Венедикт Ерофеев и Наталья Шмелькова

«Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля. Вот и вчера опять не увидел – а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест…» Из бессмертной поэмы «Москва–Петушки».

* * *

«Или начать так: “Я очень баб люблю, они смешные и умные”». Из записных книжек.

Оттуда же: «В обществе блестящих женщин села Караваева».

* * *

Блестящая, умная и смешная – можно было бы отнести к московской красавице‑интеллектуалке Наталье Шмелевой. Знаток и муза художников, сказавших яркое слово в изобразительном искусстве, близкий друг необыкновенного Анатолия Зверева и еще более необыкновенного Владимира Яковлева, она была геохимик по образованию, окончила МГУ, там же преподавала, защитив кандидатскую диссертацию.

Кандидатом наук была и жена Венедикта Ерофеева, Галина, по профессии экономист.

«Умные бабы», по выражению Венички, окружали: Ольга Седакова, поэтесса, Лидия Любчикова, филологиня, великолепно певшая под гитару, жена любимого «первенца» Вадима Тихонова, которому автор посвятил поэму «Москва–Петушки»….

Последней любовью суждено было стать Наталье Шмельковой.

* * *

Москва середины 1980‑х живет двумя разными жизнями. Официальные художественные события, с афишами, премиями, табелью о рангах, и – неофициальные, домашние, андеграунд.

Веничка Ерофеев был неофициальным событием, уже тогда бившим все рекорды популярности. Веничка – имя героя «Петушков». Имя автора – Венедикт. Оба имени слились, образовав миф.

Они познакомились на одной из неформальных квартирных выставок, где после осмотра картин играли в «путаницу». Это вот что. Играющие пускают лист бумаги. На нем каждый пишет одно предложение. Сворачивает лист так, чтобы следующий не видел. Потом, когда читают текст подряд, бывает очень весело.

Наташа опоздала. Единственное свободное место – рядом с незнакомцем, который непрерывно смолит «Беломор». Она пишет: «В сумасшедший дом он попал по блату». И передает лист соседу.

Знакомый художник сообщает, что щелкнул на фото их вдвоем. Ее и Венедикта Ерофеева. Так она узнает, что сосед – знаменитый Веничка. Он рассказывает ей, что заканчивает пьесу «Вальпургиева ночь», и действие происходит как раз в сумасшедшем доме. Из личного опыта. Сам побывал на Канатчиковой даче. Правда, в «санаторном отделении».

* * *

Странные сближенья сопровождают их жизнь.

Живя в удаленных друг от друга местах Москвы, они сверяют телефоны: ее – 4347779, его – 4547770. На Веничку это производит впечатление. Он колдует над цифрами, что‑то расшифровывает.

Первый муж Наташи, Алексей Фокин, оказалось, живет в том же дворе, что и Веничка.

День рождения второго мужа, Владимира Кулешова, совпадает с Веничкиным днем рождения – 24 октября.

Между прочим, в будущем письме Веничка попросит, иронизируя над большим количеством ее фамилий: «Напиши мне, Шмелькова, хоть что‑нибудь и хоть такого же объему. Что тебе, Кулешова, стоит? Неизменно о тебе помню, Наталья Перельман. Чаще, чем это полезно…»

Ленинская дата, 22 апреля, вызывает в Наташиной памяти песенку из школьного репертуара: «Тих апрель в цветы одетый, А январь – суров и зол…» Веничка поражен: «Я почему‑то полдня напевал эту песню!»

Во время крупной ссоры она сознается, что все дни настраивала себя против него, чтобы легче перенести ссору. Ерофеев в ответ: «Интересно. Я делал то же самое».

А однажды Венина жена, желая укорить их немолодым возрастом, напомнит: «Не забывайте, что вам вместе скоро будет сто лет». Они решат высчитать число. У Наташи ничего не получится. Веничка, с его математическим даром, тут же набросает на бумажке: 5 июня 1990 года.

Он не доживет до их общего столетия три с половиной недели.

