Ничто Социального

(десубстантивация социальных объектов)

«Большая дерзость притязать на то,

Чтоб что-то значить, превратясь в ничто»

Из речи бакалавра

«Фауст» Гете

Интересно, что на философское недоумение Лейбница «почему есть нечто, а не ничто», Гегель-Хайдеггер-Сартр могут ответить: нечто есть, потому что ничто его спрашивает, ничто задает вопрос, ничто, будучи этим «почему», становится искомым «потому». Этот воображаемый диалог призван показать новый статус, который предицируется негативности в XIX-XX столетиях.

Этот статус правильнее всего определить как конститутивный. Заявляя такую его роль, следует сделать два уточнения, приравненные к двум сторонам указанной роли. С одной стороны, на «ничто» наталкиваются в момент, когда субъект, переоценивший свои рефлексивные способности, пытается объективировать свою субъектность. В механике мысли это означает попытку, зайдя себе за спину, увидеть, как происходит внутренняя работа сознания. С другой стороны, это «ничто», оставаясь ничем, является условием возникновения прочих вещей.

Для этой первой стороны правомерно рассуждение в следующем духе. Возможно, именно тогда, когда я пытаюсь конституировать способ своих конституций, вскрыть механизм, описать структуру, процедуру, машинерию, ответственную за работу конституирующего сознания, я постигаю ничто, все, что ухватывается в этом акте оборачивания на себя сознающего, оборачивается пустотой. Программа по конституированию механики конституирования оборачивается конституированием «ничто». Возможно, еще более нагляден принцип интенционального наведения на объект; в движении, стремящемся ухватить саму интенцию как объект интенционального акта, объектом этого движения оказывается «ничто», правильнее сказать, ­ имеем отсутствие всякого объекта.[71]

Вторая сторона вопроса освещает следующий аспект. Если субъект конституирует вещи и весь мир, если он конституирует что-то, то что же в таком случае мешает конституировать абсолютное «ничто» и абсолютную пустоту, при всей абсурдности грамматико-синтаксического приписывания несуществующему таких качеств как «абсолютное» (абсолютное ничто) или «полное» (полная пустота). Можно сказать, что если у «ничто» нет места, то все же есть имя – «ничто». Отсутствие места означает здесь, что «нечто», нигде не знающее в себе перерыва, не образует пустот (мы говорим здесь не о демокритовой пустоте, поскольку его пустота та, что не заполнена предметами-атомами, но об онтологической пустоте, в отношении которой было бы правильнее сказать, что онтологическая пустота заполнена пустотой) или разрывов, оно не может в-пустить ничто, которое продолжало бы длимый ряд бытийственных актов, обращаясь в очередную их нумерическую реализацию. Но и имени не может быть у «ничто», ибо все имена – это имена о нечто. При подобной констатации мы обязаны были бы говорить: такое ничто – это нечто такое… Бергсон в данном контексте наиболее нам близок – язык интенсивно сопротивляется говорению о не-конструкциях. Видимо действительно, попадание в стихию языка – это попадание в некую наличность, где нет ни места, ни имени, для пробела ни-чтойности[72].

Осмелимся тогда предложить если не дефиницию «ничто», то описать те обстоятельства, когда происходит непроизвольное упоминание о нем. Эти обстоятельства таковы: «ничто» появляется как эффект прямого усмотрения. При этом имеется в виду не любое прямое усмотрение, но лишь то, которое направлено не на объект (уже случившееся), но на функцию, порождающую этот объект, и при том на ту функцию, которую пытаются удержать от мгновенной объективации в результате направленного на нее взгляда. Сохранив теперь этот смысл, мы перейдем к области социального.

Прибегнем к следующей постановке вопроса: есть ли в социальном измерении нечто такое, что при попытках усмотреть его напрямую превращалось бы в ничто? Ответом является тезис, который мы будем пытаться обосновать. Вот он: ничто социального - есть само социальное.

