Духовный проект Н. Бердяева

(Опыт системного подхода к наследию)

Обнаружив разнонаправленность законов объективного, «прину­дительно данного» мира и человеческого, Н. Бердяев предъявляет свои требования к несовершенству мира, в котором существование стало «похоже на болезнь» и оставляет чувство непрерывного унижения, зависимости, несвоевременности человека. А поэтому са­моотверженно ищет абсолютные, универсальные, вневременные средства сохранения достоинства личности, преодолевающие все виды объективации, работающие в любых исторических условиях и в любых взаимосвязях с другими «я» независимо от политических, национальных и конфессиональных подходов. «Чтение истории мне приносило нравственное страдание. До того история пред­ставлялась преступной, — пишет он, — слишком большое знание жизни печально. Многое хотелось бы не видеть так ясно и так близко» [1]. Но это и было крушением иллюзий и надежд на автома­тический порядок жизни и расчищало путь к подлинной тайне тво­рения мира, в которой «проблема индивидуальной судьбы в вечности была первее всех проблем» — как тайна «незавершенной глубины и назначения человека». «Я всегда ощущал себя на пе­ресечении двух миров, где окружающий мир переживался как не­достаточный, не подлинный, не окончательный. Ибо есть "иной мир", более реальный и более подлинный. Глубина «я» принадле­жит ему через воображение и мечту... Человек выше всякого дела, он сам есть дело» [2].

Заметим, что у Толстого люди негодны к жизни, у Бердяева жизнь негодна для людей, у Розанова стоит вопрос, что делать с людьми, у Бердяева — что делать людям, у Леонтьева все дело в недостатке личной красоты, у Бердяева — претензии глубже и связаны с судьбами всего человечества, ибо «зашаталась планета» от «развоплощения исторической плоти». В завещании у Гоголя «самая трудная историческая работа — быть человеком», у Бердяе­ва уже речь о том, из чего состоит эта трудная работа и отчего так низок ее коэффициент в исторической наличности. «Я принадлежу к людям, которые взбунтовались против исторического процесса, потому что он убивает личность, враждебен личности, не замечает личность и не для личности происходит» [3]. Будущее для Бердяева — это не только новое качество бытия, но и новое качество человека, которое невозможно без нового качества духа, которое надо сотво­рить. Убежденный в том, что «конвертирование жизни невозможно без конвертирования сознания», он приступает к анализу налич­ной «розы ветров» мнений и сознаний, происхождение которой — вся историческая глубина от мифологии до Ясперса и Хайдеггера.

Честность предельная: «Пусть я не знаю смысла жизни, но само искание смысла есть смысл» [4]. Максимализм ответственности невероятный: «Культура там, где я!» [5]. «Все, происшедшее с ми­ром, произошло и со мной. Надвигается духовный кризис мира, и я называю экзистенциональным философом лишь того, у кого мысль означает тождество личной судьбы и мировой. Это и есть преодоление всех объективаций, ибо весь мир — внутри меня, вся культура, человечество. Вся история произошла со мной» [6].

