Михаил и Раиса Горбачевы

Ее смерть высветила в Михаиле Горбачеве многое, если не все. Кто не знал, тот узнал, а кто знал, тот получил подтверждение, что первый и последний президент Советского Союза был и остался, прежде всего, настоящим мужчиной. Крайне важное обстоятельство, которое и скептиков заставило пересмотреть свои оценки. Его искренность, его глубокое чувство заставили.

Приближались 40 дней, и это был первый разговор с журналистом после ухода Раисы Максимовны.

– Видите, как повернулась судьба. Уславливалась о встрече с Раисой Максимовной, чтобы поговорить о вас, а встречаюсь с вами говорить о ней…

– Самое тяжелое, что было в жизни.

– Михаил Сергеевич, она была для вас женским идеалом?

– Знаете, когда сверхэпитеты, когда отдает нереальным, вроде люди под стеклянным колпаком и из них надо породу выводить… Как будто мы от рождения с каким‑то ущербом. Мы нормальные люди…

– Разве ущерб, напротив… Хотя, конечно, у народа есть свойство: сперва пинать, потом возносить. Или наоборот.

– Я только этим могу объяснить, что стали писать о ней. А все у нас так, потому что…

– …две половинки?

– Да, сошлись. Удача такая. И для нее, и для меня. И это сохранилось.

– Опишите ее, как увидели впервые.

– Она гимнастка была, фигурка!..

– Вы видели ее в зале в гимнастическом трико?

– Нет. Тогда было поветрие – учить бальные танцы. В фойе клуба раз или два в неделю разучивали. Ребята из комнаты мне сказали: Мишка, там такая девчонка!.. Я пошел, увидел и начал преследовать. Второй курс у меня, у нее – третий. Мне 20, ей 19, я два года не учился во время войны…

– В ответ сразу блеск глаз?

– Ответ такой, что… У нее случилась драма на личной почве, в отношения вмешались родители, она была в размолвке, переживала и была разочарована… Мои домогательства были встречены холодно. Ну а потом произошло нечто… Однажды прихожу на Стромынку – наша великая Стромынка, где жили четыре тысячи студентов, – в клуб, через который прошли все студенческие поколения и самые выдающиеся люди искусства, потому что встретиться со студентами МГУ всегда было престижно… Клуб забит. Я иду по проходу, дохожу почти до сцены, и вдруг наши глаза встретились: она сидела около прохода. Я говорю: ищу место. Она говорит: а я ухожу, садитесь на мое. Я вижу, настроение неважное. Говорю: а можно, я провожу? Пошли. А почему такое настроение? В ответ: не будем об этом говорить. Я то‑се… Она пошла на разговор…

– Она была сдержанной?

– Сдержанной. Но когда сближается с кем‑то – предела нет доверию. Трудно сходилась, но уж если это произошло, очень верный человек. И страшно переживала, когда вдруг кто‑то, кому поверила, мог обмануть, предать. Такая история произошла с самыми близкими друзьями – Александром и Лидой Будыко. Теперь уж можно рассказать. При Хрущеве был набор «двадцатитысячников» в сельское хозяйство. И Саша, инженер из Донбасса, оказался на Ставрополье, где и мы. Разница в два года, тридцать лет дружили. И даже когда я здесь оказался, перетащил его. Единственное злоупотребление властью. Он грек, она белоруска. Он кандидат экономических наук, она тоже кандидат, врач‑педиатр. Самая близкая подруга Раи. Свой человек. Мы про них все знали, они – про нас. И что с нашими детьми происходило, вместе переживали, вместе вытаскивали из какой‑нибудь передряги. 25‑летие нашей свадьбы отмечали в горах Кавказа… И вдруг в один из самых трудных моментов жизни Лида повела себя странно. То, что Рая услышала от нее по телефону, ее просто убило…

– Это после Фороса?

– После. Рая говорит: Лида, что ты говоришь, где Саша, дай ему трубку!.. А Лида в ответ: Саша сидит рядом, он такого же мнения… И только нынешней зимой Лида позвонила и со страшным плачем: на коленях прошу прощения!

– Раиса Максимовна плакала?

– Да. А совпало с тем, что у Саши обнаружили злокачественную опухоль. Они были в страшном напряжении, какой‑то разговор – и срыв. Но ведь потребовалось 8 лет, чтобы позвонить!

– Саша живой?

– Живой.

– Он есть, а ее нет.

– Они прислали письмо, я ей читал. Она опять плакала. Оба были на похоронах, оба рыдали. А тогда Раиса Максимовна сказала: хорошо, что она позвонила, такой тяжелый камень был, но что‑то ушло, не могу переломить…

– Раиса Максимовна была внутренне деликатной, тонкой по природе?

– Очень.

– Откуда эта тонкость, эта порода в сельской девочке?

