Первые впечатления 2 page

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 9Следующая ⇒

ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ Три дня спустя по прибытии моем в острог мне велено было выходить наработу. Очень памятен мне этот первый день работы, хотя в продолжение его неслучилось со мной ничего очень необыкновенного, по крайней мере взяв всоображение все и без того необыкновенное в моем положении. Но это было тожеодно из первых впечатлений, а я еще продолжал ко всему жадноприсматриваться. Все эти три первые дня я провел в самых тяжелых ощущениях."Вот конец моего странствования: я в остроге! - повторял я себе поминутно, -вот пристань моя на многие, долгие годы, мой уголок, в который я вступаю стаким недоверчивым, с таким болезненным ощущением... А кто знает? Можетбыть, - когда, через много лет, придется оставить его, - еще пожалею онем!.. " - прибавил я не без примеси того злорадного ощущения, котороедоходит иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желаяполюбоваться своей болью, точно в сознании всей великости несчастия естьдействительно наслаждение. Мысль со временем пожалеть об этом уголке - менясамого поражала ужасом: я и тогда уже предчувствовал, до какой чудовищнойстепени приживчив человек. Но это еще было время впереди, а покамест теперькругом меня все было враждебно и - страшно... хоть не все, но, разумеется,так мне казалось. Это дикое любопытство, с которым оглядывали меня мои новыетоварищи-каторжники, усиленная их суровость с новичком из дворян, вдругпоявившимся в их корпорации, суровость, иногда доходившая чуть не доненависти, - все это до того измучило меня, что я сам желал уж поскорееработы, чтоб только поскорее узнать и изведать все мое бедствие разом, чтобначать жить, как и все они, чтоб войти со всеми поскорее в одну колею.Разумеется, я тогда многого не замечал и не подозревал, что у меня было подсамым носом: между враждебным я еще не угадывал отрадного. Впрочем,несколько приветливых, ласковых лиц, которых я встретил даже в эти три дня,покамест сильно меня ободрили. Всех ласковее и приветливее со мной был АкимАкимыч. Между угрюмыми и ненавистливыми лицами остальных каторжных я не могне заметить тоже несколько добрых и веселых. "Везде есть люди дурные, амежду дурными и хорошие, - спешил я подумать себе в утешение, - кто знает?Эти люди, может быть, вовсе не до такой степени хуже тех остальных, которыеостались там, за острогом". Я думал это и сам качал головою на свою мысль, амежду тем - боже мой! - если б я только знал тогда, до какой степени и этамысль была правдой! Вот, например, тут был один человек, которого только через много-многолет я узнал вполне, а между тем он был со мной и постоянно около меня почтиво все время моей каторги. Это был арестант Сушилов. Как только заговорил ятеперь о каторжниках, которые были не хуже других, то тотчас же невольновспомнил о нем. Он мне прислуживал. У меня тоже был и другой прислужник.Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного изарестантов - Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет мнестряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и еслия имею средства завести свое. Осип был один из четырех поваров, назначаемыхарестантами по выбору в наши две кухни, хотя, впрочем, оставлялось вполне ина их волю принять или не принять такой выбор; а приняв, можно было хотьзавтра же опять отказаться. Повара уж так и не ходили на работу, и всядолжность их состояла в печении хлеба и варке щей. Звали их у нас неповарами, а стряпками (в женском роде), впрочем, не из презрения к ним, темболее что на кухню выбирался народ толковый и по возможности честный, а так,из милой шутки, чем наши повара нисколько не обижались. Осипа почти всегдавыбирали, и почти несколько лет сряду он постоянно был стряпкой иотказывался иногда только на время, когда его уж очень забирала тоска, авместе с тем и охота проносить вино. Он был редкой честности и кротостичеловек, хотя и пришел за контрабанду. Это был тот самый контрабандист,высокий, здоровый малый, о котором уже я упоминал; трус до всего, особеннодо розог, смирный, безответный, ласковый со всеми, ни с кем никогда непоссорившийся, но который не мог не проносить вина, несмотря на всю своютрусость, по страсти к контрабанде. Он вместе с другими поварами торговалтоже вином, хотя, конечно, не в таком размере, как, например, Газин, потомучто не имел смелости на многое рискнуть. С этим Осипом я всегда жил оченьладно. Что