Тайна похищенной карты 3 page

Поэтому Антонио отшвыривает игральные кости, а сам падает на деревянный пол, усеянный раковинами от моллюсков и оливковыми косточками. Ловко передвигаясь, как краб, он заползает за стойку бара. Люсинда, бывшая проститутка, ставшая барменшей, пытается преградить ему путь. Когда-то он над ней посмеялся и теперь жалеет об этом. Он отталкивает ее натруженные икры.

Путь свободен, он встает, бежит к черному ходу и пинком открывает дверь. Антонио карабкается по каменным ступеням, загаженным крысами, выбираясь наверх из полуподвальной таверны. Секунду замирает на последней ступеньке, прикрыв глаза. Он выбирает лучший маршрут среди крольчатников и глухих переулков Алфамы, которые образуют подобие лабиринта вокруг укрепленного основания замка Сан-Жоржи.

Антонио пускается бежать, полагаясь на чутье картографа, способное сориентировать его в кромешной тьме лучше, чем самое острое зрение. Во всяком случае, перед его преследователем у него точно есть преимущество. Он бросается налево, вверх по крутой улице. Ему не видны безлунной ночью ни побеленные домишки, ни красные черепичные крыши, но он точно знает, мимо чьей двери сейчас проносится, благодаря многочисленным ночным приключениям.

Однако Антонио с удивлением слышит уверенный топот преследователя. Неужели он переоценил свое преимущество? Или недооценил гнев рогатого мужа?

Тот уже совсем близко, в проулке настолько узком, что можно коснуться обеих сторон одновременно, слышно его затрудненное дыхание.

— Антонию, я убью тебя!

Антонио понимает, что нужно изменить курс, и знает, в какую сторону. Он делает резкий поворот направо и попадает на улочку, которая вьется, как змея. Он ныряет под веревки, провисшие под тяжестью мокрого белья, с трудом выбирается из-под них и оказывается на ступенях собора.

Ему не хочется переступать порог главного входа высотой в четыре человеческих роста под двумя колокольными башнями. Их зубчатые стены напоминают ему платформу для виселицы. Но здесь его точно искать не будут, поэтому Антонио все-таки входит в собор.

Едва сдерживая дыхание, он идет по мрачному проходу. С опозданием понимает, что попал на ночное бдение. Яркий свет от множества горящих свечей огорчает его: он рассчитывал на почти полную темноту. Но повернуть назад он не может, поэтому уходит с освещенного нефа в сторону, в затененную боковую галерею.

Антонио толкает кованую золоченую дверь часовни святого Ильдефонсо, которую выбирает из-за ее близости к боковому выходу. Опустившись на колени перед саркофагом соратника по оружию короля Альфонса IV, он принимает позу кающегося грешника. Он присоединяется к всеобщему бдению, но, в отличие от остальных прихожан, все его мысли заняты другим: он тайком следит, не покажется ли преследователь. Но никто за ним не приходит.

Через какое-то время тело его слегка обмякает, Антонио думает, что беда миновала. Его поражает сходство между круглым окном-розеткой и его верным навигационным прибором, компасом. Волнение погони утихает, выпитое пиво вновь берет свое, и Антонио погружается в забытье.

Но тут острое лезвие, приставленное к ребрам, заставляет его со страхом проснуться.

Наши дни

Гонконг

Мара прошла мимо столиков, за которыми сидели успешная местная молодежь и ее бывшие соотечественники. В переполненном модном ресторане «Феликс» царило почти праздничное настроение: припозднившиеся гуляки, видимо, пили за процветание Китая и его лучезарное будущее. На фоне стремительного экономического взлета Китая и растущей глобализации можно было почти забыть о нарушении человеческих прав в стране, о зараженных игрушках и продуктах питания.

Мара поискала взглядом хозяйку, чтобы та нашла ей местечко в маленьком баре с металлической отделкой, в глубине ресторана. Но искать кого-то в шумной веселой толпе, наслаждавшейся громкой пульсирующей музыкой, было не так-то просто, поэтому Мара сама уселась за крошечный стальной столик возле окна и огляделась по сторонам. Ей и раньше доводилось останавливаться в отеле «Пенинсула», но она еще ни разу не бывала в «Феликсе» на двадцать восьмом этаже, таком не похожем на «Весеннюю луну». Стальные ребристые стены и вид на бухту создавали ощущение пребывания на воде.