* * *

«Они вонзили мне шило в самое горло. Я не знал, что есть на свете такая боль, я скрючился от муки. Густая красная буква “Ю” распласталась у меня в глазах…»

Финал трагической и острой, нежной и пронзительной поэмы «Москва–Петушки» – самая большая мистика Веничкиной жизни. Бесстрашие, с каким написано – напророчено! – вне ряда.

Рак горла – диагноз, от которого он умрет через 11 лет. Срок назовет заранее: «В 90‑м году меня не будет».

* * *

После знакомства 17 февраля 1985‑го проходит два года. Она слышала, что ему сделали операцию на горле. Позже он скажет ей почти теми же словами, что в поэме: «Если бы я знал, что есть такая боль, я бы лучше выбросился из окна». Наркоз не подействовал. Его резали по живому.

Литературный вечер в Доме архитектора. Прежнего прекрасного баритона больше нет. Он достает из холщовой хозяйственной сумки аппарат искусственного голоса и звучит, по ее словам, космически.

В дневнике Наташа запишет: «…он долго и пристально смотрел на меня. Смотрел не как на человека, которого вспомнил, узнал, нет… Смотрел не как на женщину, которая ему приглянулась. Взгляд – как судьба. (Уже потом он мне сказал: “Я был уверен, что ты подойдешь”)».

За несколько месяцев до смерти последует еще откровение: «Я предчувствовал, что после операции найдется девчонка, которая приласкает меня, и ею оказалась ты…»

* * *

«Я Ерофеева буквально на помойке нашла». Первая фраза воспоминаний о нем жены Галины Ерофеевой, в девичестве Носовой.

У нее были две комнаты в Камергерском. Она дружила с Юрием Айхенвальдом, известным переводчиком и другом известных людей. На вопрос, что нового в литературе, он ответил: есть гениальное произведение «Москва‑Петушки», но ты этого не поймешь. «Учтите, что это московский интеллигент, не пил, не курил, матом не ругался», – особенно подчеркивала она.

И вот автора этого произведения ей представляют как бездомного малого, которому надо помочь.

«У нас была коридорная система, и когда он появился, я осталась у двери, а он шел по коридору. И пока он прошел, мне стало ясно, какая у меня будет фамилия. Глаза голубые, волосы темные… в Вене было метр восемьдесят семь (он обычно говорил: метр восемьдесят восемь)… Он был не просто высоким, а гибким, стройным…»

У него не было ни прописки, ни паспорта, ни военного билета. Она все сделала.

«…со стороны, наверное, выглядело так, что Ерофеев женился на мне из‑за прописки. Но я знала, что то, что сделаю я, – не сделает никто. Пустить в дом Ерофеева – все равно что пустить ветер, это не мужик, а стихия. И в житейском отношении я ничем не отличаюсь от большинства русских баб: и у меня муж был пьяница, и у меня он все пропивал».

Она отличалась.

Тем, что знала ему цену.

«Людей, которые были ровней ему, практически не было. Один Муравьев, наверное. Ну и Аверинцева он очень чтил… А потом Аверинцев написал ему записку с благодарностью (в 1989 году), и Венька успел ее прочитать. Он очень гордился, но, конечно, не хвастался ею, не показывал другим. Она у меня до сих пор цела. Не надо объяснять, что такое Аверинцев, который говорит о признании “Петушков”. И для Веньки это было очень важно».

Сергей Аверинцев – выдающийся религиозный философ и поэт, не столь давно ушедший от нас.

Владимир Муравьев – большая умница, филолог, университетский друг Ерофеева.

Список книг, который Венедикт Ерофеев даст Наталье Шмельковой, чтобы искала и привозила ему: Гомер – «Илиада» и «Одиссея», «Божественная комедия» Данте, все трагедии Эсхила, все трагедии Софокла, сочинения Плутарха, «Метаморфозы» Овидия, Цицерон, Геродот, Фукидид, Юлий Цезарь, Тацит, Шекспир, Монтень, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Фауст» Гете, «Сентиментальное путешествие» Стерна, толстый синий том Фета в Большой библиотеке поэта, два тома «Мифов народов мира», «Католичество» Карсавина, все – Аверинцева.

