Четыре Евангелия и их интерпретация 5 page

«Стою печален на кладбище,

Гляжу – кругом обнажено

Святое смерти пепелище

И степью лишь окружено.

И мимо вечного ночлега

Дорога сельская лежит…

Одна равнина справа, слева.

Ни речки, ни холма, ни древа.

Кой-где чуть видятся кусты.

Однообразны и унылы

Немые камни и могилы

И деревянные кресты».270

Показательна фраза «вечный ночлег». Ночлег – место, где путники пережидают ночь, чтобы утром продолжить свой путь. Вечный ночлег – это вечное ожидание утра нового дня, которое может и не наступить. Для обитателей «вечного ночлега» утро нового дня – воскресение. Приблизить или, наоборот, отдалить наступление нового дня могут живые, но не мёртвые, поскольку именно живые своими делами готовят грядущий приход Спасителя, либо же, к сожалению, препятствуют Его приходу. Одним из таких препятствий является забвение имён и дел ушедших предков. «Немые камни и могилы» – безмолвные памятники старины, ничего не говорящие сердцу современного человека. И здесь следует отметить ещё одно значение термина «родное пепелище». Это родной дом, очаг, жилище, унаследованное от предков. Потому и пепелище, что даже память о нём давно сгорела в сердце человеческом, так что мы сами не знаем, какое наследство нам досталось от предков. Мы упорно не желаем вернуться на родное пепелище, чтобы заново отстроить то, что сгорело. Это трудно, особенно учитывая, что былое сгорело в нашей собственной душе. В душах человеческих и нужно восстанавливать прошлое. Пока мы этого не сделаем, наша жизнь – это жизнь мертвецов, а наша Россия – необъятное кладбище. Именно из этих соображений родилась у Пушкина тема «мёртвых душ», которую он подарил Гоголю. Это же можно сказать и о теме «Ревизора». Обе темы в литературном отношении настолько выигрышные, что от них трудно отказаться. Тем не менее Пушкин отказался. Возникает вопрос: почему? На этот вопрос отчасти ответил Чаадаев, жестоко наказанный за свою критику России и её истории. Чаадаев пишет: «Вспомним, что вскоре после напечатания злополучной статьи... на нашей сцене была разыграна новая пьеса. И вот, никогда ни один народ так не бичевали, никогда ни одну страну так не волочили по грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и однако, никогда не достигалось более полного успеха. Неужели же серьёзный ум, глубоко размышлявший о своей стране, её истории и характере народа, должен быть осуждён на молчание, потому что он не может устами скомороха высказать патриотическое чувство, которое его гнетёт? Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь недоверчивы по отношению к строгому слову, проникающему в суть вещей?».271

Пушкин подарил Гоголю две великолепные темы вовсе не от особой любви к нему, а из необходимости. Не одобряя неоправданное критиканство Чаадаева, Пушкин, как и Чаадаев, чувствовал острую потребность высказать критические взгляды по отношению к российской действительности. Высказать это безнаказанно можно было только языком комедии, сатиры, устами скомороха. Кстати, скоморохи издавна почитались на Руси. Отсюда – головокружительный успех гоголевской сатиры. Пушкин, слишком дороживший положением первого поэта России, считал сатиру несовместимой с поэтической музой и потому избегал этого литературного жанра. Кроме того, пророческий дар Пушкина требовал для своего выражения жанр высокой поэзии, но никак не сатиру. Следует отметить, что Гоголь, понимая и высоко ценя пророческое значение гения Пушкина, видел для себя иную роль в литературе, предназначенную ему Богом. «Создал меня Бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рождён я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело моё проще и ближе: дело моё есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только я один. Дело моё – душа и прочное дело жизни».272

