ГАЛИНДА 6 page

Она чуть не тряслась от возмущения.

– Отца здесь нет, – примирительно повторила Эльфаба. – Не стоит так яростно защищать его чудачества.

– Эти, как ты говоришь, чудачества для меня символ веры, – ледяным тоном произнесла сестра.

– А ты сильна, голубушка, – обернулась Эльфаба к Глин‑де. – Совсем ничего от моего завтрака не оставила.

Прости, что так вышло, я не хотела тебя испачкать. Но правда ведь у меня уже кое‑что получается? Да еще в людном месте.

– Ужасно, – вздохнула Нессароза. – Именно из‑за этого папа и презирает магию. Сплошная показуха. Никакой глубины.

– В этом он прав: маслины действительно остались маслинами, – Эльфаба вынула из складок рукава темный кусочек и протянула сестре. – Хочешь попробовать?

Но Нессароза только презрительно отвернулась и закрыла глаза в молчаливой молитве.

– Как тебе новый лектор? – спросил Бок Эльфабу, когда профессор Никидик отпустил их на перерыв.

– Мне сложно сосредоточиться на его словах – так хочется снова услышать Дилламонда. В голове не укладывается, что его больше нет.

На ее лице отразился хмурый укор судьбе.

– Я как раз об этом и собирался с тобой поговорить. Ты столько рассказывала про его открытия. Как ты думаешь, может, в его лаборатории что‑нибудь осталось? Что‑нибудь очень важное, чего еще не успели вынести? Ты ведь записывала за ним. Вдруг из этих записей можно сделать какие‑нибудь выводы или хотя бы наметить план для будущих исследований?

Эльфаба одарила его презрительным взглядом.

– Думаешь, тебе первому пришла в голову эта мысль? В тот же день, когда нашли профессора – еще не успели опечатать дверь, – я пробралась в его лабораторию. Ты что, меня совсем за идиотку держишь?

– Ну что ты, как можно. Лучше расскажи, что ты нашла.

– Все его записи. Они теперь в надежном месте, и я пытаюсь с ними разобраться. Пока моих знаний недостаточно, ноя учусь.

– То есть ты даже не намерена показать их мне? – опешил Бок.

– Ты ведь никогда особенно не интересовался научной стороной вопроса. К тому же какой смысл что‑то рассказывать, когда главное еще не сделано? По‑моему, Дилламонд так и не нашел ответ на основной вопрос.

Ничего себе! Ты почти убедила меня, что Гудвин пытается вытеснить Зверей в деревни, чтобы угодить недовольным Фермерам и дать им дешевую рабочую силу. Это подло и касается в том числе наших деревень, а значит, и меня. Я имею право знать то же, что и ты. Может, вместе мы быстрее разберемся что к чему и придумаем, как быть дальше.

– Нет‑нет, у тебя слишком многое поставлено на карту. Лучше я одна буду этим заниматься.

– Чем именно?

Но она только покачала головой.

– Чем меньше будешь знать, тем для тебя же лучше. Убийца Дилламонда не остановится ни перед чем. Какой из меня друг, если я втяну тебя в такое опасное дело?

– А из меня какой друг, если я оставлю тебя одну?

Но Эльфаба оставалась непреклонной и игнорировала записки, которые он посылал ей всю вторую часть лекции. Впоследствии, вспоминая об этом, Бок думал, что размолвка могла бы и вовсе охладить их дружбу, если бы не скандал с новичком.

Профессор Никидик рассказывал о жизненной силе. Накручивая на руки свою длинную раздвоенную бороду, он говорил монотонным, периодически затихающим голосом, так что с задних рядов было слышно только начало каждого предложения. Когда профессор вытащил из жилетного кармана флакончик и пробормотал что‑то про «живительный порошок», только на первом ряду студенты распахнули глаза и подались вперед. Боку же и Эльфабе слышалось примерно следующее:

– Ну а теперь, на десерт, бу‑бу‑бу, представим, что сотворения мира еще не бу‑бу‑бу, несмотря на обязательства всех разумных бу‑бу‑бу, любопытный опыт, чтобы на задних рядах тоже бу‑бу‑бу, взгляните на маленькое чудо бу‑бу‑бу.