– Это всегда так было. И я как увидел на бальных танцах вот эту породу, так и все… Аспиранты роем роились!..

– Но она была девушка строгая?

– Строгая. Я сам был такой же. Радикалист. Даже странно. Потом должен был избавляться, когда делался все большим начальником. И так говорили, я подавляю…

– У вас сильный характер.

– Но все‑таки я либеральный человек. Я не могу мстить, не прощать. И это тоже дополняло, в этом смысле мы тоже половинки были.

– Она не прощала?

– Она больше расстраивалась. Я – человек с юмором, иногда ее разыгрывал. Мы начинали разговор, я видел, что надо перевести его в другую плоскость. Она говорит: ну ты, со своими заходами, чтобы все смягчить!.. А я говорю: а ты – обострить!..

– Женская черта. Вы ссорились?

– Все бывало. Но ни она, ни я не могли быть долго в ссоре.

– Кто первый мирился?

– Чаще она. Заходит: ты что же, ушел, лег и читаешь, а что со мной происходит!.. Но все‑таки всегда сохранялось: что она мне преданна, а я – ей. И лучше всего нам всегда было вдвоем. Даже без детей. Но мы без них не могли долго. Она не могла лечь спать, пока Ирина не позвонила, что все дома.

– Михаил Сергеевич, а чувство всегда было сильное или в начале и в конце особенно?

– Всегда. Если сначала была молодая страсть, то потом добавились сотрудничество, дружба, когда мы друг другу могли сказать все. Мы оказались единомышленники во взглядах на жизнь. Она очень чистоплотный человек. И в личном, и в общем. Она не может, например, чтобы больше трех дней кому‑то долг не отдать. Я попросил поехать купить лекарство – она тут же: а деньги отдал? Человек даже в мелочах обязательный. Мы приехали со Ставрополья и расставляли библиотеку – часть книг взяли, остальное раздали в школы, – и вдруг я папку старую нахожу: а это старье зачем притащила? Она говорит: это самая важная папка – все квитанции, которые платила за свои заказы, когда ты стал секретарем. И еще здесь хранила их! Поразительно. И когда начали распространять про нее разные слухи… то сережки, то платья от Сен‑Лорана… Да, она человек культуры, понимает суть прекрасного и ценит, и когда Сен‑Лорана спросили: ваши костюмы? – он ответил: я был бы счастлив, если бы мадам Горбачева что‑нибудь у меня заказала, я бы сшил ей бесплатно. Но нет, она шила у Тамары Мокеевой, очень хорошая женщина. Теперь, я думаю, это все смешно. И тем, кто предъявлял ей счет, должно быть стыдно. Она была очень порядочным человеком. И прежде всего требовательным к себе. И ко мне. Прямо по‑чеховски: в человеке должно быть все прекрасно – и душа, и мысли, и одежда. Она заботилась о том, как я выгляжу. Она лежала в больнице и спрашивает: ты как там ходишь? Я говорю: ты же видишь. Она говорит: что я вижу, ты надел хирургическую одежду, а что там? Потом, когда провели первый курс химиотерапии и она встала, смотрела в окошко, когда я должен прийти, увидела, как я одет: ну ничего. Она попросила тогда, чтобы я днем еще на часок приходил, помимо того, что до ночи сидел. Она говорит: а то я к ночи устаю, а мне хочется с тобой поговорить… Она очень за собой следила. Но вместе с тем она, может, только в тридцать лет губы накрасила. Ей не надо было. На Моховой, где столовая студенческая под аркой, мы там часто встречи назначали, и вот она берет томатный сок, а один профессор говорит: а‑а, теперь ясно, почему у вас щечки такие румяные! У нас даже говорили: слушай, у тебя щеки, как у Раи Титаренко!.. Кожа такая белая, нежная. Она же ничего не делала! Потом, с годами, начала. Я все поощрял.

– Михаил Сергеевич, у нее был роман, а у вас она первая и последняя любовь?

– Ну были увлечения, конечно. И потом по жизни то вокруг Горбачева что‑то кружилось, молодой же, симпатичный, то вокруг нее что‑то возникало…

– А вы ревновали?

– Нет. И она нет. Никогда. Никаких вопросов. Ну если это так – значит, так. Если нет – нет. То есть она не та, которая была готова через партбюро удерживать. Точно так же и я.

– Острых моментов не было?

– Так, улыбка иногда, что вроде я что‑то о ней знаю или она обо мне. Но это все тучки. Даже не тучки, а облачка… Конечно, влюблялись, в 15, 16, 17…

– Вашу любовь уже уподобили любви Ромео и Джульетты, а я всегда думала: в чем загадка, что у Шекспира Джульетта – не первая девушка Ромео, до нее была Розалинда, и нашла ответ. Он не просто на первую встречную бросился, ему было с чем сравнивать, это был выбор!..