Мара заказала у официантки коктейль и принялась терпеливо ждать назначенной встречи. Пауза дала ей возможность еще раз хорошенько обдумать сделанный телефонный звонок. Она уверяла себя, что предстоящая встреча позволит ей лучше разобраться в местной ситуации и узнать, дошли ли до китайской администрации какие-либо слухи насчет пропавшей карты. Впрочем, она честно себе призналась — это был лишь предлог.

Мара заметила, как он приближается к ней, пересекая зал, что было нетрудно, учитывая его рост. Сердце у нее подпрыгнуло, хотя прошло больше пяти лет. Все-таки, наверное, зря она ему позвонила.

Он был «черным ирландцем», как кое-кто его называл, и умел хорошо трепать языком. Его некогда иссиня-черные волосы были теперь подернуты преждевременной сединой. Тем не менее время не приглушило румянец на его щеках и блеск в глазах. За годы, что они не виделись, он, казалось, похудел и стал более жилистым.

— Сэм Макилрат.

Мара поднялась и начала отвешивать поклон, как при встрече с Полом, но Сэм крепко ее обнял.

— К чему эти китайские поклоны? Лучше обними меня!

Мара ответила на объятие, хотя ей было неловко после стольких лет, затем опустилась на стул. Сэм уселся напротив нее. Теперь, когда он смотрел ей в глаза, она не знала, что сказать. Сэм заговорил первым.

— Я чуть не рухнул на пол в кабинете, когда услышал сегодня твой голос.

Мара рассмеялась:

— Приятно видеть, что хоть что-то в этом мире не меняется — ты, как всегда, работаешь за полночь.

— От старых привычек нелегко избавиться, — сказал он, внимательно ее разглядывая. — Выглядишь потрясающе. Мне нравится твоя стрижка.

Она тронула рукой недавно укороченные каштановые волосы. «Больше не спрячешься», — мысленно сказала она, чувствуя себя почему-то голой. Особенно рядом с Сэмом. Они встречались раньше, когда она училась на юриста в Колумбийском университете, а потом работала первый год в фирме «Северин». Сэм, питавший высокие амбиции в политике, получил от государственного департамента пост своей мечты и уехал в Китай, даже не задумавшись. Ни об Америке, ни о ней.

Когда первое смущение прошло, они забросали друг друга вопросами. Хотя годы и обида разлучили их, они вновь понимали друг друга с полуслова, заканчивая начатую фразу другого. А ведь Мара почти успела забыть об этой их способности. К удивлению, она чувствовала себя комфортно, словно вновь оказалась в своей прежней шкуре. Какое облегчение снова стать самой собой рядом с тем, кто ее хорошо знает. Она больше не тосковала по нему, ей просто не хватало той невинной доверчивой девочки, какой она была когда-то.

Они расспрашивали друг друга о родственниках, о работе, о некогда общих друзьях. Они говорили обо всем, кроме личной жизни. Мара сказала себе, что он просто ничего не хочет знать, хотя на самом деле ей не хотелось, чтобы он спросил, как у нее дела на личном фронте. Она бы не вынесла унижений, если бы пришлось рассказывать о предательстве Майкла Рорка — и не кому-нибудь, а Сэму. Хотя наверняка он и так в курсе.

— Я слежу за твоей новой карьерой, — сказал Сэм.

— В самом деле?

Она напряглась, ожидая услышать, что ему известно.

— Газеты только об этом и писали, даже здесь. Что ж, должен сказать, дело, связанное с картиной «Куколка», стало сенсацией.

«О нет, — простонала она про себя. — Что он может знать?»

Хотя прошедшие годы смягчили боль и теперь она рассматривала пережитое как подарок, позволивший начать новую жизнь, Мара предпочитала не обсуждать детали с Сэмом.

А Сэм не выпытывал у нее подробности, избавив от неловкости. Вместо этого он сказал:

— Итак, дело «Куколка», видимо, привело тебя к теперешнему новому приключению. Я хотел бы узнать о нем.

Мара обрадовалась возможности заговорить о работе. Она рассказала Сэму о своих сотрудниках, о том, какие цели они преследуют, подробно останавливаясь лишь на их усилиях по урегулированию споров и принятию новых законов.

