Культура — составная часть персоналистической революции Н. Бердяева

Развернувшийся кризис сознания и личности грозил обер­нуться гибелью культуры. Хрупкость и безусловность личности в истории, оказавшейся во власти безграничной свободы, грозили гибельным концом истории. Сознавая это, Бердяев ставит перед собой новые вопросы: имеет ли право культура на усталость? воз­можна ли культура, целью которой является личность? из чего должна складываться новая духовная культура, определяющая но­вое качество истории и человека?

Поэтому следующей составляющей персоналистической рево­люции Бердяева была культура, русский культурный ренессанс как поисковое культурное движение умов и душ, ибо вне культуры невозможно было бы и одухотворение личности, о чем мечтал Бердяев. Мир рушится, если не выживает личность. Тотальность кризиса, проявившаяся в революциях, Первой мировой войне и назревшей Второй мировой войне, обнаружила уже не просто не­достаточность, но и девальвацию существующих традиционных форм просвещения, морали, религии, науки, культуры, включая классицизм, где революция 1917 г. обернулась настоящим «погро­мом старой русской культуры». Все формы утратили вдруг органи­зующую социальную упругость, стали элементарными, уничтожая творцов культуры. Это был шаг в пустоту небытия.

Поскольку глубина кризиса в культуре осознавалась не всеми, Бердяев, взвешивая его причины, дает оценку ставрогинского ком­плекса в культуре (стихийная организация личности), в результате которого возникла угроза срыва истории в пропасть. В условиях утраты твердой почвы парадигмы, сделавшей незначимой лич­ность, «мир пришел в жидкое состояние», «исторические тела рас­плавились», анархия идей и духа рождала ощущение апокалипсиса. Ничего устойчивого не осталось: «двоящаяся действительность», «двоящиеся мысли», повсюду «разлита дионисийская стихия», в которой даже любовь выглядела то как жалость, то как «распыле­ние физического бытия», то как «пренебрежение к другому» и «эротическая мимикрия». Повсюду нездоровая мистическая чув­ственность, потусторонность. «Старые ценности тонут, а новые еще не созданы» — «всюду неспособность к выбору и действию», «как будто все сразу разучились пользоваться волей», всюду «ат­мосфера нигилизма и психопатологии», «острое ощущение гибели всех традиций, и России, и Европы, сразу». У либералов и ради­калов, левых и правых, у всех, казалось, миросозерцание остановилось. Остро ощущался «недостаток нравственного характера» рядом с «избытком безличного энтузиазма» [19].

Хаос в культуре чреват был окончательным разложением лич­ности. «Опустошенная душа тяготеет к небытию» — вот грустный вывод нового религиозного сознания. Для Бердяева встал вопрос содержания личности, необходимости поставить заслон на пути разрушения важных личностных структур, ибо стихийная человеч­ность не принимала уже формы «бесовства», как у Достоевского, а выглядела как «апокалипсис всех внутренних структур», включая отношения с другими «не-я». Чувства, характер, эмоции, пове­дение — все становилось неузнаваемым в обстановке раскрывших­ся противоречий, обнаживших голый остов истории.

Достоевский перенес все противоречия внутрь личности, но от этого они не исчезли, а словно ожили, рождая ощущение «у мрач­ной бездны на краю», требуя выбора себя снова и снова. Поэтому Бердяев продолжает поиск точек опоры личностного бытия.

Массовая культура «социального заказа» была равнодушна к творчеству. «Поэтому я был в оппозиции со всеми течениями, от­стаивая подъем культуры на новый уровень — духа», — оценит он свое «одиночество» этого периода в обстановке брожения умов. «Ни мистика, ни оккультизм, ни тотальная революционность со­циальной действительности, ни атмосфера нового религиозного сознания Мережковских, ни гностическое сектантство антропосо­фов, ни магическое православие Флоренского, ни могущество ре­волюционной стихии большевизма, ни масонство, ни литератур­ный романтический Ренессанс, ни эгоцентризм поэтов не могли заставить его отказаться от личной свободы, свободы совести, приоритетов духа, позволяя вести борьбу за личность, не допуская растворения в безличных коллективных формах» [20].

Одним из самых ярких воплощений национального самосозна­ния являлась литература, внутри которой шел напряженный поиск новых форм социального бытия. В связи с этим Бердяев посвя­щает целый ряд блестящих эссеистических статей проблемам направленности культурных процессов. Ибо в «болезненных антино­миях» истории испытание духа пошло через обратный, стихийный порядок бытия, анархию духа. Среди них статьи: «О литературном распаде», «Очарование отраженных культур», «Кризис искусства», «Астральный роман», «Мутные лики», «Литературное направле­ние и социальный заказ», «Ставрогин», «Преодоление декадент­ства», «Откровение о человеке в творчестве Достоевского», «Духи русской революции», «Русский соблазн» и др.