Примечательно, что в конце жизни Гоголь называл А.С.Пушкина «нашим первоапостолом».273 Нелишне отметить, что и Гоголь, и Пушкин, избранные Богом для особой миссии, долгое время отвергались критиками, не признающими их пророческую сущность, скрытую за литературной деятельностью. Этим оба они уподобились апостолам Христовым. Гоголь не противопоставлял себя Пушкину в каком-либо отношении, но, наоборот, постоянно подчёркивал, что они делают общее святое дело, завещанное Самим Христом. В связи с этим Гоголь пишет Жуковскому, придерживающемуся тех же взглядов на призвание русских поэтов: «Но мы можем, как первые христиане в катакомбах и затворах совершать наши творения. Поверь, они будут чище, прекраснее, выше».274 Казалось бы: причём здесь «катакомбы и затворы»? Эта фраза, однако, подтверждает, что Пушкин, Гоголь и ряд других литераторов входили в тайный кружок посвящённых в религию древнего русского ведизма, и возглавлял этот кружок именно Жуковский. Для светского общества это было необычным, поскольку среди русского дворянства модным было европейское масонство, но никак не древнерусская религия, являющаяся, по убеждению Гоголя, основой строительства грандиозного здания, точнее – храма русской православной культуры.

Огорчает Гоголя то обстоятельство, что среди тех, кто сопротивляется строительству русской православной культуры, оказалось и немало православных священнослужителей, которые буквально «били его по рукам», пытаясь спасти его якобы гибнущую душу, не подозревая, что его душа беседует с Богом, а не с сатаной, как это предполагалось. Так, духовник Гоголя отец Матфей усматривал основной грех Гоголя в гордыне, в дерзкой попытке присвоить себе духовное лидерство и тем самым нарушить монополию Церкви на человеческие души. Считая такое отношение к себе несправедливым, Гоголь тем не менее избегал критики в адрес своих «спасителей», придерживаясь принципа, завещанного Христом: «не судите, да не судимы будете». Очевидно, что во взаимоотношениях между Гоголем и отцом Матфеем Гоголь проявил себя большим христианином, чем его духовный отец, что отмечает, например, В.А. Воропаев. «Широкую известность получило свидетельство протоиерея Феодора Образцова, что во время последней встречи отца Матфея с Гоголем шла речь о литературе, в частности – о Пушкине... «Отрекись от Пушкина, – потребовал о. Матфей, – он был грешник и язычник»... «Что заставило о. Матфея потребовать такого отречения? – спрашивает протоиерей Феодор Образцов, завершая свои воспоминания. – Он говорил, что «я считал необходимым это сделать». Предсмертная агония Гоголя продолжалась очень долго, а такое требование было на одном из последних свиданий между ними. Гоголю представлялось прошлое и страшило будущее. Только чистое сердце может зреть Бога, потому должно быть устранено всё, что заслоняло Бога от сердца верующего. «Но было и ещё...» прибавил о. Матфей. Но что же ещё?.. Это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном. «Врача не обвиняют, когда он по серьёзности болезни предписывает больному сильные лекарства». Такими словами закончил о. Матфей разговор о Гоголе».275 О. Матфей проводит сознательную параллель между собой и Христом, сказавшим: «не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию».276 Тем самым о. Матфей признаётся, что считает Гоголя грешником, страдающим «тяжёлой болезнью богоотступничества».

Обвинять Гоголя, призывавшего Россию идти дорогою Христа, в богоотступничестве – странно и нелогично. Более логичным выглядит убеждение, распространившееся среди людей, близко знавших Гоголя, в его тяжёлой душевной болезни. Фактически Гоголь был объявлен сумасшедшим. Не только враги, но даже многочисленные друзья Гоголя сделали неожиданный и совершенно несправедливый вывод: во-первых, великий писатель отрекается от всех своих прежних произведений, составляющих литературную гордость России, и, во-вторых, Гоголь просто сошёл с ума и относиться к нему следует именно как к больному. «И.С.Тургенев, посетивший вместе с М.С.Щепкиным Гоголя в октябре 1851 года, вспоминал, что они «ехали к нему, как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове... Вся Москва была о нём такого мнения».277 На самом деле Гоголь не был ни богоотступником, ни сумасшедшим. Он был великим мучеником за веру православную. Источник его великих мучений остался тайной, которую он унёс с собой в могилу. Эту великую тайну он мог бы открыть только Пушкину, но Пушкина уже не было среди живых. Впрочем, свою тайну Гоголь открыл на исповеди. Однако о. Матфей, выбранный Гоголем в духовники, понять Гоголя был не в состоянии.