– Кстати, мы поделились своими историями. И она знала мою. И когда приехала к нам и увидела фотографии моих увлечений, мать хранила, то, я вам скажу… Тем не менее это ничего не изменило. Мы полгода ходили рядом, держась за руку. Потом полтора года – когда уже не только за руку держались. Но все‑таки мужем и женой стали после свадьбы. В другом случае я, может, действовал бы иначе, но в этом не мог позволить себе. Так было, и я даже не пытался себе объяснить.

– Когда она что‑то переживала, чем лечила плохое настроение? Уходила к себе, слушала музыку, отсыпалась?

– Нет, она уже не могла заснуть. Это я мог. Не потому, что мне безразлично. А просто так устроен.

– Вы, наверное, должны были ее утешить? Она любила, когда вы ее утешали?

– Все было. По большому списку. Это уже та часть, о которой я, конечно, никому говорить не буду. У нас были очень близкие отношения. Очень. И до конца.

– Что она говорила вам там, в Мюнстере, – из того, что можно сказать?

– Вот я вечером сижу возле нее, и вдруг она говорит: я хочу домой, я хочу в нашу спальню, я не могу уже смотреть на все это, уедем… Я говорю: ты не можешь уехать, не поправившись, я не могу, ты должна поправиться. Она спросила меня: какой диагноз? Я сказал: лейкоз. Она говорит: рак крови? Я говорю: да. Она говорит: значит, конец? Я говорю: нет. И она замолчала. И час мы молчали… Боролась она потрясающе. Мужественно все выдержала. На моих глазах все…

– Михаил Сергеевич, а почему вы так прилепились к ней?

– Потому что она не могла себя вести иначе никогда. И я не мог. Она бы сделала в два раза больше! Ни мне, ни ей в голову не приходило, что я буду где‑то, а она там. И когда прошел первый этап лечения, боли отступили, мы часами разговаривали, возвращались ко всей нашей жизни. Я и подумать не мог, что мы не выберемся!.. А уж раз это случилось, я думаю: хорошо, что мы эти два месяца не расставались.

– Сами спали?

– Обычно я засыпаю, на какой бы широте и долготе ни был, ложусь и сплю, а тут все поломалось. И сейчас так.

– Что помогает? Вы ведь не пьете. Чем снимаете душевную муку?

– И выпиваю. Это тоже. А сейчас переехала дочка с внучками…

– Ирина похожа на маму?

– И внешне, и внутренне. Она умница большая, такая же требовательная, очень способная. Две девочки – Ксения и Анастасия. Старшая учится в МГИМО, младшая – в школе. Младшая американским английским владеет блестяще, старшая – английским английским. Мы об этом позаботились, потому что сами почувствовали, как этого не хватает… Рая не хотела показываться младшей в Мюнстере в таком виде. И все говорила: пусть сходят туда, съездят в Бремен, по следам Бременских музыкантов…

– Когда на вас обрушилась эта всенародная любовь, что почувствовали? Радость? Досаду, что раньше надо было?

– Это одна из тем, которые мы постоянно с Раисой Максимовной обсуждали. Она очень переживала, что люди не поняли ее. Не все, конечно. Я сейчас разбираю ее бумаги. У нас кабинет был разделен на две части: одна моя, мой стол, мои шкафы с документами, другая – ее. И вдруг я обнаружил целый полиэтиленовый мешок записных книжек! А три дня назад нашел, что то, о чем мы с ней говорили… а я говорил: ты должна писать книгу, должен быть твой стиль, твой взгляд женщины, которая многое знала и пропустила через себя… И я нашел: она уже 23 главы обозначила! Квинтэссенции наших разговоров. И название: «О чем болит сердце»… Я воспринимал все в значительной мере как политик: плоды перемен через поколения появятся. А она как человек страдала: что я им сделала, что они меня распинают?..

– Но вот она стала получать письма с выражением любви – и что она?

– Она плакала, слушая их. Она сказала: неужели я должна была умереть, чтобы заслужить их любовь!..

– У меня все время эта мысль.

– Я сказал: ты теперь видишь, что я прав. Да, говорит, ты всегда прав. Но так и было. Иногда дискуссии на прогулках до того доходили, что я говорил: ты иди в эту сторону, а я пошел в ту. А иногда я просто говорил: опять! но так же невозможно, ты сама себя ешь поедом, это все прояснено! Она: нет, ты меня не хочешь выслушать!.. Я говорю: я пошел. Она говорит: я тебя прошу, не уходи…

– Все же это были слезы утешения?

