Караван

Ни кто не издал ни звука.

Они шли со всех концов земли. Пестрые караваны машин тянулись по шоссе. В ночь, когда за их спинами камни начинал плавить рассвет, и в день, когда глаза водителей резала кровавая полоса заката. От них пахло пылью пустыни, уши так привыкли к шуму моторов, что они говорили громко даже в ледяной тишине ночи. Когда они выехали, когда каждый из них покинул свой дом, собрав всю семью и некоторые вещи, нужные в дороге, их глаза сверкали радостью, бодростью, которой наполнено жужжание роя пчел. Теперь, через покрытые мутными разводами лобовые стекла, сквозь воздух, танцующий на сковороде капота, над изношенной, сальной кожей руля смотрело туманное, тупое возбуждение. Их нервы щелкали в такт камням, лупящим в днище. И звонкий, захлебывающийся стон измученного жаждой бензобака мог выбить из колеи самого сильного из них. Это были простые мужчины и женщины – паломники на запад.

Дорога, хитро намотанная на города и деревни, растянутая вдоль рек, брошенная, как спутанная леска, в чащи лесов, уже набрала целый месяц в длину. И не спешила кончаться: прямой иглой вонзилась она в пыльную пустыню, как в швейную подушечку, и словно вытягивалась все дальше прямо под колесами каравана. Словно машины ехали по змее, которая сбрасывала кожу за кожей, становясь бесконечной. Они ехали неделями без остановок, смяв грязные носовые платки карт и побросав их в темные недра багажников, по шоссе без номера, знаков, разделенное вместо разметки трещиной, похожей на хорошо знакомую многим из них теплую, дымящуюся борозду, оставленную в мягком, как творог, черноземе. И зрачки их глаз бились нервной, сухой дрожью, натыкаясь на нее в отражении зеркал заднего вида – так далек был их дом. И твердые подбородки начинали дрожать под жесткой щетиной от давления, нагнетаемого автомобилями сзади и спереди, как в поршне.

Бах! Посреди ночной пустыни лопнул поршень в двигателе головной машины. Если змее отрубить голову, тело ее будет двигаться. Машина мертво стояла, перегородив шоссе, с распахнутой пастью капота, а весь остальной караван пробивали то тут то там судороги: открывались двери, зажигая в салонах свет, водители и пассажиры разминали затекшие тела, дожидаясь новостей, уже бегущих конвульсиями по цепи.

Взгляд в пустыню.

Двое мужчин стоят у белого грузовичка. Точнее, скорее серого, а при ярком солнечном свете даже желтоватого от присохшей грязи и легкого налета ржавчины. Пар, вырывающийся из их ртов в холодный воздух, смешивается с сигаретным дымом и выхлопами задыхающихся моторов:

- Что там твориться?

- Его машина сломалась!

- Господь всемогущий, и что теперь делать?

- Не знаю. Он просто стоит.

- Чего?!

- Говорят: просто стоит перед машиной и смотрит в пустыню.

- Славно, черт побери!

- Следи за языком, дружище.

- Окей, окей.

Из залитой желтым светом машины, из-под клетчатого синего пледа раздался хрипловатый, сонный голос ребенка:

- Мама, что случилось?

- Спи, Мери!

- Ну, мам…

- Спи! Ты разбудишь брата. Милый, что там?

Сутулый, широкоплечий мужчина в затвердевшей куртке и прочных джинсах, поднял взгляд через крышу машины к соседней двери, возле которой стояла толстая женщина в просторном спортивном костюме:

- Стоит и смотрит на пустыню. Ха.

- Ты смеешься?

Мужчина, собиравшийся рухнуть в кресло, украшенное чеканным изображением его спины и ягодиц, вновь поднимает глаза на жену:

- Ага. – Говорит он, и добавляет, садясь в машину. – Стоит и смотрит на пустыню…

Голова змеи.

Такие разговоры заполнили ночь над всем караваном. Фразы, лишенные интонаций, были лишь пустым свистом воздуха через дряхлые связки, обращенным мышцами и костями в слова. Они даже не испытывали интереса к этим фразам. Просто нужно было сказать их. Но говорили они громко, перекрикивая какофонический хор внутреннего сгорания. И тот, кого они называли «он», слышал пусть и не все слова, но с интересом вылавливал самые громкие, как будто даже с зародышами интонации.

Тонс, отец Тонс, мистер Тонс. Чаще всего его называли отец Тонс. В том уголке земли, откуда шел он, остался небольшой, свежевыкрашенный приход Ортодоксальной Церкви. Сразу за чугунной оградой, указывающей на то, что ходить по изумрудному, с небольшими плешами газону запрещено, стоит дом отца Тонса – яблочно-зеленый особнячок в один этаж.

Фотография этого дома лежала в бумажнике. Собственно, это была единственная фотография, которую Тонс носил с собой, если вообще не единственная во всей коллекции отца. Еще он вез с собой два черных костюма, пару колораток, похожих на подернутые ржавчиной кольца кандалов, черную карманную библию, несколько банок консервов и газировки, тяжелые, проваливающиеся сквозь височные вены в мозг с каждым сокращением сердца мысли и несколько сотен человек, словно притянутых буксировочным тросом прямо к его хребту.

А ведь вначале все было… все казалось не таким трудным. Просто молодость бежала из маленького городка, старость уже не выходила на улицу, пытаясь урвать еще один день, а те, которые были посередине, как и сам отец Тонс, были завалены никчемной, но необходимой работой, или ленью. Все меньше и меньше носов морщилось от едкого запаха краски, меньше тел ежилось от сквозняка, которым дышали изогнутые ребра строения. Каждое воскресенье Тонс возвращался домой, наливал себе виски, садился в кресло и, глядя в окно на город, подсчитывал таящее поголовье. Кто-то смотрел на него из размытого мира, пролегающего по глади стекла между ним и спящими домами, сверкающим в черной глазнице уличным фонарем. И Тонс чувствовал в этом взгляде вопрос: «что ты за пастырь без паствы?».