Оживление первого ряда передалось назад. Профессор откупорил темный флакон и слегка его встряхнул. Оттуда вырвалось белое облачко, будто споры из раздавленного гриба‑дымовика. Никидик несколько раз взмахнул руками, и облачко, отчего‑то не рассеиваясь, поплыло вверх. Он тут же предупредительно поднял палец, призывая к полнейшей тишине, чтобы вздохи удивления не сдули облачко с пути. Студенты послушно затаили дыхание, но не могли сдержать улыбки. Над трибуной между церемониальными горнами и оленьими рогами висели четыре масляных портрета отцов‑основателей Колледжа Озмы. Облаченные в древние одежды, они строго взирали на нынешних учеников. Если живительное облачко коснется одного из великих отцов, что‑то скажет он, увидев разнополую аудиторию? Все замерли в предвкушении.

Тут сбоку от трибуны открылась дверь, и в зал заглянул новый, странно одетый студент в замшевых брюках, белой хлопчатой рубашке и с татуировками в виде синих ромбиков на смуглом лице и руках. Никто прежде не видел ничего подобного. Бок схватил Эльфабу за руку и прошептал:

– Смотри, мигун!

И действительно, получалось, что новенький студент‑винк или, как в шутку звали этот народ, мигун в праздничной одежде опаздывал на урок и ошибся кабинетом, но дверь за ним уже захлопнулась, а свободных мест поблизости не было, поэтому он просто сел спиной к двери, надеясь, видимо, остаться незамеченным.

– Проклятие, ты все испортил! – рявкнул профессор Никидик, наблюдая, как от струи воздуха облачко всколыхнулось и проплыло мимо ученых мужей, которым так и не суждено было снова заговорить. – Что же ты на уроки опаздываешь, разбойник?

Облачко окутало оленьи рога и будто запуталось в них.

– Ну, от рогов мы вряд ли дождемся чего‑то разумного, а тратить порошок на опыты я больше не намерен, – заявил Никидик. – Работа по изучению порошка все еще бу‑бу‑бу, и я думал бу‑бу‑бу. Придется вам самим бу‑бу‑бу. Я бы меньше всего хотел настроить вас бу‑бу‑бу.

Тут рога задергались, сорвались с креплений и под смех и гиканье студентов рухнули на пол. Смешнее всего, что сам лектор долго не мог сообразить, из‑за чего такой шум. Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как рога поднялись и грозно нацелились на него, словно боевой петух, готовый кинуться в драку.

– Ну, что уставились? – строго сказал профессор рогам. – Не я вас сюда звал. Все претензии – вон к нему. – И махнул на винка, который с таким ужасом смотрел на все происходящее, что самые циничные из старшекурсников начали подозревать, не подстроено ли это представление.

Рога развернулись и, по‑паучьи перебирая ветвями, вмиг промчались по трибуне и прижали винка к стене, придавив его шею. Студенты с криком и Визгом повскакивали со своих мест. Профессор Никидик поспешил было на помощь, но споткнулся и упал на больные колени. Прежде чем он поднялся, двое ребят с первого ряда уже набросились на рога и оторвали их от винка. К тому уже вернулся дар речи, и он залопотал на неизвестном языке.

– Да это же Кроп с Тиббетом! – воскликнул Бок и хлопнул Эльфабу по плечу. – Смотри!

Студенты‑маги взобрались на стулья и пытались поразить рога заклинаниями. Рога вырывались, но наконец Крону и Тиббету удалось переломить сначала одну ветвь, затем другую, и потерявшие опору обломки беспомощно задергались на полу.

– Бедняга, – сказал Бок, кивнув на винка, который, скорчившись у двери, громко рыдал, закрыв лицо татуированными руками. – Приехать из далекой страны и получить такой прием.

