Хороший, сочный кусок!

Кровавый утес поднимался, как иконостас, испещренный иконами окаменевших кустарников и сухих желобков, оставленных, наверное, доисторическим дождем. Тонс не отрывал взгляд от носков своих туфель, как пропавший, который жадно ловит глазами каждое движение стрелки компаса, пока не уткнулся ими в песчаную стену. Повернувшись к толпе, он сказал: «мы пришли». И замолчал, ломано бросив свое тело на камень.

- И что дальше? – Чей-то взволнованный голос, разбрызгиваясь, разбиваясь о головы, долетел до слуха Тонса. – Что же дальше?! – Тот же голос лопнул, как бутылка: из трещины сочились слезы.

Тонс молчал. Он даже не двигался, просто рассматривал их, а в голове его звучало «хороший…»

- В чем дело, Тонс? – И прочие вариации этого вопроса заколачивались в его мысли. Мысли его трескались: «…сочный кусок!»

Они вдохнули так, что ночь сжалась, по краям ее заплясали желтые проблески дня. Вдох тянулся к центру толпы, к одной единственной глотке, в которой сухим клокотанием зародилось, взвыло и упало на каждого:

- Мы хотим бога! Мы хотим бога!

Не выдержав груза усталости, веры и страха у них подкосились ноги: один за другим падали на колени, выворачивали все естество в небо молящие:

- Мы хотим бога! Мы хотим бога!

Рука скрутила, как хулиган накручивает ворот рубашки своей жертвы, сердце Тонса. В такт крикам паствы перекатывалось у него в черепе: «хороший…хороший, сочный…сочный кусок!»

- Мы хотим бога! – Все голоса слились в один буравящий, выламывающий гул. – Мы хотим бога!

Взгляды всех застыли, как застыли в пространстве слова. Тонс взглянул на вершину утеса. Оттуда, сверху, контрастируя с черным небом, как на негативе, на них смотрел человек. Его лицо нельзя было увидеть с такого расстояния, но каждый из них знал, какое оно. То лицо, которое мерещится в световых пятнах и смазанных тенях на фото, возникает, как вспышка аварийной лампы, сквозь сон перед пробуждением, живет во всех страшных темных углах и пляшет в огне и винных бокалах. Они все видели его и не могли оторвать взгляда.