Радикальность во всем. «Живи он на исходе средних веков, не миновать ему костра», — скажет о нем Ф. Степун. Центростремительность и объемность мысли ошеломляющие: «Для меня не су­ществует частных вопросов. Во всем я вижу целостный смысл или его поругание. И поиск всегда определяется для меня волей к тор­жеству смысла» [7]. И все же, подчеркнем, для нас он важен не столько противостоянием призрачному существованию, не столь­ко критикой, сколько выделением перспективных направлений исторической работы над человеком. «Призрачной действитель­ности противостоит мечта, которая в известном смысле и есть ре­альная действительность, она и есть экстаз жизни, момент, когда она выходит за свои пределы. Смысл я любил больше жизни, дух больше мира, мечту больше переживаний, где притяжение транс­цендентного возможного было определяющим» [8], — напишет, осмысливая антиномичный динамизм своего мышления, Н. Бер­дяев. Новая планка и определила, на наш взгляд, невероятные объемы проделанной им работы и по-настоящему еще не оценен­ную ее высоту, в сравнении с которой все последующее поле сознания выглядит, по выражению М. Мамардашвили, как «эпо­ха тотального безмыслия», что явилось расплатой за отказ от парадигмальных подходов и разработки метафилософских перспектив развития человека. Думается, тотальность критики и непонимание Бердяева, которые легко проследить уже в сборнике «Н.А. Бердяев pro et contra» (кн. 1. 1994), являются следствием не только много­численных проблем, обнаруживших необъятность исторической духовной работы, но и разочарования в наличных трансцендент­ных ценностях, обилие которых создало иллюзию автоматического рождения человека и природной заданности духовных качеств. Но пока человек и человеческая история — творимые вещи, для нас бесконечно важен Н. Бердяев. За недооценку его наследия мы продолжаем и сегодня расплачиваться небрежным отношением к культуре, которая вовсе не вечность, неспособностью сформулиро­вать парадигму бытия, понижением качества человеческого и личностного существования, угрозой бесконечно «новых» форм терро­ризма и расползанием ареала Третьей мировой войны, ибо природа не терпит пустоты: там, где нет человеческих форм, торжествует бесчеловечность, там, где остановилась в своем развитии культура, властвует «ее величество» стихия.

К сожалению, достойных Н. Бердяева системных исследова­ний, в основании которых была бы положена содержательность его энергетической концепции непрерывного творческого, инди­видуального существования, на наш взгляд, пока нет. От этого его отдельная проблематика выглядит нередко фрагментарно: то как отдельные рецепты, то как частные методы, то как механиз­мы отталкивания от устаревших «затвердевших форм жизни» в луч­шем случае; в худшем учение распадается на «пустые» категории, начинающие вести самостоятельную искаженную «жизнь», уродуя действительность, вне системообразующего центра.

Думается, поэтому имеет смысл послушать самого философа, чтобы ответить на его такой актуальный и для нас вопрос: «Что де­лать с эрами катастроф?» — посмотрев на его творчество с точки зрения его мечты о назначении человека, которую питает сформу­лированный им самим конфликт личного со всем безличным в пространстве метаистории, где встала проблема выбора вечных ценностей человека — основного виновника истории, ибо сбой исторической программы вызван не конфликтом конфессий, эко­номик, собственности и даже национальностей, а внутренним конфликтом между душой и телом человека. Здесь Бердяев прав! «Не решим эту проблему — хлынет из глубины поток небытия» [9]. «Я представитель личности, восставшей против власти объективи­рованного общего. В конфликте личности со всем безличным и притязающим быть сверхличным, в конфликте с миром и обще­ством я решительно встал на сторону личности. И все основы фи­лософии требуют пересмотра в этом указанном направлении. Опыт человека и человечности — единственный предмет филосо­фии, и я всегда пишу на одну и ту же тему. Ибо философия — не отражение объективных реальностей, а изменение внутри человеческого существования и обнаружение смысла существования. Это не прагматизм, не философия жизни, которой еще не было. Моя персоналистическая революция означает свержение власти объек­тивации, разрушение необходимости, освобождение личности и прорыв к иному миру — духовному. По сравнению с этой револю­цией все революции ничтожны» [10].

Обратимся, наконец, к его последней работе — «Самопозна­ние», где он расшифровывает, на наш взгляд, основные состав­ляющие этой революции, то самое пленительное «как», связывая все сделанное им деспотизмом «осмысления смысла жизни» (его термин), который предстает перед нами как активная память (память всегда активна), «материя личного духа» и образец непрерывного творчества, где можно видеть этот особый способ отношения к действительности в его индивидуально-личностном исполнении и где вся жизнь мира и истории лишь момент. Работа сложна «неве­роятной» многослойностью смыслов, где на одной-двух страницах спрессована порой содержательность целой книги, эпохи, культу­ры. Это даже не анализ собственного творчества, как вначале мо­жет показаться, а новый неповторимый выход в «иной мир». Каждая работа русского мыслителя выглядит вектором главной за­дачи, еще одним приближением к мечте и возвышением над при­нудительно данным миром, непрерывным превращением энергии мысли в блистательное эссе о хрупких судьбах мира и человека, восставшего в эпоху его отрицания, упоенную бесчеловечностью, в защиту человечности!