Если верить о. Матфею, Гоголь выдал ему на исповеди «страшную тайну». О. Матфей, разумеется, не раскрыл тайну исповеди, но по некоторым допущенным с его стороны намёкам можно догадаться о её сущности, исходя из сопоставления личности великого русского писателя и личности его духовника. Впрочем, такое сопоставление со стороны защитников духовной чистоты Гоголя иногда принимает карикатурные формы. Например: «Кто такой Николай Васильевич Гоголь? Величайший гений земли русской, жемчужина в духовной сокровищнице России, избранник Божий, отдавший всю боль своей души Богу и Родине. Кто такой отец Матфей Константиновский? Деревенский поп, ничем не примечательный, невзрачный на вид, упрямый, глупый, весь как будто вырезанный из пня. Однако носитель сана, который следует уважать каждому православному человеку, ибо сан – величайший дар Божий».278 Разумеется, личности Гоголя и его духовника несопоставимы, но не до степени оригинала и карикатуры на него. О. Матфей ещё до своего знакомства с Гоголем приобрёл известность своими не то чтобы выдающимися, но популярными проповедями, а также своим чрезвычайным рвением в борьбе с религиозным инакомыслием. «Каждое воскресенье после литургии он отправлялся с проповедью в окрестные деревни, где жило много старообрядцев».279 Его биографы подчёркивают любовь к нему прихожан, и лишь вскользь упоминают, что его фанатизм слишком часто приводил к конфликту с окружающим, преимущественно старообрядческим, населением. Даже священники соседних приходов, старавшиеся мирно уживаться со старообрядцами, считали, что он необдуманно смущает народ, не столько обращая крестьян в «истинную веру», сколько настраивая их против официальной церкви. Однако многочисленные жалобы на него биографы объясняют «кознями завистников».

Личная трагедия Гоголя усугублялась тем, что он сознательно выбрал себе в духовники фанатика, одержимого борьбой с любым отступлением от византийской трактовки православного христианства. Вера Гоголя была народной, т.е. сочетающей в себе православное христианство и православный ведизм. Вера о. Матфея была всецело византийской, противостоящей вере простого народа. Гоголь выбрал именно такого духовника, ибо испытывал острую потребность «пострадать за веру», но в то же время хотел, чтобы истинная причина его душевных мук оставалась тайной для окружающих. О. Матфей олицетворял неподкупную совесть, стоящую на страже нравственности и духовной чистоты. Гоголь соглашался, что его народное «двоеверие» греховно. Поскольку от этого «греха» невозможно было отказаться, живое воплощение неподкупной совести было очень кстати. Впрочем, совесть самого Гоголя судила его строже, чем самый строгий цензор и духовник. С другой стороны, Гоголь, веря в честность и неподкупность о. Матфея, знал, что тот никогда не выдаст тайну исповеди, так что эта «страшная тайна» останется неизвестной современникам и даже потомкам. Современники так и не поняли причину страданий Гоголя, объясняя их душевной болезнью великого писателя.

Впрочем, были по крайней мере два человека, прямо причастные к тайне Гоголя. Это Пушкин и Жуковский. Многочисленные письма Гоголя к Жуковскому говорят о несомненной дружбе между ними, которая может показаться странной, учитывая большую разницу в их возрасте. Такие же близкие отношения существовали между Гоголем и Пушкиным. Тема «Гоголь и Пушкин» не получила удовлетворительного исследования из-за упрощённого подхода к ней. В этой сложной теме можно отметить несколько аспектов: личные взаимоотношения двух великих писателей, влияние их на развитие русской художественной и философской литературы, их исторические изыскания, сходство и различие их мировоззрений, отношение к ним видных представителей Церкви и т.д. Нельзя согласиться с утверждением некоторых исследователей, что Пушкин и Гоголь были едва знакомы. К.В.Мочульский, например, пишет: «Связь между двумя писателями, по-видимому, была самая внешняя: за шесть лет знакомства Пушкин написал Гоголю три незначительные записки; после лета в Царском, когда, по словам Гоголя, он «почти каждый вечер» проводил с Пушкиным, Гоголь путает имя жены поэта (в письме к Пушкину он называет Наталью Николаевну Надеждой Николаевной); перед отъездом Гоголя за границу у него, по-видимому, вышла размолвка с Пушкиным, и он уехал, даже не попрощавшись с ним... Подтверждение этому мы находим у Нащёкина... «По словам Нащёкина, Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину. Но Пушкин, радостно и приветливо встречающий всякое молодое дарование, принимал к себе Гоголя, оказывал ему покровительство».280

