Юрий Левитанский

Еще один неравный брак. Ему было 63, ей 19, когда они встретились. Молодая Ирина Машковская и немолодой Юрий Левитанский, замечательный поэт, из поколения лейтенантов, прошедший Великую Отечественную, до конца дней писавший яркие, искренние и пронзительные, «кинематографические» стихи.

* * *

– Как вы познакомились, Ира?

– В Юрмале, он отдыхал в Доме творчества писателей, я жила у мамы, у нее неподалеку был дом. Я шла на электричку, он прогуливался в парке. Чтобы не опоздать, спросила, который час. Дальше иду, он идет рядом, пожилой человек, интеллигентного вида, я вежливо разговариваю. Проводил до станции. А на следующий день или через пару дней выхожу из автобуса – он идет с Виктором Славкиным.

– Вам был знаком Славкин?

– Мне никто не был знаком. Я жила в Уфе, воспитывалась бабушкой и дедушкой, родители жили отдельно, окончила два курса университета. И вот они идут с полными авоськами спиртного – была распродажа виски. Здравствуйте – здравствуйте. Жена Славкина потом спросила: а вы знаете, кто это, это известный поэт Юрий Левитанский.

– Вы и фамилию не знали?

– Фамилию знала, филологическое отделение все‑таки, но я занималась германистикой и вообще была из другой среды. Три‑четыре дня мы общались, несколько раз прогулялись по парку, он пригласил зайти в Дом творчества, и все. Я уже должна была улетать. Он говорит: можно я приду провожу вас хотя б к электричке. Как‑то трогательно попросил написать, дал адрес. Никакого романа не было. Я – бабушкина внучка, правильного воспитания, у меня и не было никогда стремления подойти познакомиться к поэту или писателю. Если б кто мне сказал, что я выйду за него замуж!.. Я уехала к себе. Прочла книгу, она мне безумно понравилась, думаю, напишу, человек просил. Написала несколько строк: я такая‑то, может, вы меня помните. Он в ответ прислал огромное письмо: как вы могли подумать, что я вас забыл. Завязалась переписка. Я приехала с приятельницей в Москву на каникулы, позвонила ему. И все у нас пошло‑завертелось. Но настоящего романа еще не было. Он человек семейный, я жила у подруги, встречаться негде. Мы ходили куда‑то в гости, в театры, на выставки. А на следующий год у меня с сентября годичная стажировка в Берлинском университете. И это была такая трагедия, что я даже не ожидала. Мне казалось, мало ли таких девочек, я видела их косяки, табуны вокруг него… Оформление шло через Москву, я приехала, и вот тут все началось.

– В Берлин не поехали?

– Поехала, но досидела полсрока. Он один раз приехал ко мне туда, потом по три письма в день, бесконечные телефонные разговоры. Никакая учеба уже в голову не лезла.

– Он сразу сказал, что полюбил?

– Он вообще таких слов не говорил. Он был человек необычайно чуткий к словам. Сказал, что когда первый раз меня увидел, а там были какие‑то девушки, которые, по его словам, его домогались, он смотрел в их пустые глаза и вспоминал мои. Он, наверное, мало общался с такими правильными девушками и такими бескорыстными. Потому что мне от него ничего не было надо. Я знала многих, кто умирал, стремился в Москву. Я не стремилась.

– А когда вы его полюбили? И за что?

– Я даже не знаю. Для меня определение любви – это вот такая нежность, от которой дышать нельзя. Я не знаю, любовь или не любовь, но он почему‑то во мне это вызвал сразу. Помню, когда уезжала из Дубулты, шел дождь, он был в синей куртке с капюшоном, скинул капюшон, а под ним этот седой ежик, и я его погладила по голове, а он заплакал. Это меня потрясло, потому что его это потрясло. Знаменитый человек, сотни знакомств, и несмотря на всю плейбоистость…Такое чувство, как к ребенку. И до конца он вызывал во мне вот эту невозможную, щемящую нежность.