Случай с винком породил всевозможные сплетни и пересуды. Наследующий же день на уроке магии Глинда спросила у учительницы, почему живительный порошок профессора Никидика, действующий как волшебное снадобье, им показали на уроке биологии, а не магии. Есть ли вообще какая‑нибудь разница между наукой и магией?

– О, – произнесла мисс Грейлин и задумчиво запустила руку в волосы. – Наука, дорогие мои, – это постоянное препарирование природы в попытке отыскать те мельчайшие части, которые более или менее подчиняются вселенским законам. Магия движется в противоположном направлении. Она не разрушает, а восстанавливает. Не анализирует, а синтезирует. Создает новое, вместо того чтобы раскрывать старое. В Руках мастера… – Тут она укололась булавкой в волосах и невольно вскрикнула. – В руках мастера – это искусство. Еще более высокое и изящное, чем живопись, поэзия и театр, ибо оно не отражает мир, а творит его. Благороднейшее занятие. – От собственных слов в глазах растроганной мисс Грейлин заблестели слезы. – Разве есть на свете желание чище, чем изменить мир к лучшему? Не строить фантастические проекты, а собственными силами взять – и изменить. Перевоспитать порочных, вывести заблудших, оправдать существование нашего несчастного мира. С помощью магии – выжить!

Этот манифест произвел такое впечатление на Глинду, что за чаем она пересказала его сестрам Тропп.

– Только Безымянный Бог способен создавать, – возмутилась Нессароза. – И если мисс Грейлин не умеет отличать магическое от божественного, то бойтесь, как бы она не разложила ваши нравы.

– Ну, мне‑то уже бояться нечего, – сказала Глинда, вспоминая, какую страшную болезнь придумала для мисс Клютч.

– Тем более, – твердо возразила Нессароза. – Тогда если и использовать магию, то только для исправления собственного характера. Если задаться такой целью, то действительно из магии может выйти что‑нибудь хорошее. Главное – чтобы ты ею управляла, а не она тобой.

Глинда представила Нессарозу в роли проповедницы и поморщилась. Правда, совет запомнила.

Тут вмешалась Эльфаба.

– А ведь сам вопрос очень интересный; жаль, мисс Грейлин так на него и не ответила. Мне тоже тот кошмар с рогами показался скорее волшебством, чем научным экспериментом. Бедный новичок! Что, если спросить самого Никидика?

– Да кто посмеет? – отмахнулась Глинда. – Мисс Грейлин хотя бы совершенно безвредна, а профессор, со своими непонятными словами, – он такой… важный.

На следующей лекции по биологии все поглядывали на новичка‑винка. Он пришел рано и выбрал место на балконе, как можно дальше от преподавательской кафедры. Бок как истинный фермер относился с подозрением к кочевым народам, какими считались винки, но был вынужден признать, что у новичка умное лицо. Эврик, подсев к Боку, начал сплетничать.

– Говорят, он какой‑то принц, только без трона и денег. Князек одного маленького племени. Нищий голубых кровей. Учится в Колледже Озмы, зовут Фьеро. Он самый настоящий винк. Интересно, как ему цивилизация?

– Если натравливание оживших рогов на опоздавших студентов считается цивилизацией, то он, наверное, мечтает вернуться к своим диким соплеменникам, – отозвалась Эльфаба с другой стороны от Бока.

– Зачем, интересно, он так раскрашивается? – продолжал разглагольствовать Эврик. – Только лишнее внимание к себе привлекает. А кожа! Что за дерьмовый цвет!

– Что за дерьмовые слова!

– Ну хватит вам, – сказал Бок. – Успокойтесь.

– Ах да, я забыл, – не отступал Эврик. – Кожа – твое больное место.

– Вот только не надо меня сюда втягивать. Ты портишь мне пищеварение хуже гороха на завтрак.

– Я сейчас от вас отсяду, – пригрозил Бок, но тут вошел профессор Никидик. Все встали в привычном приветствии, потом шумно, все еще перешептываясь, опустились на места.