Вместе с тем письма Гоголя 1831г. говорят о его знакомстве с рядом пушкинских замыслов, известных лишь ближайшему литературному окружению поэта. Войдя в Царском Селе в круг лиц, близких к Жуковскому и Пушкину, и познакомившись с их творческими планами, Гоголь открывает неожиданные точки соприкосновения между направлением своих художественных поисков и творчеством своих старших товарищей по перу. Исследователи творчества Гоголя отмечают, что, обратившись к работе над национальной тематикой, первой ступенью в освоении которой для него явились пронизанные отражениями фольклора повести «Вечеров», Гоголь видит в обращении Пушкина и Жуковского к работе над сказками аналог своим собственным поискам. Однако дело здесь не в фольклоре, а в отражении дохристианского народного мировоззрения, и именно православного ведизма. На народном мировоззрении строят здание «новой русской литературы» Жуковский, Пушкин и Гоголь. Что это не язычество, видно из слов Гоголя, что строящееся здание русской культуры – это Храм во славу Бога. Гоголь пишет В.А.Жуковскому: «Боже мой, что-то будет далее? Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены, и купол, на славу векам, да поклоняются потомки и да имут место, где возносить умиленные молитвы свои. Как прекрасен удел ваш, Великие Зодчие! Какой рай готовите вы истинным християнам! И как ужасен ад, уготовленный для язычников, ренегатов и прочего сброду: они не понимают вас, и не умеют молиться».281 Вспомним, что слово ренегат обозначает человека, отрёкшегося от своих убеждений, изменившего своей вере. В данном случае это те христиане, которые отреклись от ведизма – религии предков. Гоголь убеждён, что они не могут называться подлинными христианами и должны приравниваться к язычникам. Гоголь отмечает христианский характер «новой русской культуры», а также то, что в фундаменте её лежит не византизм, а православное ведическое самосознание русского народа. Выразителями этого народного самосознания являются классики «новой русской литературы», народной по своему характеру. Это и есть истинное, т.е. русское христианство.

В.А.Воропаев и И.А.Виноградов замечают в комментариях: «Образ несёт в себе скрытые новозаветные реминисценции. Ср. в Послании св. апостола Павла к Ефесянам: «Итак вы уже не чужие и не пришельцы, но сограждане святым и свои Богу, быв утверждены на основании Апостолов и пророков, имея Самого Иисуса Христа краеугольным камнем, на котором всё здание, слагаясь стройно, возрастает в святой храм в Господе...» (гл. 2, ст. 19 – 21). В первом Соборном послании св. апостола Петра: «Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом» (гл. 2, ст. 4 – 5). Гоголь в своём творчестве очень много говорит о христианстве, и именно о русском христианстве. О. Матфей считает, что христианство Гоголя – «новое христианство», подрывающее христианство официальное. Следовательно, это великий грех, в котором Гоголь упорствует, не желая раскаиваться. Виной тому – Пушкин, заветам которого следует Гоголь, в чём он признался на исповеди. Поэтому о. Матфей требует от Гоголя отречься от Пушкина как от еретика и язычника, а тем самым отречься и от собственных убеждений. Следуя этой логике, Гоголю пришлось бы отречься и от Жуковского, который, как старший товарищ, являлся идейным вдохновителем тайного ведизма Пушкина и Гоголя. Однако на исповеди о Жуковском Гоголь ничего не сказал, поскольку Жуковский на тот момент был ещё жив.