* * *

Они проживут вместе пятнадцать лет, муж с женой Ерофеевы. Три последних года рядом с Веничкой будет Наташа Шмелькова.

Когда до его смерти останется чуть больше полумесяца, Галина неожиданно бросит Наталье: «У вас у всех Любовь, да еще с большой буквы, а у меня что? Я спасала Ерофеева ради его таланта. Как мужик он мне не достался».

Досада? Гордость? Величие?

Откровенность, граничащая с отчаянием.

Быт как безбытность, боль, алкоголь, долгая нищета, ссоры – и каждодневный подвиг терпения и любви.

В его записных книжках находим:

«– А жена кем работает?

– Великомученицею».

Все герои этого треугольника – герои.

* * *

Итак, 1987‑й. Наташа собирается по делу на Флотскую улицу и, записывая нужный адрес, видит, что это тот же двор, где живет Ерофеев. Берет с собой «Петушки», вышедшие в Самиздате, чтобы зайти за автографом. Заходит. У Ерофеева люди. Он заметно пошатывается. Возлегает на диван. Наташа, не зная, чем себя занять, садится за расстроенное пианино. Что‑то играет, поет. Завершает есенинским «Пой же, пой на проклятой гитаре…».

«Сука», – произносит Ерофеев ласково.

Его словарь скрывает начало, за которым последует продолжение.

Он начинает ей звонить. Почти каждый день. Иногда звонит Галя: «Мальчик просит, чтобы вы приехали».

Свидетели и очевидцы делятся наблюдениями.

«Да она же его любит!» – замечает один.

«Поздравляю, Ерофеев. Наконец‑то тебе повезло! Надо же, без горла – и такая любовь! К ней грязь не пристанет», – заявляет другой.

С какого‑то дня Наташа начинает записывать все в дневник.

Он – по телефону: «У меня‑то все серьезно. Ты моя планида». Или: «Ты мне уже так долго мешаешь жить. Таких, как ты, давить надо».

Словарь запечатлеть можно, интонацию – труднее.

Галя оставляет ее ночевать. Размышляя вслух при этом: «Двоих я вас, наверное, не прокормлю». И добавляя: «Да, Ерофеев, любовь – не картошка».

В другой раз Наталья прощается – и вдруг веничкины слезы градом: «Не уезжай, не уезжай!»

Из ее дневника: «И все же я уехала. Из‑за Гали. Она вышла в кухню и долго, в оцепенении, подперев голову рукой, смотрела в темное окно…»

* * *

Жизнь протекала так. С младых лет Ерофеев любил возлежать, а вокруг него – те, кого назвал «блестящими женщинами села Караваева». «…он возлежал, благосклонно взирая, молча курил, пил, все не спеша, благообразно, а кругом жрицы…» – вспоминала Лидия Любчикова.

Публика, собиравшаяся вокруг, отнеслась к появлению Шмельковой по‑разному. Кто‑то ревниво, почти зло. Ерофеев откомментировал серьезно: «По отношению моих знакомых к тебе я определяю их отношение ко мне».

К одному экзамену он мог бы прибавить второй: отношение к его прозе.

Наташа: «Ерофеев экзаменует меня: “А скажи‑ка, за что же тебе все‑таки так нравятся “Петушки”? Растерявшись от неожиданности вопроса, говорю первое попавшееся: “За музыку, за звучание… Поверишь ли, от твоих отдельных фраз порою просто мурашки по коже бегут. Ну, например: “А бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь”. – “Кое‑что понимаешь”, – отреагировал Ерофеев».

Иногда он просил ее: «Расскажи обо мне что‑нибудь хорошее».

Защищался от разрушающей силы плохого.

Рассказал, как в 1986‑м его не пустили на лечение во Францию.

Из Наташиного дневника: «Приглашали: главный хирург‑онколог Сорбонны и филологический факультет… Причина отказа властей: откопанный в трудовой книжке четырехмесячный перерыв в работе в 63‑м году. Был потрясен. Уже потом в одном интервью он скажет: “Умру, но никогда не пойму этих скотов”».

