Первые впечатления 6 page

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 9Следующая ⇒

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ На третий день праздника, вечером, состоялось представление в нашемтеатре. Предварительных хлопот по устройству, вероятно, было много, ноактеры взяли все на себя, так что все мы, остальные, и не знали: в какомположении дело? что именно делается? даже хорошенько не знали, что будетпредставляться. Актеры все эти три дня, выходя на работу, старались какможно более добыть костюмов. Баклушин, встречаясь со мной, толькоприщелкивал пальцами от удовольствия. Кажется, и на плац-майора нашелпорядочный стих. Впрочем, нам было совершенно неизвестно, знал ли он отеатре. Если знал, то позволил ли его формально или только решился молчать,махнув рукой на арестантскую затею и подтвердив, разумеется, чтоб все былопо возможности в порядке? Я думаю, он знал о театре, не мог не знать; новмешиваться не хотел, понимая, что может быть хуже, если он запретит:арестанты начнут шалить, пьянствовать, так что гораздо лучше, есличем-нибудь займутся. Я, впрочем, предполагаю в плац-майоре такое рассуждениеединственно потому, что оно самое естественное, самое верное и здравое. Дажетак можно сказать: если б у арестантов не было на праздниках театра иликакого-нибудь занятия в этом роде, то его следовало самому начальствувыдумать. Но так как наш плац-майор отличался совершенно обратным способоммышления, чем остальная часть человечества, то очень немудрено, что я берубольшой грех на себя, предполагая, что он знал о театре и позволил его.Такому человеку, как плац-майор, надо было везде кого-нибудь придавить,что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права - одним словом, где-нибудьпроизвести распорядок. В этом отношении он был известен в целом городе.Какое ему дело, что именно от этих стеснений в остроге могли выйти шалости?На шалости есть наказания (рассуждают такие, как наш плац-майор), а смошенниками-арестантами строгость и беспрерывное, буквальное исполнениезакона - вот и все, что требуется! Эти бездарные исполнители законарешительно не понимают, да и не в состоянии понять, что одно буквальноеисполнение его, без смысла, без понимания духа его, прямо ведет кбеспорядкам, да и никогда к другому не приводило. "В законах сказано, чегоже больше?" - говорят они и искренно удивляются, что от них еще требуют,впридачу к законам, здравого рассудка и трезвой головы. Последнее особеннокажется многим из них излишнею и возмутительною роскошью, стеснением,нетерпимостью. Но как бы то ни было, старший унтер-офицер не противоречил арестантам,а им только того и надо было. Я утвердительно скажу, что театр иблагодарность за то, что его позволили, были причиною, что на праздниках небыло ни одного серьезного беспорядка в остроге: ни одной злокачественнойссоры, ни одного воровства. Я сам был свидетелем, как свои же унимали иныхразгулявшихся или ссорившихся единственно под тем предлогом, что запретяттеатр. Унтер-офицер взял с арестантов слово, что все будет тихо и вестибудут себя хорошо. Согласились с радостью и свято исполняли обещание;льстило тоже очень, что верят их слову. Надо, впрочем, сказать, чтопозволить театр решительно ничего не стоило начальству, никакихпожертвований. Предварительно места не огораживали: театр созидался иразнимался весь в какие-нибудь четверть часа. Продолжался он полтора часа,и, если б вдруг вышло свыше приказание прекратить представление, - дело быобделалось в один миг. Костюмы были спрятаны в сундуках у арестантов. Нопрежде чем скажу, как устроен был театр и какие именно были костюмы, скажуоб афише театра, то есть что именно предполагалось играть. Собственно писаной афишки не было. На второе, на третье представлениеявилась, впрочем, одна, написанная Баклушиным для гг. офицеров и вообщеблагородных посетителей, удостоивших наш театр, еще в первое представление,своим посещением. Именно: из господ приходил обыкновенно караульный офицер,и однажды зашел сам дежурный по караулам. Зашел тоже раз инженерный офицер;вот на случай этих-то посетителей и создалась афишка. Предполагалось, чтослава острожного театра прогремит далеко в крепости и даже в городе, темболее что в городе не было театра. Слышно было, что составился на одно изпредставлений из любителей, да и только. Арестанты, как дети, радовалисьмалейшему успеху, тщеславились даже. "Ведь кто знает, - думали и говорили унас про себя и между собою, - пожалуй, и самое высшее начальство узнает;придут и посмотрят; увидят тогда, какие есть арестанты. Это не простосолдатское представление, с какими-то чучелами, с плывучими лодками, сходячими медведями и козами. Тут актеры, настоящие актеры, господскиекомедии играют; такого театра и в городе нет. У генерала Абросимова былораз, говорят, представление и еще будет; ну, так, может, только костюмами ивозьмут, а насчет разговору, так еще кто знает перед нашими-то! Догубернатора дойдет, пожалуй, и - чем черт не шутит? - может, и сам захочетприйти посмотреть. В городе-то нет театра..." Одним словом, фантазияарестантов, особенно после первого