– Сколько вы прожили?

– Десять лет. Он не сразу ушел от семьи. Там девочки‑погодки, которых он обожал. Он оставил большую 5‑комнатную квартиру в писательском доме. Жить было негде. Снимали квартиры. А потом появилась возможность получить однокомнатную квартирку, но для этого надо было заключить брак. Мы заключили.

– Как ваши родные ко всему отнеслись?

– Плохо. Очень плохо. Бабушка с дедушкой – коммунисты. Высокопоставленные люди. Все было очень тяжело. Страшные для меня годы, потому что отвернулись все. Там благополучная семья, а тут никого, денег нет, еды нет, одежды нет, магазины пустые.

– Вас не посещало сомнение: не бросить ли?

– Его? Нет. Я его бросить уже не могла. Я его выдернула из семьи, я понимала, что он туда не вернется. У меня никогда не было детей. Но я, может, к своему ребенку так бы не относилась, как к нему.

– А почему у вас не было детей?

– Возможности для этого не было никакой. Ведь мы получили двухкомнатную квартиру и Госпремию года за полтора до его смерти, хоть какие‑то деньги появились.

– Вы ссорились?

– Да. Из‑за того, что он тратит свою жизнь не по делу, мне казалось. Все эти люди, что выпивали с ним… За исключением, конечно, его настоящих друзей, равных ему по интеллекту. Давид Самойлов. Его жена Галя, о которой Юра говорил: Галя – это почти Самойлов. Юрий Давыдов. Феликс Светов. Юлиу Эдлис. Но чаще приходили какие‑то ребятки с шарящими глазами, и я видела саморазрушение. Он ведь был очень болен. В 90‑м мы ездили в Брюссель делать ему операцию серьезную на сосуды, Максимов, Бродский, Неизвестный дали деньги. Очень тяжело было. Мне хирург сказал, что я должна с ним попрощаться, большой риск, что не выживет. Они же всё говорят. Помните, Евстигнееву сказали, и он умер до операции. Естественно, я с ним прощаться не стала, наоборот, говорю, профессор сказал, все будет отлично, у тебя не такая уж сложная ситуация. Операция длилась часов пять, это был католический госпиталь, там большой сквер, я ходила в сквере все время, голова пустая. Он лежал в палате на шесть человек, и все на нас смотрели, что такой пожилой муж и такая молодая жена, а он еще русский писатель, я это всем говорила, чтоб отнеслись к нему соответственно. И вот я пришла после операции в палату, смотрю, а на его кровати лежит другой человек. Я так тихо стала сползать по стенке. Соседи по палате, видимо, увидели мое белое лицо и стали кричать: но, но, реанимасьон. Он был в реанимации, как я не догадалась. Побежала на пятый этаж, меня не пускают, говорят, рано. Я говорила что‑то на смеси немецкого и французского, и прорвалась. У него такие проводочки‑проводочки. Пришел в себя, увидел меня, говорит: мне так холодно. Я говорю: зато ты жив… Он был человек неуверенный при всем том. Свои потрясения, впечатления, мысли он должен был выразить вербально, проговорить, чтобы проверить. Для этого ему нужен был собеседник. Он оттачивал и на мне какие‑то мысли, но что я, девчонка, могла ему ответить? Я целый день на работе, надо было зарабатывать деньги, он оставался один…

– Что вы делали?

– В театре у Валерия Фокина занималась зарубежными гастролями.

– Он ревновал?

– Он никогда об этом не говорил. Я расстраивалась, когда читала некоторые стихи: как ты мог такое про меня написать? Он говорил: ты слишком буквально воспринимаешь литературу. Я как дурочка рыдала, сидя над его стихами, посвященными другим женщинам.

– Стало быть, не он, а вы ревновали?

– Ужасно. Может, он умел скрывать, зрелый человек, я не умела.

– Он утешал вас?