же касается до средств иметь свое кушанье, то их надо былослишком немного. Я не ошибусь, если скажу, что в месяц у меня выходило намое прокормление всего рубль серебром, разумеется, кроме хлеба, который былказенный, и иногда щей, если уж я был очень голоден, несмотря на мое к нимотвращение, которое, впрочем, почти совсем прошло впоследствии. Обыкновенноя покупал кусок говядины, по фунту на день. А зимой говядина у нас стоилагрош. За говядиной ходил на базар кто-нибудь из инвалидов, которых у насбыло по одному в каждой казарме, для надсмотра за порядком, и которые сами,добровольно, взяли себе в обязанность ежедневно ходить на базар за покупкамидля арестантов и не брали за это почти никакой платы, так разве пустякикакие-нибудь. Делали они это для собственного спокойствия, иначе имневозможно бы было в остроге ужиться. Таким образом, они проносили табак,кирпичный чай, говядину, калачи и проч. и проч., кроме только разве одноговина. Об вине их не просили, хотя иногда и потчевали. Осип стряпал мненесколько лет сряду все один и тот же кусок зажаренной говядины. Уж как онбыл зажарен - это другой вопрос, да не в том было и дело. Замечательно, чтос Осипом я в несколько лет почти не сказал двух слов. Много раз начиналразговаривать с ним, но он как-то был неспособен поддерживать разговор:улыбнется, бывало, или ответит да или нет, да и только. Даже странно былосмотреть на этого Геркулеса семи лет от роду. Но, кроме Осипа, из людей, мне помогавших, был и Сушилов. Я не призывалего и не искал его. Он как-то сам нашел меня и прикомандировался ко мне;даже не помню, когда и как это сделалось. Он стал на меня стирать. Заказармами для этого нарочно была устроена большая помойная яма. Над этой-тоямой, в казенных корытах, и мылось арестантское белье. Кроме того, Сушиловсам изобретал тысячи различных обязанностей, чтоб мне угодить: наставлял мойчайник, бегал по разным поручениям, отыскивал что-нибудь для меня, носил моюкуртку в починку, смазывал мне сапоги раза четыре в месяц; все это делалусердно, суетливо, как будто бог знает какие на нем лежали обязанности, -одним словом, совершенно связал свою судьбу с моею и взял все мои дела насебя. Он никогда не говорил, например: "У вас столько рубах, у вас курткаразорвана" и проч., а всегда: "У нас теперь столько-то рубах, у нас курткаразорвана". Он так и смотрел мне в глаза и, кажется, принял это за главноеназначение всей своей жизни. Ремесла, или, как говорят арестанты, рукомесла,у него не было никакого, и, кажется, только от меня он и добывал копейку. Яплатил ему сколько мог, то есть грошами, и он всегда безответно оставалсядоволен. Он не мог не служить кому-нибудь и, казалось, выбрал меня особеннопотому, что я был обходительнее других и честнее на расплату. Был он из тех,которые никогда не могли разбогатеть и поправиться и которые у нас бралисьсторожить майданы, простаивая по целям ночам в сенях на морозе,прислушиваясь к каждому звуку на дворе на случай плац-майора, и брали за этопо пяти копеек серебром чуть не за всю ночь, а в случае просмотра теряли всеи отвечали спиной. Я уж об них говорил. Характеристика этих людей -уничтожать свою личность всегда, везде и чуть не перед всеми, а в общихделах разыгрывать даже не второстепенную, а третьестепенную роль. Все это уних уж так по природе. Сушилов был очень жалкий малый, вполне безответный иприниженный, даже забитый, хотя его никто у нас не бил, а так уж, от природызабитый. Мне его всегда было отчего-то жаль. Я даже и взглянуть на него немог без этого чувства; а почему жаль - я бы сам не мог ответить.Разговаривать с ним я тоже не мог; он тоже разговаривать не умел, и видно,что ему это было в большой труд, и он только тогда оживлялся, когда, чтобкончить разговор, дашь ему что-нибудь сделать, попросишь его сходить,сбегать куда-нибудь. Я даже, наконец, уверился, что доставляю ему этимудовольствие. Он был не высок и не мал ростом, не хорош и не дурен, не глупи не умен, не молод и не стар, немножко рябоват, отчасти белокур. Слишкомопределительного об нем никогда ничего нельзя было сказать. Одно только: он,как мне кажется и сколько я мог догадаться, принадлежал к тому жетовариществу, как и Сироткин, и принадлежал единственно по своей забитости ибезответности. Над ним иногда посмеивались арестанты, главное, за то, что онсменялся дорогою, идя в Сибирь, и сменился за красную рубашку и за рубльсеребром. Вот за эту-то ничтожную цену, за которую он себя продал, надсмеялись арестанты. Смениться - значит перемениться с кем-нибудь именем, аследовательно, и участью. Как ни чуден кажется этот факт, а он справедлив, ив мое время он еще существовал между препровождающимися в Сибирь арестантамив полной силе, освященный преданиями и определенный известными формами.