Сэм улыбнулся, глядя на нее:

— Ты просто светишься, когда рассказываешь о своей фирме. Как приятно это видеть. Когда ты работала на «Северин», твои глаза так не сияли.

— То, чем мы занимаемся сейчас, совершенно не похоже ни на одно дело из тех, что я вела в «Северине». Отдача огромная.

— Ты, безусловно, завоевала здесь много сторонников, когда лоббировала в правительстве США принятие закона по ограничению ввоза археологических находок, ссылаясь на Конвенцию о культурных ценностях.

— Правда? — удивилась Мара, так как считала, что ее усилия по возврату украденных артефактов могут сделать ее непопулярной в определенных кругах Китая.

— Правда. Мои китайские знакомые пришли в восторг. Они надеялись, что если США поддержат законопроект и запретят один из рынков сбыта китайского антиквариата, тогда, возможно, прекратится археологический грабеж.

Мара воспользовалась упоминанием о китайских контактах Сэма и повернула разговор на его карьеру. До нее доходили слухи о его быстром восхождении по служебной лестнице с приходом новой азиатской администрации, и она знала, что он не упустит шанса похвастаться.

Темы для обсуждения начали иссякать, и тогда Мара заложила основу для своей просьбы. После такой доверительной беседы заранее заготовленный комплимент прозвучал бы фальшиво. Тогда она напомнила себе, какую боль он ей когда-то причинил. Как он оборвал их почти восьмилетние отношения одним кратким телефонным звонком. Ей стало полегче. Нагнувшись через стол, как заговорщик, она улыбнулась и сказала:

— Ты, вероятно, знаешь все закулисные истории, что происходят в китайском правительстве?

Сэм самодовольно ухмыльнулся. Она предполагала, что он откликнется на лесть, но все равно слегка огорчилась.

— Думаю, ни один иностранец не может знать все. Так что я знаю столько же, сколько любой иностранец.

Мара отпила из своего стакана и хитро посмотрела на Сэма:

— А ты не мог бы кое-что для меня разузнать?

— Конечно, почему бы и нет, — сказал он, великодушно разводя руками.

Мара рассказала ему о карте и попросила узнать по своим каналам, дошли ли до китайской администрации какие-либо слухи.

Сэм откинулся на спинку стула, впервые отстранившись от нее.

— Тебе известно, Мара, что китайское правительство намерено выкупить свое прошлое. Они только что заплатили миллионы на аукционе, вновь приобретя сокровища, разграбленные британскими и французскими войсками сто сорок лет тому назад в Летнем дворце Пекина, — речь идет о бронзовых головах животных, некогда украшавших фонтан-зодиак. Они ни перед чем не остановятся, лишь бы вернуть свое культурное наследие, отыскать символические артефакты, связывающие их былое превосходство с теперешней силой.

Мара настаивала.

— Я вовсе не прошу тебя утаить от китайцев карту. Просто сообщи мне, знают ли они о ее обнаружении. И о ее краже. Сделаешь это для меня?

Сэм понизил голос до шепота.

— Мара, ты понимаешь, о чем просишь? Ты хочешь сделать из меня шпиона в авторитарном государстве, одержимом мыслью вернуть свое прошлое, дабы ты могла выяснить, знают ли они, что твой клиент утаил бесценную древнюю карту? Карту, которую они сами желали бы получить?

Ей ничего не оставалось, как подарить ему свою самую обезоруживающую улыбку и сказать:

— Да.

Он задумался, одним глотком допил виски и покачал головой, словно сам себе не верил. После чего произнес:

— Думаю, я у тебя в долгу.

Лето и осень 1420 года

Пекин, Китай

Чжи, тяжело ступая, возвращается в спальный корпус. Остальные евнухи давно спят. Только не Лян, который ждет его.

Когда Чжи раздевается и укладывается на простую низкую лежанку, то слышит с соседней лежанки шепот друга:

— Что сказали про твою работу экзаменаторы?

Чжи отвечает не сразу. Ему не хочется говорить о своих подозрениях вслух, чтобы не соблазнять судьбу, способную воплотить их в действительность.

— Они притихли, когда я показал им свою карту.

— Притихли?

— Да, притихли.

— И вообще ничего не сказали?

— Мне показалось, что один экзаменатор назвал мою карту «нетрадиционной».

