Христианство и христианский атеизм 3 page

В таком истолковании понятным становится увлечение громоздкими организационными формами «манхэттенского» типа: иногда, по случаю войны, например, выигрыш во времени может оказаться решающим аргументом в научной политике. Но возникающая в рамках соревнования систем научно-техническая гонка - не бег на спринтерские дистанции. Здесь нет финишной ленточки, разорвав которую можно и свалиться с чувством победителя. И тот усиленный организационный допинг, которому подвергается сегодня наука, может кончиться весьма плачевно.

По существу наука сегодня работает не тем привычным для нее методом индивидуального вклада, которым работают, например, в литературе, а методом «субботника», коллективного, массированного наскока на проблему, где с неизбежностью появляется репродуктивная связь и соответствующий «божественный» подход к ее решению, улучшению. Это прекрасно видят крупные ученые. П.Л. Капица, например, объясняет положение в науке в терминах «других областей творчества», через театр и кино: «Некогда театр состоял только из труппы актеров, и режиссер был незаметной фигурой. Теперь же, особенно с развитием кино, в котором участвуют тысячи и десятки тысяч актеров, главная роль, определяющая успех постановки, перешла к режиссерам. При большой коллективной работе режиссер стал теперь необходим также и в науке. Какие требования мы ставим перед ним? Главное требование то, что его роль должна быть творческой, а не чисто административной. Он должен понимать смысл и цель решений научной работы и должен правильно оценивать творческие возможности исполнителей, распределять роли по талантливости и так целесообразно расставить силы, чтобы все стороны решаемой проблемы развивались гармонично» (34, с. 109).

Здесь сразу возникает два вопроса. Первый связан с самой природой научного творчества, и сформулировать его можно так: существует ли кроме индивидуального творчества, основанного на способности человеческой головы «развязывать» традиционные сочетания идеи и «связывать» их в новые сочетания, еще и другое - коллективное творчество, основанное уже не на свойствах головы, а на свойствах взаимодействия голов? Иными словами, если перевести это на язык литературы, существует ли кроме традиционного способа писать рассказы, повести, романы в одиночестве еще и другой, «режиссерский» способ делать то же самое? На память здесь сразу приходят братья Гонкуры, Ильф и Петров, Бахнов и Костюковский. Но дальше такого недлинного списка дело как-то не идет, и коллективное творчество в литературе есть, похоже, странность, отклонение, отнюдь не правило, если не говорить о методе «литературного негра» или «литературного раба», который, видимо, не имеет прямого отношения к литературе, хотя он наиболее полно подходил бы под режиссерский канон организующе-творческой деятельности, нарисованный Капицей. В науке положение сложнее, здесь соавторство - не только пары, но и трех, четырех, пяти и т.д. научных работников не исключение, а норма, особенно если речь идет о «большой науке»: для режиссерского варианта средняя мера соавторства 2,32 (16).

Соавторство доказывает, казалось бы, принципиальную возможность делать одну и ту же работу в науке и одной головой и многими головами сразу, но если всмотреться в существо дела и, в частности, в механику падения производительности научного труда, то обнаруживается, что старый одноголовый способ в науке пока не отменен, а нового многоголового способа творчества в науке пока не выдумано. В самом деле, когда речь идет о сапожниках, объединение которых на обувной фабрике дает столь блестящий результат, то здесь сама возможность усиления конечного эффекта, «складывания сил», снижения затрат на единицу продукта предполагает на правах необходимого условия осведомленность, то есть ясную и четкую программу действий, ориентированную на вполне определенный результат: на сапоги, например, или на туфли, или на солдатские башмаки. Зная эти определители, мы можем разбить программу на частные и упрощенные операции, поставить на каждую операцию бывшего сапожника или даже машину, резко повысить частоту репродукции в каждом частном звене-«должности» и, благодаря этому, частоту репродукции по общей программе. Но так происходит, если мы знаем конечные определители. А если мы их не знаем? В этом втором случае, когда мы не знаем, что у нас должно получаться на выходе, а научное исследование никогда не знает этого (будь результаты научного исследования известны до исследования, его незачем было бы проводить), мы, очевидно, лишены возможности разбить неизвестную нам программу (она будет известна как результат исследования) на известную сумму частных операций, частных должностей. Если же мы настаиваем на этом нашем праве, не зная конечного результата, функционально определять должности, разбивать неизвестную программу на известные частные операции, то в применении к тем же сапожникам мы обязаны быть готовыми получить типичную для науки «обувную фабрику», где каждый «исполняет должность», не зная, в чем именно она состоит, и где время от времени отдельным сапожникам «приходит в голову» сработать что-нибудь целиком самому, не полагаясь на помощь и взаимодействие других. Эти случаи возврата к старому способу и будут, видимо, единственным продуктом обувной фабрики, если на нее собраны и посажены на должности сапожники, от которых скрыто, что именно они должны производить сообща.

На научной «обувной фабрике» именно так и обстоит дело. Известный уже «ширпотреб» - сапоги, туфли, башмаки - с порога отвергается на том основании, что все это уже было, что повторяться в науке нельзя - действует запрет на плагиат. Нужно что-то новое, что не было в освоенном ассортименте, и никто не знает, что именно нужно. Если это и режиссура, то режиссура без текста, когда и актерам и режиссеру известны разве что имена действующих лиц и, может быть, традиционный типаж: инженю, первый любовник, комическая старуха и т.п. Предполагается, что текст будет создан на ходу, общими усилиями, но поскольку таких вещей не бывает, кому-то приходится решать, где хорошо, где плохо, то всегда обнаруживается одна голова, берущая на себя заботы о тексте, тогда как другие головы переходят в режим простого исполнения, дезактивируются в научном отношении, то есть с точки зрения творческой способности выступают несомненными кастратами. Вот здесь и возникает обидная статистика: сто обыкновенных сапожников на обычной обувной фабрике делают в тысячу раз больше, чем сделал бы один сапожник-кустарь, и производительность каждого повышается в десять раз, тогда как сотни «научных» сапожников на научной обувной фабрике делают лишь в три раза больше, чем сделал бы один ученый-кустарь, то есть производительность каждого научного работника снижается на обувной фабрике до трех процентов от исходного «неорганизованного» значения.

Здесь и появляется второй вопрос: а что, собственно, какой концепт творчества стоит за фигурой ученого-режиссера? Ошибиться здесь невозможно, это все тот же всеведущий демиург платоно-христианского образца в одной из своих ипостасей архитектора или драматурга, который, действительно, понимает «смысл и цель» предприятия и, понимая это, то есть двигаясь от конечной определенности завершенного продукта, способен «правильно оценивать творческие возможности, распределять роли по талантливости», назначая Иктина, скажем, автором проекта Парфенона, а Фидия - ответственным за роспись фронтонов. За всей этой деятельностью просвечивает все та же древняя концепция «слово-дело», «господин-раб», которая еще Аристотелем была представлена в развернутой форме иерархии административного всезнания, где объем знания прямо связан с положением должности, и тот, кто оказывается на вершине должностной иерархии, оказывается в силу своего положения и высшим авторитетом. Следуя этому принципу административного всезнания, нам пришлось бы утверждать, что У-Тан, занимая высшую на земле должность генерального секретаря ООН, есть вместе с тем и высший на нашей планете источник мудрости, поэтому то, что получают ценой огромных затрат и усилий в научном исследовании, можно бы получать проще, запрашивая высший авторитет о том, где и что лежит пока «в себе», в непознанном нами состоянии беспредметности.

Такое утверждение отдает очевидной дикостью, но именно оно реализовано в «режиссерской схеме»: режиссер обязан знать, чего он хочет: только признание результатов исследования дает ему право «правильно оценить творческие возможности исполнителей, распределять роли по талантливости и так целесообразно расставить силы, чтобы все стороны решаемой проблемы развивались гармонично». Иными словами, прежде чем решать проблему коллективно, режиссер-администратор должен ее решить индивидуально, и весь коллектив нужен ему только как «говорящее орудие», как один из видов экспериментального оборудования. Тогда действительно возникает ситуация мясорубки талантов, о которой хорошо пишет РЛ.М. Синг: «Когда проскочившие университет счастливчики становятся молодыми исследователями, их чаще всего превращают в зубчатые колеса исследовательской машины патрона. Сам по себе проект патрона может быть ценным и важным, но разрабатывать его нужно сломя голову в конкурентной борьбе с другими исследовательскими коллективами. Отсюда односторонность и однобокость опыта, которые становятся уделом молодых исследователей, принимающих участие в проекте» (35, с. 209).

Но даже в этой ситуации «научного рабства» нам нс удалось бы обосновать право режиссера на предзнанис, не вовлекая в рассуждение дурную бесконечность авторитетов, поскольку, если режиссер знает нечто, позволяющее ему оценивать и расставлять по ролям подчиненные ему головы, то тут же возникает вопрос об источнике этого режиссерского знания, тот самый каверзный вопрос о «старых людях», который сразу же выстраивает за головой режиссера бесконечный ряд авторитетных голов. И замкнуть его можно лишь на всеавторитетнейшую, всеведущую, всеблагую и т.п. голову.

Таким образом, пытаясь разобраться в первой группе проблем, связанных с божественной способностью приводить все в порядок из беспорядка, мы обнаруживаем, что проблема снятого выбора в принципе разрешима в условиях репродукции, стабильности, устойчивости. Она выглядит неразрешимой в условиях творчества, нестабильности, когда хаос воспроизводится, и то «все видимое», которое подлежит приведению к порядку, начинает расти бесконтрольно. Задача вновь стала бы разрешимой, если бы удалось остановить этот рост «всего видимого». И остановить рост можно, но тогда, сегодня во всяком случае, это значило бы выйти из научно-технической гонки, отказаться от обновления или сузить его базу наличным научным знанием. А это было бы возвращением к стабильности, то есть в нашем мире соревнования двух систем - самоубийством по методу засовывания палок в собственные колеса.

Более того, пытаясь встать на точку зрения платонохристианского демируга, с тем чтобы взять на себя ответственность за все происходящее в мире, человек нашей эпохи обнаруживает, что основная здесь трудность не в том, чтобы «сравниться», не в тщете гордыни человеческой, а в том, что и сам демиург в этой позиции, сколько бы мы ему ни приписывали прилагательных в превосходной степени, оказывается фигурой несостоятельной. Вскрывается тайная тайн христианского миропорядка: сила бога в авторитетном бездействии, он хорош для оправдания наличного порядка, но с ним абсолютно нечего делать в условиях, когда на периферии порядка бушуют бури нестабильности и порядок все время приходится переиначивать.

Распевая зажигательную песню про бога, царя и героя, человек с полной определенностью обнаруживает, что в новых условиях ему действительно нечего ждать помощи от авторитетных инстанций, каким бы статусом они ни обладали. Но вместе с тем человек обнаруживает и другое - свою явную неспособность ответственно контролировать обновление наличного миропорядка традиционными методами. Перед ним много путей, но ни одного ответственного. Он может, например, пойти в науку, внести, если повезет, свой BKJIIU в общечеловеческую копилку знаний. Но он не может быть уверен в том, что с его вкладом не произойдет чего-нибудь вроде истории с газовой диффузией Грэхема, который в 1829 г. открыл «полную причину» уничтожения в 1945 г. Хиросимы и Нагасаки. Он может пойти в прикладные науки и подарить человечеству какую-нибудь замечательную машину, продукт собственной изобретательности. Но и здесь он не может ручаться, что с его замечательным произведением не выкинут какой-нибудь злой шутки. Говорят ведь, что изобретатели автофургона погибли в душегубке: их изобретение чуточку усовершенствовали - провели выхлопную трубу в кузов. И даже если он никуда не пойдет, не сделает ни вклада, ни изобретения, всю жизнь проживет под сенью директив и указаний, то и это не менее опасно: ничем он не гарантирован от роли опасной игрушки в руках режиссера - такого же, как он, человека, отличающегося лишь тем, что режиссер не умеет или не дает себе труда задумываться о своих правах быть режиссером.

Так или иначе, но перед человеком открыто множество путей повлиять на ход истории, но пока он стоит в традиционной платоно-христианской позиции порядка ради порядка и определенности ради определенности, перед ним, похоже, закрыты все пути к ответственности. Он попрежнему раб божий - раб буквы, порядка, авторитета, сложившихся институтов, покольку свобода остается в прежнем распределении: повелитель свободен от исполнения, раб - от ответственности. Ответственность отчуждена в иерархию вышестоящих авторитетов, то есть движется в ту же дурную бесконечность, что и все другие субъективированные прилагательные в превосходной степени. В том «вменяемом» виде, в каком она была бы приложима к действиям инвалида, ответственности в нашем мире вроде бы и нет. И все же ответственность - явно не того сорта сущность, которую наряду с всеведением, всесилием, высшим авторитетом можно признать реликтом стабильности в нестабильном мире, убрать из механизма обновления. Ответственность очевидным образом присутствует в этом механизме как необходимость снимать выбор, предпочитая одно другому, и нести груз последствий выбора.

В этом пункте мы и подходим к проблемам второго круга - к системам селекции, критериям отбора и прочим высоким материям, о которых принято говорить и писать как о смысле жизни, о назначении человека и его сущности. Античность и христианство решали эти проблемы довольно просто: принцип добра и совершенства связывался прямо с моментом творения мира, так что антично-христианский космос был не только упорядоченным и вечным, но и в высшей степени оптимизированным - приведенным в наилучший порядок из всех возможных для него порядков. Поскольку порядок этот не имел нужды в изменении, то оценка его совершенства была во многом делом личных предпочтений и вкусов. Оптимистам предоставлялось право восторгаться существующим, пессимистам - скорбеть о потерянном рае, но порядок, как он есть, не оставлял сомнений в своей прочности, так что оставалось лишь различным образом интерпретировать мир, не задумываясь над тем, чего в то время не было - над изменением миропорядка. Платон сообщает о демиурге, что тот действовал без зависти, из лучших побуждений, от души, и этого казалось вполне достаточным.

Лишь много позже начинает выясняться, что добрые намерения, хотя и не пропадают даром - ими мостят дороги в ад, - служат все же довольно шаткой гарантией полноценности результата. Инфляция добронамеренности, как мы уже говорили, сместила центр тяжести человеческого доверия к разуму, к «суду разума». Даже скептик по природе Кант считал все же возможным твердо надеяться на разум: «Чистый разум, если бы он был наделен соответствующей ему физической способностью, породил бы высшее благо» (32, т. 4, ч. 1, с. 363). Правда, Кант первым обнаружил каноничность разума, увидел в нем не инструмент упорядочения наличного, а инструмент выхода за рамки наличного, способный к синтезу нового. Но все же его возможный опыт был традиционно замкнут не в том относительном смысле, в каком мы говорим о шорах канона или грамматики языка, а в смысле абсолютном, в каком нам пришлось бы говорить об исчерпаемости языковых средств, о некоем будущем моменте, когда все, что можно написать, будет написано, на стеллажи поставят последнюю книгу, и журналы, в целях экономии бумаги, станут выходить на одном листе в форме списка рекомендованной литературы и относящейся к делу критики.

Но так или иначе, а живем мы сегодня в мире, где чистый разум более чем достаточно наделен соответствующей физической способностью, а обещанное в этой ситуации высшее благо не спешит появляться на свет. Даже не совсем ясно, в чем оно могло бы состоять, это высшее благо. Еще Протагор вьадвинул в основу всех ценностных шкал человека: «Всем вещам мера - человек; существующим, что они есть, а не существующим, что их нету» (Платон. Тэетет, 151 Е). С тех пор эта мысль овладевала постепенно философствующими массами, и в эпоху реформации, да и после нее, когда человек остался один на один с богом, или, как говорит Маркс, «с попом в голове», человек прочно вошел в философский обиход на правах самодовлеющей цели. Кант, например, писал: «В ряду целей человек (а с ним и всякое разумное существо) есть цель сама по себе, то есть никогда никем (даже богом) не может быть использован как средство, не будучи при этом вместе с тем и целью, что, следовательно, само человечество в нашем лице должно быть для нас святым, так как человек есть субъект морального закона, стало быть, того, что само по себе свято, ради чего и в согласии с чем нечто вообще может быть названо святым» (32, т. 4, ч. 1, с. 465-466).

Но поставить человека в исходный пункт всех рассуждений, написать о нем прекрасные и величественные слова, совсем еще не значит внести ясность в положение человека в современном мире. Совсем напротив, возведенный в метафизический постулат «начала» национальности и педантично определенный в своих «естественных» свойствах, превращенный в умозрительную абстракцию человек может оказаться таким же стабилизирующим и омертвляющим центром системы, как и постулаты высшего авторитета, творения, вечного и неизменного порядка. К примеру, если вслед за немецким просвещением и немецкой философской классикой понимать сущность человека как сущность деятельную в духе ереси Гете: 1m Anfang war die Tat!», то есть в рамках простого противопоставления библейскому «В начале было слово!» просветительского «В начале было дело!», то как бы широко мы ни определяли деятельность, человек вместе со своей сущностью навсегда будет приговорен к репродукции. Картина антично-христианского миропорядка останется висеть на своем месте, изменится лишь точка зрения. Раньше ее видели глазами господина, теперь - глазами раба, возлюбившего свои оковы. Соответственно и движения репродукции в процессе обновления будут восприниматься под формой зла, поскольку они вынуждают раба переходить от одного дела к другому, «перековываться» в мучительных операциях замены одних, разношенных уже и привычных цепей технологического рабства другими цепями - новыми, непривычными и неразношенными.

Весь во власти подобных представлений о сущности человека, Хаксли в 1947 г. так утешал читателей по поводу ближайших перспектив развития атомной энергии: «Можно предположить, что в течение этого периода ядерная энергия станет доступной для промышленного использования. В результате, и это довольно естественно, мы получим серию экономических и социальных сдвигов, невиданных по скорости и глубине. Все существующие модели человеческого существования будут разрушены, и в порядке импровизаций придется создавать новые модели, которые соответствовали бы бесчеловечному факту атомной энергии. Ученые-ядерники, эти прокрусты в современных одеждах, подготовят человечеству ложе, в котором ему придется размещаться. И если человечеству не удастся этого сделать, то тем хуже для человечества. Здесь не обойтись без вытягиваний и ампутаций, тех самых вытягиваний и ампутаций, которые регулярно происходят с тех пор, как прикладная наука вырвалась на столбовую дорогу. Только на этот раз и вытягивания и ампутации будут несколько более решительными и радикальными, чем в прошлом» (5, р. XI).

Перспектива, понятно, не из приятных. Но прежде чем говорить о вытягиваниях и ампутациях на прокрустовом ложе научно-технической революции, надо бы все-таки попытаться обосновать неотделимость человека от репродукции, от меняющегося в процессе обновления прокрустова ложа штатных должностей. Доказать это в наше время растущей «технологической безработицы», когда человека раз и навсегда убирают из репродукции, заменяя его автоматом, было бы не так просто. Не спасает дела и весьма авторитетная сегодня теория множественного контакта с репродукцией. Здесь сущность человека усматривается не столько в деятельности как таковой, сколько в его способности скользить по должностям в поисках наилучшей. Камю, например, предлагает человеку три степени свободы; Дон-Жуан, комедиант и завоеватель. Но эта свобода перебирать наличное, свобода выбора из наличного арсенала цепей не очень-то воспевается и самим автором. Даже его завоеватель, хотя он и освободился от цепей, не столько меняет репродукцию, сколько свободно парит над ней на манер святого духа, заведомо зная, и в этом его принципиальное отличие от духа Моисея, что ничего путного из всех его затей не получится (2, S. 72-78). Этот всеобщий пессимистический настрой по поводу прокрустовых удовольствий современной жизни и есть, собственно, рабский взгляд на действительность.

Справедливости ради следует сказать, что и у Хаксли, и у Камю, и у множества других философов и литераторов, пишущих об отчуждении и уродствах современного мира, представлен взгляд раба протестующего, сознающего свое рабское положение, внимательно исследующего собственные оковы. Это раб, который ищет. Даже безнадежно, но ищет, как Сизиф у Камю. А раз ищет, то может быть и найдет. Много хуже, когда тот же некритически принятый, а по существу и непонятный тезис о деятельной сущности человека превращают в моральную санкцию на прославление рабства, на беспринципное воспевание репродукции как таковой людьми, способными с одинаковой страстью восторгаться как блаженством трудовых будней, так и сокращением рабочего дня.

Иногда это идет на уровне подсознательного, и тогда, как говорится, взятки гладки. Понадобилось, например, авторам сценария заставить героя отдыхать душой в разговоре с кондуктором, и вот уже миллионы людей плачут, когда парень, после очередной потасовки с жизнью, заскакивает в знакомый вагон и встречает вместо девушки ящик. Захотелось хорошему автору показать путь деревенской девушки к счастью, и вот в романе о тракторах, несчастной любви и большом начальстве мы видим эту девушку, которая прямо из колхоза попала в литейный цех. Ей долго снятся деревенские сны, она долго не может приспособиться к новой жизни. И вот почти уже в отчаянии от собственной неуклюжести она закрывает глаза и обнаруживает, что с закрытыми глазами работа идет лучше. Счастье приходит к ней в тот момент, когда она ощущает себя автоматом!

Это все мелочи, хотя и досадные, показывающие, что либо у авторов нет четкой позиции и, соответственно, отношения к фактам жизни, либо же они попросту неразборчивы в выборе средств воздействия на эмоциональную сферу человека. Ведь каждому же понятно, что было бы кощунством, например, обыгрывать девушку в ярме на поле, послать к ней парня плакаться о своих бедах и рассчитывать на слезы зрителя, когда в трудную для парня минуту в ярме вместо девушки окажется пара быков. Так почему же спрашивается, смущенно отводя глаза и объективы от девушек с ломами и лопатками (Х.Бидструп бесхитростно рисовал и это), авторы не хотят видеть очевидного: девушка в ярме, девушка с ломом, девушка с лопатой, девушка с билетной сумкой, девушка с закрытыми глазами, - одно и то же, что связь их с социальным целым, выражена ли она формулой «на входе три копейки, на выходе - билет» или любым другим функциональным определением, -связь отнюдь не поэтическая, что поэтизировать ее столь же гнусно, как и грустиловское: «А я сечь буду... девочек!» (6, с. 68), и что когда на месте загнанного в клетку функционального определения человека появляется его репродуктивно-социальная сущность в виде быка, автомашины, экскаватора, железного ящика, радоваться надо, а не лить слезы. Но, повторяем, все это мелочи, хотя и досадные.

Куда хуже, когда автор осведомлен, понимает существо происходящего, и все же остается на позиции восхваления автоматизма, показа человеческого в человеке через репродукцию. Так, Кочетов в «Братьях Ершовых», зная, что идут уже опыты по переводу прокатных станов на автоматическое управление, то есть по замене человека в функции регулятора очередным ящиком, и доверчиво сообщив об этом читателю (Роман-газета, 1958, № 16, с. 73), не удерживается все-таки от искуса унизить человека, нарисовать своего героя бездумным автоматом «на фоне огненных струй» (Роман-газета, 1958, № 15, с. 32-33) и заставить восторгаться этим портретом всех «положительных» лиц романа. Лишь в самом конце, наговорив величественной чепухи о «силе над металлом», о том как металл «плющится», а потом, «плющась в другом направлении, удлиняется» (почти как у К.А. Тренева: сплющирасплющи), автор как бы мимоходом, единым презрительным плевком уничтожает своего героя: «Кроме всего прочего, когда привычные, опытные руки работают автоматически, есть время для размышления, для раздумий» (Роман-газета, 1958, № 16, с. 94).

Откуда все эти странности происходят? Ближайшая причина кажется ясной: традиция расширенного воспроизводства четвертой главы «Краткого курса ВКП(6)», в сознании, в учебниках и, соответственно, в головах изучающих и сдающих философию, в том числе в головах литераторов и ученых, не дает заметить, скрывает, оставляет в журденовском состоянии грань, разделяющую творчество и репродукцию. Попробуйте, например, обнаружить эту грань в конвульсиях ученой мысли на скользкой философской почве: «Нет никаких сомнений в том, - пишет С.Л.Соболев, - что вся деятельность человеческого организма представляет собой функционирование механизма, подчиняющегося во всех своих частях тем же законам математики, физики и химии, что и любая машина. Теперь об «искусственном» и «естественном». С точки зрения материалиста, между этими понятиями нет противоположности, как нет и строгой грани (Аристотель тоже стоял на этом, см. Физика, 190. - М.П.), ведь все, что делается «искусственно», делается из материала, имеющегося в природе, на основании тех же законов математики, физики, химии и других наук, которым подчинена вся живая и неживая природа. Ученым уже удалось осуществить синтез простейшего белкового соединения. Никого не удивит, если в самом скором времени в лаборатории будет получен «живой вирус» (36, с. 83-84).

Эта «демиургова» линия блестяще продолжена крупным математиком и «отчаянным кибернетиком» А.Н. Колмогоровым: «Ведь по существу интересен вопрос не о том, возможно ли создать автоматы, воспроизводящие известные нам свойства человека, хочется знать, возможно ли создать новую жизнь, столь же высокоорганизованную, хотя, может быть, очень своеобразную и совсем непохожую на нашу» (36, с. 13).

Это ли не реликт антично-христианского умонастроения? Действительно, почему бы не стать богом? Тем более, что вот уже и простейшие белковые соединения синтезировали? Так вот и видишь, как «лишенный зависти» демиург-кибернетик берет в отчаянии «все видимое», которое до его кибернетического отчаяния находилось в движении «нестройном и беспорядочном», и приводит все «к порядку из беспорядка», находя, что «порядок во всех отношениях превосходнее беспорядка». Ясно, что для такой слепленной из полупроводниковой глины или для «плесени, распластанной на камнях», то есть для отчаянно-кибернетической цивилизации Колмогоров навечно (на «запрограммированный» срок жизни) остался бы всеведущим, всесильным и всеблагим существом, колесом истории и ее логико-историческим процессом (программой). Ясно также, что этот отчаянный прыжок ученого на философскую арену всецело связан с журденовской уверенностью в том, что все допускает функциональное определение, что все исчерпывается отношением «слово-дело» при господствующем «программирующем») положении слова, то есть целиком лежит в области репродукции.

Даже когда ученые понимают, что здесь что-то не так, они умеют выражать свое мнение настолько неуклюже, что просто диву даешься. А.Д.Александров, например, критикуя марксиста Батищева, подсовывает ему явно фихтевское понимание деятельной сущности человека («В начале было дело»), и, понятно, ненароком, в запале, выскакивает на момент в открытую марксистскую дверь: «Несомненно верно, что сущность человека - в его деятельности, но не вообще в деятельности, а в особом ее характере, свойственном именно человеку... главной особенностью человеческой деятельности является творчество - создание качественно новых предметов, выработка новых форм деятельности. Деятельность животных данного биологического вида вращается в ограниченном круге: животные не имеют истории (если это так, «живой» вирус «сотворить» можно. - М.П.). Деятельность же человека рождает новое - и в этом состоит не только ее особенность, но и главное содержание самой истории человека (что и лишает почвы любые кибернетические посягательства на программирование истории. - М.П.). Поэтому действительная общественно-историческая сущность человека есть не просто его деятельная, а творчески самосознающая сущность» (37, с. 126).

Все это прекрасно, если сделать поправку на научноисторическую сущность самого автора, который не мыслит творчества вне науки (новые предметы, новые виды деятельности), но стулья-то зачем же ломать, причем здесь Батищев? Здесь надо бы Маркса и Ленина читать, у которых сказано в основном то же, что и у Батищева, и сказано в философских терминах нечто достаточно близкое к тому, что на свой научный манер и своими словами излагает Александров. Ведь это все выдумки, что марксизм-ленинизм не делает различия между творчеством и репродукцией, отождествляет, как это делали французские материалисты и материалисты бюхнеровского толка, «естественное» и «искусственное».