Главная философская ценность этого эссеистического цикла, на наш взгляд, даже не в картине кризиса во всех направлениях субкультуры, а в прослеживании связи симптоматики кризиса с проблемами человеческого духа и в битве за спасение культуры — важнейшей онтологической структуры, ответственной за созидание личности и прозрение путей выхода из кризиса, раскрытие значимости самой культуры для человека, что вдвойне актуально для нашего времени, ибо кризис человечности продолжается. По­этому имеет смысл остановиться хотя бы на некоторых из них, для того чтобы показать, что все иллюзии и ложные формы человеч­ности и культуры Россия проверила непосредственной практикой, добыв бердяевскую истину о необходимости возвышения культуры через непрерывность индивидуального творчества как выход из ис­торического тупика, преодолела угрозу ложных форм культуры, уводящих в бездну небытия, чреватых вырождением и растлением человека.

В статье «Кризис искусства» [21] Бердяев вскрывает симптоматику бессилия творчества, обращая внимание на то, что искусство — это соотносительный с человеком мир красоты, бесценная сверх­личная социальная форма, содержащая образцы человеческой жизни, которые во многом определяют в человеке индивидуаль­ность и непрерывность творчества через достижение культурных форм, в которых жизнь и искусство совпадают, что разложение установленных классическим искусством норм поднимает «косми­ческий ветер антидуха», как у Пикассо в его стремлении «добрать­ся до твердых форм и субстанций скелета до каменного века». В результате такого расщепления и «распыления красоты» на его картинах сквозь призрачный нереальный мир проступают ужас разложения, демоны, инволюция.

Детальный анализ Бердяева подчеркивает хрупкость культуры, показывает, что в «поднявшемся мировом вихре», когда все сме­щается со своих мест и «мир срывается с полозьев», освобождает­ся хаос, что в этом вихре не только могут погибнуть величайшие ценности и ориентиры человечности, но может не устоять и сам человек. Жизнь — воплощение физического мира, устойчивость форм, напряжение сущности. Кризис искусства — это «утрата органической пластики художественных форм», «надлом», «дематериализация сущностного бытия», «отрыв жизни от корней», «развоплощение красоты», как у Чюрлениса, «формы деформиру­ются и все декристаллизуется», человек входит в предметы, а пред­меты — в человека, как в кубизме. Плоскости и планы смещаются, как у футуристов.

Такое «соскальзывание бытия с оседлости ведет к исчезнове­нию образов», к социальной мимикрии. «Зашатался мир, а вмес­те с ним и образ человека, — замечает Бердяев. — История может кончиться. Дематериализующийся мир со всей симптоматикой футуризма и кубизма проникает в человека, и потерявший духов­ную устойчивость человек растворяется в разжиженном материаль­ном мире. Человек исчезает вместе с соотносительным миром» [22]. Это распластование особенно чувствуется в декристаллизации слов, разрыве смыслов, разрушении речи, где оно выглядит как развоплощение мира в условиях переходного состояния или даже как конец, апокалипсис, ибо для творчества не осталось сил и не из чего творить. Без смыслов утрачивается напряжение жизни, разлагается связь уходящих и возрождающихся миров, в которых «неразличимы эстеты и антиэстеты, как частицы и античастицы». Налицо все симптомы бессилия творчества и перспектива зависи­мости человека от вида и рода. Поэтому лечение у Бердяева ради­кальное — радикализм творчества человеческих форм. Ибо миро­вые войны тоже футуризм, перешагнувший из искусства в жизнь, вихрь, где варварство выходит на поверхность, как, впрочем, и современный терроризм.

Материальные войны лишь выявление духовных, и вся зада­ча — сохранить творца. Этой же проблеме сохранения культуры посвящена статья «Астральный роман» (размышления по поводу романа А. Белого «Петербург») [23], где Бердяев вскрывает тот же бытийный хаос распыления бытия. А. Белый — символист, его роман — кубизм в художественной форме, как у Пикассо, стремле­ние выразить ощущение приближающейся катастрофы, безвыход­ность существования как «мерцающего света потухающей звезды». У Белого человек — «главизна мира» — гибнет как преходящий элемент космической эволюции. Поскольку целостное восприятие человека пошатнулось, он показывает, что будет с миром вне смыслов, вне сознания, вне твердых форм личности, где вместо образа — маски, вместо соразмерных культурных форм — проме­жуточный безмерный, потерявший измерения мир, в котором возможности и опасности слились, что равносильно движению в зияющей пустоте, спасением от чего является переход в иное из­мерение — духовное.