Лян тоненько ойкает фальцетом, типичным для евнухов. А вот Чжи каким-то образом удалось сохранить и низкие ноты в голосе, и естественную походку.

Друзья молчат. Они оба знают, что при этом режиме «нетрадиционность» равносильна ереси. И хотя официального оглашения результатов еще не было, им кажется, будто экзаменаторы уже вынесли свой приговор.

Чжи дожидается, пока Лян начинает тихонько посапывать. Только тогда при слабом свете луны он извлекает из-под лежанки прямоугольную тиковую шкатулку. Стараясь не греметь замком, он открывает крышку и засовывает руку под шелковый мешочек, лежащий сверху. Там находится его «пао», драгоценный отсеченный орган, который должен оставаться при нем всегда, если он хочет вознестись на небо полноценным мужчиной. Чжи достает тонкий свиток.

Закрывая его от посторонних глаз на случай, если какой-нибудь евнух проснулся или шпионит, Чжи разворачивает свиток. Появляется рисунок цветущего лотоса. Капли дождя, как слезы красавицы, покинутой возлюбленным, отягощают лепестки цвета слоновой кости. Цветок лотоса — это Шу. Он вспоминает их последнюю встречу несколько лет назад на новогоднем празднике в Куньяне.

В тот день он согласился выполнить просьбу родственников поступить на имперскую службу в качестве евнуха и принести тем самым благополучие всему семейству Ма. Родители и братья собрались на краю городской площади и делились радостной новостью с односельчанами, когда он оставил их. Ему хотелось побыть одному, провести последний праздник Нового года нормальным юношей, а не будущим полумужчиной. Бродя между рыночными рядами, среди гор шелка и пряностей, он увидел Шу.

Она шла ему навстречу медленной грациозной поступью, которая с самого начала его пленила. Он смотрел, как колышутся от движения ее черные волосы, и молча подбирал слова, чтобы рассказать ей о своем решении. Шу приблизилась, и он увидел, что ее темные глаза полны слез. Сразу стало понятно, что ему ничего не придется говорить. Новость успела дойти и до нее.

Он осмелился произнести вслух ее имя и прикоснуться ладонями к лицу Шу — в первый и последний раз. Смахнув ее слезы, когда они потекли по щекам, он стал извиняться за то, что покидает ее навсегда. Она поднесла палец к его губам и произнесла слова прощения, которые он так жаждал услышать:

— Я понимаю…

Чжи снова смотрит на рисунок лотоса, созданный в ту одинокую ночь, когда он, рискуя получить бамбуковых палок, тихонько пробрался в студию. Он молится Аллаху, что ошибся в реакции экзаменаторов. Ибо только его продвижение и сопутствующее возвышение его семейства будут означать, что его жертва и отказ от нормальной жизни чего-то стоят. Только тогда он будет достоин прощения Шу.

На следующее утро Чжи подает чай мастеру Шэню, одному из восьми директоров Главного церемониального управления. Он держит чашку обеими ладонями и поднимает ее на уровень груди. Он приближается к мастеру и опускается перед ним на колени, склонив голову в знак почтения. Потом он протягивает чашку.

Чжи слышал, как мастер говорил остальным, что он исполняет чайную церемонию безукоризненно. Когда-то он гордился этим, так как пользовался особым расположением мастера. Теперь же, когда Чжи считает, что провалил экзамен, он боится, что подавать чай и будет вершиной его карьеры.

Мастер тянется к чашке, но тут охранник объявляет о приходе посыльного. Чжи поднимается с колен, так как должен поприветствовать курьера и забрать почту. Он подходит к рабочему столу мастера, чтобы зарегистрировать в официальных реестрах донесение.

Чжи разворачивает свиток на столе. Он должен ознакомиться с его содержимым, прежде чем доложить о нем мастеру. Мастер все больше и больше полагается на Чжи, по мере того как тот делает успехи в учебе. Чжи помогает мастеру обрабатывать бесчисленные послания, доставляемые в управление, и координировать политику между столицей и провинциями. Чжи просматривает документы, присланные имперскими чиновниками, оценивает их и составляет предварительные рекомендации для мастера. Он не просто подает чай, он делает гораздо больше.