* * *

«Неизменно о тебе помню, Наталья Перельман…»

Она – Шмелькова по матери. Перельман – фамилия отца. Известный ученый‑геохимик познакомится с Ерофеевым и Тихоновым у дочери дома. «Я думал, что войдет кто‑то вроде Докучаева, – хмыкнет Ерофеев, – а он, оказывается, – свой парень». Александр Ильич не только подарит Ерофееву свою книгу о Ферсмане с автографом, но и поделится впечатлениями от прочитанной «Вальпургиевой ночи». «Мне очень понравился Александр Ильич, но я не ожидал, что он так замечательно пишет, – оценит Ерофеев. – А получить от меня такой комплимент, сама знаешь – не так просто». Ерофеев рад еще и потому, что в книге есть глава о Хибинах, о Кольском полуострове, а Кольский – его родина.

Он звал Наташу съездить туда вдвоем. Строил планы. Обсуждал в переписке со старшей сестрой Тамарой.

Не пришлось.

* * *

Ему приснился сон. Наташа его запишет:

«Будто много дней шел он по безводной пустыне и умирал от жажды. Неожиданно появилась я и напоила его своим молоком. Сказал, что где‑то читал, что крестная мать даже важней родной. “Вот связалась со мной, теперь и тяни!”»…

Он решил креститься не в православную, а в католическую веру. И чтоб Наташа – крестная. Она, православная, спросила отца Станислава из костела Святого Людовика: а можно? Отец Станислав спросил, в свою очередь: «А почему бы и нет?» Ерофеева крестили 17 апреля 1987‑го – в тот день совпали две Пасхи: православная и католическая. Он чисто выбрился, надел свежую белую рубашку. У него задрожали губы, когда начался обряд. А когда зазвучал орган и запел хор – выступили слезы.

Они причащались, стоя рядом на коленях.

* * *

Ради него она бросит университет, свою работу. Ей приходилось ездить в командировки – он не переносил ее отъездов.

Когда уезжала, он писал письма.

«Милая и пустая девчонка, здравствуй. И как без тебя тошнехонько!

Со времени твоего отъезда началась полоса полуоцепенелой полуразбитости, вернее, полоса сиротства и умственного распада. И безрадостности… С 10‑го числа в столицу не выползаю. Я там совсем околею от скорби. Здесь, в маленьком домике, я от той же скорби тоже немножко околеваю, но каждый раз утром обнаруживаю себя в живых. Охоты шастать по лесам почти нет, да и какой смысл без тебя?.. Если не считать вчерашнего позднего вечера, своей писанины не касался. Вчера перед сном чуть‑чуть покропал. Вчера же привезли твой польский крест с распятием, я тут же повесил его над головою: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: “Освежит или не освежит?”»

«Еще одна короткая депеша, милая девка!.. Семнадцатого июня я все‑таки бежал отсюда в столицу от всяческих мизантропий. Вернее, от дурной сосредоточенности на чем‑то нехорошем (от нехорошей сосредоточенности на чем‑то дурном). И тут же вознаградил себя четырьмя бутылками “Свадебного”, до такой степени хорошо мной усвоенными, что второго телефонного разговора с тобой в тот день даже не помню. То есть хорошо помню, что говорил, но чтЧ говорил, не помню. Это все от сиротства, от без‑тебя‑тности и размягчения мозгов…

Да, a propos, ты напрасно укоряла меня по телефону в холодности тона и пр. Ни о ком на свете, пустушка, я так не тревожусь и так неотвязно‑постоянно не помню, как о тебе, бестолочь…»

* * *

Он мечтал жить за городом.

Из Наташиного дневника: «Хоть в каком‑нибудь самом маленьком домике на берегу хотя бы самой ничтожной речки». А на природе он преображался, сам порою удивляясь, что может пилить и колоть дрова, перелезать через заборы, совершать дальние прогулки в лес за грибами. Грибы были особой его страстью, и он по‑детски расстраивался, если не находил хотя бы одной чернушки».

«Маленький домик» был в Птичном. Отрада и спасение Ерофеева.

Вернувшись из командировки, Наташа поспешила туда. Услышала: «Когда я увидел тебя, шагающую по картофельному полю, у меня чуть не разорвалось сердце».