– Несомненно. Это подтверждает то, что я всегда думаю о нашем народе. В нем много всякого, жизнь и история тяжелые, много холопского в нас осталось, приспособленческого, зато простота, доброта, непритязательность, естественность, натуральность… а уж по способности выдерживать я не знаю, кто б еще так мог! Мы же с ней отсюда. Она выросла в теплушках, отец – строитель железных дорог…

– Вы ведь на комбайне работали…

– Комбайн – самая светлая пора! Во время войны крестьянство всеми было брошено, все у него забирали. На село ничего не приходило: ни керосин, ни спички, все делали сами, вплоть до того, что начали сеять коноплю и из нее выделывать и ткать суровье и ходили в этом. Босиком, обуви не было. А из овечьей шерсти делали брюки. Отец в 45‑м, еще война шла, из Кракова заехал к нам в командировку. Он был старшина, прошел Курскую дугу, форсировал Днепр, был в самом пекле и ранен под Кошице. Мне 14 лет. Сказали, отец приехал. А уходил – было 10. И вот он меня увидел в этом, скривился и сказал: довоевались!.. Крестьянская жизнь – я же ее всю прошел. Вплоть до того, что спал рядом с теленком, только что родившимся, и тут же гусыня сидела на яйцах…

– А баня была?

– Не было бани. В кадушке грели воду и мылись. И никогда меня не покидало чувство, откуда я. Потому отношение к людям естественное. Говорили: какой‑то стиль придумал… Чепуха, никакого стиля я не придумывал. Если есть что‑то здесь и здесь (показывает на голову и на сердце), оно есть. А нет – нет.

– Михаил Сергеевич, в печати промелькнуло, что когда вы были рядом с ней в последние минуты, вы сказали, что перестали быть атеистом. Это так?

– Меня спрашивали: есть надежда? Я отвечал: надеемся на врачей, на то, что она борется, ну и на Бога. Журнал «Шпигель» написал: атеист заговорил о Боге. У меня бабушки были глубоко верующие. И отец, и мать молились. Церкви не было, все было порушено, но у бабушки моей любимой, Василисы, и у второй, Степаниды, был целый иконостас – из Киево‑Печерской лавры, куда они ходили. Все праздники, Пасху, Рождество они соблюдали. А поскольку мой дед, муж бабушки Василисы, был председатель колхоза, коммунист, то вот на столике портреты Ленина и Сталина, а там угол ее. Эта деликатность деда мне запала в душу. Приезжала бабушка Василиса к нам в Ставрополь, ходила в церковь. Они с Раей любили друг друга, поэтому Рая ее часто приглашала. Восхищалась ее аккуратностью и благородством: безграмотная крестьянка, а на самом деле очень светлый человек. Она шла по Ставрополю и со всеми здоровалась. Я вспоминал ее в Мюнстере: иду – все здороваются…

– На фотографии, что была на похоронах, Раиса Максимовна с крестиком…

– Это награда. Для женщин. Высший орден, учрежденный в тысяча двести каком‑то году. Меня наградили мужским орденом, ее – женским. Крест в бриллиантах… Много вещей мы отдали сестрам, племянницам, а есть вещи, о которых я сказал: оставить навсегда. И вот я живу сейчас в мире таком внутреннем…

– Какой трагический парадокс: занималась детьми, больными лейкемией, и сама заболела тем же…

– Это просто удивительно! К тому же, самой тяжелой формой лейкемии! Еще будучи женой президента, она создала организацию «Гематологи мира – детям». Сейчас пришли письма, просят согласия, чтобы присвоить организации ее имя. Но мы настолько закомплексованы, что я не знаю, что ответить, я говорю, зачем они спрашивают, решали бы, и все, а то вроде я утверждаю… И в Москве при детской больнице был создан Центр, куда мы много отдали денег, ее и моих гонораров, и два миллиона правительство дало, удалось использовать международные связи…

– Что вам сказала Наина Иосифовна на похоронах?

– Она выразила самое искреннее сочувствие. Сказала, что никто не понимает нас лучше ее и ее семьи. Я поблагодарил ее и Бориса за проявленное внимание и сказал, что других тем, того, что нас разделило, сейчас не хочу касаться.

– Михаил Сергеевич, что переменил в вас уход жены?

– Я потерял самое главное – смысл жизни. Когда все уже произошло… а я должен был держать себя, такая есть от природы способность, хотя я был потрясен… семь часов я сидел возле нее, когда она умирала… и врачи говорили: здоровый молодой организм!.. Она боли уже не чувствовала. А вот что с ней делали, что с ней происходило, я не мог смотреть. Видеть это невыносимо! Я заходил в палату – и не выдерживал… Так жалко было, что ужас…

– Выше сил человеческих…

– Да я еще не верю в это! Ирина с дочками в городе жила, а теперь переехала к нам на дачу. И надо же расположиться. И вдруг что‑то она или Настя спросят, а я говорю: да вы спросите у бабули… Или: ты спроси у мамы… Я еще не могу принять, что ее нет.

– Она вам не снится?

– Каждую ночь. По сути дела, я все время с ней.