На первый взгляд социальность позиционирует себя как качество, объектность, наличность и обещает предъявить прочие вещественные доказательства своей реальности. Но обратимся к объектам этой социальной реальности, а именно к той их части, которая есть сумма качеств. Под суммой качеств мы подразумеваем тот набор отличительных характеристик некоего социального объекта, которые делают этот объект социально значимым, и еще более определенно – те социальные качества объекта, которые сущностно отличны от его природных качеств. Собственно, индивид, равно как предмет или явление, с которого сняты все знаки социального отличия, может быть благополучно возвращен природному миру.

Однако, увидеть социальные качества как чтойности можно лишь в специально-подготовленной среде, собственно социальной среде, т.к. при выносе оттуда они моментально превращаются в ничто. Все происходит как в сказочном образе, где золото, подаренное злыми силами и остающееся золотом в заколдованном мире, при переходе в обычный мир превращается в черенки. Также в нашем случае социальное остается таковым по эту сторону, но превращается в ничто, как только покидает границы социального.

Пояснить сказанное можно следующим образом. Изъятие предмета из среды социальных взаимосоизмерений не означает, что он лишается одного из своих качеств, что одним его качеством стало меньше. Суть именно в том, что предмет остается таким же, как раньше, сумма его вещественных характеристик не меняется, и именно это лучше всех прочих способов показывает, что социальное в нем было ничем, прибавляемым нулем. Отличным примером является, конечно, предпринятый Марксом анализ товарной формы, а также классическая Марксова модель так называемого товарного фетишизма. У Маркса товар понимается как вещь, не теряющая никакое из своих натуральных, природных свойств, и равно не приобретающая ничего нового, но становящаяся товаром лишь оказываясь в сети товарно-рыночных отношений. Собственно, Маркс пишет о том, что загадка товара не могла быть разгадана в классической политэкономии, поскольку «товарность» расценивалась как некая «чтойность», субстанциальное качество предмета, которое ставилось в один ряд с вещественными характеристиками. Товар был вещью среди вещей, и потому критерии спецификации его как товара не могли быть вскрыты.

В действительности же, к вещи не присовокупляется никакого нового свойства, - в момент, когда вещь становится товаром, качество «быть товаром» не обогащает вещь никаким новым материальным свойством, на манер покрытия краской деревянной скамейки. Если же мы будем упорствовать, пытаясь постигнуть, что же за качество делает эту скамейку товаром, то должны будем последовательно вычесть все вещественные ее качества, до тех пор, пока не упремся в товарный атрибут. Однако, отмыслив от скамейки все ее качественные атрибуты, мы так и не придем к тому ее свойству, которая делает скамейку товаром. Дефетишизация вещи открывает ничто ее товарной формы.

Разумеется, товар не является единственным примером. Любые общественно значимые образования существуют не так же, как существуют обычные вещи. Последние даны как некие автономные сущности, имеющие самостоятельный онтологический статус. Социальные объекты правильнее было бы называть эффектами, некими очаговыми проявлениями действующей системы общественных отношений, вне которых эти объекты просто не существуют. Что представляет из себя письменно оформленный договор между двумя социальными агентами, помимо определенного числа знаков, начертанных на листе бумаги? Как спросил бы Лакан: что есть в этом документе помимо его самого? Ведь как ни странно именно «это» и делает договор договором. Но это скрытое качество не может быть обнаружено в самом документе (разве, что как «ничто»). Документ, составленный как договор и имеющий значение договора, может быть таковым, лишь отсылая ко всей структуре общественных отношений и социальных институтов. Очевидно, что быть признанным как договор, реализованным таким образом и сохраненным именно в этом смысле, возможно лишь в том случае, если все социальные инстанции и структуры не прекращают своей работы и продолжают исполнять свои обязательства. Таким образом, искомое скрытое качество не присутствует в самом объекте, но является неким конвенциональным эффектом взаимной работы сонаправленных сил.