– Нет, смеялся. Я думаю, он меня любил, а с другой стороны, в первые годы, наверное, его охватывал ужас: что я делаю с этой девочкой! Потом‑то он понял, что я его человек, и для меня всего важнее, чтобы с ним было хорошо. Я за него могу жизнь отдать, он это точно знал.

– Вы догадывались, что он умрет раньше вас?

– Когда все случилось, моя мама, прилетевшая на девять дней, говорила: я смотрю на тебя и поражаюсь, чего ты так убиваешься, у вас 44 года разницы, ясно было, что он раньше тебя умрет.

– Он ведь выступал в мэрии против войны в Чечне и там умер?

– Это был Татьянин день, 25 января. Мы отмечали на работе, я задержалась на полчаса. Пришла домой, его нет. Думаю: пошел после выступления куда‑то выпивать. Бывало, я за ним в ЦДЛ ехала среди ночи на такси. Ну хочется человеку, пусть. Вдруг звонок. Женский голос: Марина? Я говорю: нет, это не Марина, это Ирина. Думаю, кто‑то знал его первую жену, перепутали. Снова звонок и тот же голос: это поэтесса Татьяна Кузовлева, мы вместе с Юрием Давыдовичем выступали, ему стало плохо. Я сразу спросила: он жив? Она что‑то забормотала и положила трубку. И в третий раз позвонила, стала говорить о реанимации, я опять спросила: он жив? Она сказала: нет. Она еще говорила: мы хотим вам привезти документы, вещи, объясните, как проехать. Я ответила: я не могу объяснить, я не могу ничего сообразить, перезвоните позже. У меня не бывает истерик, но я должна была с этим как‑то справиться. Вскоре они приехали… Я на людях не плачу. Во всяком случае, стараюсь. Это был такой удар, который трудно сразу осмыслить. Я плакала потом, очень много, когда его похоронили. Мы жили в доме, где, я была уверена, никто нас не знает. Оказалось, все знали. И когда я плакала ночью – а я же была совершенно одна, – я, видимо, так рыдала, что пришла пожилая соседка и говорит: я слышу, как ты плачешь, я хочу тебе сказать, у нас в деревне говорили, что за такой смертью в очереди настоишься, не плачь, смерти, как у него, лучше не бывает.

– Помогло вам это?

– В какой‑то мере, да. Я поняла, что для него это правда лучше всего. Он страшно боялся смерти. Разговоры о смерти, о старости – это было табу у нас. Я подумала, какой был бы ужас – для него, – окажись он парализован. Потом уже начались психиатры, мне казалось, я схожу с ума. И ужасное чувство вины.

– Это оборотная сторона любви. Когда любишь – всегда чувствуешь вину. Он был для вас прежде человек, потом поэт?

– Для меня неважно было, что он известный поэт. Но вот эта высокая детскость, которую и он в людях ценил, необычайная интеллигентность, интеллект…

– Я просто думаю, все‑таки пожилой человек, чем мог взять: что красавец, что пылко ухаживал?

– Во‑первых, он был красавец. У него было такое лицо, которое взгляд сразу выхватывал из толпы. Мои сверстницы обычно меня не понимают. Но в нем была бездна обаяния. К нему все тянулись. Мы приходим в ЦДЛ в ресторан, когда там можно было пообедать на два‑три рубля. Выходной, дети. Он говорит: сейчас все дети придут ко мне. Через пятнадцать минут все тут. Он ничего для этого не делает. Не приманивает, не зовет. Все собаки, все кошки шли к нему, он их не прикармливал. Он приходил в гости и говорил: дайте салфетку, потому что ваша собака со своими слюнями сейчас будет возле меня. Говорят: да наша собака ни к кому не идет. Он говорит: салфетку. Собака садилась рядом с ним и никуда не уходила. Это было поразительно.

– И вы как собака или кошка?..

