ["Из юного ангелочка -- старый черт"], или напревосходной школьной латыни: "Angelicus juvenis senibus sathanizat inannis", не дает покоя Жерсону. Вот так и совращается юношество, говорит он:в детях хвалят бесстыдное лицо, грязную речь и непристойные словечки,нечистые взгляды и жесты. Но если в детстве он разыгрывает дьяволенка, точего же тогда ждать от старца?[80] Среди духовенства и даже среди богословов Жерсон различает немало бранчливыхи невежественных болтунов, для которых всякий разговор о религии лишь обузаи басни; все, что сообщают им об откровениях и чудесных явлениях, ониотвергают с насмешкой или негодованием. Другие впадают в противоположнуюкрайность и принимают за откровения фантазии слабоумных, сны и нелепыеизмышления душевнобольных и помешанных[81]. Народ не умеет сохранять золотуюсередину между этими двумя крайностями: он верит всему, что сулят провидцы ипрорицатели, но если поистине человек духа, который действительно получалоткровения, вдруг ошибается, люди начинают поносить все духовное сословие вцелом, называя всех лжецами и лицемерами (papelards), и не желают слушать ниодного из них, ибо все они для них зловредные ханжи, и не что иное[82]. В большинстве случаев проявлений неблагочестия, которые отмечены стольгромогласными сетованиями, дело заключается во внезапных спадах религиозногонапряжения в духовной жизни, перенасыщенной религиозным содержанием ирелигиозными формами. На протяжении всего периода Средневековья мыобнаруживаем бесчисленные примеры спонтанно проявляющегося неверия[83], причемздесь имеет место не отступление от учения Церкви вследствие богословскихразмышлений, но лишь непосредственная реакция. Не слишком следует обращатьвнимание и на восклицания поэтов или хронистов при взгляде на столь большуюгреховность своего времени: что нынче никто уже больше не верит ни в рай нив ад[84] и что неверие сделалось у многих настолько осознанным и настолькокрепким, что сами они этого не скрывают. "Beaux seigneurs, -- обращаетсякапитан Бетизак к приятелям[85], -- je ay regardé à mes besongnes et en maconscience je tiens grandement Dieu avoir courrouchié, car jà de long tempsj'ay erré contre la foy, et ne puis croire qu'il soit riens dela Trinité, ne que le Fils de Dieu se daignast tant abaissier que il venistdes chieulx descendre en corps humain de femme, et croy et dy que, quantnous morons, que il n'est riens de âme... J'ay tenu celleoppinion depuis que j'eus congnoissance, et la tenray jusques à lafin" ["Сеньоры, <...> увидевши дела мои, скажу вам по совести, весьмапрогневил я Господа, ибо с давних пор нахожусь в заблуждении и не могу болееверить, ни что Троица в себе значение какое имеет, ни что Сын Божий уничижилСебя до того, что сошел с небес во чрево земной женщины; и вот я верую иутверждаю: по смерти никоей души нет вовсе... И мыслю так с той поры, когдапробудился у меня разум, и до конца дней моих не отступлю от сего"].Парижский прево Хюг Обрио -- пламенный ненавистник попов, он не верит втаинства, совершаемые пред алтарем, и смеется над ними, не празднует Пасху,не ходит к исповеди[86]. Жак дю Клерк рассказывает о людях благородногопроисхождения, которые не скрывают своего неверия и, находясь в полномсознании, отказываются от последнего причастия[87]. Жан де Монтр е й, превоЛилля, пишет одному из своих ученых друзей, скорее в легком стилепросвещенного гуманиста, нежели как человек истинного благочестия: "Вызнаете нашего общего друга Амброзио де Миллиса; Вы нередко слышали, что ондумает о религии, вере, Священном Писании и обо всех наставлениях Церкви,иными словами, Эпикур рядом с ним -- ревностный католик. Так вот, человексей ныне полностью обратился". Однако благочестивый кружок ранних гуманистоввполне терпел его и до этого[88]. Во всех этих спонтанных случаях неверия наодном полюсе стоит литературное язычество Ренессанса и образованное иосторожное эпикурейство, которое уже в XIII в. под названием аверроизма[17*]расцвело весьма широко. На другом полюсе -- пылкое отрицание