Сначала я никак не мог этому поверить, хотя и пришлось наконец поверитьочевидности. Это вот каким образом делается. Препровождается, например, в Сибирьпартия арестантов. Идут всякие: и в каторгу, и в завод, и на поселение; идутвместе. Где-нибудь дорогою, ну хоть в Пермской губернии, кто-нибудь изссыльных пожелает сменяться с другим. Например, какой-нибудь Михайлов,убийца или по другому капитальному преступлению, находит идти на многие годыв каторгу для себя невыгодным. Положим, он малый хитрый, тертый, дело знает;вот он и высматривает кого-нибудь из той же партии попростее, позабитее,побезответнее и которому определенно наказание небольшое сравнительно: или взавод на малый годы, или на поселенье, или даже в каторгу, только поменьшесроком. Наконец находит Сушилова. Сушилов из дворовых людей и сослан простона поселение. Идет он уже тысячи полторы верст, разумеется без копейкиденег, потому что у Сушилова никогда не может быть ни копейки, - идетизнуренный, усталый, на одном казенном продовольстве, без сладкого кускахоть мимоходом, в одной казенной одежде, всем прислуживая за жалкие медныегроши. Михайлов заговаривает с Сушиловым, сходится, даже дружится и,наконец, на каком-нибудь этапе поит его вином. Наконец, предлагает ему: нехочет ли он смениться? Я, дескать, Михайлов, вот так и так, иду в каторгу некаторгу, а в какое-то "особое отделение". Оно хоть и каторга, но особая,получше, стало быть. Об особом отделении, во время существования его, дажеиз начальства-то не все знали, хоть бы, например, и в Петербурге. Это былтакой отдельный и особый уголок, в одном из уголков Сибири, и такойнемноголюдный (при мне было в нем до семидесяти человек), что трудно было ина след его напасть. Я встречал потом людей, служивших и знающих о Сибири,которые от меня только в первый раз услыхали о существовании "особогоотделения". В Своде законов сказано об нем всего строк шесть: "Учреждаетсяпри таком-то остроге Особое отделение, для самых важных преступников, впредьдо открытия в Сибири самых тяжких каторжных работ". Даже сами арестантыэтого "отделения" не знали: что оно, навечно или на срок? Сроку не былоположено, сказано - впредь до открытия самых тяжких работ, и только; сталобыть, "вдоль по каторге". Немудрено, что ни Сушилов, да и никто из партииэтого не знал, не исключая и самого сосланного Михайлова, который разветолько имел понятие об особом отделении, судя по своему преступлению,слишком тяжкому и за которое уже он прошел тысячи три или четыре.Следовательно, не пошлют же его в хорошее место. Сушилов же шел напоселение; чего же лучше? "Не хочешь ли смениться?" Сушилов под хмельком,душа простая, полон благодарности к обласкавшему его Михайлову, и потому нерешается отказать. К тому же он слышал уже в партии, что меняться можно, чтодругие же меняются, следовательно, необыкновенного и неслыханного тут нетничего. Соглашаются. Бессовестный Михайлов, пользуясь необыкновенноюпростотою Сушилова, покупает у него имя за красную рубашку и за рубльсеребром, которые тут же и дает ему при свидетелях. Назавтра Сушилов уже непьян, но его поят опять, ну, да и плохо отказываться: полученный рубльсеребром уже пропит, красная рубашка немного спустя тоже. Не хочешь, такденьги отдай. А где взять целый рубль серебром Сушилову? А не отдаст, такартель заставит отдать: за этим смотрят в артели строго. К тому же если далобещание, то исполни, - и на этом артель настоит. Иначе сгрызут. Забьют,пожалуй, или просто убьют, по крайней мере застращают. В самом деле, допусти артель хоть один раз в таком деле поблажку, то иобыкновение смены именами кончится. Коли можно будет отказываться отобещания и нарушать сделанный торг, уже взявши деньги, - кто же будет егопотом исполнять? Одним словом - тут артельное, общее дело, а потому и партияк этому делу очень строга. Наконец Сушилов видит, что уже не отмолишься, ирешается вполне согласиться. Объявляется всей партии; ну, там кого ещеследует тоже дарят и поят, если надо. Тем, разумеется, все равно: Михайловили Сушилов пойдут к черту на рога, ну, а вино-то выпито; угостили, -следовательно, и с их стороны молчок. На первом же этапе делают, например,перекличку; доходит до Михайлова: "Михайлов! " Сушилов откликается: я!"