* * *

Она по‑прежнему должна была выдержать – и выдерживала – от него все. Она ему звонит. Из трубки доносится нетрезвое: «Глупая дура». Короткие гудки. Утром его звонок: «Как только я проснулся, то сразу подумал о тебе». Обсудили совместную поездку в Абрамцево. Вечером она набирает номер, в ответ – сухое: «Поеду один. Обойдусь. До свидания».

Но и от Галины она должна была выдержать все. Отношение той менялось в диапазоне от острой неприязни до пылкой дружбы. Могла в разговоре произнести: «наш Веня». В очередной раз, когда Наташа сказала, что готова в любой момент покинуть их дом, Галя бросила: «Уже поздно».

Из Наташиного дневника: «Позвонила Галя и пригласила меня приехать к ним в гости. У Венички очередная волна хорошего, теплого ко мне отношения: “Ты мне снилась… Я тебя люблю, девчонка… Мне без тебя трудно. Ты хоть раз в неделю приезжай ко мне”».

У Галины были серьезные проблемы с психикой.

Ни с того ни с сего, как в воду, погружалась в науку, начинала исписывать формулами книги, доходило до обоев, заговаривалась, перевозбуждалась, тянулась с балкона к звездному небу, говорила, что умеет летать и знает то, чего никто не знает. Это стало происходить с ней с 1981 года. Ее укладывали в больницу, подлечивали, потом опять наступало обострение.

Через три года после смерти Венички она шагнет с балкона дома на Флотской вниз.

* * *

Из Наташиного дневника: «Веня чувствует себя ужасно: слабость, ничего не ест, болит горло. Врач сказал ему, что если 3 года после операции нет последствий, то все нормально. Раковые клетки отмирают. Но до трех лет еще целых полгода».

Весной 1988 года у него обнаруживают новую опухоль. Опять и опять он ставит на проигрыватель любимого Сибелиуса. Сибелиус сопровождает его мрачные мысли.

«…все время говорит о смерти. Галя совершенно серьезно его упрашивает: “Ну подожди, мальчик, не умирай. Нам еще надо съездить в Польшу и дописать “Фанни Каплан”».

Его кладут в Онкологический центр на Каширке. Перед операцией собираются облучать.

«Ерофеев верит в выздоровление, а мне страшно. Мудрая Луговская сказала мне, что вера в это прямо пропорциональна тяжести заболевания».

Майя Луговская – вдова поэта Владимира Луговского.

Его навещают друзья – Ахмадулина с Мессерером. Низкий поклон через Ахмадулину передает Бродский. Наташе сообщают, что Бродский хочет взяться за сбор средств для Ерофеева. Ерофеев высоко ценит Бродского, и ему это приятно. Ольга Седакова вручает текст под названием «Несказанная речь на вечере Венедикта Ерофеева», который начинается с «ветра классической блестящей словесности» и сравнения с Гоголем и Стерном. И это ему приятно.

По Би‑би‑си читают «Москва‑Петушки». Издательства «Книга» и «Московский рабочий» предполагают публиковать чуть ли не полное собрание сочинений. В планах театра на Бронной – «Вальпургиева ночь». На Таганке думают ставить «Петушки».

Признание укрепляет чувство востребованности, столь необходимое художнику.

Перед больницей сказал: «Наверное, Господь от меня еще чего‑то ждет, и, скорее всего, две вещи, а иначе зачем это все тянуть?»

И взял с собой материалы для «Фанни Каплан».

Тем временем врачи сомневаются, возможна ли операция – слишком большая опухоль. Применяют тяжелое лечение: гипертермию. Лечение помогает, и они решаются оперировать.

Ерофеев боится операции. Они с Наташей гуляют по Коломенскому. Он говорит: «Как ужасно, все цветет, а я ложусь под нож».

Ему не нравится, что Наташа собралась в Нью‑Йорк, где у нее двоюродная сестра. Кстати, сестра написала в письме, что кто‑то знаменитый в Америке выступил на литературной конференции и заявил, что Ерофеев – самый яркий талант России.