Иными словами, непосредственные отношения между людьми оказываются материализованными в товарах, которые лишены субстанциальных характеристик и имеют форму «абстрактных» категорий/объектов. Заработная плата, например, выступая во вполне конкретной форме, призвана, тем не менее, определить место конкретного индивида в существующей системе спроса на предлагаемую услугу со стороны других индивидов. Именно это отношение и формирует суть заработной платы, являющейся - в конечном итоге – индикатором места индивида в системе социальных иерархий. Сходную функцию выполняют и более абстрактные социальные программы – будь то «всеобщая приватизация» или «пятилетний план»; разница в семантике не должна скрыть основного предназначения категорий – заместить, трансформировать и в итоге мистифицировать характер обмена людьми части их труда на необходимые для удовлетворения их потребностей товары. Говоря иначе – социальные отношения кодифицируются в формах и при помощи способов, так или иначе связанных с местоположением людей в сложившейся системе производства и распределения. Таким образом, отношения, овеществленные – материализованные – в товарах и опосредованные в категориях, начинают выступать как конституирующие первофункции, порождающие реальные социальные процессы. «Реализация» программы приватизации, как и «колебание» индекса Доу Джонса на Уолл-стрит стали возможными именно в силу скрывающихся за ними отношений.

Теперь же спросим себя, а нельзя ли все же вычленить это ничто, притом, что оно не встречается в вещах, в которых пусть его нет, но все же нельзя ли объективировать его (дать имя и определить место) как, скажем, это делает арифметика с нулем? В конечном итоге к этому подталкивает нас само мышление, которое всегда стремится к принудительной субстантивации. Пытаясь это сделать, обратимся к природе денег. Маркс и в этом вопросе о чисто знаковом происхождении денег является автором пропедевтических изысканий в области утверждения функционализма в общественных науках. В главе «Капитала», посвященной деньгам и обращению товаров, он так говорит о деньгах:

«Но зато деньги не имеют цены. Чтобы участвовать в этой единой относительной форме стоимости других товаров, они должны были бы относиться к самим себе как к своему собственному эквиваленту».[73]

Как видим, инстинктивная вера многих в бесценность денег имеет научно подтверждаемую основу.[74]

Деньги бесценны не потому, что они являются неким мистическим, таинственным объектом, но лишь потому, что они и являются мерилом всех прочих товаров. Если угодно, это не трансцендентный объект, которому нельзя предицировать имманентных качеств (качества иметь стоимость и равняться определенной цене), но это предмет, погруженный в самую суть имманентных отношений, и при этом отличный от них принципиальнейшим образом, – ибо все прочие объекты имеют цену, а деньги, как говорит Маркс, – нет. Тогда деньги приобретают все очертания апофатического объекта, ибо для товарных отношений быть чувственным и мыслимым предметом означает иметь стоимость и быть выраженным в цене, чего нельзя проделать с деньгами. Этот парадокс открывает самое существо проблемы. Деньги не могут иметь ценового выражения именно потому, что они сами и запускают всю машинерию товарно-денежного обмена. Деньги – это тот товар, которого нет, но именно благодаря ему появляются все остальные товары[75]. Это тот самый орган чувствования, который не имеет измерения дления на себя. Деньги – это Бог апофатики, - он не дан как стоимость, но все дано в свете его денежного измерения. Итак, деньги – это то самое вне-существующее ничто, дающее ход всей игре.

В определенном смысле операции с деньгами, совершаемые индивидами, напоминают формальные способности человеческого интеллекта: можем ли мы объяснить, как прибавляем двойку к двойке и как в результате получается четыре. В строгом смысле мы этого никогда не делаем, ибо только повторяем суммирование, мы не объясняем, но опять считаем, мы не видим ту способность, которая позволяет нам считать, ибо она не может быть проявлена. Так же и любая денежная сумма может лишь обмениваться на любые другие товары, но она не может быть обмененной на саму себя, в этом случае это будет чисто тавтологическое действие (Сколько стоят $100? Очевидно, что $100 стоят $100, ни центом больше или меньше).

Впрочем, деньги нередко видятся более реальными, чем все прочие товары, они чувственны, вещественны и наглядны, но стоит направить на них прямой взгляд, пригвождающий их к месту и не позволяющий двигаться, т.е. только оценивать, выражать стоимость и презентировать цену, стоит лишь произвести остановку процессуально необходимой для денег динамики, как они обращаются в ничто. Именно потому, что деньги выполняют чисто символическую функцию, являются только знаковым выражением общественных отношений, их объективация (субстантивация) сопровождается уже названными трудностями.