Несколько минут Эльфаба тянула руку, чтобы привлечь внимание лектора, но тот, не замечая ее, тянул о чем‑то своем. Отчаявшись, Эльфаба повернулась к Боку.

– После перерыва сяду поближе.

Закончив свое монотонное введение, профессор попросил студента открыть ту самую дверь сбоку от трибуны, через которую на прошлой неделе так неудачно вошел Фьеро. Ассистент вкатил в зал столик, на котором сжался испуганный львенок. Его хвост, маленький бежевый хлыстик, нервно подрагивал, лопатки ходили под кожей. Львенок вертел голой, безгривой головой, словно оценивая угрозу, потом раскрыл пасть и затравленно мяукнул. По залу пронесся вздох умиления.

– Почти что котенок, – сказал профессор Никидик. – Я хотел назвать его Мррр, но он больше трясется, чем мурлычет, поэтому я зову его Бррр.

Львенок опасливо покосился на профессора и отполз в Дальний угол тележки.

– Вопрос нашей сегодняшней лекции таков: учитывая повышенный интерес профессора Дилламонда к проблеме бу‑бу‑бу. Кто может сказать, зверь этот львенок или Зверь?

Эльфаба не стала дожидаться, когда ее заметят. Она поднялась и громко сказала:

– Ответить может его мать. Где она?

По залу прокатился рокот изумления.

– Я вижу, что попался на неточной формулировке вопроса, – радостно отозвался Никидик. Теперь он говорил громче, как будто впервые осознал, что в зале есть последние ряды. – Похвально, мисс, похвально. Попробую спросить иначе. Готов ли кто‑нибудь высказать обоснованное предположение относительно природы этого экспоната? Перед нами очень юное животное, в том нежном возрасте, когда ни один из его собратьев еще не способен разговаривать, даже если такая способность в нем заложена. Итак, до появления языка – вернее, до его развития, – можно ли определить, зверь это или Зверь?

– Простите, профессор, – снова подала голос Эльфаба. – Но вы не ответили на мой вопрос. Львенок совсем маленький. Где его мать? Почему его разлучили с ней в столь раннем возрасте? Он ведь даже не может сам есть.

– Ваши вопросы не имеют ни малейшего отношения к научной проблеме, – ответил Никидик. – Ноя понимаю: в ваши годы сердце берет верх над разумом. Его мать, скажем так, безвременно скончалась. Давайте ради интереса предположим, что невозможно было сказать, львица она или Львица. В конце концов, сейчас многие недовольные Звери возвращаются в дикую природу.

Эльфаба села, не зная, что ответить.

– Нехорошо это, – сказала она Боку с Эвриком. – Принести на лекцию такого маленького львенка. Он же напуган до смерти. Вон как дрожит. А ведь здесь тепло.

Студенты начали высказываться, но профессор отметал все доводы. Выходило, что в отсутствие речи и других признаков разумной деятельности на столь ранних стадиях развития львенка невозможно было уверенно отнести ни к зверям, ни к Зверям.

– Отсюда следуют политические выводы, – громко сказала Эльфаба. – Я думала, у нас урок биологии, а не политинформация.

Бок и Эврик зашикали на нее. Эльфаба и так уже приобретала репутацию скандалистки.

Профессор еще долго продолжал свои рассуждения, хотя все уже поняли, что он пытался доказать. Наконец Никидик перешел к следующему вопросу.

– Ну а как вы думаете, если бы мы могли разрушить ту часть, которая отвечает за речь, смогли бы мы устранить разум а вместе с ним осознание боли? Предварительные опыты на данном экспонате уже дают интересные результаты.

Он взял в одну руку шприц, в другую – резиновый молоточек. Львенок выгнулся дугой, попятился, упал с тележки и метнулся к двери, закрытой, как и тогда, с рогами.

Зал за вол но вал ся. Тут уже не только Эльфаба – другие тоже повскакивали с мест и кричали лектору: «Разрушить мозг?! Устранить боль?! Да вы с ума сошли! Мало ему мучений?! Вы посмотрите, какой он крохотный! Какой испуганный!»