успеха, дошла на праздниках до последнейстепени, чуть ли не до наград или до уменьшения срока работ, хотя в то жевремя и сами они почти тотчас же предобродушно принимались смеяться надсобою. Одним словом, это были дети, вполне дети, несмотря на то, что иным ихэтих детей было по сороку лет. Но, несмотря на то, что не было афиш, я ужезнал в главных чертах состав предполагаемого представления. Первая пьесабыла: "Филатка и Мирошка соперники". Баклушин еще за неделю допредставления хвалился передо мной, что роль самого Филатки, которую он брална себя, будет так представлена, что и в санкт-петербургском театре невидывали. Он расхаживал по казармам, хвастался немилосердно и бесстыдно, авместе с тем и совершенно добродушно, а иногда вдруг, бывало, отпуститчто-нибудь "по-тиатральному", то есть из своей роли, - и все хохочут, смешноили не смешно то, что он отпустил. Впрочем, надо признаться, и тут арестантыумели себя выдержать и достоинство соблюсти: восторгались выходкамиБаклушина и рассказами о будущем театре или только самый молодой ижелторотый народ, без выдержки, или только самые значительные из арестантов,которых авторитет был незыблемо установлен, так что им уж нечего былобояться прямо выражать свои ощущения, какие бы они ни были, хотя бы самогонаивного (то есть, по острожным понятиям, самого неприличного) свойства.Прочие же выслушивали слухи и толки молча, правда, не осуждали, непротиворечили, но всеми силами старались отнестись к слухам о театреравнодушно и даже отчасти и свысока. Только уж в последнее время, в самыйпочти день представления, все начали интересоваться: что-то будет? как-тонаши? что плац-майор? удастся ли так же, как в запрошлом году? и проч.Баклушин уверял меня, что все актеры подобраны великолепно, каждый "к своемуместу". Что даже и занавес будет. Что Филаткину невесту будет игратьСироткин, - и вот сами увидите, каков он в женском-то платье! - говорил он,прищуриваясь и прищелкивая языком. У благодетельной помещицы будет платье сфальбалой, и пелеринка, и зонтик в руках, а благодетельный помещик выйдет вофицерском сюртуке с эксельбантами и с тросточкой. Затем следовала втораяпьеса, драматическая: "Кедрил-обжора". Название меня очень заинтересовало;но как я ни расспрашивал об этой пьесе - ничего не мог узнатьпредварительно. Узнал только, что взята она не из книги, а по "списку"; чтопьесу достали у какого-то отставного унтер-офицера, в форштадте, который,верно, сам когда-нибудь участвовал в представлении ее на какой-нибудьсолдатской сцене. У нас в отдаленных городах и губерниях действительно естьтакие театральные пьесы, которые, казалось бы, никому не известны, можетбыть, нигде никогда не напечатаны, но которые сами собой откуда-то явились исоставляют необходимую принадлежность всякого народного театра в известнойполосе России. Кстати: я сказал "народного театра". Очень бы и очень хорошобыло, если б кто из наших изыскателей занялся новыми и более тщательными,чем доселе, исследованиями о народном театре, который есть, существует идаже, может быть, не совсем ничтожный. Я верить не хочу, чтобы все, что япотом видел у нас, в нашем острожном театре, было выдумано нашими жеарестантами. Тут необходима преемственность предания, раз установленныеприемы и понятия, переходящие из рода в род и по старой памяти. Искать ихнадо у солдат, у фабричных, в фабричных городах и даже по некоторымнезнакомым бедным городкам у мещан. Сохранились тоже они по деревням и погубернским городам между дворнями больших помещичьих домов. Я даже думаю,что многие старинные пьесы расплодились в списках по России не иначе, какчерез помещицкую дворню. У прежних старинных помещиков и московских барбывали собственные театры, составленные из крепостных артистов. И вот вэтих-то театрах и получилось начало нашего народного драматическогоискусства, которого признаки несомненны. Что же касается до"Кедрила-обжора", то, как ни желалось мне, я ничего не мог узнать о немпредварительно, кроме того, что на сцене появляются злые духи и уносятКедрила в ад. Но что такое значит Кедрил и, наконец, почему Кедрил, а неКирилл? русское ли это или иностранное происшествие? - этого я никак не могдобиться. В заключение объявлялось, что будет представляться "пантомина подмузыку". Конечно, все это было очень любопытно. Актеров было человекпятнадцать - все бойкий и бравый народ. Они гомозились про себя, делалирепетиции, иногда за казармами, таились, прятались. Одним словом, хотелиудивить всех нас чем-то необыкновенным и неожиданным. В будни острог запирался рано, как только наступала ночь. Врождественский праздник сделано было исключение: не запирали до самойвечерней зари. Эта льгота давалась собственно для театра. В продолжениепраздника обыкновенно каждый день, перед вечером, посылали из острога спокорнейшей просьбой к караульному офицеру: "позволить театр и не запиратьподольше острога", прибавляя, что и вчера был театр и долго не запирался, абеспорядков никаких не было. Караульный офицер рассуждал так: "Беспорядковдействительно вчера не было; а уж как сами слово дают, что не будет исегодня, значит, сами