бедных,невежественных еретиков, из которых все, как бы их ни называли: "тюрлюпены"или "братья свободного духа"[18*], -- переходили все границы богопочитания,вплоть до пантеизма. Однако об этом речь пойдет в связи с вопросами, которыебудут рассматриваться несколько позже. Пока же нам следует оставаться врамках внешнего выражения веры, внешних форм и обычаев. Для обыденного сознания толпы присутствие зримого образа превращало разумноедоказательство истинности изображаемого в нечто совершенно избыточное. Междутем, чтó люди видели перед собой в цвете и форме (три лица Троицы, пылающийад, бесчисленные святые), и верой во все это -- сомнению не было места. Всеэти представления превращались в веру непосредственно в виде образов; онижили в сознании, четко очерченные и ярко окрашенные, со всей тойреальностью, которую Церковь могла требовать в вопросах веры, и даже сверхтого. Однако там, где вера непосредственно покоится на образных представлениях,едва ли можно обнаружить качественные различия между видом и степеньюсвятости различных ее элементов. Одно изображение столь же реально ивызывает столь же почтительный трепет, как и другое, но тому, что Богуследует поклоняться, а святых лишь почитать, икона не учит -- если при этомне обращаться постоянно к авторитету и учению Церкви. Нигде, как в областипочитания святых, пестрота и картинность не угрожали столь настойчиво истоль сильно внести разлад в благочестие. Строгие принципы Церкви были достаточно высоки и чисты. В рамкахпредставлений об индивидуальной загробной жизни почитание святых былоестественно и не вызывало сомнений. Позволительно восхваление и почитаниесвятых per imitationem et reductionem ad Deum [путем подражания им ивозвращения к Богу]. Равным образом следует почитать иконы, священныереликвии, святые места и предметы, посвященные Богу, поскольку все это вконечном счете приводит к Его почитанию[89]. Так же и чисто техническоеразличение между святыми и просто блаженными[19*] и нормирование институтабеатификации введением официальной канонизации Церковью есть хотя ивнушающая опасение формализация, тем не менее не является чем-то таким, чтопротиворечило бы христианскому духу. Церковь продолжала осознаватьпервоначальную равнозначность святости и блаженства, а также недостаточностьактов канонизации. "Следует полагать, -- говорит Жерсон, -- что бесконечнобольше святых уже умерли и продолжают умирать ежедневно, нежели число тех,которые канонизированы"[90]. Разрешение почитания икон, вопреки решительномутребованию второй заповеди, поясняется ссылкой на то, что заповедь эта быланеобходима до очеловечения Христа, поскольку Бог был тогда только Духом;Христос же пресек действие Ветхого Завета благодаря тому и посредством того,что явился на землю. Окончания же второй заповеди: "Non adorabis еа nequecoles" ["Да не поклонишься им, ни послужишь им" (Исх., 20, 5)] -- Церковьжелает придерживаться неукоснительно. "Мы поклоняемся не образам, нопочитаем изображаемое, т.е. Бога или святых"[91]. Иконы нужны лишь для того,чтобы тем, кто -- будучи неграмотен -- не знает Писания, показать, во чтоследует верить[92]. Это книги для тех, кто не умеет читать[93], -- мысль,известная из молитвы Деве Марии, написанной Вийоном для своей матери. Femme je suis pourette et ancienne, Qui riens ne sçai; oncques lettres ne leuz; Au moustier voy, dont suis paroissienne, Paradis paint, où sont harpes et luz, Et ung enfer où dampnez sont boulluz: L'ung me fait paour, l'autre joye et liesse...