– Ну да. И женщины так шли за ним. Я понимала, что до меня у него было много женщин, они подтвердят, что в нем была бездна обаяния. Его отношения с женщинами благороднейшие. Для него женщина не утилитарна, не просто источник получения наслаждения. Каждая – непостижимая тайна. Не восторженное отношение, нет, но все‑таки как к чуду. Его богатый опыт прибавлял, а не отнимал.

– Вы перечитываете его стихи, какие у вас отношения с ними?

– Мне не надо перечитывать, потому что я огромное количество их знаю наизусть. Все, что я люблю, во мне. Я всегда сидела в зале на его вечерах. Я все запоминала. Я могла воспроизвести его манеру чтения, он ужасно смеялся.

– А то, что вам посвящено?

– Когда я читаю или кто‑то читает, радости мне не доставляет. Это слишком сильное ощущение, это больно.

– Как вы живете? С ним или уже без него?

– Трудно сказать. За это время вышло пять книг. Вечера проходят. Я занята его наследием. Я человек неверующий и не мистический. Но он мне постоянно снится живой, видимо, потому что я не видела, как он умирал. Я видела его на похоронах, но это было очень странно. Когда уже мы приехали в морг, и меня спрашивали, в чем похороним, у меня до последнего была мысль, что они перепутали. И только когда вышел санитар и спросил: ваш с усами, такой невысокий, – я поняла, что это он.

– Если б вам пришлось его характеризовать как человека, что бы вы сказали?

– Я скажу вам первой. Мне кажется, он человек, который прожил не свою судьбу, не свою жизнь. Он всегда играл какие‑то роли, навязанные временем, страной, семьей: роль воина, роль плейбоя, роль мужа, роль любовника. Эти роли он все играл прекрасно. Он прекрасным был воином – у него орден Красной Звезды. Он прекрасным был отцом. Плейбоем тоже будь здоров, у него хорошо получалось. Но чем дальше, тем больше у меня ощущение, что он был просто очень одаренный ребенок. Он рано перестал быть ребенком. В 19 лет он уже был на фронте. Ему хотелось уйти от родителей, они жили в маленьком городке, в Донбассе, ему хотелось в большой город. Уехал в Москву, поступил в знаменитый ИФЛИ, потом началась война, потом женился, потом надо было кормить семью, потом дети, квартиры. Один его друг считает, его погубило то, что его втянули в политические игры, ему противопоказанные.

– Он был отзывчив на всякую боль, его ранило то, что происходило в стране.

– Он играл в эти игры по правилам, он всегда соблюдал правила, а они не соблюдали. Он всю жизнь, как ребенок, соблюдал правила. Уходил от жен в одних брюках, все оставляя, библиотеки, квартиры, деньги. Моя единственная заслуга, может быть, в том, что я поняла: ему хочется быть маленьким, слабым, хочется быть ребенком. Он обожал быть таким со мной. Ему не надо было передо мной выпендриваться. Он перестал стесняться со мной, поняв, что я тот человек, который это в нем любит, и я дам ему последние годы пожить так, как он хочет, не отягощенным лишними обязанностями. Может, поэтому я не хотела ребенка, что он был моим ребенком. В первые годы он мне говорил: ты мещанка. Я понимала, что я, девочка из мещанской семьи, провинциальная дурочка, не могу быть ему адекватной. Но в конце жизни, года за полтора, он сказал: знаешь, я понял, что лучше этого ничего нет, вот ты и вот я, и что‑то там происходит за окном, а мы все равно вместе.

– Скучно без него?

– Даже нельзя сказать, что скучно… Общение с такими людьми, оно развращает. В том смысле, что после него трудно с кем‑то общаться. В 35 больше понимаешь, чем в 20.

– Вы одна?

– Я не одна. Но я понимаю, что такого у меня больше не будет. У меня уже главное в прошлом, скажем так. Дальше будет, может быть, более комфортно, более радостно, и даже, может, более счастливо, но самое важное в моей жизни уже произошло.