Человек с распыленным ядром «я», всплывший на поверх­ность бытия, разорванный на миги, не может создать сильное ис­кусство. Ибо разложилась сама способность к творчеству, сам творческий акт. Но он может устоять, если найдет новые творче­ские возможности истинного ядра «я». Вся задача — сохранить в мировом вихре образ человеческий. В этом задачи и жизни и ис­кусства совпадают. Фактически здесь мы видим у Бердяева тот же, что и у Леонтьева, органический подход к культуре, позволяющий избежать конфликта между творчеством культуры и творчеством жизни, где культура — средство жизни, вовсе не вечное, истори­ческое, т.е. требующее продолжения творения. Поэтому культура не имеет права на усталость. Кризис лишь обнажает места разрыва непрерывного творчества и неоформленного бытия. Только углубле­ние творчества, человечности может спасти мир от безвозвратности.

В противовес этим направлениям субкультуры Бердяев выдви­гает принцип личности и ее полноту как смысл существования культуры. Но поскольку культура имеет исторический характер, значимость культурных ценностей и их переоценка — тоже исторический вопрос. Революция всего-навсего расковала хаос, обнажив кризис сознания и личности, вскрыла необходимость поиска новых исторических форм человечности с целью преодоления небытия и безосновности личности. Этот поиск и есть «самая уникальная форма дела», попытка прорваться в новое бытие через свободу творчества. И дело здесь не столько во внешней деятельности, сколько во внутренней работе духа. То есть бывало «время внеш­них дел» и «время внутренней работы». Критикой кризис не оста­новить, старыми внешними средствами ничего не достигнуть. Нужна новая правда, новое сознание, новый склад души и новое творчество, «которое будет творить не в образах физической пло­ти, а перейдет от тел материальных к телам душевным» [24].

В статье «О литературном распаде» Бердяев уточняет: «религи­озное движение умов совершается в личности, а не в массах» [25]. Поэтому преодоление всех слабостей сознания, в частности дека­дентства, символизма, мистицизма, футуризма, анархизма, психологизма, нигилизма и порнографизма, возможно только через непрерывность индивидуального творчества путем поиска смыс­лов, выдвижения устойчивых во времени абсолютов, напряженной внутренней работы, противостояния обыденности. «В пороках "я" и "не-я" сливаются. Нет различения своей индивидуальности от других "я", индивидуальность гибнет, распадается на тоску, отчаяние и пустоту. Причем гипертрофия и распад ничем не отли­чаются, опасно и то и другое. Новая жизнь — всегда событие, преодоление противоположности между статикой и динамикой, изобретение своего пространства культурной жизни через твор­чество, вневременное бытие личности. Из такого пространства и состоит культура. За творчеством и усложнением культуры всегда скрыто восхождение человека в личность, святость, гениальность, героизм, вечность» [26].

Нельзя не отметить весомость еще одной статьи Бердяева «Мут­ные лики» [27], в которой он останавливается на проблеме смысло­вых ориентиров культуры. Дело в том, что обратной стороной ни­гилизма А. Белого и А. Блока оставалось народничество как вера в «правду народной стихии», мистику революционных событий, где революция — «галлюцинация, мираж, страшная жуть», смета­ющая на своем пути и самого Блока. Бердяев эту «веру» назовет «последней иллюзией революции» и «последней трансформацией русского народничества», «поклонением массовой стихии вместо духа», количеству вместо качества. В результате произошла подме­на революции духа революцией социальной. В статье «Романтика свободы (русская классика глазами персоналиста)» К.Г. Исупов, комментируя эту подмену, бросает упрек Бердяеву в антиисториз­ме и поиске смыслов за пределами эмпирического времени. Сам же остается на стороне А. Белого и А. Блока, оставляя за прош­лым право «произвольно входить в смысловую архитектуру настоящего, самоопределяясь в новых конфигурациях» [28]. Для Бердяева красота прошлого и диалог с прошлым есть творческая активность личности.

Все мистики начинаются там, где начинается разложение бы­тия. «Подлинная мистика начиналась как богообщение», — напо­минает Бердяев ее первоначальное историческое назначение. Блок и Белый в мистификациях отклонились от Бога. В результате все роковые процессы истории у них движутся стихийно, по линии наименьшего сопротивления, чего не увидели ни тот, ни другой. По мнению Бердяева, это был ложный путь, ибо противостоять стихии истории должна реальная работа духа. Так завершилась еще одна иллюзия автоматической заданности человечности в при­родной стихии народной массы. Чрезвычайно значимый, на наш взгляд, вывод в пространстве продолжающегося кризиса и футури­стических иллюзий современной западной философии и психоло­гии, предлагающих человеку как вершины последних достижений страхологию и этологию.

Завершенность мыслей Бердяева в переоценке ценностей — «Скрижали Моисеевы», замечает Полторацкий, оттого они стано­вятся мировоззренческими ориентирами. Ему удалось оценить Ре­нессанс как структурированный поиск путей возвышения культуры и общества через личность, выделив православную культуру как безусловную историческую ценность, ибо без нее невозможна была бы выработка духовных программ. Без этой исторической «школы» вряд ли состоялся бы дифференцированный анализ «бо­лезней» европейской и русской культуры, в котором исторические приоритеты Бердяев отдает культуре человеческих ценностей и творческой активности личности.