Чжи с удивлением замечает собственное имя, упомянутое в тексте. Хотя он догадывается о содержании свитка, но понимает, что не может продолжать чтение, поэтому передает свиток мастеру и ждет. Чжи давно привык стоять в стороне в ожидании, но на этот раз ему кажется, что мастер бесконечно долго знакомится с текстом. Наконец мастер произносит:

— Ма Чжи, решение относительно команды адмирала Чжэна принято. Ты переходишь в подчинение к директору Тану.

Чжи сохраняет почтительное выражение на неподвижном лице, отвешивая благодарственный поклон. И все же его сердце радостно бьется от одной мысли, что его, возможно, выбрали, что жертва принесена не напрасно. Однако когда он направляется по длинным коридорам в покои директора, радость постепенно утихает, а вместо нее приходит опасение, что его ждет отказ.

Он заставляет себя отвлечься, принимаясь разглядывать евнухов, ожидающих перед дверьми покоев. Чжи предполагает, что это кандидаты в экспедицию. Он внимательно вглядывается в лицо каждого евнуха, выходящего из кабинета, стараясь догадаться о результате беседы, но все лица непроницаемы. Чжи продвигается в начало очереди и слышит, как выкликают его имя. Он на секунду задерживается, произнося слова молитвы, а затем проходит красную арку с алыми лакированными пилястрами по бокам и оказывается в заполненной людьми комнате. Чжи опускается на колени перед директором.

Разговор продолжается, словно его здесь нет. Он слышит потрясающие подробности о гигантских девятимачтовых «золотых» кораблях,[7]специально построенных для путешествия, управлять которыми будут почти тридцать тысяч матросов. Чжи высокого роста, поэтому хоть и стоит с опущенной головой, как того требует этикет, он довольно хорошо может разглядеть комнату из-под загнутых полей своего головного убора. Он узнает директорский штат суетливых помощников, но не знает тех, на ком морская форма.

Один из помощников приказывает ему подняться.

— Ма Чжи, — произносит директор Тан, не отрывая глаз от лежащего перед ним на столе свитка, — мы получили отчет о результате твоих испытаний. Учителя академии Ханьлинь считают, что твои знания астрономии, навигации, географии и каллиграфии позволяют тебе стать помощником картографа экспедиции. Однако у них есть сомнения по поводу твоего умения изготовлять карты в традиционной манере, что и будет твоей основной задачей. — Директор продолжает речь, по-прежнему не отрываясь от свитка на столе: — И все же, несмотря на это, небеса к тебе благосклонны. Сам адмирал Чжэн случайно бросил взгляд на твою карту, и ему понравилось, как ты изобразил пурпурный Запретный город. Тебя принимают помощником картографа и навигатора на один из грузовых кораблей флота.

Чжи раздувается от гордости, хотя ему не суждено попасть на один из знаменитых «золотых» кораблей. Уже одно то, что его избрали для путешествия, — большая честь для семейства Ма. Теперь они вернутся к тому высокому статусу, который был некогда у их прародителей.

— Произошла ошибка, директор, — раздается из глубины комнаты зычный низкий голос, столь нехарактерный для сообщества евнухов.

Этот голос может принадлежать только адмиралу Чжэну. «Даже если мне откажут в месте на корабле, — думает Чжи, — Аллах вознаградил меня, позволив увидеть легендарного воина и мореплавателя». С мальчишеских дней Чжи боготворил своего дальнего родственника, которого звали Ма Хэ до того, как император Юнлэ избрал его на службу в ряды своих евнухов, сделал своим советником и дал ему другое имя. Чжэн, самый успешный выходец из родной деревни Чжи, стал главнокомандующим самого большого из всех когда-либо созданных флотов и возглавил пять морских походов. Возможность пойти по его стопам была одной из основных причин, по которым Чжи согласился с просьбой родственников подать прошение на освободившееся место в имперскую службу евнухов. Хотя это и означало потерять Шу.

Адмирал Чжэн направляется легкой походкой тигра к директору и Чжи, который по-прежнему не поднимает глаз, но видит край длинного красного халата — цвет, который позволительно носить только людям одного с адмиралом статуса. Чжи выговаривает сам себе: ему не следовало хотя бы на секунду испытывать самодовольство. Он знает, что не достоин решения директора. Не достоин внимания адмирала.

И вновь грохочет голос.

— Ма Чжи поплывет на одном из «золотых» кораблей под командованием моего адмирала Чжоу Вэня, «Цзин Хэ», «Чистая гармония». Ма Чжи будет помогать главному картографу при составлении маршрута кораблей под командованием адмирала Чжоу.