Высказывания Гоголя о русской православной церкви многие представители духовенства посчитали двусмысленными. Гоголь пишет: «Напрасно смущаетесь вы нападениями, которые теперь раздаются на нашу Церковь в Европе. Обвинять в равнодушии духовенство наше будет также несправедливость. Зачем хотите вы, чтобы наше духовенство, доселе отличавшееся величавым спокойствием, столь ему пристойным, стало в ряды европейских крикунов и начало, подобно им, печатать опрометчивые брошюры? Церковь наша действовала мудро. Чтобы защищать её, нужно самому прежде узнать её. А мы вообще знаем плохо нашу Церковь. Духовенство наше не бездействует. Я очень знаю, что в глубине монастырей и в тишине келий готовятся неопровержимые сочинения в защиту Церкви нашей. Но дела свои они делают лучше, нежели мы: они не торопятся и, зная, чего требует такой предмет, совершают свой труд в глубоком спокойствии, молясь, воспитывая самих себя, изгоняя из души своей всё страстное, похожее на неуместную, безумную горячку, возвышая свою душу на ту высоту бесстрастия небесного, на которой ей следует пребывать, дабы быть в силах заговорить о таком предмете. Но и эти защиты ещё не послужат к полному убеждению западных католиков. Церковь наша должна светиться в нас, а не в словах наших. Мы должны быть Церковь наша и нами же должны возвестить её правду. Они говорят, что Церковь наша безжизненна. – Они сказала ложь, потому что Церковь наша есть жизнь; но ложь свою они вывели логически, вывели правильным выводом: мы трупы, а не Церковь наша, и по нас они назвали и Церковь нашу трупом. Как нам защитить нашу Церковь и какой ответ мы можем дать им, если они нам зададут такие вопросы: «А сделала ли ваша Церковь вас лучшими? Исполняет ли всяк у вас, как следует, свой долг?» Что мы тогда станем отвечать им, почувствовавши вдруг в душе и совести своей, что шли всё время мимо нашей Церкви, и едва знаем её даже и теперь? Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его. У хозяина спрашивают показать лучшую вещь в его доме, а сам хозяин не знает, где лежит она. Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времён апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена прямо с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, даст силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, – и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!».282

Некоторую двусмысленность этого глубокого высказывания действительно можно увидеть. С одной стороны, Церковь наша – сокровище, которому цены нет. С другой стороны, сокровище это мы потеряли и даже не знаем, где оно лежит. С одной стороны, Церковь наша сохранилась одна в непорочной первоначальной чистоте своей. С другой стороны, эта Церковь нами незнаема. Но почему незнаема, если продолжают действовать многочисленные монастыри, в которых совершаются православные обряды и соблюдаются неизменные догматы и в которых многочисленные прихожане вместе с монахами возносят молитвы к Богу? Противоречие действительно существует, но не в голове писателя, а как данная реальность, и причину этого Гоголь видит в том, что мы Церковь нашу до сих пор не ввели в нашу жизнь, т.е. «вычеркнули из жизни». Поэтому Россия похожа на кладбище, населённое мёртвыми душами. Церковь наша должна светиться в нас, но она не может достучаться до наших сердец. Виноваты в этом мы сами, увлекшиеся подражанием европейскому образу жизни, стремящиеся к европейскому, а не национальному образованию. Поэтому Гоголь ставит вопрос о необходимости самопознания «русской природы» каждым русским человеком и всей нацией в её целостности. «И прежде и теперь мне казалось, что русский гражданин должен знать дела Европы. Но я был убеждён всегда, что если, при этой похвальной жадности знать чужое, упустишь из виду свои русские начала, то знанья эти не принесут добра, собьют, спутают и разбросают мысли, наместо того чтобы сосредоточить и собрать их. И прежде и теперь я был уверен в том, что нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу и только с помощью этого знанья можно почувствовать, что именно нам следует брать и заимствовать из Европы, которая сама этого не говорит. Мне казалось всегда, что, прежде чем вводить что-либо новое, нужно не как-нибудь, но в корне узнать старое; иначе применение самого благодетельнейшего в науке открытия не будет успешно».283