Профессор опешил, потом воинственно взмахнул молоточком.

– Это что еще за хулиганство? Немедленно прекратить! За своими дикими эмоциями вы не видите красоты научного эксперимента! Верните экспонат! Верните сюда немедленно! Девушки, я кому говорю? Я рассержусь!

Но те подхватили львенка и выскочили с ним наружу. Зал гудел. Профессор Никидик демонстративно вышел следом.

– Так я и не задала Глиндин вопрос про магию и науку, – нетвердым голосом сказала Эльфаба. – Не пойми чем сегодня занимались.

– Ты из‑за львенка расстроилась? – Бок был тронут. – На тебе аж лица нет. Давай плюнем на все и пойдем пить чай на Вокзальную площадь. Как прежде, а?

В любой компании случайных приятелей есть золотое время, когда робость и недоверие уже проходят, а разочарование и неприязнь еще не наступили. Вот и теперь Боку казалось, что его летнее увлечение Галиндой было прелюдией к замечательной дружбе.

Юношам запрещалось посещать Крейг‑холл, а девушкам – все мужские колледжи. Однако теперь во время лекций делались исключения, а центр города стал естественным дополнением аудиторий. После занятий и на выходных ребята встречались в парке возле канала за бутылкой вина или в кафе за чашкой чая, в студенческих барах или просто на улицах города, где гуляли, обсуждая достоинства местной архитектуры или высмеивая странности преподавателей. Бок и Эврик, Кроп и Тиббет, Эльфаба и Нессароза (и конечно, няня), Глинда, иногда с Фэнни, Шень‑Шень и Милой. Кроп привел в их кружок Фьеро, после чего Тиббет с неделю на дулся на друга, пока Фьеро не упомянул в своей обычной вежливой манере: «О да, я женат. Мы, винки, рано женимся». Изумленные собеседники почувствовали себя совсем еще детьми.

Нет, конечно, Эльфаба и Эврик постоянно осыпали друг‑друга колкостями, Нессароза надоедала своими нравоучениями, а Кропа и Тиббета не раз скидывали в канал за сальные замечания – но их дружбе это не мешаю. Неожиданно оказалось, что страсть Бока к Глинде угасла. Он любил наивную, самовлюбленную кокетку, проще говоря, Галинду, а она вдруг повзрослела и превратилась в Глинду. В кого‑то другого и непонятного, кого любить он уже не мог. Зато с кем теперь мог дружить.

Счастливые были дни…

Одним холодным вечером к сестрам Тропп пришел Громметик с просьбой явиться к директрисе (сами девушки упорно избегали мадам Кашмери). Няня обреченно вздохнула, повязала свежий фартук и повела девушек вниз, в директорский кабинет.

– Терпеть не могу этого Громметика, – жаловалась Нессароза. – Как он вообще работает? Это просто механизм, или тут опять не обошлось без магии?

– Мне всегда лезет в голову какая‑то глупость, – призналась Эльфаба. – Будто там внутри сидит гном или целое семейство эльфов и каждый управляет определенной частью. Когда я его вижу, мои руки так и тянутся к молотку.

– Надо же, какие умные руки!

– Да тише вы, – оборвала их няня. – Он все слышит. Мадам Кашмери просматривала деловые бумаги и сделала несколько отметок на полях, прежде чем обратила внимание на посетительниц.

– Я вас надолго не задержу. Ваш дорогой отец прислал мне письмо, и я решила, будет лучше вам его пересказать.

– Что случилось? – побледнела Нессароза.

– Почему не нам? – спросила Эльфаба. Мадам Кашмери оставила ее слова без внимания.

– Ваш отец спрашивает о здоровье и успехах Нессарозы и просит передать, что будет поститься и молить бога о возвращении на престол Озмы Типпетариус.