Наши дни

Сиань, Китай

Мара действовала локтями, пробираясь сквозь толпы туристов. Аэропорт Сианя заполняли старики в спортивных костюмах, рюкзачники в потертых джинсах и завернутые в пашминовые шали культовые воины. Расположенный в Центральном Китае, между рекой Вэй на севере и горами Цинлин на юге, Сиань стал обязательным объектом посещения для большинства путешественников по Китаю. Хотя древний город когда-то служил выходом на Шелковый путь и столицей древней династии Тан, не это привлекало туристов. Нет, они приезжали толпами, чтобы увидеть Терракотовую армию.

Согласно легенде, в 1974 году какие-то крестьяне решили вырыть колодец недалеко от императорского захоронения и наткнулись на необычную керамику. Мара знала, что крестьяне, скорее всего, были расхитителями могил, но это к делу не относилось. Когда керамика попала на рынок, к этому месту со всех сторон слетелись археологи и отрыли захоронение более семи тысяч глиняных воинов в человеческий рост, лошадей и колесниц, расположенных в боевом порядке, причем лица воинов не повторялись, каждый увековечил своего некогда живого двойника. По одной из версий, это было захоронение первого императора Китая II века до нашей эры, и в 1987 году ЮНЕСКО причислило его к мировым достояниям. Весь район стал привлекать не только туристов, но и археологов, намеренных отыскать еще одну Терракотовую армию.

Пройдя мимо очередей на экскурсионные автобусы, Мара вышла из терминала, и ее сразу атаковало зловоние горящих химикатов с фабрик промышленного Сианя — словно дым от лесного пожара. Она закашлялась и потянулась за шарфом, чтобы хоть как-то защититься от невыносимого смрада. Оглядываясь по сторонам в поисках встречающего, она только сейчас обратила внимание, что на многих местных жителях хирургические маски. Если туристы ожидали увидеть диснеевскую версию Древнего Китая, их ждало разочарование.

Прижимая ткань ко рту, Мара шныряла между припаркованными машинами и автобусами, надеясь наткнуться на водителя, который должен был отвезти ее к месту раскопок. Никого не найдя и оставшись без сил после поисков и переезда, она плюхнулась на скамейку. Как раз в эту секунду к обочине подъехал побитый джип «тойота» неопределенного ржавого цвета и со скрипом остановился. Из машины резво выпрыгнул китаец в очках с картонкой в руке, на которой было наспех намалевано одно-единственное слово: «Койн». Машину все-таки за ней прислали.

Мара подхватила сумки и направилась к шоферу. Ткнув пальцем в картонку, сказала:

— Койн — это я.

— Очень виноват, — извинился шофер и взял ее сумки. — Я Бернард Хуан, помощник директора раскопок. Зовите меня просто Хуан. Я должен отвезти вас к мистеру Коулману.

Мара забралась на заднее сиденье, потеснив горы бумаг и коробки с образцами. Машина взяла курс на юго-запад, в сельскую местность. Разговор с Хуаном никак не клеился, и вскоре Мара оставила все попытки, сосредоточившись на виде за окном.

Даже сидя в закрытой машине, она чувствовала запах промышленных отходов, которые выбрасывала в воздух расцветающая экономика Сианя. Мара не только их обоняла, она их видела. До вечера было еще далеко, а Хуан включил фары, чтобы иметь лучший обзор в густом смоге.

Обвязав шарф вокруг носа и рта, Мара закрыла глаза. Когда-то она просыпалась от малейшего шума, но сейчас усталость взяла свое, и Мара погрузилась в глубокий сон. Если джип налетал на кочку, она просыпалась, но тут же снова засыпала, словно разбитая дорога представляла собой кресло-качалку.

Окончательно она проснулась, когда услышала свое имя: сначала его произнесли шепотом, а потом проорали. Она поняла, что они приехали. Потеряв счет времени, она выбралась из машины и чуть не угодила в раскопанную яму.

Мара оказалась на краю огромной траншеи, гораздо глубже и длиннее, чем обычные раскопочные рвы, которые она видела раньше, хотя со стандартной стратиграфической маркировкой. Хуан подошел к краю гораздо ближе, чем она. Рискуя свалиться, он наклонился вперед, выискивая кого-то или что-то.

