Предварительные итоги. Рассмотрение судеб слов господин, гражданин, товарищ, коллега в истории русского языка позволяет получить дополнительные сведения и об их эволюциях в функции

Рассмотрение судеб слов господин, гражданин, товарищ, коллега в истории русского языка позволяет получить дополнительные сведения и об их эволюциях в функции вокативов.

Так, существительное господин, известное по древнерусским письменным памятникам по крайней мере с XII в., использовалось как обращение (конкурируя на начальном этапе с существительным государь), по некоторым данным, не позднее чем с XIV–XV вв. К XVIII в. оно становится – и в течение этого столетия укрепляется, параллельно развивая многозначность, – уже традиционным вежливым обращением, но при этом обычно ограниченным социальным статусом адресата (он должен принадлежать, хотя бы по внешним признакам, к числу дворян и (или?) людей образованных). Такое положение сохраняется прежде всего в официально-коммуникативной сфере, почти вплоть до октября 1917 г.; затем, в исторических масштабах чуть ли не моментально слово архаизируется, служа лишь обозначением «чужих» (явных либо скрытых внутренних и внешних врагов) и обретает определенные коннотации (оттенок иронии и под.). Торжество реформ в начале 1990-х извлекает из архивов языка слово господин, почти окончательно, казалось бы, ушедшее в пассивный запас, и делает его – конечно, особенно в роли обращения – неким вербальным символом свершившихся радикальных перемен. Но и теперь этот вокатив предназначен далеко не для всех обитателей РФ: его адресация довольно четко ограничена принадлежностью к кругу «владельцев заводов, газет, пароходов» и их обслуживающего персонала (в целом предпочитающих именовать себя и себе подобных «элитой»).

Известное по текстам памятников уже с XI в. существительное гражданин, также приобретшее разветвленную многозначность, активно начинает выступать в функции официального (и затем даже «заофициализированного») обращения с 1917 г., оставаясь таковым не только в годы Советской власти, но и после ее падения. Однако и сегодня вряд ли возможно оценить этот вокатив как абсолютно общепринятый: помехой оказываются, по-видимому, и укорененность его в сугубо специфических коммуникативных сферах и ситуациях, и (хотя бы даже в малой степени) рудименты представлений о высокой социальной роли гражданина, о не изжитом пока еще пафосе гражданского долга (который в фантомном «гражданском обществе» сводится главным образом к аккуратной уплате налогов, а в последние годы – как и в советские! – чуть ли не совсем вытесняет понятие о конституционном праве гражданина участвовать в выборах органов власти) и о прочих нерыночных реалиях.

Существительное товарищ отражается в древнерусской письменности довольно поздно, с XIV в. Не сохранилось документированных свидетельств (по XIX в. включительно) о его использовании в роли официального вокатива; таковым оно становится лишь в начале XX в. Советская лексикография четко фиксирует его эволюции: от стадии обращения к «своим» (с учетом незатухающей классовой борьбы) – до неограниченной употребительности (в свете окончательной и бесповоротной, как казалось, победы социализма). Сегодняшний же его уход в пассив – точнее, может быть, удаление пропагандистскими усилиями, включая и почти подчеркнутый отказ верхов российского общества от использования вокатива товарищ и их поголовное вступление в ряды господ, – законодательно тоже не утверждался. Однако этот, исторически столь же молниеносный, поворот в судьбе слова явился знамением триумфа новой (или, может быть, слегка реставрированной) социокультурной парадигмы: произошел переход от всеобщего равенства товарищей (пусть иногда, наверное, имевшего декларативный характер) к откровенно подчеркнутому приоритету господ – о гражданах же теперь вспоминают, кажется, лишь в случае особой необходимости. Вероятно, с этим отчасти связана и сегодняшняя популярность корпоративного коллега.

Довольно позднее вхождение слова коллега в лексику русского языка можно связать с особенностями формирования в России интеллигенции как общественного слоя, сложения традиций межличностных отношений в этой среде и поисков соответствующих языковых средств для их выражения. Коллега, будучи словом латинского происхождения (как и многие научные термины), распространенным в ряде западноевропейских языков, не несущим какой-либо оценки называемого лица и как бы уравнивающим между собой всех входящих в данное профессиональное сообщество, независимо от возраста, национальности, значимости достигнутых ими результатов и других черт, стало одним из отличительных социальных знаков достаточно замкнутой (но при этом всё увеличивающейся) группы. Возможно, именно этот отпечаток некоей кастовости (и стремление ее преодолеть, войдя, например, в ту или иную категорию обособляющихся от остальных сограждан), как и ореол книжности, послужил по крайней мере одной из причин широкой употребительности слова коллега, проявившейся в использовании его не только по отношению к работникам умственного труда.