Очевидно, что именно будучи «ничем», деньги и оказываются в состоянии исполнять функцию всеобщего эквивалента, по аналогии с работой сознания, описанной в феноменологии, где сознание, будучи бессодержательным (бессубстанциальным), может быть дано лишь по факту направленности на объект, внешний мир. В сознании, как показал Гуссерль, нет ничего субстанциального – это чистая «видимость» в том смысле, что сознание существует лишь в связи с предъявлением некого объекта. Но именно потому, что оно – чистая видимость, «полная пустота» (поскольку весь мир вне его), оно может вместить в себя весь мир. Также и деньги в своей «материальности» есть только выражение общественных отношений, то, что они функционируют как всеобщий эквивалент любых товаров, обусловлено их положением в структуре общественных отношений – только не имея никакой цены деньги могут оценивать все.

Однако деньги столь явственно вещественны, что требуются еще некоторые усилия, чтобы увидеть их принципиальное отличие от прочих товаров. Это отличие касается материального тела денег. Всем хорошо известно, что при выборе товара мы проявляем тщательную избирательность и, даже учитывая современную серийную стандартизацию товара, стирающую всякие индивидуальные отличия, следуем лейбницевскому принципу различия подобных, – даже в двух совершенно одинаковых предметах мы ищем и находим отличия.

Но прямо противоположным образом дело обстоит с деньгами. К вещественным характеристикам купюр (материальное тело денег) мы совершенно равнодушны, две купюры достоинством в $100 является для нас лишь суммой в $200. Задумываемся ли мы о том, какая из них более новая, а какая более ветхая? Мы не надеемся лишь на отрицательный ответ, положительный ответ весьма вероятностен. Действительно, очень часто нам приятен вид новых купюр, а от старых и потертых мы торопимся быстрее избавиться. Но это означает только то, что мы, забыв на время о чисто символической функции денег, стали смотреть на них как на вещь или товар, что более естественно для сознания, привыкшего иметь дело с объектами, а не с самим собой, как пустой рамочный формой. Мы стали жертвами денежного фетишизма, как сказал бы Маркс. Но деньги есть чистая функция: новая купюра в 100$ и ветхая купюра тем же достоинством – абсолютно равноценны в отличие от двух вещей, одна из которых более изношена, чем другая и потому меньше стоит. Но купюра в строгом смысле даже не подвержена уничтожению – верному индикатору вещественности, чтойности, наличности предмета. Даже будучи механически уничтоженной, купюра в 100$ не уничтожается, ибо она тут же возрождается в другой 100$-ой купюре, выпущенной Казначейством. Это не есть другая купюра, пришедшая на смену первой, – это есть она сама, это есть возрождение, редупликация, повторение объекта. Чтобы еще лучше понять, почему это так, посмотрим на мир товарно-денежных отношений с максимально удаленной точки и спросим себя: что изменилось в обороте вещей с выпуском новой купюры, если мыслить мир этих вещей как гомеостаз материальной наличности? Нетрудно заметить, что изменения произошли лишь в сфере бумажной продукции: бумаги, потраченной на изготовление новой купюры, стало меньше. Но стало ли меньше или больше денежной наличности? Нет. Мир денежного выражения общественных отношений напоминает аристотелево Бытие – любое изменение не нарушает его онтологической, гомеостатической полноты.

Итак, поскольку деньги это лишь воплощение динамики общественных отношений, то можно сказать, что деньги, будучи естественным регулятивом и индикатором этой динамики, остаются некоей чистой формообразующей функцией, организующей пространство социальных отношений, но вещественно не присутствующей в нем. Тогда мы можем утвердительно повторить то, что гипотетически вывели в самом начале главы. Ничто социального есть само социальное, потому что единственным гарантом функционирования социального смыслоозначения является сам общественный порядок.

Глава 5.