Сушилов!" Михайлов кричит: я - и пошли дальше. Никто и не говорит уж большеоб этом. В Тобольске ссыльных рассортировывают. "Михайлова" на поселение, а"Сушилова" под усиленным конвоем препровождают в особое отделение. Далееникакой уже протест невозможен; да и чем в самом деле доказать? На скольколет затянется такое дело? Что за него еще будет? Где, наконец, свидетели?Отрекутся, если б и были. Так и останется в результате, что Сушилов за рубльсеребром да за красную рубаху в "особое отделение" пришел. Арестанты смеялись над Сушиловым - не за то, что он сменился (хотя ксменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение, как ковсяким попавшимся впросак дуракам), а за то, что он взял только краснуюрубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются забольшие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по несколькудесятков рублей. Но Сушилов был так безответен, безличен и для всехничтожен, что над ним и смеяться-то как-то не приходилось. Долго мы жили с Сушиловым, уже несколько лет. Мало-помалу он привязалсяко мне чрезвычайно; я не мог этого не заметить, так что и я очень привык кнему. Но однажды - никогда не могу простить себе этого - он чего-то по моейпросьбе не выполнил, а между тем только что взял у меня денег, и я имелжестокость сказать ему: "Вот, Сушилов, деньги-то вы берете, а дело-то неделаете". Сушилов смолчал, сбегал по моему делу, но что-то вдруг загрустил.Прошло дня два. Я думал: не может быть, чтоб он это от моих слов. Я знал,что один арестант, Антон Васильев, настоятельно требовал с него какой-тогрошовый долг. Верно, денег нет, а он боится спросить у меня. На третий денья и говорю ему: "Сушилов, вы, кажется, у меня хотели денег спросить, дляАнтона Васильева? Нате". Я сидел тогда на нарах; Сушилов стоял передо мной.Он был, кажется, очень поражен, что я сам ему предложил денег, сам вспомнило его затруднительном положении, тем более что в последнее время, по егомнению, уж слишком много у меня забрал, так что и надеяться не смел, что яеще дам ему. Он посмотрел на деньги, потом на меня, вдруг отвернулся ивышел. Все это меня очень поразило. Я пошел за ним и нашел его за казармами.Он стоял у острожного частокола, лицом к забору, прижав к нему голову иоблокотясь на него рукой. "Сушилов, что с вами?" - спросил я его. Он несмотрел на меня, и я, к чрезвычайному удивлению, заметил, что он готовзаплакать: "Вы, Александр Петрович... думаете, - начал он прерывающимсяголосом и стараясь смотреть в сторону, - что я вам... за деньги... а я...я... ээх!" Тут он оборотился опять к частоколу, так что даже стукнулся обнего лбом, - и как зарыдает!.. Первый раз я видел в каторге человекаплачущего. Насилу я утешил его, и хоть он с тех пор, если возможно это, ещеусерднее начал служить мне и "наблюдать меня", но по некоторым, почтинеуловимым признакам я заметил, что его сердце никогда не могло простить мнепопрек мой. А между тем другие смеялись же над ним, шпыняли его при всякомудобном случае, ругали его иногда крепко, - а он жил же с ними ладно идружелюбно и никогда не обижался. Да, очень трудно бывает распознатьчеловека, даже и после долгих лет знакомства! Вот почему с первого взгляда каторга и не могла мне представиться в томнастоящем виде, как представилась впоследствии. Вот почему я сказал, чтоесли и смотрел на все с таким жадным, усиленным вниманием, то все-таки немог разглядеть много такого, что у меня было под самым носом. Естественно,меня поражали сначала явления крупные, резко выдающиеся, но и те, можетбыть, принимались мною неправильно и только оставляли в душе моей однотяжелое, безнадежно грустное впечатление. Очень много способствовала томувстреча моя с А-вым, тоже арестантом, прибывшим незадолго до меня в острог ипоразившим меня особенно мучительным впечатлением в первые дни моегоприбытия в каторгу. Я, впрочем, узнал еще до прибытия в острог, чтовстречусь там с А-вым. Он отравил мне это первое тяжелое время и усилил моидушевные муки. Не могу умолчать о нем. Это был самый отвратительный пример, до чего может опуститься иисподлиться человек и до какой степени может убить в себе всякоенравственное чувство, без труда и без раскаяния. А-в был молодой человек, издворян, о котором уже я отчасти упоминал, говоря, что он переносил нашемуплац-майору все, что делается в остроге, и был дружен с денщиком Федькой.Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись в Москве сродными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и,чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть решился продатькровь десяти человек для немедленного удовлетворения своей неутолимой жаждык самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненныйПетербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такойстепени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленноедело. Его скоро обличили; в донос свой он впутал невинных людей, другихобманул, и за это его сослали в Сибирь, в наш острог, на десять лет. Он ещебыл очень молод, жизнь для него только что начиналась. Казалось бы, такаястрашная перемена в его судьбе должна была поразить, вызвать его природу накакой-нибудь отпор, на какой-нибудь перелом. Но он без малейшего смущенияпринял новую судьбу свою, без малейшего даже отвращения, не возмутился передней нравственно, не испугался в ней ничего, кроме разве необходимостиработать и расстаться с кондитерскими и с тремя Мещанскими. Ему дажепоказалось, что звание каторжного только еще развязало ему руки на ещебольшие подлости и пакости. "Каторжник, так уж каторжник и есть; коликаторжник, стало быть, уж можно подличать, и не стыдно". Буквально, это былоего мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе как об феномене. Я нескольколет прожил среди убийц, развратников и отъявленных злодеев, но положительноговорю, никогда еще в жизни я не встречал такого полного нравственногопадения, такого решительного разврата и такой наглой низости, как в А-ве. Унас был отцеубийца, из дворян; я уже упоминал о нем; но я убедился по многимчертам и фактам, что даже и тот был несравненно благороднее и человечнееА-ва. На мои глаза, во все время моей острожной жизни, А-в стал и былкаким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с неутолимой жаждойнаигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворениесамого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен былхладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все, лишь бы спрятаныбыли концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А-ва. Это былпример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека, не сдержаннаявнутренно никакой нормой, никакой законностью. И как отвратительно мне былосмотреть на его вечную насмешливую улыбку. Это было чудовище, нравственныйКвазимодо. Прибавьте к тому, что он был хитер и умен, красив собой,несколько даже образован, имел способности. Нет, лучше пожар, лучше мор, чемтакой человек в обществе! Я сказал уже, что в остроге все так исподлилось,что шпионство и доносы процветали и арестанты нисколько не сердились за это.Напротив, с А-м все они были очень дружны и обращались с ним несравненнодружелюбнее, чем с нами. Милости же к нему нашего пьяного майора придавалиему в их глазах значение и вес. Между прочим, он уверял майора, что он можетснимать портреты (арестантов он уверял, что был гвардии поручиком), и тотпотребовал, чтоб его высылали на работу к нему на дом, для того, разумеется,чтоб рисовать майорский портрет. Тут-то он и сошелся с денщиком Федькой,имевшим чрезвычайное влияние на своего барина, а следственно, на всех и навсе в остроге. А-в шпионил на нас по требованию майора же, а тот, хмельной,когда бил его по щекам, то его же ругал шпионом и доносчиком. Случалось, иочень часто, что сейчас же после побоев майор садился на стул и приказывалА-ву продолжать портрет. Наш майор, кажется, действительно верил, что А-вбыл замечательный художник, чуть не Брюллов, о котором и он слышал, новсе-таки считал себя вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперьты хоть и тот же художник, но каторжный, и хоть будь ты раз-Брюллов, а явсе-таки твой начальник, а стало быть, что захочу, то с тобою и сделаю.Между прочим, он заставлял А-ва снимать ему сапоги и выносить из спальниразные вазы, и все-таки долго не мог отказаться от мысли, что А-в великийхудожник. Портрет тянулся бесконечно, почти год. Наконец, майор догадался,что его надувают, и, убедившись вполне, что портрет не оканчивается, а,напротив, с каждым днем все более и более становится на него непохожим,рассердился, исколотил художника и сослал его за наказание в острог, начерную работу. А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему было отказаться отпраздных дней, от подачек с майорского стола, от друга Федьки и от всехнаслаждений, которые они вдвоем изобретали себе у майора на кухне. Покрайней мере майор с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, накоторого А-в беспрерывно ему наговаривал, и вот за что: М. во время прибытияА-ва в острог был один. Он очень тосковал; не имел ничего общего с прочимиарестантами, глядел на них с ужасом и омерзением, не замечал и проглядел вних все, что могло бы подействовать на него примирительно, и не сходился сними. Те платили ему тою же ненавистью. Вообще положение людей, подобных М.,в остроге ужасно. Причина, по которой А-в попал в острог, была М.