– А, благословенное дитя! – оживилась няня. – Когда Гудвин захватил власть и упек регента Пасториуса за решетку, мы все ждали, что маленькая Озма вот‑вот обрушит на него свой гнев. Но говорят, ее усыпили и упрятали в пещеру, как когда‑то Лурлину. Неужели у Фрекспара хватит сил ее пробудить?

Мадам Кашмери поморщилась.

– Я пригласила вас не для того, чтобы выслушивать россказни вашей опекунши и клевету на великого Гудвина. Всем известно: власть сменилась мирно, а то, что здоровье регента пошатнулось, когда он был под домашним арестом, – всего лишь досадная случайность. Что же касается способности вашего отца пробудить принцессу от загадочного летаргического сна, то вы сами говорили, что отец ваш человек странный, если не сказать большего – сумасшедший. Я от души желаю ему не надорваться. Вас же, девушки, хочу предупредить, что мы здесь не поощряем бунтарских настроений. Надеюсь, вы не разделяете отцовского роялизма.

– Мы признаем над собой только Господа, а не земных правителей, будь то Озма или Гудвин, – гордо произнесла Нессароза.

– А мне вообще все равно, – пожала плечами Эльфаба. – Отец любит ввязываться в заведомо проигрышные дела.

– Ну и хорошо, – сказала мадам Кашмери. – Вот и договорились. А еще он послал вам посылку. Нессарозе, насколько я понимаю.

Она протянула Эльфабе деревянную коробку. Няня заинтересованно придвинулась.

– Открой, пожалуйста, – попросила Нессароза сестру. Эльфаба развязала шнурок, открыла коробку и достала из груды опилок сначала один башмачок, потом другой. Серебряные? Или синие? Или даже красные? Или так наполированы, что переливаются всеми цветами радуги? Непонятно, да и не важно; главное – эффект. Даже мадам Кашмери ахнула от такого великолепия. В свете огня по поверхности башмачков бежали сотни отражений, словно бесчисленные капельки бурлящей крови под увеличительным стеклом.

– Он пишет, что купил их для Нессарозы у старой башмачницы рядом с Оввельсом, – пояснила мадам Кашмери, – и украсил посеребренными стеклянными бусинами, которые сделал сам… Кто‑то его научил…

– Черепашье Сердце, – угрюмо произнесла няня.

– И еще, – директриса перевернула письмо и прищурилась, разбирая почерк, – он пишет, что хотел подарить Нессарозе что‑нибудь приятное перед отъездом в университет, но в связи с обстоятельствами… внезапной болезнью мисс Клютч… м‑хм… не успел. Поэтому шлет ей теперь со всей отеческой любовью эти башмачки, чтобы они сохранили ее нежные ножки.

На всякий случай Эльфаба еще раз погрузила пальцы в опилки, но больше в коробке ничего не было. Ничего для нее.

– Какая прелесть! – воскликнула Нессароза. – Эльфи, ты мне их не наденешь? Ух, как сверкают!

Эльфаба опустилась на колени перед сестрой, царственной, как Озма – спина прямая, лицо лучится радостью, – сняла с нее домашние тапочки и надела ослепительные башмачки.

– Какой заботливый папа! – восхитилась Нессароза.

– Не переживай, когда‑нибудь и у тебя такие будут, – тихо сказала няня Эльфабе и сочувственно положила ей руку на плечо. Эльфаба с досадой сбросила руку.

– Очень красиво, – хрипло, с трудом проговорила она. – Тебе идет.

– Только не дуйся, – сказала Нессароза, любовно разглядывая, как сидят башмачки. – Не порть мою маленькую радость, хорошо? Отец ведь знает, что тебе такого не нужно.

– Конечно, – согласилась Эльфаба. – Зачем мне?

Тем вечером друзья допоздна сидели в таверне и пили вино – бутылку за бутылкой. Няня вздыхала, укоризненно цокала языком и напоминала про время, но поскольку пила не меньше других, к ней никто ие прислушивался. Фьеро рассказывал, как в семилетнем возрасте его женили на девочке из соседнего племени. Все замерли, ожидая бесстыдных подробностей, но оказалось, что он видел свою супругу лишь однажды, да и то случайно, когда им было по девять лет. «Мы начнем жить вместе только после того, как нам исполнится двадцать, мне пока восемнадцать», – добавил он. Убедившись, что Фьеро так же невинен, как и остальные, друзья на радостях заказали еще бутылку.

