Лужанки

Три белоснежные ветровы сестры – Буря, Вьюга и Метель простились с любимым братом Вихрем и ушли за море в скалы до зимних студеных дней.

Гром прогремел, ударил гром в источник до дна. Трубили небесные трубы, блистали мечи, летели стрелы. И пролился теплый дождь.

Досыта полил дождь хлебородницу землю, доверху наполнил воды – реки, луга и озера, и грозою и громом крепко натянул литые серебряные струны от берегов до берегов.

Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье.

И зазорились ясные зори, разлистился лес, зацвели все лужайки и рощи, запорошились белой душистой черемухой погосты и кладбища, полетела из улья по цвету Ефрея‑пчела за медом, воском, и затеснились пчелки‑подружки у огорода вкруг Фелины‑пчелы и Аросиды, пчел старших, перекликнулся выпью Водяной с Лешим, и на красных холмах от зари до зари застонали свирелью песни‑веснянки, песни‑заклички, оклики мертвых.

Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье.

Ключом закипала жизнь в обогретом, ожившем сердце – и уж плещет она, горячая, льется, кипит ключом и там в небе, и там в земле, и там в воде, и там в огне. И как просторна, как необъятна – и далеко покажется и широко поглянется! – как необъятна, необозрима весенняя молодая земля с солнцем и месяцем, с зорями и звездами!

Всем своя воля – до‑вольная, разволица, разволье и раздолье.

Чуть заря занялась и по заре запела сизая птичка, а Алалей и Лейла уж на воле – в пути.

– Лейла, а куда улетели, как два голубых голубка, твои глаза‑голубки, Лейла?

– Ты их не видишь?

– Где они, Лейла?

– Лужанки! Лужанки проснулись! Как они рады... Алалей, какие золотые кудряшки!

На лугу в полой воде купались Лужанки. И подымали брызги, – летели, рассыпались брызги дробнее маку. Так весело, так рады были заре Лужанки. И кудрились их золотые кудряшки.

– А мне, Алалей, можно... Я им скажу: вы мои братцы – Лужанки, я ваша сестрица Аленушка. Они меня пустят? Я сестрица Аленушка! И ты тоже скажешь...

– Лейла, солнце встает.

И загорелось, встало солнце, и под солнцем загорелась земля, и в первых лучах скрылись Лужанки.

– Где мои Лужанки?

– Улетели в лучах...

– А на лугу?..

– На лугу их ночь, – на лугу они спят. На лугу их утро, – на лугу они умываются, чтобы к солнцу лететь.

– Какие золотые кудряшки! Алалей... я – не Лужанка?

– Ты... ты сестрица моя Аленушка – Лейла!

Лейла под солнцем вся золотая. Как два голубых голубка, ее глаза‑голубки улетели с лучами, за первыми лучами, – за золотыми Лужанками, к солнцу.

Реки шумели, как гусли, со звоном половодья звонко по литым серебряным струнам била волна, бежала говорливая, несла счастье.

Крес

Эна какая – разливная весна! Повытаял снег с полей, повынесло лед с реки, разошлась вода со льдом, разлились реки с гор, протекли мелкие речки – бьют ключи, и, круглые, полные с берегом, катят озера.

А по россыпи волн на воле Водыльник. И лишь одна его голова – куча сенная, торчит над водою: ничем не заманишь чумазого в темень на остудное дно, довольно зимой наклевался ершей, и плывет, охмелел.

Суховерхое дерево греется. Веселеет еловая роща.

Оживают дыбучие мхи.

Вот облако к облаку, – пушистые облачки сходятся.

Пугливо за облако теряется солнце.

И уж движется туча хмуро и грузно: заждалась свистучая, шатает подоблачье.

Горностай тягу дал под малиновый прутик.

Черкнула ласточка.

Да как заторандит да как загрохочет – с грохотом – громом катит гремящий Громовник: с уклада складено сердце, с железа скованы груди. Тороком‑вихрем режет Громовник небесные снеги.

Подымает тугой лук. Нацелил. Спускает стрелу – крес!

И всполохнулся от искры небесный свод, весело, весело горит. И земля под топот толкучего грома, просверленная меткой стрелой, горит.