за собой будут смотреть, а это всего крепче. К тому жене позволь представления, так, пожалуй (кто их знает? народ каторжный!),нарочно что-нибудь напакостят со зла и караульных подведут". Наконец, и то:в карауле стоять скучно, а тут театр, да не просто солдатский, аарестантский, а арестанты народ любопытный: весело посмотреть. А посмотретькараульный офицер всегда вправе. Приедет дежурный: "Где караульный офицер?" - "Пошел в острог арестантовсчитать, казармы запирать", - ответ прямой, и оправдание прямое. Такимобразом, караульные офицеры каждый вечер в продолжение всего праздникапозволяли театр и не запирали казарм вплоть до вечерней зари. Арестанты ипрежде знали, что от караула не будет препятствия, и были покойны. Часу в седьмом пришел за мной Петров, и мы вместе отправились напредставление. Из нашей казармы отправились почти все, кроме черниговскогостаровера и поляков. Поляки только в самое последнее представление,четвертого января, решились побывать в театре, и то после многих уверений,что там и хорошо, и весело, и безопасно. Брезгливость поляков нимало нераздражала каторжных, а встречены они были четвертого января очень вежливо.Их даже пропустили на лучшие места. Что же касается до черкесов и вособенности Исая Фомича, то для них наш театр был истинным наслаждением.Исай Фомич каждый раз давал по три копейки, а в последний раз положил натарелку десять копеек, и блаженство изображалось на лице его. Актерыположили сбирать с присутствующих, кто сколько даст, на расходы театру и насвое собственное подкрепление. Петров уверял, что меня пустят на одно изпервых мест, как бы ни был набит битком театр, на том основании, что я, какбогаче других, вероятно, и больше дам, а к тому же и толку больше ихнегознаю. Так и случилось. Но опишу первоначально залу и устройство театра. Военная казарма наша, в которой устроился театр, была шагов впятнадцать длиною. С двора вступали на крыльцо, с крыльца в сени, а из сенейв казарму. Эта длинная казарма, как уже и сказал я, была особого устройства:нары тянулись в ней по стене, так что средина комнаты оставалась свободной.Половина комнаты, ближайшая от выхода с крыльца, была отдана зрителям;другая же половина, которая сообщалась с другой казармой, назначалась длясамой сцены. Прежде всего меня поразила занавесь. Она натянулась шагов надесять поперек всей казармы. Занавесь была такою роскошью, что действительнобыло чему подивиться. Кроме того, она была расписана масляной краской:изображались деревья, беседки, пруды и звезды. Составилась она из холста,старого и нового, кто сколько дал и пожертвовал, из старых арестантскихонучек и рубах, кое-как сшитых в одно большое полотнище, и, наконец, частьее, на которую не хватило холста, была просто из бумаги, тоже выпрошенной полисточку в разных канцеляриях и приказах. Наши же маляры, между которымиотличался и "Брюллов" - А-в, позаботились раскрасить и расписать ее. Эффектбыл удивительный. Такая роскошь радовала даже самых угрюмых и самыхщепетильных арестантов, которые, как дошло до представления, оказались всебез исключения такими же детьми, как и самые горячие из них и нетерпеливые.Все были очень довольны, даже хвастливо довольны. Освещение состояло изнескольких сальных свечек, разрезанных на части. Перед занавесью стояли двескамейки из кухни, а перед скамейками три-четыре стула, которые нашлись вунтер-офицерской комнате. Стулья назначались на случай, для самых высших лицофицерского звания. Скамейки же - для унтер-офицеров и инженерных писарей,кондукторов и прочего народа, хотя и начальствующего, но не в офицерскихчинах, на случай, если б они заглянули в острог. Так и случилось:посторонние посетители у нас не переводились во весь праздник; иной вечерприходило больше, другой меньше, а в последнее представление так ни одногоместа на скамьях не оставалось незанятым. И, наконец, уже сзади скамеек,помещались арестанты, стоя, из уважения к посетителям, без фуражек, вкуртках или в полушубках, несмотря на удушливый парной воздух комнаты.Конечно, места для арестантов полагалось слишком мало. Но, кроме того, чтоодин буквально сидел на другом, особенно в задних рядах, заняты были ещенары, кулисы, и, наконец, нашлись любители, постоянно ходившие за театр, вдругую казарму, и уже оттуда, из-за задней кулисы, высматривавшиепредставление. Теснота в первой половине казармы была неестественная иравнялась, может быть, тесноте и давке, которую я недавно еще видел в бане.