неизвестна. Напротив, А-в, догадавшись, с кем имеет дело, тотчас же уверилего, что он сослан совершенно за противоположное доносу, почти за то же, зачто сослан был и М. М. страшно обрадовался товарищу, другу. Он ходил за ним,утешал его в первые дни каторги, предполагая, что он должен был оченьстрадать, отдал ему последние свои деньги, кормил его, поделился с нимнеобходимейшими вещами. Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, чтотот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость, зато именно, что был совершенно не похож на него, и все, что М., в прежнихразговорах, передал ему об остроге и о майоре, все это А-в поспешил припервом случае донести майору. Майор страшно возненавидел за это и угнеталМ., и если б не влияние коменданта, он довел бы его до беды. А-в же нетолько не смущался, когда потом М. узнал про его низость, но даже любилвстречаться с ним и с насмешкой смотреть на него. Это, видимо, доставлялоему наслаждение. Мне несколько раз указывал на это сам М. Эта подлая тварьпотом бежала с одним арестантом и с конвойным, но об этом побеге я скажупосле. Он очень сначала и ко мне подлизывался, думал, что я не слыхал о егоистории. Повторяю, он отравил мне первые дни моей каторги еще большейтоской. Я ужаснулся той страшной подлости и низости, в которую меняввергнули, среди которой я очутился. Я подумал, что здесь и все так же подлои низко. Но я ошибался: я судил обо всех по А-ву. В эти три дня я в тоске слонялся по острогу, лежал на своих нарах,отдал шить надежному арестанту, указанному мне Аким Акимычем, из выданногомне казенного холста рубашки, разумеется за плату (по скольку-то грошей срубашки), завел себе, по настоятельному совету Аким Акимыча, складнойтюфячок (из войлока, обшитого холстом), чрезвычайно тоненький, как блин, иподушку, набитую шерстью, страшно жесткую с непривычки. Аким Акимыч сильнохлопотал об устройстве мне всех этих вещей и сам в нем участвовал,собственноручно сшил мне одеяло из лоскутков старого казенного сукна,собранного из выносившихся панталон и курток, купленных мною у другихарестантов. Казенные вещи, которым выходил срок, оставлялись в собственностьарестанта; они тотчас же продавались тут же в остроге, и как бы не былазаношена вещь, все-таки имела надежду сойти с рук за какую-нибудь цену.Всему этому я сначала очень удивлялся. Вообще это было время моего первогостолкновения с народом. Я сам вдруг сделался таким же простонародьем, такимже каторжным, как и они. Их привычки, понятия, мнения, обыкновения стали какбудто тоже моими, по крайней мере по форме, по закону, хотя я и не разделялих в сущности. Я был удивлен и смущен, точно и не подозревал прежде ничегоэтого и не слыхал ни о чем, хотя и знал и слышал. Но действительностьпроизводит совсем другое впечатление, чем знание и слухи. Мог ли я,например, хоть когда-нибудь прежде подозревать, что такие вещи, такие старыеобноски могут считаться тоже вещами? А вот сшил же себе из этих обносководеяло! Трудно было и представить себе, какого сорта было сукно,определенное на арестантское платье. С виду оно как будто и в самом делепоходило на сукно, толстое, солдатское; но, чуть-чуть поношенное, онообращалось в какой-то бредень и раздиралось возмутительно. Впрочем, суконноеплатье давалось на годичный срок, но и с этим сроком трудно было справиться.Арестант работает, носит на себе тяжести; платье обтирается и обдираетсяскоро. Тулупы же выдавались на три года и обыкновенно служили в продолжениевсего этого срока и одеждой, и одеялами, и подстилками. Но тулупы крепки,хотя и не редкость было на ком-нибудь видеть к концу третьего года, то естьсрока выноски, тулуп, заплатанный простою холстиной. Несмотря на то, дажеочень выношенные, по окончании определенного им срока, продавались копеек засорок серебром. Некоторые же, получше сохранившиеся, продавались за шестьили даже за семь гривен серебром, а в каторге это были большие деньги. Деньги же - я уже говорил об этом - имели в остроге страшное значение,могущество. Положительно можно сказать, что арестант, имевший