Пробудились, встают клевучие змеи, встает все зверье и все птицы и приветливые и догадливые, хищные, жалобные, горегорькие, скоролетные, златокрылые, говорящие, косатые – сокол, орел, соловей, и гусь заблудущий, и сорока поскокунья, и ворона полетучая, и загнанный заяц.

И до самого вечера, пока туча держалась и вовсю громыхал бесстрашный Громовник, звон‑унылая песня зверья разливалась с края по край – с берегов небывалых до берегов, где бездорожье живет.

И до капельки вылилась туча, высеяв землю.

Любуясь, по синим дорогам уплыло солнце, а за солнцем теплая ночь поднялась над теплой землей.

На прибойном сыром берегу вещая Мокуша, охраняя молнийный огонь, щелкала всю ночь веретеном, пряла горящую нить из священных огней. Кузнецы стояли в кузницах, разжигали булат‑железо, ковали железные обручи на любое сердце. И водные Бродницы, плавая тихо, волновали синие воды и, чаруя глубокие недра, призывали навов из темных могил.

– Проснитесь и пойте! Проснитесь! Наступило всему воскресенье! Начинайте весеннюю пляску!

В земле копошилось, раскатывались камни, рассыпались пески, расступалась земля.

А там – ненаглядные звезды. И до зари, как всходить ей на небо, звезды, играя, свивали тоску, ненаглядные.

Нежит

Вот пришел ярец‑май с ясными днями, поднял и слил яроводье. Лили дожди и пролились. Канули сиверы – ветры.

С теплым ветром из‑за теплого моря комары прилетели.

И текут безуемно гульливые реки.

Гуляй, поколь воля!

Выгнана вербою в поле скотина. Засеяна черная пашня. В поле и в лесе ночью и днем заливаются – свищут певчие птицы: перелетные, не обошли они, не забыли наши края.

Русь – сторона родимая. Жить – она веселая.

Падают белой зарею большие Егорьевы росы.

Рано солнце играет.

Соловьиные дни.

Гуляй, поколь воля!

Все оживает, все пробудилось. Прогремел первый гром, и земля очнулась.

Выглянули горные мавки с красных гор и высоких буянов – стало невмочь им в их зимних вершинных могилах.

Тихо веют горные ветры. Парит на солнце.

Встала чуя ‑змея, вывивается: чует снедь.

Вылез из‑под коневой головы и сам неприкаянный Нежит, ей встречу идет.

Гуляй, поколь воля!

Торна, бойка дорога.

Вот обогнул Нежит старую ель и бредет – колыбаются сивые космы. Подвигается тихо, толчет грязи по мху и болоту, хлебнул болотной водицы, поле идет, другое идет, неприкаянный Нежит, без души, без обличья.

То он переступит медведем, то утишится тише тихой скотины, то перекинется в куст, то огнем прожигает, то как старик сухоногий – берегись, исказнит! – то разудалым мальцом и уж опять, как доска, вон он – пугало пугалом.

Доли не чаять и не терять – Нежитова доля.

Далеет день. Вечереет.

В теплых гнездах ладят укладываться на ночь.

Ночь обымает.

Ночь загорелась.

Затянули на буйвищах устяжные песни.

Веет с жальников медом и сыченой брагой.

Легкая лодка скользнула в ракитник. Раздвинула куст Волосатка, пустилась Домовика по полю ко двору к Домовому.

Гуляй, поколь воля!

В ночнине кони в поле кочуют, зоблют.

Сел Нежит в мягкую траву, закатил болотные пялки, загукал Весну.

А на позов из бора отукает Див.

Гуляй, поколь воля!

Подливает вода – колыхливая речка, подплывает к самым воротам.

Разъяренилась песня.

А там за рекою старики стали в круг, изогнулись, трогают землю, гадают: пусть провещает Судина!

И волшанские жеребья кинуты.

Слышит ярое сердце, чует судьбу, похолодело...

Резвый жеребий выпал – злая доля выпала ярому сердцу.

Яром туманы идут. Поникает поток. Петуха не добудишься.

Дуб развертывает свежие листья.

И матерь‑земля родит буйную зель.

Гуляй, поколь воля!