Он говорит: «Тебе там нечего делать. Ты здесь нужней. Вот видишь – помогаешь жить гению».

25 мая – операция. Она длится четыре часа. Наркоз – подействовал.

Послеоперационное состояние мучительно.

7 июня он написал на листке бумаги: «Слава Богу, что наступил маленький перелом, а то третьего‑четвертого я уже думал, что ухожу навеки».

Ему было отпущено еще два года.

* * *

«А я и спрашиваю: “Ангелы небесные, вы еще не покинули меня?” И ангелы небесные отвечают: “Нет, но скоро”».

В больнице Веничка передает подруге слова жены: «Приготовься до выписки расстаться со своей Наташкой. Ноги ее в моем доме больше не будет».

Судьба снова играет в чет и нечет, черное и белое.

Наташа пишет в дневнике: «К Гале он очень внимателен. Ко мне – полный холод. Очень нервозен».

Его выписывают.

Из того же дневника: «Веня на Флотской! Галя купила шампанское, и мы втроем отметили его возвращение. Он предложил Гале выпить и за меня. “За самоотверженность!” – подняв бокал, провозгласил он. Галя со мною чокнулась… Веничка почти весь вечер заводил пластинки, и особенно Свиридова, которого он очень любил – зарисовки к пушкинской “Метели”».

Литературный успех Ерофеева нарастает.

Денежная премия за публикацию «Петушков» в альманахе «Весть», отмеченной как лучшая.

Олег Ефремов объявляет о планах постановки «Вальпургиевой ночи» во МХАТе.

Николай Губенко хочет ставить все вещи Ерофеева на Таганке.

Его снимает ленинградское телевидение – программа «Пятое колесо».

Белла Ахмадулина публикует о нем статью в «Московских новостях».

В «Континенте» выходит «Моя маленькая лениниана»…

* * *

В конце лета у него поднимается температура, ему становится хуже.

Наташа узнает о 95‑летней целительнице, которая до сих пор работает рентгенологом в Наро‑Фоминске и о которой говорят, что она лечит правительство. Для начала Наташа привозит фотографию Ерофеева. Дело происходит на поляне, где горят костры и сидят ученики старухи. Внезапно поляну оглашает ее крик: «Человека зарезали!.. Не было у него никакого рака! У него была рассыпная грыжа! Я могла бы ее заговорить за три дня!..»

Старуха проводит с Ерофеевым сеанс, и он на самом деле слегка оживает. Хотя все равно повторяет: «В последний раз бреюсь, в последний раз пью…»

Галя упорствует: «Я тебе не дам умереть, Ерофеев, пока ты не напишешь “Фанни Каплан” и не получишь Нобелевскую».

«Фанни» не написана, зато 50‑летие Ерофеева отмечается по полной программе. Цветы, поздравления, телеграмма из Театра на Таганке, шампанское. А перед этим вечер в Доме архитектора. А после этого известие, что самый любимый режиссер мира Анджей Вайда думает о своей инсценировке «Петушков».

Тепло и холод в адрес Наташи перемежаются по‑прежнему.

В записных книжках появляется горько‑саркастическая строка:

«Я такой безутешный счастливчик в кругу этих неунывающих страдалиц».

* * *

10 января 1989 года Шмелькова заносит в дневник: «Ерофеев не звонит. Ну и не надо. Решилась на окончательный разрыв».

Через двадцать дней неожиданный звонок Галины: «Ерофееву очень плохо. Может быть, приедешь?»

Наташа: «Являюсь. Веничка не может скрыть своей радости: “Глупышка, я тебя очень, очень люблю!”»

Он много раз дарил ей написанное с автографами:

«По случаю дня рождения самой милой из всех девок – Наталье Шмельковой от автора рукописи 14 марта 1988 г.».

«Наташке Шмельковой, самой неумной и любимой из всех хохотух… 7 февраля 89».

«Милой и глупейшей Наталье от Венед. Ероф. С прежней любовью… 4 февраля 90 г.».

И даже передал разговор Гали с ее матерью: «Если любовь не однодневная, ее надо уважать».