Дверь в сени была отворена; в сенях, в которых было двадцать градусовморозу, тоже толпился народ. Нас, меня и Петрова, тотчас же пропустиливперед, почти к самым скамейкам, где было гораздо виднее, чем в заднихрядах. Во мне отчасти видели ценителя, знатока, бывшего и не в такихтеатрах; видели, что Баклушин все это время советовался со мной и относилсяко мне с уважением; мне, стало быть, теперь честь и место. Положим,арестанты были народ тщеславный и легкомысленный в высшей степени, но всеэто было напускное. Арестанты могли смеяться надо мной, видя, что я плохойим помощник на работе. Алмазов мог с презрением смотреть на нас, дворян,тщеславясь перед нами своим умением обжигать алебастр. Но к гонениям и кнасмешкам их над нами примешивалось и другое: мы когда-то были дворяне; мыпринадлежали к тому же сословию, как и их бывшие господа, о которых они немогли сохранить хорошей памяти. Но теперь, в театре, они посторонилисьпередо мной. Они признавали, что в этом я могу судить лучше их, что я видали знаю больше их. Самые не расположенные из них ко мне (я знаю это) желалитеперь моей похвалы их театру и безо всякого самоунижения пустили меня налучшее место. Я сужу теперь, припоминая тогдашнее мое впечатление. Мне тогдаже показалось - я помню это, - что в их справедливом суде над собой былововсе не принижение, а чувство собственного достоинства. Высшая и самаярезкая характеристическая черта нашего народа - это чувство справедливости ижажда ее. Петушиной же замашки быть впереди во всех местах и во что бы то нистало, стоит ли, нет ли того человек, - этого в народе нет. Стоит толькоснять наружную, наносную кору и посмотреть на самое зерно повнимательнее,поближе, без предрассудков - и иной увидит в народе такие вещи, о которых ине предугадывал. Немногому могут научить народ мудрецы наши. Даже,утвердительно скажу, - напротив: сами они еще должны у него поучиться. Петров наивно сказал мне, когда мы только еще собирались в театр, чтоменя пустят вперед и потому еще, что я дам больше денег. Положенной цены небыло: всякий давал, что мог или что хотел. Почти все положили что-нибудь,хоть по грошу, когда пошли сбирать на тарелку. Но если меня пустили впередотчасти и за деньги, в предположении, что я дам больше других, то опять-такисколько было в этом чувства собственного достоинства! "Ты богаче меня иступай вперед, и хоть мы здесь все равны, но ты положишь больше:следовательно, такой посетитель, как ты, приятнее для актеров, - тебе ипервое место, потому что все мы здесь не за деньги, а из уважения, аследовательно, сортировать себя мы должны уже сами". Сколько в этомнастоящей благородной гордости! Это не уважение к деньгам, а уважение ксамому себе. Вообще же к деньгам, к богатству, в остроге не было особенногоуважения, особенного если смотреть на арестантов на всех безразлично, вмассе, в артели. Я не помню даже ни одного из них, серьезно унижавшегосяиз-за денег, если б пришлось даже рассматривать их и поодиночке. Былипопрошайки, выпрашивавшие и у меня. Но в этом попрошайстве было большешалости, плутовства, чем прямого дела; было больше юмору, наивности. Незнаю, понятно ли я выражаюсь... Но я забыл о театре. К делу. До поднятия занавеса вся комната представляла странную и оживленнуюкартину. Во-первых, толпа зрителей, сдавленная, сплюснутая, стиснутая совсех сторон, с терпением и с блаженством в лице ожидающая началапредставления. В задних рядах люди, гомозящиеся один на другого. Многие изних принесли с собой поленья с кухни: установив кое-как у стенки толстоеполено, человек взбирался на него ногами, обеими руками упирался в плечавперед стоящего и, не изменяя положения, стоял таким образом часа два,совершенно довольный собою и своим местом. Другие укреплялись ногами напечи, на нижней приступке, и точно так же выстаивали все время, опираясь напередовых. Это было в самых задних рядах, у стены. Сбоку, взмостившись нанары, стояла тоже сплошная толпа над музыкантами. Тут были хорошие места.Человек пять взмостились на самую печь и, лежа на ней, смотрели вниз. То-тоблаженствовали! На подоконниках по другой стене тоже гомозились целые толпыопоздавших или не нашедших хорошего места. Все вели себя тихо и чинно. Всемхотелось себя выказать перед господами и посетителями с самой лучшейстороны. На всех лицах выражалось самое наивное ожидание. Все лица быликрасные и смоченные потом от жару и духоты. Что за странный отблеск детскойрадости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменыхлбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этихглазах, сверкавших иногда страшным огнем! Все были без шапок, и с правойстороны все головы представлялись мне бритыми. Но вот на сцене слышитсявозня, суетня. Сейчас подымется занавесь. Вот заиграл оркестр... Этоторкестр стоит упоминания. Сбоку, по нарам, разместилось человек восемьмузыкантов: две скрипки (одна была в остроге, другую у кого-то заняли вкрепости, а артист нашелся и дома), три балалайки - все самодельщина, двегитары и бубен вместо контрабаса. Скрипки только визжали и пилили, гитарыбыли дрянные, зато балалайки были неслыханные. Проворство переборки струнпальцами решительно равнялось самому ловкому фокусу. Игрались всь плясовыемотивы. В самых плясовых местах балалаечники ударяли костями пальцев о декубалалайки; тон, вкус, исполнение, обращение с инструментами, характерпередачи мотива - все было свое, оригинальное, арестантское. Один изгитаристов тоже великолепно знал свой инструмент. Это был тот самый издворян, который убил своего отца. Что же касается до бубна, то он простоделал чудеса: то завертится на пальце, то большим пальцем проведет по егокоже, то слышатся частые, звонкие и однообразные удары, то вдруг этотсильный, отчетливый звук как бы рассыпается горохом на бесчисленное