[94] Уж, бедная, стара я и не знаю, Про что там буквы эти говорят, Но видела я в церкви, где бываю, Картины рая, арфы там блестят, -- И ад, где грешники в котлах кипят; Одни мне в радость, а других страшусь... Тот факт, что широко распахнутая книга красочных изображений предоставляетнестойкому уму по меньшей мере столько же материала для отклонения отистинной веры, сколько могло дать и субъективное восприятие Библии, никогдаособенно не беспокоил Церковь. Она всегда мягко относилась к тем, кто попростоте и невежеству впадал в грех поклонения изображениям. Достаточно ужеи того, говорит Жерсон, если у них есть хотя бы намерение следовать Церкви вделе почитания икон[95]. Здесь не место обсуждать чисто историко-догматический вопрос, всегда ли и вдостаточной ли степени умела Церковь поддерживать свое собственноезапрещение непосредственно почитать святых и даже поклоняться им не какзаступникам, но как прямым творцам тех благодеяний, о которых верующиевозносили молитвы. Речь идет о вопросе историко-культурном: насколько Церквиудавалось от этого народ удерживать; иными словами -- какую реальность,какую ценность для воображения имели святые в сознании людей позднегоСредневековья. Ответ на этот вопрос может быть только один: святые являлисьнастолько определенными, настолько материальными и привычными персонажамиповседневной религиозной жизни, что с ними связывали все преимущественноповерхностные и чувственные религиозные импульсы. Если самые сокровенныедвижения души устремлялись ко Христу и Деве Марии, то в почитании святыхкристаллизовалось все богатство бесхитростной каждодневной религиознойжизни. Все способствовало тому, чтобы в сознании людей популярные святыенаделены были той подлинностью, которая постоянно вовлекала их в самую гущужизни. Они занимали прочное место в народном воображении; все знали их облики их атрибуты, их страшные муки и их удивительные чудеса. Одеждою и орудиямиони ничем не отличались от людей из народа. В любой день среди больных чумойили среди пилигримов вы могли встретить господина св. Роха или св. Иакова.Было бы интересно проследить, как долго одежда святых отражала моду данноговремени. Бесспорно, это было справедливо в течение всего XV столетия. Но гдеже та точка, в которой религиозное искусство вырывает святых из областинародных представлений и облекает их в условные, риторические одеяния? Этоне только вопрос ренессансного чувства исторического костюма; сами святыеосвобождаются из-под власти народных представлений -- либо, по крайней мере,эти народные представления не в состоянии более заявлять о себе врелигиозном искусстве. В период Контрреформации святые поднимаются на многоступеней выше -- как того хочет Церковь: прочь от соприкосновения с народнойжизнью. Телесность, которой наделялись святые в силу самого факта их художественноговоплощения, весьма сильно подчеркивалась еще и тем, что Церковь издавнапозволяла и поощряла почитание их телесных останков. Совершенно очевидно,что такая привязанность к вещественному не могла не оказыватьматериализующего воздействия на веру, приводя подчас к самым неожиданнымкрайностям. Там, где речь идет о реликвиях, крепкая вера Средневековья небоится ни осквернения святыни, ни отрезвления. Около 1000 г. народ в горахУмбрии хотел убить отшельника св. Ромуальда, чтобы только не упустить случаязавладеть его останками. Монахи монастыря Фоссануова, где умер ФомаАквинский, из страха, что от них может ускользнуть бесценная реликвия,буквально консервируют тело своего достойнейшего учителя: обезглавливают,вываривают, препарируют[96]. До того как тело скончавшейся св. ЕлизаветыТюрингской было предано земле, толпа ее почитателей не только отрывала иотрезала частички плата, которым было покрыто ее лицо; у нее отрезаливолосы, ногти и даже кусочки ушей и соски[97]. По случаю некоеготоржественного празднества Карл VI раздает ребра своего предка, св.Людовика, Пьеру д'Айи и двум своим дядьям, герцогам Беррийскому иБургундскому; несколько прелатов получают ногу, чтобы разделить ее междусобой, за что они и принимаются после трапезы[98]. Какими бы живыми, телесными ни представлялись святые, тем не менее онисравнительно мало вторгаются в область сверхъестественных переживаний.Духовидение, предзнаменования, видения, появление призраков -- все это побольшей части лежит вне сферы образов, связанных с почитанием святых.