* * *

Ерофеев близко к сердцу принимает все происходящее. Наташе запомнилось, как по телевизору передали, что под Уфой поезд сошел с рельсов, и Ерофеев рассердился на нее: «Ты как будто посторонняя, как будто по ту сторону, а я, как всегда, рыдаю».

Его живо интересуют фигуры Горбачева, Сахарова.

Наташа записывает его слова: «Меня‑то скоро не будет, а ты когда‑нибудь испытаешь гордость за то, что жила в это время».

* * *

Целительница не помогла.

Болезнь прогрессирует. К концу 89‑го боли делаются круглосуточными. Он снимает их, как всегда, медикаментами и выпивкой.

Он еще увидит премьеру «Вальпургиевой ночи» на сцене Студенческого театра МГУ и спектакль «Москва–Петушки» на Малой Бронной.

Еще будет жизнь в Абрамцеве, на природе, которая так тянет его.

Но депрессия охватывает все чаще и все сильнее.

Теперь Галя просит Наташу: «Останься».

Из Наташиного дневника: «Незаметно выводит на улицу. Шепчет: “Терпи. У меня уже больше нет сил. Разрывается сердце”. Веня все время говорит о смерти».

Запись 23 марта: «К вечеру температура под сорок. Скорая помощь. Укол. Ночью меняю ему мокрую от жара рубашку. Очень внимательно на меня смотрит. Взгляд означает: “Неужели ты не понимаешь, что это уже “все”? Изо всех сил стараюсь казаться спокойной».

Врач из районной поликлиники обнаруживает лимфатический узел. Говорит – так, чтобы больной не слышал, – что операция бесполезна.

27 марта – именины, день Святого Венедикта. А на следующий день – Каширка, рентген: две опухоли в легких, метастазы.

Температура, слабость, обреченные глаза. Галя и Наташа по очереди или вместе рядом. Обтереть лицо влажным полотенцем, расчесать волосы, дать таблетку, посидеть, когда он под капельницей.

5 мая Галя привозит Веничке конверт, в нем справка о посмертной реабилитации его отца, пробывшего несколько лет в лагерях и выпущенного после смерти Сталина «за отсутствием состава преступления».

Из дневника: «Ерофеев слушает с закрытыми глазами, не шелохнувшись. Лицо сурово‑непроницаемо и, как мне кажется, даже торжественное. А мы с Галей, не стесняясь своих слез, рыдаем».

Позже сестра Венички Тамара раскроет детали: «Все было, как описано у Солженицына, – карцер, допросы, обливание ледяной водой…»

9 мая Наташа записывает: «Состояние Венички с каждой минутой резко ухудшается. Задыхается. Поздно вечером в палату заходит молоденькая, очень внимательная сестра Наташа. Советует отказаться от всяких антибиотиков – лишние мучения, обезболивающие – другое дело. “Не шумите. Он может уйти сегодня, даже во сне”».

10 мая. «Только к 6 утра задремал. Приезжают сестры – Тамара и Нина, сын Веничка‑младший… Врачи предупреждают, что предстоящая ночь – последняя. Галя в тяжелом, болезненно‑перевозбужденном состоянии… То плач, то короткий надрывный хохот…»

11 мая. «На рассвете, в полудреме услышала резкое, отрывистое дыхание… Ерофеев лежал, повернувшись к стене… Заглянула ему в лицо, в его глаза… Через несколько минут, в 7.45, Венедикта Ерофеева не стало…»

* * *

«Они вонзили мне шило в самое горло.

…и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду».

* * *

После смерти Ерофеева они подружились. Галя часто звонила, звала в гости.

В последнюю встречу Наташа почувствовала, что у Гали сильнейшее обострение. Расставаясь, та вдруг обронила: «Мне так хочется полетать…»

Наташи не было в Москве месяц. Вернулась. Едва войдя в дом, услышала телефон. Галя: «Куда ты пропала? У меня на завтра два билета в цирк…»

Наташа не любила цирка. Но согласилась пойти.

А рано утром позвонила Галина подруга и сказала, что Галя выбросилась с балкона.

Когда Наташа приехала на Флотскую, первое, что увидела в коридоре, под зеркалом – два билета в цирк.