Судьбы слов господин, гражданин, товарищ, коллега – как обращений в частности – дают возможность иллюстрировать некоторые важные общетеоретические положения, в первую очередь о социальной природе языка и его имманентной идеологичности, по мере надобности используемой в чьих-то групповых интересах.

Слова принадлежат к инструментам общественной деятельности [Дорошевский 1973: 51] – и при этом «слова суть символы» [Булгаков 1953: 26]. Справедливо, что затухание в массовом сознании определенных динамических стереотипов (т. е. заключенных в психике личностей зарядов потенциальной энергии весьма значительной силы и широкой шкалы общественного воздействия) связано с социальными переворотами [Дорошевский 1973: 136]. Но то же самое приложимо и к феномену возникновения и актуализации многих лексико-фразеологических единиц. И, поскольку эти динамические стереотипы имеют (или могут иметь, при условии их осмысленного восприятия) вербальную выраженность, то об их отмирании либо, напротив, зарождении свидетельствуют эволюции слов, одновременно и сигнализирующих о социальных сдвигах, и служащих их импульсами и катализаторами.

Специфическая роль официально доминирующих вокативов обусловливается их статусом как сконцентрированных экспликаций воли правящего класса: «приходя к власти и уничтожая культурные ценности своих предшественников, каждый класс тем самым может для следующих поколений, по крайней мере, уничтожить, изгнать из словаря, языка названия этих ценностей» [Баранников 1919: 76]. Собственно, при этом малопринципиально, что именно начертано на знаменах победителей: модальная сущность таких лозунгов довольно однотипна. Так, рассуждая о состоянии «человеческого субстрата» (под которым подразумевается «экономически предопределенный коллектив, нуждающийся в единообразном языке и потому всегда фактически и достигающий именно в своих пределах языкового единообразия»), Е. Д. Поливанов говорит, что современный ему языковой стандарт («общерусский язык революционной эпохи») находится «на пути к будущему признаку бесклассовости» [Поливанов 2001в: 310] – и это в условиях конституционно гарантированной тогда диктатуры пролетариата [Хрестоматия 2005: 324 и др.]. Через восемь с лишним десятилетий (учитывая обилие исторических событий, по выражению А. Н. Толстого, «пронеслось непомерное пространство времени») по-прежнему актуальна проблема отношения слов к идеологическому, классовому мировоззрению: «…Является ли господствующий класс также господствующим в отношении языка? Если класс-гегемон – как это признано – диктует другим классам и слоям правовые и этические нормы, то распространяется ли это также на язык?» [Комлев 2003: 107, 121].

По-видимому, и для самого цитируемого автора эти вопросы определенно имеют по преимуществу риторический характер; ср. следующее: «В условиях нашей страны, где сейчас осуществляется становление правового государства, а значит, и юридического равенства классов в государственном устройстве, напрашивается логический вывод о языковом равноправии классов. Допустим, что языки классов равноправны, но равны ли они в действительности?» [Комлев 2003: 121]. Понятно, что, какие бы декларации ни тиражировались, подоплека действий любого доминирующего социального слоя (класса) однотипна: укрепление всеми доступными способами своего господства и недопущение к рычагам управления («кормилу власти») всех прочих (см. стихотворение М. Волошина «Государство»). Закономерно, что эти феномены универсальны: идет ли речь о совершенном социальном равенстве, манифестированном вокативом товарищ, или об откровенном уничтожении этого равенства, воплощаемом вокативом господин (в котором, кстати говоря, можно увидеть и результат «обезьяньего пристрастия самозваных “элит” к самолюбованию» [Колесов 2004б: 206]) – ср.: «[X съезд РКП(б) в 1921 г. ] направил главный свой удар против великодержавности как главной опасности, то есть против остатков и пережитков такого отношения к национальностям, какое проявляли к нерусским народам великорусские шовинисты при царизме» [История ВКП(б) 1953: 246] – и: «Язык съезда [партии «Единая Россия»] должен стать языком государственных законов» (А. Усс, председатель Законодательного собрания Красноярского края) [Новости. Афонтово. 30.11.06] – иначе говоря, правящая партия традиционно предполагает установить в качестве общеобязательных свои вербальные символы и нормы их интерпретации.

Столь же закономерно, что для введения в широкий оборот какого-либо вокатива в статусе приоритетного не всегда обязательны официальные декреты, указы или иные юридические акты. Многие члены данного общества (каждый – в силу своих причин) более или менее осознанно (и совсем не только из конформистских соображений) станут принимать, в той или другой степени охотно, навязываемые ими «правила игры», т. е. публичного речевого поведения и общественных отношений. Побудительные мотивы могут быть разными, и не в последнюю очередь – это, пожалуй, самый легкодоступный способ подражать высшим социальным слоям и попытаться примкнуть к ним – хотя бы на словах, либо обозначить свою принадлежность к какому-то сравнительно замкнутому микросоциуму, очертив условный круг «своих» и оставив «чужих» за его пределами.