Казалось бы, это же говорят и русские славянофилы во главе с А.С. Хомяковым, однако Гоголь не одобряет их позицию, называя их «квасными патриотами», призывающими вернуться к старым обычаям, но не к старой народной вере. Славянофилы, призывающие вернуться к старине, также далеки от истины, как и западники, уповающие на европейский образ жизни. Не обладая истиной, они критикуют российскую действительность с заведомо ложных позиций. «Споры о наших европейских и славянских началах… показывают только то, что мы начинаем просыпаться, но ещё не вполне проснулись; а потому не мудрено, что с обеих сторон наговаривается весьма много дичи… Все эти славянисты и европисты… говорят о двух разных сторонах одного и того же предмета, никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не перечат друг другу. Один подошёл слишком близко к строению, так что видит одну часть его; другой отошёл от него слишком далеко, так что видит весь фасад, но по частям не видит. Разумеется, правды больше на стороне славянистов и восточников, потому что они всё-таки видят весь фасад и, стало быть, всё-таки говорят о главном, а не о частях… Можно бы посоветовать обоим – одному попробовать, хотя на время, подойти поближе, а другому отступить немного подалее. Но на это они не согласятся, потому что дух гордости обуял обоими».284 Западники страдают близорукостью, славянофилы – дальнозоркостью. Дальнозоркие люди, как известно, не видят того, «что у них под носом». Чего же не разглядели славянофилы в российской действительности? В представленной их взору панораме они видят прежде всего яркие пятна: сарафаны, русский квас, сельскую общину, обрядовую сторону православного христианства. Но не видят того, что скрыто от поверхностного взгляда, от всего того, что вызревает в глубине монастырей и в тишине келий. А что же там вызревает? Гоголь этого не расшифровывает, но подразумевает истинную народную веру, древнее православие, утраченное под влиянием византизма. Это – то бесценное сокровище, которое лежит в глубине русской народной души. Славянофилы, как и западники, не знают и не понимают русскую душу. В отличие от Пушкина и Гоголя, славянофилы, видимо, не знакомы с ведической историей Руси, называя эту историю языческой.

Гоголь показывает, что настоящая беда приходит к нам тогда, когда мы оказывается оторванными от прошлого, от собственных исторических корней. Народная мудрость гласит, что тот, кто лишён прошлого, не имеет и будущего. К сожалению, в такое положение попало человечество в целом, изучая прошлое исключительно по материальным памятникам, сравнительно много говорящим о материальной культуре древнего мира, но почти ничего не говорящим о культуре духовной. Это всё равно что пытаться изучать живую душу по полуразложившемуся трупу покойника, откуда душа ушла. Подлинная история человечества – это история духа, которая дана нам в истории духовной культуры. Такой была религия древних славян – православный ведизм, на протяжении тысячелетий сохранившийся в первозданной чистоте. Об этом всё чаще напоминают современные непредвзятые исследователи. «… Существует общепринятая небрежность в употреблении терминов «язычество» и «ведизм». Первый из них почти всегда употребляют вместо последнего, хотя – применительно к описанию культуры что Древней, что Средневековой Руси – последний был бы гораздо более уместен… Ведь одно дело язычество в его общепринятом понимании, например, язычество греков и римлян, которое вошло в искусство Европы Нового времени, и совсем другое – «язычество» древних славян и руссов, для которого имеется более точный термин – ведизм. Различие заключается в том, что русское учение, весьма отточенное временем и потому стройное, существовало в течение десятков тысяч лет, тогда как все остальные народы, приходя на территорию русской Евразии, по образу и подобию русского ведизма, создавали свои языческие учения (отсюда и слово «языческое», т.е. народное; заметим, что когда по сравнению с классической латынью появилась «народная», она стала называться «вульгарной», таким образом, «язычество» – это «вульгарный ведизм», в чём-то по образу и подобию русского, но со своими, местными богами и без глубинного понимания отношений младших богов и Бога Всевышнего. Поэтому русский ведизм – это как бы «классическая» мифология основных жителей Севера Европы, а язычество – его вульгарная копия».285 Здесь слово «вульгарный» означает (в переводе с латинского) общенародный. Пренебрежительное отношение к собственному «непросвещённому народу», а также к окружающим «непросвещённым народам» породило иное толкование слова «вульгарный», а именно: пошлый, грубый, лишённый тонкости изящества, противоречащий нормам высоко развитой общественности, а также упрощённый до искажения. Отсюда утверждение, что язычество (включая ведизм) – религия примитивных народов. Исключение делается только для языческой мифологии Древней Греции, давшей неподражаемые образцы высокого искусства. В России всегда осуждалась пошлость, понимаемая как низкопробность в духовном, нравственном отношении, несовместимость с высшими запросами и интересами. С пошлостью боролись не только в рамках русского православия, но и с позиций специфического русского атеизма, перенявшего многие религиозные ценности, включая жертвенность. С подобной вульгарной пошлостью несовместимы все формы язычества. В то же время пошлость является неотъемлемой чертой современной европейской жизни, где христианские святыни подменены «рыночными ценностями», где даже отношения верующих к Богу строятся на основе купли-продажи. В связи с этим следует сказать, что религия современных европейцев во всех её разновидностях является упрощением и искажением подлинного христианства, которое сохранилось в своей первозданной чистоте почти только в одной России. Потому европейские псевдохристиане и борются с древним ведизмом, что он не укладывается в «прокрустово ложе» усечённого европейского христианства.

«Мёртвые души», представленные Гоголем на суд читателя, должны были показать, что стало с Россией, изменившей древнему русскому православию в пользу православия византийского. По цензурным соображениям Гоголь не мог сказать этого открытым текстом. Выздоровление России Гоголь хотел показать в последующих томах «Мёртвых душ». Однако в процессе работы над поэмой он понял, что духовную перестройку России может произвести только Церковь, а она не способна этого сделать, пока не перестроилась сама. Именно эти взгляды Гоголя, изложенные не в его произведениях, но только на исповеди, осудил о. Матфей. В этом и заключалась величайшая трагедия Гоголя, его мученичество за веру. То, что Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», – результат не его разочарования, а духовный подвиг пророчества о России. Гоголь хотел показать, что возрождение России возможно не через эволюционные изменения, а через самопожертвование, самосожжение, подобно птице Феникс. Феникс – мифическая птица, обладающая способностью сжигать себя. Известна в мифологии разных культур, и это не случайно, а одно из указаний на общемировое происхождение культур. Знали Феникса и на Руси. В «Голубиной книге» говорится: Феникс-птица – «всем птицам мати». У неё перья крепче стали и булату, режут ими кости и камни. Символ возрождения и бессмертия, Феникс всегда даёт надежду на возрождение и новую жизнь.

Предвидя смерть, Феникс сжигает себя в собственном гнезде, а из пепла появляется птенец. По другим версиям мифа – возрождается из пепла. Далее эта новая птица устраивает сгоревшей удивительные похороны: переносит пепел сгоревшего гнезда в известный город Гелиополис (в Египте) и возлагает его на алтарь. Феникс-птица – хранительница мира. Если бы не прикрывала огненный зрак солнца, то не был бы жив ни род человеческий, ни вся тварь на земле от жары солнечной. Таким образом, Феникс спасает людей от испепеляющего взгляда светила. Питается Феникс от Святого Духа. Удивительно, но всё это можно сказать о русской цивилизации. Русская цивилизация – хранительница мира, много раз спасающая мир от гибели, как в мистическом, так и в буквальном смысле. Именно Россия берёт на себя грехи мира, чтобы искупить их и тем самым спасти мир от «гнева Господня», подобного испепеляющему свету полуденного солнца. Земля согревается не только солнечным светом, но и отеческой любовью Бога. Огонь любви Бога становится для грешников «гневом Господа», ибо грешник не может выдержать сияние этого огня. Грехи в нём плавятся, как в плавильной печи, и жгут грешника, как расплавленный свинец. Для праведника этот огонь – Слава Божия, освещающая души, а для грешника – пламя поедающее, ибо для праведника Бог – защита, а для грешника защиты нет. Это относится не только к отдельно взятому грешнику, но и к грешному миру в целом. Россия много раз сжигала себя, чтобы не сгорел мир, и вновь возрождалась из пепла. Достаточно вспомнить Лжедмитрия, Наполеона, гражданскую войну, фашистское нашествие. И каждый раз вместе с возрождением России возрождались и те народы, которые были втянуты в вооружённый конфликт с Россией. Это подтверждает, что Россия предназначена Богом для спасения мира. Тяжёлый крест достался России и россиянам, но не тяжелее, чем Крест Спасителя, добровольно идущего на Голгофу.