Свечи мерцали, за окном моросил осенний дождь. Эльфаба поежилась и поплотнее завернулась в плащ, подумав о дороге домой. Первая обида и ревность уже прошли, и сестры стали вспоминать забавные истории из своего детства, словно доказывая себе и другим, что между ними все по‑прежнему. Нессароза пила мало, зато вдоволь шутила над собой.

– Несмотря на мой вид, а может, именно благодаря ему папа всегда звал меня лапочкой и красотулькой, – говорила она, впервые открыто упоминая про свое уродство. – «Иди сюда, моя лапочка, – звал он меня, – я угощу тебя вкусненьким». И вот я, довольная такая, вперевалочку чапаю к нему, шатаюсь туда‑сюда, падаю на его колени и тянусь к руке, а он кладет мне в рот кусочки яблока.

– А тебя он как звал? – повернулась к Эльфабе Глинда.

– Ее он звал Фабалой, – подсказала Нессароза.

– Дома, только дома, – отмахнулась Эльфаба. – Никогда при посторонних.

– Да, ты была его Фабалой, – тихо, задумчиво сказала няня, сидевшая чуть поодаль. – Фабалой, Фаблусей, Эльфабой.

– А вот лапочкой он меня не называл, – сказала Эльфаба и подняла бокал. – И, как видите, не обманул: лапочкой действительно была Несса. За что и получила обновку. Поздравляю!

Нессароза слегка покраснела.

– Зато ты покоряла папино сердце своим пением.

– Покоряла сердце? Ха! Ты хотела сказать, развлекала его?

– Такты поешь? – оживились остальные. – Тогда ты и нам Должна спеть! Официант, еще бутылку! Отодвинь‑ка этот стул. Мы не уйдем, пока ты не споешь!

– Только если с вами по очереди, – заявила Эльфаба. – Бок? Манчурскую плясовую? Эврик? Гилликинскую балладу? Глинда, ты тоже что‑нибудь. Няня, колыбельную?

– А я спою арджиканскую охотничью песнь, – добавил Фьеро. Все взвыли от восторга и стали одобрительно хлопать его по спине.

Эльфабе ничего не оставалось делать, как отодвинуть стул, прокашляться и, взяв для пробы несколько нот, запеть, как когда‑то отцу.

Хозяйка замахала тряпкой на шумную компанию подвыпивших старичков, метавшие дротики мужчины отвлеклисьот игры. В таверне стало тихо: все слушали, как Эльфаба выводит песню, которую она сочиняла на ходу, – песню о мечтах и разлуке, о неведомых далях и грядущих днях. Посетители закрывали глаза и слушали.

Бок тоже вслушивался в этот удивительный голос. Он видел сказочные земли, о которых пела Эльфаба: страны, где нет ни жестокости, ни гнета бессердечных тиранов, ни всепожирающей засухи. Голос был выразительный, но в то же время естественный, не театрально‑наигранный. Бок слушал до конца, пока последние звуки песни не растворились в тишине. Позднее, вспоминая, он будет говорить, что мелодия таяла, как радуга после грозы, как стихающий ветер, оставляя после себя легкость, покой и веру в лучшее.

– Ты следующий, ты обещал! – воскликнула Эльфаба, указывая на Фьеро, но никто не решался петь после нее. Нессароза кивком попросила няню утереть ей слезы.

– Эльфаба говорит, что не верит в бога, но послушайте, с каким чувством она поет о загробной жизни, – сказала она.

Никто не стал спорить.

Ранним морозным утром, когда иней затянул окна, Громметик принес Глинде записку. Мисс Клютч была при смерти. Глинда и ее соседки поспешили в лазарет. Там их встретила мадам Кашмери и проводила в комнатку без окон, где мисс Клютч металась по постели и горячо спорила с наволочкой.