— Бен, она здесь! — проорал он во все горло и замахал рукой.

Мара заглянула в яму, где копошились рабочие, все в одинаковых белых рубахах и широкополых шляпах. Один из них поднял голову, сощурился в лучах заходящего солнца, а потом легкой походкой направился к лестнице.

Из ямы вылез долговязый человек. Его кудрявые волосы, одежду, лицо с преждевременными морщинами, даже толстые стекла очков покрывал тонкий слой пыли.

Он шел к ней и щурился, и чем ближе подходил, тем выше становился — возможно, в нем было шесть футов четыре дюйма росту. Как только его глаза привыкли к свету, он принялся медленно ее разглядывать, словно только что выкопанный из земли артефакт, который не мог как следует оценить, пока не смахнул с чрезвычайной осторожностью накопившуюся грязь.

Лохматый, насквозь пропыленный человек, стоявший перед ней, нисколько не походил на ученого сухаря, о котором рассказывало его резюме. Бен Коулман, насколько она помнила по своему затрепанному досье, родился в академической семье. Учился исключительно в привилегированных учебных заведениях — сначала в Гарварде, потом в Пенсильванском университете — в общем, получил безукоризненную подготовку. Пенсильванский университет сделал его почетным профессором в междисциплинарной области, но он никогда не преподавал, никогда не публиковал своих работ и, если на то пошло, редко появлялся в студенческом городке. Признанный эксперт по древним тохарам — кем бы ни были эти таинственные люди, — он занимался работой, требовавшей его присутствия в отдаленных районах Китая.

В досье не упоминались ни жена, ни дети, даже не был указан домашний адрес. Связаться с ним можно было только по электронной почте, мобильному телефону или написать на абонентский ящик в студенческий городок.

Когда он подошел, Мара протянула руку для приветствия. Прежде чем протянуть свою, Бен вытер ее об одежду. Напрасно старался. Когда он отнял руку, Мара почувствовала, что к ее пальцам прилипла земля.

Познакомившись, Бен устроил ей экскурсию по раскопкам. Траншеи были заполнены рабочими, чуть вдалеке выросла новая палаточная деревушка, и научный персонал сновал туда-сюда между палатками как заведенный. В траншеях и по периметру лагеря Мара увидела дорогое новейшее оборудование, хотя она не могла не заметить и сколоченные вручную тележки на деревянных колесах, и горы мотыг, ведер и лопаток.

Темп работ удивил Мару. В ходе своих расследований ей часто доводилось бывать на раскопках, но по сравнению с этими все они теперь казались сонными. В конце концов, древности пролежали в земле много веков, если не тысячелетий. Какое значение имели еще несколько дней? Но только не для раскопок Бена Коулмана, подумала она и тут же себя поправила: раскопок Ричарда Тобиаса. Вероятно, толстый кошелек археологического спонсора развеял сонливость.

Во время ознакомления с раскопками ни экскурсовод Бен, ни Мара ни разу не упомянули Ричарда Тобиаса, однако его августейшее присутствие все равно чувствовалось. Бен с удовольствием все ей рассказывал, но Мару не удивило, что он держался слегка натянуто. Видимо, догадывался о цели ее визита, хотя она не знала, в каком свете Тобиас и его люди представили ее Бену.

Мара решила развеять подозрения Бена, что она явилась сюда с целью расследовать его деятельность, а не кражу: она не хотела, чтобы он замкнулся и скрыл какую-нибудь важную информацию из опасения стать объектом ее пристального интереса. Поэтому, пока Бен демонстрировал ей необычные траншеи, огромные восьмиугольные палатки, внешне похожие на юрты, и оборудование по последнему слову техники, она с энтузиазмом кивала. Мара восхищалась траншеями, настолько ровными, что казалось, будто их вырезали из земли ножницами. Она хвалила скорость, с которой ему удалось развернуть крупномасштабный лагерь. Комплименты давались ей легко: работа на участке шла полным ходом и произвела на нее большое впечатление.

Маре показалось, что Бен разрумянился от похвалы. Хотя она не дала бы голову на отсечение — под слоем грязи трудно было что-то разглядеть. По мере продолжения экскурсии Бен все больше походил на гордого молодого отца, взволнованного похвалой его отпрыску. А может быть, ему просто было отрадно говорить о чем угодно, только не о краже.