Разумеется, встречаются исключения. В наиболее убедительном примере сархангелом Михаилом, св. Екатериной и св. Маргаритой, являвшимися Жаннед'Арк и дававшими ей советы, осознание того, чтó она переживала, каккажется, приходит к ней постепенно, быть может, даже только лишь на допросахво время процесса. Вначале говорит она о Conseil [Совете], не называяимен[99], и лишь позднее поясняет, чтó это значит, выделяя святых по имени.Там, где святые являются именно как таковые, речь, как правило, идет овидениях, подвергшихся определенной литературной обработке, или обинтерпретациях. Когда юному пастушку во Франктентале, близ Бамберга, в 1446г. явились четырнадцать святых чудотворцев, он увидел их не теми приметнымиперсонажами, какими запечатлены они были в иконографии[100], да еще сприписываемыми им атрибутами, но как четырнадцать ангелочков, которых нельзябыло отличить друг от друга; они сами говорят ему о том, что они --четырнадцать чудотворцев. Фантасмагории чисто народных верований полныангелами и чертями, духами умерших и женщинами в белом -- но не святыми.Лишь как исключение святой, не принаряженный литературой или богословием,играет роль в подлинном суеверии. Это св. Бертульф в Генте. Наканунекакого-либо серьезного происшествия он начинает постукивать в своем гробу, ваббатстве св. Петра, "moult dru et moult fort" ["весьма часто и весьмагромко"]. Иногда стук сопровождается тем, что земля слегка вздрагивает, иэто так пугает горожан, что они громадными процессиями пытаются отвратитьневедомую опасность[101]. Но в общем суеверный страх связывается лишь снеопределенными образами. Это не красовавшиеся в храмах вырезанные из дереваили написанные яркими красками фигуры, наделенные постоянными атрибутами, сознакомым каждому обликом, в красивых многоцветных одеждах. Это видения,которые бродят с пугающими, неразличимыми лицами в туманных болотах, либоявляются в чистом небесном сиянии, либо всплывают как зловещие бледныепризраки где-то в отдаленных закоулках сознания. Все это не должно вызывать особого удивления. Именно благодаря тому чтосвященное приняло столь определенную форму, вобрало столько образногоматериала и выкристаллизовалось, ему недоставало пугающего и таинственного.Страх перед сверхъестественным коренится в неопределенности, в ожиданиивнезапного появления чего-то необычного, невиданного, ужасного. Как толькоподобные представления приобретают границы и очертания, возникает чувствоуверенности и естественности. Святые, их хорошо известные изображениявносили успокоение, подобно полиции в большом незнакомом городе. Почитаниесвятых, и прежде всего сами их образы, создавало как бы нейтральную зонууютной и успокоительной веры -- между восторженным созерцанием Божественногои сладостным трепетом любви ко Христу, с одной стороны, и ужасающимихимерами сатанинского страха и ведовства -- с другой. Можно даже осмелитьсявысказать предположение, что почитание святых, направляя ощущения блаженстваи страха в русло привычных представлений, вносило оздоровляющую умеренностьв духовные дебри Средневековья. Полнота образной воплощенности отводит почитанию святых место на перифериирелигиозной жизни. Это почитание плывет в потоке вседневных мыслей и поройтеряет там свою ценность. В этом отношении характерен развивающийся впозднем Средневековье культ св. Иосифа, который можно рассматривать какследствие и отголосок страстного почитания Девы Марии. Непочтительноелюбопытство к отчиму Иисуса -- это как бы оборотная сторона всей той любви ивосхищения, которые были предназначены для девственной Матери. Чем большепревозносили Марию, тем более карикатурным становился Иосиф. Изобразительноеискусство уже вывело его как тип, опасно приближавшийся к типу неотесанногомужика, который только вызывает насмешки. Таков он на диптихе МельхиораБрудерлама в Дижоне. Но в изобразительном искусстве профанация не получаетсвоего выражения. И какую наивную трезвость демонстрирует воззрение наИосифа Эсташа Дешана, которого, безусловно, не следует рассматривать какзубоскала-безбожникаИосифа, который должен был служить Богоматери ивоспитывать ее сына, следовало считать от природы наделенным более щедро,чем кого-либо