числомаленьких, дребезжащих и шушуркающих звуков. Наконец, появились еще двегармонии. Честное слово, я до тех пор не имел понятия о том, что можносделать из простых, простонародных инструментов; согласие звуков,сыгранность, а главное, дух, характер понятия и передачи самой сущностимотива были просто удивительные. Я в первый раз понял тогда совершенно, чтоименно есть бесконечно разгульного и удалого в разгульных и удалых русскихплясов песнях. Наконец поднялась занавесь. Все пошевелились, все переступилис одной ноги на другую, задние привстали на цыпочки; кто-то упал с полена;все до единого раскрыли рты и уставили глаза, и полнейшее молчаниевоцарилось... Представление началось. Подле меня стоял Алей, в группе своих братьев и всех остальныхчеркесов. Они все страстно привязались к театру и ходили потом каждый вечер.Все мусульмане, татары и проч., как замечал я не один раз, всегда страстныеохотники до всяких зрелищ. Подле них прикурнул и Исай Фомич, который,казалось, с поднятием занавеса весь превратился в слух, в зрение и в самоенаивное, жадное ожидание чудес и наслаждений. Даже жалко было бы, если б онразочаровался в своих ожиданиях. Милое лицо Алея сияло такой детскою,прекрасною радостью, что, признаюсь, мне ужасно было весело на негосмотреть, и я, помню, невольно каждый раз при какой-нибудь смешной и ловкойвыходке актера, когда раздавался всеобщий хохот, тотчас же оборачивался кАлею и заглядывал в его лицо. Он меня не видал; не до меня ему было! Оченьнедалеко от меня, с левой стороны, стоял арестант, пожилой, всегданахмуренный, всегда недовольный и ворчливый. Он тоже заметил Алея и, явидел, несколько раз с полуулыбкой оборачивался поглядеть на него: так онбыл мил! "Алей Семеныч" называл он его, не знаю зачем. Начали "Филаткой иМирошкой". Филатка (Баклушин) был действительно великолепен. Он сыграл своюроль с удивительною отчетливостью. Видно было, что он вдумывался в каждуюфразу, в каждое движение свое. Каждому пустому слову, каждому жесту своемуон умел придать смысл и значение, совершенно соответственное характеру своейроли. Прибавьте к этому старанию, к этому изучению удивительную,неподдельную веселость, простоту, безыскусственность, и вы, если б виделиБаклушина, сами согласились бы непременно, что это настоящий прирожденныйактер, с большим талантом. Филатку я видел не раз на московском ипетербургском театрах и положительно говорю - столичные актеры, игравшиеФилатку, оба играли хуже Баклушина. В сравнении с ним они были пейзане, а ненастоящие мужики. Им слишком хотелось представить мужика. Баклушина, сверхтого, возбуждало соперничество: всем известно, что во второй пьесе рольКедрила будет играть арестант Поцейкин, актер, которого все почему-тосчитали даровитее, лучше Баклушина, и Баклушин страдал от этого, какребенок. Сколько раз приходил он ко мне в эти последние дни и изливал своичувства. За два часа до представления его трясла лихорадка. Когда хохотали икричали ему из толпы: "Лихо, Баклушин! Ай да молодец! " - все лицо его сиялосчастьем, настоящее вдохновение блистало в глазах его. Сцена целования сМирошкой, когда Филатка кричит ему предварительно "утрись!" и сам утирается,вышла уморительно смешна. Все так и покатились со смеху. Но всегозанимательнее для меня были зрители; тут уж все были нараспашку. Ониотдавались своему удовольствию беззаветно. Крики одобрения раздавались всечаще и чаще. Вот один подталкивает товарища и наскоро сообщает ему своивпечатления, даже не заботясь и, пожалуй, не видя, кто стоит подле него;другой, при какой-нибудь смешной сцене, вдруг с восторгом оборачивается ктолпе, быстро оглядывает всех, как бы вызывая всех смеяться, машет рукой итотчас же опять жадно обращается к сцене. Третий просто прищелкнет языком ипальцами и не может смирно устоять на месте; а так как некуда идти, тотолько переминается с ноги на ногу. К концу пьесы общее веселое настроениедошло до высшей степени. Я ничего не преувеличиваю. Представьте острог,кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь, однообразную, какводяная капель в хмурый, осенний день, - и вдруг всем этим пригнетенным изаключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелыйсон, устроить целый театр, да еще как устроить: на гордость и на удивлениевсему городу, - знай, дескать, наших, каковы арестанты! Их, конечно, всезанимало, костюмы например. Ужасно любопытно было для них увидеть, например,такого-то Ваньку Отпетого, али Нецветаева, али Баклушина совсем в другомплатье, чем в каком столько уж лет их каждый день видели. "Ведь арестант,тот же арестант, у самого кандалы побрякивают, а вот выходит же теперь всюртуке, в круглой шляпе, в плаще - точно штатский! Усы себе приделал,волосы. Вон платочек красный из кармана вынул, обмахивается, баринапредставляет, точно сам ни дать ни взять барин!" И все в восторге.