хотькакие-нибудь деньги в каторге, в десять раз меньше страдал, чем совсем неимевший их, хотя последний обеспечен тоже всем казенным, и к чему бы,кажется, иметь ему деньги? - как рассуждало наше начальство. Опять-таки,повторяю, что, если б арестанты лишены были всякой возможности иметь своиденьги, они или сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на то,что были во всем обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханныезлодейства, - одни от тоски, другие - чтоб поскорее быть как-нибудьказненными и уничтоженными или так как-нибудь "переменить участь"(техническое выражение). Если же арестант, добыв почти кровавым потом своюкопейку или решась для приобретения ее на необыкновенные хитрости,сопряженные часто с воровством и мошенничеством, в то же время такбезрассудно, с таким ребяческим бессмыслием тратит их, то это вовсе недоказывает, что он их не ценит, хотя бы и казалось так с первого взгляда. Кденьгам арестант жаден до судорог, до омрачения рассудка, и еслидействительно бросает их, как щепки, когда кутит, то бросает за то, чтосчитает еще одной степенью выше денег. Что же выше денег для арестанта?Свобода или хоть какая-нибудь мечта о свободе. А арестанты большиемечтатели. Об этом я кой-что скажу после, но, к слову пришлось: поверят ли,что я видал сосланных на двадцатилетний срок, которые мне самому говорили,очень спокойно, такие, например, фразы: "А вот подожди, даст бог, кончусрок, и тогда... " Весь смысл слова "арестант" означает человека без воли;а, тратя деньги, он поступает уже по своей воле. Несмотря ни на какиеклейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир иогораживающие его как зверя в клетке, он может достать вина, то есть страшнозапрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и невсегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и дажеунтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушаетзакон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, апокуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами иуверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненнобольше, чем кажется, - одним словом, может накутить, набуянить, разобидетького-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в"наших руках", то есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслитьневозможно. Кстати: вот отчего, может быть, в арестантах, даже в трезвомвиде, замечается всеобщая наклонность к куражу, к хвастовству, к комическомуи наивнейшему возвеличению собственной личности, хотя бы призрачному.Наконец, во всем этом кутеже есть свой риск, - значит, все это имеет хотькакой-нибудь призрак жизни, хоть отдаленный призрак свободы. А чего неотдашь за свободу? Какой миллионщик, если б ему сдавили горло петлей, неотдал бы всех своих миллионов за один глоток воздуха? Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант жил себенесколько лет так смирно, примерно, даже десяточным его сделали запохвальное поведение, и вдруг решительно ни с того и с сего - точно бес внего влез - зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовноепреступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшимначальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и проч. Смотрят на него иудивляются. А между тем, может быть, вся-то причина этого внезапного взрывав том человеке, от которого всего менее можно было ожидать его, - этотоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самомсебе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг появляющееся идоходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, досудорог. Так, может быть, заживо схороненный в гробу и проснувшийся в нем,колотит в свою крышу и силится сбросить ее, хотя, разумеется, рассудок могбы убедить его, что все его усилия останутся тщетными. Но в том-то и дело,что тут уж не до рассудка: тут судороги. Возьмем еще в соображение, чтопочти всякое самовольное проявление личности в арестанте считаетсяпреступлением; а в таком случае, ему, естественно, все равно, что большое,что малое преступление. Кутить - так уж кутить, рискнуть - так уж рискнутьна все, даже хоть на убийство. И только ведь стоит начать: опьянеет потомчеловек, даже не удержишь! А потом всячески бы лучше не доводить до этого.Всем было бы спокойнее. Да; но как это сделать?

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒

Date: 2015-12-12; view: 294; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...

mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию