Баллада о вреде мух

Расскажу я вам преданье,

Как однажды утром ранним

Собирался некий рыцарь

На красавице жениться.

Он в обновы нарядился,

На кобылу взгромоздился

И поехал во дворец,

Где невестин жил отец.

Да замечу, не соврав,

Что отцом ее был граф.

Ну а рыцарь был нахал –

Он так прямо и сказал:

«Уважаемый папаша,

Нет девицы краше вашей,

Мы давно уже близки –

Я прошу ее руки!»

Как на грех, граф был не в духе –

Одолели его мухи:

С этим злобным насекомым

Все мы смолоду знакомы.

Он схватил большой кинжал,

Жениху им угрожал,

За бесчестье и коварство

Повелел покинуть графство.

На красотку плюнул рыцарь

И уехал за границу,

А бедняжка Катарина

Принесла в девицах сына…

Граф‑папаша чуть не плачет,

А все вышло бы иначе,

Если б в воздухе вокруг

Не носилось столько мух!

Дочитал, спросил с живым интересом:

– Ну как? Получилось? – и добавил, на случай, если кто не понял: – Катарина – это человеческое имя. Это про людей стих, я подумал, про нолькров Мастеру неинтересно будет, он же сам человек… Ну чего вы молчите‑то? Зря я, что ли, старался?

Иван с Влеком переглянулись. Хихикнули. Потом Иван решился заговорить:

– Знаешь, не хочу тебя огорчать… но боюсь, что зря. На высокую поэзию это не потянет, и с площади нас погонят в три шеи. Хоть оно и про людей.

– Неужели так плохо? – Кьетт выглядел удивленным, но отнюдь не обескураженным. – А вроде бы в рифму. Ну ладно, раз у меня не получилось, Иван, давай тогда ты! – Это было сказано без малейшего вызова, поэтических амбиций нолькр был лишен начисто.

– Я совершенно чужд поэзии! Мне никакой камур не поможет! – честно предупредил Иван, с отвращением пережевывая вязкое нечто. – И про что писать, представления даже не имею!

– Так не бывает, чтобы камур не помог! – со знанием дела уверил Кьетт. – Ты давай глотай, хватит его мусолить! Сочини что‑нибудь философское и глубокомысленное, чтобы сразить посланцев интеллектом, раз уж поэтической выразительностью нам не взять.

– В нашем мире сейчас такая модная тенденция – писать стихи неясного, размытого содержания, – добавил от себя снурл. – Попробуй, вдруг это окажется новшеством и посланцы его оценят?

– Не слишком ли многого вы от меня хотите? – рассердился Иван и камур свой проглотил.

Должно быть, в нем и вправду содержалось что‑то наркотическое. Вдруг как‑то мутно и одновременно гулко стало в голове, почему‑то нахлынули спутанные воспоминания последних школьных лет… и сами собой полились стихи – только успевай записывать! Причем такое лезло, что на трезвую голову точно не сочинишь!

Аксолотль – личинка амбистомы.

Апокалипсический сюжет…

Есть у амбистомы хвост огромный,

У меня же ничего такого нет.

По законам странно объективным,

Я – материя, все движется во мне!

Аксолотль – он дышит инстинктивно,

Потому мы родичи вдвойне.

Все в процессе общего развития –

Как галактики летят от центра к краю…

Амбистомою сумел, наверно, быть бы я,

Но зачем мне это – я не знаю.

Аминокислотными цепями

Меж собою связаны навек.

Амбистома – странное создание,

И еще страннее человек…

В этом вихре сверхматериальном

Из молекул, атомов, планет

Нет конца познанью мирозданья

И конца движенью тоже нет.

Амбистома – вот венец творенья

В мире отрицаний отрицанья!

Есть у аксолотля жабров перья,

У меня – увы – одно сознанье.

Эволюция закручена спирально –

Аксолотль – пространство‑амбистома…

Может размножаться не случайно

Странная неотеническая форма!

– Ну вот, как‑то так, – скромно подытожил Иван и умолк в ожидании критики. Собственное творение казалось ему полным бредом, он ждал насмешек.

Но Болимс Влек одобрительно кивнул:

– Да, это именно то, что я имел в виду! У нас теперь все так пишут.

И Кьетт согласился:

– Да‑а, вот это высокая поэзия – не подкопаешься! – И хоть почудилась Ивану в его восхищении ирония, на самом же деле оно было совершенно искренним, просто в поэзии нолькр не разбирался совершенно. – Чудесный стих! А говорил – камур не поможет! Еще как помог!

– Прекрасное стихотворение! – вторил снурл. – Философское, полное скрытого смысла…

– Нет, вы серьезно, что ли? – поразился Иван. – Думаете, с этим можно идти на площадь?

– Безусловно! – подтвердили спутники в один голос.

– Только знаешь что? Ты не мог бы нам растолковать, про что именно оно, стихотворение твое? – попросил Кьетт смущенно. – А то интересно просто…

Эх, вот задача!

– Да я и сам не знаю толком! У меня от вашего камура крыша малость поехала, вот и сочинилась муть какая‑то шизофреническая! Не могу я ничего объяснить!

Кьетт не отставал.

– Ну хоть немного, пожалуйста! Вот, к примеру, аксолотль, амбистома – кто это?

Ну, это Иван, слава богу, знал от своего саратовского приятеля Андрюхи, совершенно повернутого на почве всяких террариумных обитателей. Дома он держал тритонов, жаб, десяток разных ящериц и ручного удавчика по кличке Дятел. И о чем бы ни шел разговор, Андрюха удивительно ловко сводил его к своим ползучим любимцам. В результате в рептилиях, амфибиях и прочих гадах Иван смыслил гораздо больше, чем хотел смыслить.

– Амбистома – это такая земноводная тварь, на саламандру похожа. А аксолотль – это ее личинка, вроде как головастик у лягушки. Только головастик размножаться не умеет, пока взрослой лягушкой не станет, а аксолотль – пожалуйста. Размножается в личиночной стадии. Это называется неотения. Вот.

– Как это хитро у них устроено! – восхитился нолькр. – А дальше?

– Что дальше?!

– Ну дальше теперь объясняй! Почему вы с ним родичи? По чьей линии?

– С кем мы родичи? – опешил Иван.

– Да с аксолотлем же! У тебя так в стихе сказано!

– Правда? – искренне удивился поэт: мутный стих сразу же вылетел у него из головы, он уж и не помнил, про что там. Пришлось заглянуть в запись. – Эх, и верно… Ну это я так, для красного словца. Никакие мы с ним не родичи на самом деле, ничего общего!

– Да? Ну ладно, – немного обиженно буркнул Кьетт, было видно, что Ивану он не слишком‑то верит. – Но имей в виду: от родственников отказываться грешно, даже на словах!

– Учту непременно! – обещал Иван, радуясь втайне, что дело не дошло до аминокислот и расширяющейся Вселенной. – Ладно, давайте уже спать! Что‑то меня с камура вашего совсем развезло! Точно – наркота! В жизни его больше в рот не возьму!

Переночевали они в домике Мыза на двух сдвинутых соломенных матрасах. В темноте через их тела постоянно кто‑то аккуратно переступал, жеманно хихикал и тряс чуть не над самым носом оборками ночных рубашек. Похоже, это камур настраивал гемгизских девиц на романтический лад. Но путники, вымотанные за день, хотели только одного – выспаться как следует, им совсем не до амуров было. Тем более что завтра предстоял такой трудный день.

Проводить гостей до городской площади вызвался сам Мыз – в одиночку они бы никогда туда не добрались.

Наверное, целый час пришлось плутать в хитросплетении переулков, все больше удивляясь местным странностям. И ведь даже условились заранее: не удивляться ничему, все воспринимать как должное – не получалось!

Взять, к примеру, заборы. Обычно их ставят для того, чтобы оградить территорию, отделить собственные владения от чужих. В Гемгизе же далеко не все заборы могли похвастаться замкнутостью контура. Просто возникала вдруг стена поперек дороги – добротная, каменная, но совершенно непонятно, с какой целью установленная, потому что с обоих концов ее можно было не только обойти, но даже объехать на телеге. Часто на такой стене сидела тварь, тоже очень странная – без рук, без ног, только голова и хвост, вроде гигантской пиявки со злыми глазами и круглым ртом. На испуганный вопрос: «Это еще кто?!» – проводник пренебрежительно махнул рукой, дескать, не обращайте внимания, и какое‑то труднопроизносимое зудящее слово назвал. «Коловерша», – возникло у Ивана в голове, но яснее от этого не стало. Тогда он попытался связать оба явления воедино: «Это для нее специально стенку построили? Чтоб было где сидеть?» Но Мыз его предположения не подтвердил: «Ну вот еще! Кто это станет ради коловерти стараться, строить? Облюбовала готовое и сидит теперь!» – «А зачем тогда здесь стена?» – «Ну как же? Забор это! Для благоустройства он!» Вот и разбери, что к чему!

Впрочем, заборами и коловершами странности не ограничивались, а только начинались.

Удивляли ботинки, прибитые снаружи к входным дверям домов, удивляли фонарные столбы, с которых вместо фонарей свисали на цепях мягкие стулья. Удивляло полное отсутствие снега под ногами – он обильно сыпал с неба, пушистыми шапками лежал на деревьях и крышах, но на расстоянии около метра от земли куда‑то исчезал. Нет, не таял, именно исчезал, так и не долетев до мостовой, выложенной странными круглыми булыжниками, напоминающими врытые в землю черепа (но, безусловно, таковыми не являющимися, не подумайте чего дурного). Деревянные колеса телег по такой мостовой громыхали немилосердно, а лошади часто оступались и смотрели на мир обиженным взглядом из‑под своих длинных малиновых челок. Удивляли и деревья, голые ветви которых росли исключительно под прямым углом друг к другу и к стволу, хотя Мыз упрямо именовал их «елочками». Удивляли трубочисты в розовом трико – сначала их приняли за уличных акробатов, но Мыз эту версию с негодованием опроверг, потому что и сам состоял в трубочистах, но как раз накануне получил три дня выходных за ловкую работу, вот и был одет не по форме. Очень удивляли мокрые и грязные отпечатки босых ног на стенах домов, доходившие до самых крыш. «Ай‑ай, нехорошо! – сокрушался Мыз при виде такого непорядка. – Опять по весне красить – лишняя забота людям!» Но на закономерный вопрос, кто же это так наследил, только плечами пожимал и бубнил: «Обычное дело! Завсегда так зимой!» Впрочем, на другие вопросы, касающиеся местного быта, он отвечал столь же «вразумительно».

Больше всего поразило, каким образом прохожие Гемгиза порой сокращали путь: вместо того чтобы обойти воздвигнутое на пути строение, они просто заходили внутрь, проходили его насквозь и вылезали с обратной стороны в окно, если там не было предусмотрено другой двери. Полбеды еще, если было это общественное здание, вроде школы или приюта для умалишенных. Но с частными жилыми домами тоже было не принято церемониться, и хозяева отнюдь не возмущались, если к ним в комнату вламывались без приглашения посторонние, просто не обращали внимания на мимолетных гостей. Здесь это было в порядке вещей, и Мыз никак не мог взять в толк, почему чужаки так настаивают на кружном маршруте и упорно отказываются идти коротким путем. (А отказываться они стали после того, как всей толпой в самый неподходящий момент ввалились в чью‑то супружескую спальню.)

Да, много было странного и необъяснимого в городе Гемгиз.

Зато толстые темно‑синие коты, деловито расхаживающие по подворотням с бумажными, запечатанными сургучом свитками в передних лапах, уже не могли удивить ни цветом, ни поведением своим: идет себе почтенное животное по служебным делам – эка невидаль!

…Наконец переход по городу, оказавшийся на удивление утомительным, был закончен, и путники оказались на обширной площади, несмотря на сравнительно ранний час уже запруженной народом до отказа.

Одеты собравшиеся были прилично, без странностей, и вели себя вполне адекватно. Ивана это тоже удивило. После всего увиденного по дороге горожане стали представляться ему сборищем сумасшедших, он ждал от них чего угодно, кроме нормального человеческого поведения. И оказался неправ.

Посреди площади был воздвигнут высокий помост из свежих неструганых досок, здорово смахивающий на виселицу с методом длинного падения или эшафот – так показалось Кьетту. Упомянутые сооружения были деталью лишь его мира, и у Ивана с Влеком столь мрачных ассоциаций не возникло. Первому вспомнились маленькие эстрадные площадки для масленичных гуляний, второму – трибуны для оглашения законов и чтения светских проповедей на темы нравственности и морали.

На помосте, на ярко‑красном ковре, свисающем с краев, стояли два кресла, а точнее – два раззолоченных трона со спинками необыкновенной высоты, украшенными искуснейшей резьбой. Два бородатых седовласых вельможи в кафтанах алого же цвета, в горностаях и соболях восседали на тронах с видом не столько высокомерным, сколько сосредоточенным и утомленным. Подле каждого стоял стриженный под горшок дурень с огромным опахалом из роскошных белых перьев и старательно этим опахалом работал. С учетом того, что погода была отнюдь не летняя: снежок продолжал падать, и ветром тянуло с Пустоши, сцена эта выглядела более чем неуместной. Пожилые вельможи ежились и кутались в меха.

– Они сдурели, что ли, эти олухи с веерами? – возмутился Иван, проникшись сочувствием к старичкам. – И так мороз на улице, зачем еще махать‑то?!

– Так оно ж не для прохлады, а для почету! – растолковал Мыз не без снисходительности, глупые вопросы чужеземцев его уже начинали смешить. – Иначе как выделишь, что не простой человек пред тобой, а сам посланник из столицы? То‑то!

На самом деле Иван мог предложить добрую сотню более гуманных способов посланника «выделить», но спорить с Мызом не стал – от того все равно ничего не зависело. К тому же им удалось подобраться достаточно близко к помосту, и до ушей уже стали долетать слова чтеца, стоявшего между кресел, лицом к посланникам, задом к народу.

…Я ухожу в далекие края! –

завывал чтец,

Обратно я вернусь, увы, не скоро.

Оставим же пустые разговоры,

Ведь ты была коварна как змея!

Ты мне лгала – всему я слепо верил,

Но вот обман жестокий твой раскрыт!

Нет, я не просто на тебя сердит,

Я оскорблен, я зол, мой гнев безмерен.

Любил тебя всем сердцем и душой,

А ты мне изменяла с каждым встречным!

Ну так прощай, я ухожу навечно,

В скитаньях вновь я обрету покой.

Останься, не беги за мною вслед!

И слез не лей, они уже напрасны!

Коварству твоему прощенья нет…

В таком вот духе. Стихи были откровенно плохими, посланцы томились, публика зевала. Но в целом процедура была чрезвычайно благопристойной: никакого свиста, улюлюканья, тухлых яиц и овощей. И посланцы никого не прерывали, обязательно выслушивали очередное творение до конца, прежде чем указать перстом вниз, себе под ноги. Получив такой знак, неудачливый поэт покидал помост, возвращался в толпу слушателей, и его место занимал новый претендент. И только один из сотни получал другой знак: посланник благосклонно кивал головой. Тогда толпа разражалась громом аплодисментов, а побледневший от радости чтец перемещался в глубь помоста, за кресла, и присоединялся к жалкой кучке таких же взволнованных и бледных счастливчиков. Прирастала она медленно – примерно на одного человека в час. «Ай, нынче посланники суровы!» – сокрушался Мыз, оказалось, он тоже собирался читать и волновался чрезвычайно. Должно быть, именно поэтому, когда чинно, без споров и склок продвигающаяся очередь дошла до него, бедняга перезабыл все слова, промямлил что‑то маловразумительное о весне и цветочках, расплакался от огорчения и убежал, не дождавшись знака. Вослед ему не полетело ни единого смешка – только сочувственные взгляды и вздохи.

А следующим был Иван! И ни с того ни с сего душа его вдруг ухнула в пятки, а ноги будто приросли к земле! И то сказать, последний раз он публично читал стихи (притом чужие, не свои!) во втором классе начальной школы, на утреннике в честь Женского дня, и выступление было таким «удачным», что с тех пор его на сцену никто не приглашал. А тут – собственное сочинение, многотысячная толпа, чужой мир, костюм этот дурацкий…

– Иди же, руза тебя загрызи! – рычал Кьетт в ухо, толкал в зад, потом уже и за руку тянул. – Ну что ты застыл, как статуя короля Фимора?! Очередь пропустим! Не успеем в десятку войти!

Но Иван буквально в ступор впал. А к помосту уже спешили протолкнуться другие.

– А, была не была! – вскричал Кьетт Краввер отчаянно. – Влек, приведи пока в чувство этого осла, а я пойду место займу! – и одним нолькровским прыжком взвился на помост. И так это у него лихо получилось, и такой он был хорошенький в новой своей курточке и затейливой шапочке с пером, что толпа одобрительно загудела, и даже посланники, успевшие утомиться до предела, заметно оживились.

Испытывал Кьетт хоть какое‑то волнение или нет – осталось в тайне, во всяком случае, стих свой о брачных проблемах благородного семейства оттарабанил бодро и без запинки, весело глядя посланцам в глаза. Он ни на что не рассчитывал, просто время тянул. Каково же было его изумление, когда оба старичка вдруг дружно закивали! Конечно, не качество текста и исполнения было тому причиной, а единственно обаяние юности, но суть дела от этого не менялась: сам того не ожидая, Кьетт оказался седьмым в группе избранных!

Так мог ли Иван после такого успеха товарища позволить себе малодушие? Он сгреб волю в кулак, твердым шагом взгромоздился на помост и, стараясь придать физиономии выражение глубокомысленное и философское, обнародовал‑таки свое творение!

Надо сказать, что подавляющее большинство стихов, прозвучавших в тот день, были о любви. На этом заезженно‑амурном фоне произведение Ивана выгодно отличалось своей, мягко говоря, оригинальностью. Должно быть, именно это повлияло на положительное решение «жюри», трудно предположить, что они нашли в нем еще какие‑нибудь достоинства.

Итак, Иван стоял над толпой, плечо к плечу с Кьеттом… А Болимс Влек вдруг осознал, что остался совершенно один! Он понял то, о чем они как‑то не задумывались раньше: очень сомнительно, что победителям этого поэтического состязания будет позволено отправиться в столицу в сопровождении друзей! Повезут ли их на телеге, отправят через портал или иной способ транспортировки изыщут – в любом случае лишние места при этом вряд ли будут предусмотрены!

И тогда движимый отчаянием снурл ринулся на «сцену».

В наступившей тишине жутко, как гром с ясного неба, звучали слова, пришедшие во сне. И не только они.

…Там Безумье и Зависть схлестнулись в бою,

Там за Силу продали свободу свою,

Над руинами мира рыдают дожди…

Это время наступит,

Ты жди его,

Жди…

Продолжение, которого он так боялся, все‑таки сложилось! Само собой возникло в голове, без участия разума!

Изменившиеся в лице посланники сомнамбулически кивнул и головами.

И сразу же глашатай в зеленом камзоле, возникший откуда‑то из‑за помоста, объявил о закрытии чтений. Заветная десятка была набрана. Толпа неудачников начала расходиться по домам. И в этой толпе – а может, это Ивану только померещилось от усталости и пережитых волнений? – мелькнули в какой‑то момент три знакомых широких спины…