Благодетельный помещик вышел в адъютантском мундире, правда оченьстареньком, в эполетах, в фуражке с кокардочкой и произвел необыкновенныйэффект. На эту роль было два охотника, и - поверят ли? - оба, точномаленькие дети, ужасно поссорились друг с другом за то, кому играть: обоимхотелось показаться в офицерском мундире с эксельбантами! Их уж разнималидругие актеры и присудили большинством голосов отдать роль Нецветаеву, непотому, что он был казистее и красивее другого и таким образом лучше быпоходил на барина, а потому, что Нецветаев уверил всех, что он выйдет стросточкой и будет так ею помахивать и по земле чертить, как настоящий барини первейший франт, чего Ваньке Отпетому и не представить, потому настоящихгоспод он никогда и не видывал. И действительно, Нецветаев, как вышел ссвоей барыней перед публику, только и делал, что быстро и бегло чертилтоненькой камышовой тросточкой, которую откуда-то достал, по земле, вероятносчитая в этом признаки самой высшей господственности, крайнего щегольства ифешени. Вероятно, когда-нибудь еще в детстве, будучи дворовым, босоногиммальчишкой, случилось ему увидать красиво одетого барина с тросточкой иплениться его уменьем вертеть ею, и вот впечатление навеки и неизгладимоосталось в душе его, так что теперь, в тридцать лет от роду, припомнилосьвсе, как было, для полного пленения и прельщения всего острога. Нецветаевбыл до того углублен в свое занятие, что уж и не смотрел ни на кого иникуда, даже говорил, не подымая глаз, и только и делал, что следил за своейтросточкой и за ее кончиком. Благодетельная помещица была тоже в своем родечрезвычайно замечательна: она явилась в старом, изношенном кисейном платье,смотревшим настоящей тряпкой, с голыми руками и шеей, страшно набеленным инарумяненным лицом, в спальном коленкоровом чепчике, подвязанном уподбородка, с зонтиком в одной руке и с веером из разрисованной бумаги вдругой, которым она беспрерывно обмахивалась. Залп хохоту встретил барыню;да и сама барыня не выдержала и несколько раз принималась хохотать. Игралбарыню арестант Иванов. Сироткин, переодетый девушкой, был очень мил.Куплеты тоже сошли хорошо. Одним словом, пьеса кончилась к самому полному ивсеобщему удовольствию. Критики не было, да и быть не могло. Проиграли еще раз увертюру "Сени, мои сени", и вновь подняласьзанавесь. Это Кедрил. Кедрил что-то вроде Дон-Жуана; по крайней мере ибарина и слугу черти под конец пьесы уносят в ад. Давался целый акт, но это,видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни малейшего.Действие происходит в России, где-то на постоялом дворе. Трактирщик вводит вкомнату барина в шинели и в исковерканной шляпе. За ним идет его слугаКедрил с чемоданом и с завернутой в синюю бумагу курицей. Кедрил в полушубкеи в лакейском картузе. Он-то и есть обжора. Играет его арестант Поцейкин,соперник Баклушина; барина играет тот же Иванов, что играл в первой пьесеблагодетельную помещицу. Трактирщик, Нецветаев, предуведомляет, что вкомнате водятся черти, и скрывается. Барин, мрачный и озабоченный, бормочетпро себя, что он это давно знал, и велит Кедрилу разложить вещи иприготовить ужин. Кедрил трус и обжора. Услышав о чертях, он бледнеет идрожит как лист. Он бы убежал, но трусит барина. Да, сверх того, ему и естьхочется. Он сластолюбив, глуп, хитер по-своему, трус, надувает барина накаждом шагу и в то же время боится его. Это замечательный тип слуги, вкотором как-то неясно и отдаленно сказываются черты Лепорелло, идействительно замечательно переданный. Поцейкин с решительным талантом, и,на мой взгляд, актер еще лучше Баклушина. Я, разумеется, встретясь на другойдень с Баклушиным, не высказал ему своего мнения вполне: я бы слишкомогорчил его. Арестант, игравший барина, сыграл тоже недурно. Вздор он несужаснейший, ни на что не похожий; но дикция была правильная, бойкая, жестсоответственный. Покамест Кедрил возится с чемоданами, барин ходит враздумье по сцене и объявляет во всеуслышание, что в нынешний вечер конецего странствованиям. Кедрил любопытно прислушивается, гримасничает, говоритa parte4 и смешит с каждым словом зрителей. Ему не жаль барина; но он слышало чертях; ему хочется узнать, что это такое, и вот он вступает в разговоры ив расспросы. Барин наконец объявляет ему, что когда-то в какой-то беде онобратился к помощи ада и черти помогли ему, выручили; но что сегодня срок и,может быть, сегодня же они придут, по условию, за душой его. Кедрил начинаетшибко трусить. Но барин не теряет духа и велит ему приготовить ужин. Услышапро ужин, Кедрил оживляется, вынимает курицу, вынимает вино, - и нет-нет, асам отщипнет от курицы и отведает. Публика хохочет. Вот скрипнула дверь,ветер стучит ставнями; Кедрил дрожит и наскоро, почти бессознательноупрятывает в рот огромный кусок курицы, который и проглотить не может. Опятьхохот. "Готово ли?" - кричит барин, расхаживая по комнате. "Сейчас,сударь... я вам... приготовлю", - говорит Кедрил, сам садится за стол ипреспокойно начинает уплетать барское кушанье. Публике, видимо, любопроворство и хитрость слуги и то, что барин в дураках. Надо признаться, чтои Поцейкин стоил действительно похвалы. Слова: "Сейчас, сударь, я вамприготовлю" - он выговорил превосходно. Сев за стол, он начинает есть сжадностью и вздрагивает с каждым шагом барина, чтоб тот не заметил егопроделок; чуть тот повернется на месте, он прячется под столом и тащит ссобой курицу. Наконец он утоляет свой первый голод; пора подумать о барине."