из смертных. Дешан старается представить его трудолюбивым,достойным сочувствия отцом семейства: Vous qui servez à femme et à enfans, Вы все, чей долг жену, детей блюсти, Aiez Joseph toudis en remembrance; Иосифа возьмите в назиданье: Femme servit toujours tristes, dolans, Печалуясь, жену держал в чести, Et Jhesu Christ garda en son enfance; Христа-младенца пестовал в старанье; A piè trotoit, son fardel sur sa lance; И образа хранят воспоминанье, En plusieurs lieux est figuré ainsi, Как на плече с узлом он поспешал, Lez un mulet, pour leur faire plaisance, При муле, им на радость; до скончанья Et si n'ot oncq feste en ce monde ci[l02]. Дней в мире сем он праздника не знал. Если бы это было сделано лишь для того, чтобы достойным примером утешитьотцов семейства в их тяжких трудах, еще можно было бы примириться с тем, чтов подобном изображении было не слишком много достоинства. Но Дешан безобиняков делает Иосифа отпугивающим примером того, что значит взвалить насебя бремя семейных забот: Qu'ot Joseph de povreté Сколь Иосифу хлопот De durté, И забот, De maleurté, Сколь невзгод Quant Dieux nasqui? Выпало, когда Господь родился? Maintefois l'a comporté Час за часом напролет Et monté От щедрот Par bonté Не щадил он свой живот, Avec sa mère autressi, Все трудился. Sur sa mule les ravi: Сколько раз младенца брал, Je le vi Подымал, Paint ainsi; С матерью сажал на мула. En Egipte en est alé. Так они в Египет шли. Le bonhomme est painturé Я видал. Tout lassé, Образ: в котте и барри[20*] Et troussé, Весь в пыли, D'une cote et d'un barry: Утомлен, Un baston au coul posé, И поклажей изнурен, Vieil, usé Что к земле его тянула. Et rusé. Добрый, праведный старик, Feste n'a en ce monde cy, В мире не на праздник зван, -- Mais de lui А вослед со всех сторон Va le cri: Несся крик: "C'est Joseph le rassoté". "Ну Иосиф, ну болван". Здесь у нас на глазах происходит превращение привычного изображения впривычное мнение, которое не щадит ничего святого. Иосиф остался в народныхпредставлениях фигурой наполовину комической, и доктору Йоханнесу Эккуприходилось настаивать на том, чтобы в рождественском действе Иосиф либо неучаствовал вовсе, либо, по крайней мере, играл в нем более подобающую рольи, уж во всяком случае, не варил кашу, "ne ecclesia Dei irrideatur" ["дабыЦерковь Божия не подвергнута была осмеянию"][104]. Против этих недостойныхизвращений были направлены усилия Жана Жерсона в борьбе за подобающеепочитание Иосифа, что привело к первоочередности его упоминания в чинелитургии перед всеми другими святыми[105]. Но, как мы видели выше, серьезныенамерения Жерсона не избавили его самого от нескромного любопытства,которое, кажется, почти неминуемо связывается с браком Иосифа и Марии. Длятрезвого ума (а Жерсон, несмотря на свое пристрастие к мистике, был вомногих отношениях трезвым умом) к рассмотрению вопроса о замужестве Мариивсе снова и снова примешивались соображения чисто земного свойства. Шевальеде ла Тур Ландри, также пример здравой, искренней веры, рассматривает этотслучай в таком освещении. "Dieux voulst que elle espousast le saint hommeJoseph qui estoit vieulx et preudomme; car Dieu voulst naistre soubz umbrede mariage pour obéir à la loy qui lors couroit, pour eschever les parolesdu monde "[106] ["Господь пожелал, чтобы она стала супругою святого человекаИосифа, который был стар и добродетелен; ибо Господь желал быть рожденнымпод сенью брака, следуя всеместно почитавшемуся закону, дабы избежатьмирских пересудов "]. В одном неизданном сочинении XV в. мистический брак души с небесным женихомпредставлен в виде описания бюргерского сватовства. Иисус, жених, обращаетсяк Богу Отцу: "S'il te plaist, je me mariray et auray grant fouesond'enfans et de famille" ["Ежели тебе то будет угодно, хотелось бы мнежениться и иметь множество чад и родичей"]. Отец чинит препятствия, потомучто выбор Сына пал на чернокожую эфиопку, -- но тогда вступают в игру слова Песни Песней: "Nigra sum sed formosa" ["Черна я, но прекрасна" (Песн., 1,4)]. Однако брак этот был бы мезальянсом и бесчестьем для семьи. Ангел,выступающий в качестве свата, говорит добрые слова о невесте. "Combien queceste fille soit noire, néanmoins elle est gracieuse, et a belle composicionde corps et de membres, et est bien habile pour porter fouezond'enfans" ["Черна девица сия, но и хороша собою; и тело, и все членыея прекрасны, и способна она родить детей многих"]. Отец ответствует: "Moncher fils m'a dit qu'elle est noire et brunete. Certes je vueilque son espouse soit jeune, courtoise, jolye, gracieuse et belle etqu'elle ait beaux membres" ["Любезный сын мой говорил мне, что чернаона и смугла. Верно, хочу, чтоб супруга сына моего молода, приветна,миловидна, изящна, красива была бы, и да будут члены ее прекрасны"]. Тогдаангел расхваливает ее лицо и все ее члены -- ее душевные добродетели. Отецпозволяет себя убедить и обращается к Сыну: Prens la, car elle est plaisant Бери ж прелестную, она Pour bien amer son doulx amant; Пребудет милому верна, Or prens de nos biens largement, И одари ее сполна, -- Et luy en donne habondamment"[107]. Kазна на то тебе дана. В серьезности и назидательности намерений этого сочинения не приходитсяусомниться ни на мгновение. Это лишь доказательство, до каких банальностейможет довести неумеренное стремленье к наглядности. Каждому святому его устоявшийся, доходчивый образ придает индивидуальныйхарактер[108] -- в противоположность ангелам, которые, за исключением трехглавных архангелов, оставались вне отчетливых представлений.Индивидуальность святых еще усиливается специальными функциями, которыеприписывались многим из них: к одним обращались в случае определенной нужды,к другим -- для исцеления от определенной болезни. В большинстве случаевповодом для такого рода специализации служило место из жития илиопределенный атрибут святого, известный по изображениям; например, св.Аполлонию призывали при зубной боли, так как в мученичестве ей самойвырывали зубы. Если особый вид благодеяний святого однажды был ужеустановлен, то в дальнейшем невозможно было обойтись без того, чтобы впочитание этого святого не проникал некий полумеханический элемент. Стоилоисцелению от чумы попасть в сферу деятельности св. Роха, и почти неизбежноэто его деяние воспринималось как его непосредственное предназначение, такчто возникала опасность того, что требование Церкви рассматривать рольсвятых исключительно как заступничество перед Богом и, стало быть, лишь какзвено в акте исцеления вообще -- не будет принято во внимание. В культечетырнадцати святых мучеников (иной раз также пяти, восьми, десяти илипятнадцати), который столь заметно выдвигается на передний план на исходеСредневековья, все именно так и происходит. Св. Варвара и св. Христофоризображаются особенно часто. Этим четырнадцати, по народным верованиям,Господом дано было особое право при обращении к ним спасать отнепосредственно грозящей опасности. Ilz sont cinq sains, en la genealogie, Et cinq sainctes, a qui Dieux octria Benignement a la fin de leur vie, Que quiconques de сuer les requerra En tous perilz, que Dieux essaucera Leurs prieres, pour quelconque mesaise. Saiges est donc qui ces cinq servira, Jorges, Denis, Christofle, Gille et Blaise[109]. Пять в житиях угодников святых Господь отметил, да угодниц пять; По благости, на склоне жизни их, Он дал им нашим горестям внимать; И нам всем сердцем должно почитать Георгия с Дионисием; с давних пор Горазды бедам нашим пособлять Эгидий, Власий тож и Христофор. Это делегирование всемогущества и незамедлительность действия приводили ктому, что в народном сознании всякая мысль о чисто заступнической функциисвятых совершенно утрачивала свою силу; святые угодники делались повереннымив делах Божества. Различные требники этого времени, содержащие службучетырнадцати угодникам, ясно выражают характер обязательности в ихзаступничестве: "Deus qui electos sanctos tuos Georgium etc. etc.spDate: 2016-05-13; view: 323; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА... |