– Не надо мне никакого снисхождения! – настаивала она. – Сама подумай, чем я тебе отплачу? Я воспользуюсь твоим мягким характером, буду пачкать твою тончайшую ткань своими сальными волосами и ковырять во рту кружевной оборкой. Дура ты бестолковая, раз позволяешь все это. И нечего мне говорить про долг службы. Это все ерунда, слышишь? Е‑рун‑да!

– Мисс Клютч, мисс Клютч, посмотри на меня, – взмолилась Глинда. – Это я, Глинда.

Но опекунша упрямо мотала головой.

– Твои возражения оскорбительны для памяти предков! – отчитывала она наволочку. – Не для того на полях возле Тихого озера рос хлопчатник, чтобы ты позволяла невесть кому на тебе лежать. Нет, голуба, так не пойдет!

– Мисс Клютч, – простонала Глинда. – Ты бредишь, очнись!

– Ага! – торжествующе воскликнула опекунша. – Нечем крыть?

– Приди в себя хоть ненадолго, – упрашивала девушка.

– Пресвятая Лурлина, ужас‑то какой! – охнула няня. – Если и со мной когда‑нибудь такое случится, лучше сразу отравите.

– Ее время на исходе, – сказала Эльфаба. – Я много раз видела умирающих и хорошо знаю предвестники смерти. Говори все, что хочешь ей сказать, Глинда, не медли.

– Не могли бы вы оставить нас, мадам Кашмери? – попросила Глинда.

– Мой долг – быть рядом с моими студентками в минуты нужды, – ответила та и упрямо уперлась в бока мясистыми руками, но Эльфаба с няней оттеснили ее из комнатки и выпроводили из лазарета.

– Это очень любезно с вашей стороны, госпожа директор, – квохтала няня, – но право же, вам нет никакой нужды оставаться, мы сами все устроим.

Глинда сжала руку опекунши. Мисс Клютч попыталась вырваться, но силы ее таяли. На лбу выступили крупные капли пота.

– Бедная мисс Клютч, – сказала Глинда. – Ты умираешь, и все из‑за меня.

– Ай, перестань, – поморщилась Эльфаба.

– Из‑за меня! – упрямо возразила Глинда.

– Да не об этом речь! Она умирает, а ты мямлишь, как на исповеди. Ну же, сделай что‑нибудь.

Глинда поймала вторую руку опекунши и сжала еще сильнее.

– Я верну тебе разум, – сказала она. – Мисс Клютч, слушай меня внимательно. Я, твоя госпожа, взываю к тебе! Повинуйся!

Закрыв глаза, Глинда забормотала непонятные звуки. Опекунша заскрежетала зубами, закатила глаза и запрокинула голову, точно пыталась проткнуть подбородком невидимого беса, парящего над ней.

– Смотри не взорви ее, как тот бутерброд, – предостерегла Эльфаба.

Глинда не ответила: тяжело дыша, она произносила заклинания и раскачивалась на кровати. Глаза больной бегали с пугающей скоростью под закрытыми веками, словно пережевываемые глазницами.

– Магникордиум сенсус овинда клене! – громко произнесла Глинда заключительную формулу. – И если это не поможет, я сдаюсь.

Мисс Клютч затихла, потом медленно открыла красные, с кровоподтеками, глаза.

– Ой‑ой‑ой, – простонала она. – Я что, уже умерла? Галинда, девочка моя, с тобой все хорошо?

– Нет, дорогая мисс Клютч, ты жива, и да, со мной все хорошо, не беспокойся. Но послушай, родная, говорят, что ты умираешь.

– Конечно, умираю: разве не слышишь – ветер шумит по мою душу. Неужели не слышишь? Ну, не важно. А, Эльфи, и ты здесь? Прощайте, мои хорошие. Держитесь подальше от этого ветра, пока не придет ваше время, или он, чего доброго, занесет вас не туда.