Кедрил, скоро ли ты?" - кричит барин. "Готово-с! " - бойко отвечает Кедрил,спохватившись, что барину почти ничего не остается. На тарелке действительнолежит одна куриная ножка. Барин, мрачный и озабоченный, ничего не замечая,садится за стол, а Кедрил с салфеткой становится за его стулом. Каждоеслово, каждый жест, каждая гримаса Кедрила, когда он, оборачиваясь кпублике, кивает на простофилю барина, встречаются с неудержимым хохотомзрителями. Но вот, только что барин принимается есть, появляются черти. Тутуж ничего понять нельзя, да и черти появляются как-то уж слишком непо-людски: в боковой кулисе отворяется дверь и является что-то в белом, авместо головы у него фонарь со свечой; другой фантом тоже с фонарем наголове, в руках держит косу. Почему фонари, почему коса, почему черти вбелом? никто не может объяснить себе. Впрочем, об этом никто незадумывается. Так уж, верно, тому и быть должно. Барин довольно храброоборачивается к чертям и кричит им, что он готов, чтоб они брали его. НоКедрил трусит, как заяц; он лезет под стол, но, несмотря на весь свой испуг,не забывает захватить со стола бутылку. Черти на минуту скрываются; Кедрилвылезает из-за стола; но только что барин принимается опять за курицу, кактри черта снова врываются в комнату, подхватывают барина сзади и несут его впреисподнюю. "Кедрил! спасай меня!" - кричит барин. Но Кедрилу не до того.Он в этот раз и бутылку, и тарелку, и даже хлеб стащил под стол. Но вот онтеперь один, чертей нет, барина тоже. Кедрил вылезает, осматривается, иулыбка озаряет лицо его. Он плутовски прищуривается, садится на барскоеместо и, кивая публике, говорит полушепотом: - Ну, я теперь один... без барина!.. ---- 4 в сторону (итал.). Все хохочут тому, что он без барина; но вот он еще прибавляетполушепотом, конфиденциально обращаясь к публике и все веселее и веселееподмигивая глазком: - Барина-то черти взяли!.. Восторг зрителей беспредельный! Кроме того, что барина черти взяли, этобыло так высказано, с таким плутовством, с такой насмешливо-торжествующейгримасой, что действительно невозможно не аплодировать. Но недолгопродолжается счастье Кедрила. Только было он распорядился бутылкой, налилсебе в стакан и хотел пить, как вдруг возвращаются черти, крадутся сзади нацыпочках и цап-царап его под бока. Кедрил кричит во все горло; от трусостион не смеет оборотиться. Защищаться тоже не может: в руках бутылка и стакан,с которыми он не в силах расстаться. Разинув рот от ужаса, он с полминутысидит, выпуча глаза на публику, с таким уморительным выражением трусливогоиспуга, что решительно с него можно было писать картину. Наконец его несут,уносят; бутылка с ним, он болтает ногами и кричит, кричит. Крики егораздаются еще за кулисами. Но занавесь опускается, и все хохочут, все ввосторге... Оркестр начинает камаринскую. Начинают тихо, едва слышно, но мотив растет и растет, темп учащается,раздаются молодецкие прищелкиванья по декам балалайки... Это камаринская вовсем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хоть случайноуслыхал ее у нас в остроге. Начинается пантомина под музыку. Камаринская неумолкает во все продолжение пантомины. Представлена внутренность избы. Насцене мельник и жена его. Мельник в одном углу чинит сбрую, в другом углужена прядет лен. Жену играет Сироткин, мельника Нецветаев. Замечу, что наши декорации очень бедны. И в этой, и в предыдущей пьесе,и в других вы более дополняете собственным воображением, чем видите глазами.Вместо задней стены протянут какой-то ковер или попона; сбоку какие-тодрянные ширмы. Левая же сторона ничем не заставлена, так что видны нары. Нозрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображениемдействительность, тем более что арестанты к тому очень способны: "Сказаносад, так и почитай за сад; комната так комната, изба так изба - все равно, ицеремониться много нечего". Сироткин в костюме молодой бабенки очень мил.Между зрителями раздается вполголоса несколько комплиментов. Мельник кончаетработу, берет шапку, берет кнут, подходит к жене и объясняет ей знаками, чтоему надо идти, но что если без него жена кого примет, то... и он показываетна кнут. Жена слушает и кивает головой. Этот кнут, вероятно, ей оченьзнаком: бабенка от мужа погуливает. Муж уходит. Только что он за дверь, женагрозит ему вслед кулаком. Но вот стучат; дверь отворяется, и опять являетсясосед, тоже мельник, мужик в кафтане и с бородой. В руках у него подарок,красный платок. Бабенка смеется; но только что сосед хочет обнять ее, как вдвери опять стук. Куда деваться? Она наскоро прячет его под стол, а самаопять за веретено. Является другой обожатель: это писарь, в военной форме.До сих пор пантомима шла безукоризненно, жест был безошибочно правилен.Можно было даже удивляться, смотря на этих импровизированных актеров, иневольно подумать: сколько сил и таланту погибает у нас на Руси иногда почтидаром, в неволе и в тяжкой доле! Но арестант, игравший писаря, вероятно,когда-то был на провинциальном или домашнем театре, и ему вообразилось, чтонаши актеры, все до единого, не понимают дела и не так хотят, как следуетходить на сцене. И вот он выступает, как, говорят, выступали в старину натеатрах классические герои: ступит длинный шаг и, еще не придвинув другойноги, вдруг остановится, откинет назад весь корпус, голову, гордо поглядиткругом и - ступит другой шаг. Если такая ходьба была смешна в классическихгероях, то в военном писаре, в комической сцене, еще смешнее. Но публиканаша думала, что, вероятно, так там и надо, и длинные шаги долговязогописаря приняла как совершившийся факт, без особенной критики. Едва толькописарь успел выйти на середину сцены, как послышался еще стук: хозяйка опятьпереполошилась. Куда девать писаря? в сундук, благо отперт. Писарь лезет всундук, и бабенка его накрывает крышкой. На этот раз является гостьособенный, тоже влюбленный, но особого свойства. Это брамин и даже вкостюме. Неудержимый хохот раздается между зрителями. Брамина играетарестант Кошкин, и играет прекрасно. У него фигура браминская. Жестамиобъясняет он всю степень любви своей. Он приподымает руки к небу, потомприкладывает их к груди, к сердцу; но только что он успел разнежиться, -раздается сильный удар в дверь. По удару слышно, что это хозяин. Испуганнаяжена вне себя, брамин мечется как угорелый и умоляет, чтоб его спрятали.Наскоро она становит его за шкаф, а сама, забыв отпереть, бросается к своейпряже и прядет, прядет, не слыша стука в дверь своего мужа, с перепуга сучитнитку, которой у нее нет в руках, и вертит веретено, забыв поднять его спола. Сироткин очень хорошо и удачно изобразил этот испуг. Но хозяинвыбивает дверь ногою и с кнутом в руке подходит к жене. Он все заметил иподкараулил и прямо показывает ей пальцами, что у ней спрятаны трое. Затемищет спрятанных. Первого находит соседа и провожает его тузанами из комнаты.Струсивший писарь хотел было бежать, приподнял головой крышку и тем сам себявыдал. Хозяин подстегивает его кнутиком, и на этот раз влюбленный писарьприскакивает вовсе не по-классически. Остается брамин; хозяин долго ищетего, наконец находит в углу за шкафом, вежливо откланивается ему и за бородувытягивает на середину сцены. Брамин пробует защищаться, кричит: "Окаянный,окаянный!" (единственные слова, сказанные в пантомиме), но муж не слушает ирасправляется по-свойски. Жена, видя, что дело доходит теперь до нее,бросает пряжу, веретено и бежит из комнаты; донцо' валится на землю,арестанты хохочут. Алей, не глядя на меня, теребит меня за руку и кричитмне: "Смотри! брамин, брамин!" - а сам устоять не может от смеху. Занавесьпадает. Начинается другая сцена... Но нечего описывать всех сцен. Их было еще две или три. Все они смешныи неподдельно веселы. Если сочинили их не сами арестанты, то по крайней мерев каждую из них положили своего. Почти каждый актер импровизировал от себя,так что в следующие вечера один и тот же актер одну и ту же роль игралнесколько иначе. Последняя пантомима, фантастического свойства, заключиласьбалетом. Хоронился мертвец. Брамин с многочисленной прислугой делает надгробом разные заклинания, но ничего не помогает. Наконец раздается "Солнцена закате", мертвец оживает, и все в радости начинают плясать. Брамин пляшетвместе с мертвецом, и пляшет совершенно особенным образом, по-брамински. Теми кончается театр, до следующего вечера. Наши все расходятся веселые,довольные, хвалят актеров, благодарят унтер-офицера. Ссор не слышно. Всекак-то непривычно довольны, даже как будто счастливы, и засыпают непо-всегдашнему, а почти с спокойным духом, - а с чего бы, кажется? А междутем это не мечта моего воображения. Это правда, истина. Только немногопозволили этим бедным людям пожить по-своему, повеселиться по-людски,прожить хоть час не по-острожному - и человек нравственно меняется, хотя быто было на несколько только минут... Но вот уже глубокая ночь. Я вздрагиваюи просыпаюсь случайно: старик все еще молится на печке и промолится там досамой зари; Алей тихо спит подле меня. Я припоминаю, что, и засыпая, он ещесмеялся, толкуя вместе с братьями о театре, и невольно засматриваюсь на егоспокойное детское лицо. Мало-помалу я припоминаю все: последний день,праздники, весь этот месяц... в испуге приподымаю голову и оглядываю спящихмоих товарищей при дрожащем тусклом свете шестериковой казенной свечи. Ясмотрю на их бедные лица, на их бедные постели, на всю эту непроходимую гольи нищету, - всматриваюсь - и точно мне хочется увериться, что все это непродолжение безобразного сна, а действительная правда. Но это правда: вотслышится чей-то стон; кто-то тяжело откинул руку и брякнул цепями. Другойвздрогнул во сне и начал говорить, а дедушка на печи молится за всех"православных христиан", и слышно его мирное, тихое, протяжное: "ГосподиИисусе Христе, помилуй нас!.." "Не навсегда же я здесь, а только ведь на несколько лет!" - думаю я исклоняю опять голову на подушку. Конец первой части

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 Следующая ⇒

Date: 2015-12-12; view: 324; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...

mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию