Человек со шрамом на лбу

Ночь тянулась томительно, казалось, что ей не будет конца. Машина медленно пробиралась по лесной дороге. Я уже потерял представление о времени и не делал больше попыток уснуть.

А мой сосед, очень флегматичный и неразговорчивый субъект, не терял времени понапрасну и спал. Правда, спал он довольно чутко: стоило машине остановиться хотя бы на минуту, как он просыпался и осведомлялся, приехали ли мы наконец на место или все еще нахо­димся в пути. Но стоило машине тронуться, как он вновь погружался в сон, и его похрапывание вторило урчанию мотора.

Наконец на одной из остановок обер-лейтенант, не сказав ни слова, покинул свое место и, сделав шаг от машины, растворился в темноте. Шофер тоже вышел, откинул капот и принялся возиться в моторе.

Сосед мой проснулся, зевнул и опросил по-немецки:

– Кажется, приехали?

Никто ему не ответил.

Он поерзал на месте, покряхтел и опять завалился на бок.

Я открыл дверцу и вышел. Машину плотно обступал лес. Я всмотрелся в темноту и через некоторое время заметил очертания двух небольших домиков, проступа­ющие на фоне леса сероватыми пятнами. В одном из них сквозь неплотную маскировку пробивался чахлый огонек.

От долгой и почти непрерывной езды шумело в го­лове. Тело ныло от усталости.

От голода сосало под ложечкой, хотелось курить... «По-свински обращаются со своими кадрами господа гитлеровцы», – подумал я усмехнувшись.

Знобкий ветерок, предвестник осени, шелестел по лесу. Я решил уже вернуться в машину (в ней было теп­лее), но тут показался обер-лейтенант и предложил сле­довать за ним.

Мы направились к домикам. Возле одного из них бродил часовой. Обер-лейтенант вполголоса сказал ему что-то, и мы вошли в дом.

Дом состоял из одной просторной комнаты и осве­щался плошками. Воздух был наполнен копотью, сигаретным дымом и запахом давно не мывшихся людей. В комнате находилось четверо немцев – все солдаты. Один из них разговаривал по телефону, а остальные вы­тянулись, отдавая честь вошедшему офицеру.

Когда солдат у стола положил трубку, обер-лейте­нант обратился к нему:

– Ну выяснили?

– Так точно. Продолжать путь дальше на машине невозможно. Дорога никуда не годится. Приказано от­править утром на подводе.

– На какой подводе?

– Подвода пойдет от нас в город за продуктами.

Я сообразил, что речь идет о моей дальнейшей транс­портировке.

Обер-лейтенант подтвердил мою догадку, сказав:

– Завтра утром вас доставят к гауптману Гюберту. Тут уже недалеко.

Я кивнул головой.

– Леген зи зихь! Руен зи зихь аус! – обратился ко мне солдат.

Я сделал вид, что ничего не понял, недоуменно пожал плечами и посмотрел на обер-лейтенанта.

Тот сказал мне по-русски:

– Ложитесь на скамью и отдыхайте до утра.

Ничего другого в эту минуту я и не хотел. Войдя в душную комнату, я сразу почувствовал страшное утом­ление и неодолимую потребность лечь. Не ожидая вто­ричного приглашения, я направился к узкой скамье, вре­занной в бревенчатую стену, и улегся.

Обер-лейтенант и солдат разговаривали. Речь шла о заправке машины на дальнейший путь и о заезде куда-то. Обер-лейтенант сказал, что ему потребуется не меньше тридцати литров бензина. Солдат ответил, что бензин выдаст, но попросил расписку.

Обер-лейтенант вынул из офицерской сумки блокнот, написал на листочке оправдательный документ и вручил его солдату. Затем они вместе покинули комнату.

Почему я до сих пор помню эти ничтожные мелочи? Видимо, несмотря на страшную усталость, автоматиче­ски действовал мозг разведчика: он фиксировал каждое слово, каждое движение вокруг...

Трое оставшихся солдат тихо, вполголоса говорили. На меня наваливалась дремота, но все же и полусонный я уловил фамилию Гюберта. Усилием воли я за­ставил себя вслушаться в разговор и понял, что гауптман Гюберт еще не вернулся и его ожидают под утро.

Мысли мои путались, я погружался в приятную теп­лоту, и сон быстро одолел меня. Спал я беспокойно. Напряжение прошедших суток сказывалось. Я видел бес­конечную вереницу тяжелых бредовых снов. То мне чу­дилось, что я окружен где-то в городе кучкой гестапов­цев. Им якобы отлично известно, кто я.

Они смеются мне в лицо. Потом они опутывают меня толстой и жесткой веревкой и толкают в спину раз, дру­гой, третий, наконец мои ноги теряют опору, я лечу куда-то в бездну и с придушенным криком просыпаюсь. Сол­дат, который дежурит за столом у телефона, смотрит на меня, трое остальных храпят на скамьях вдоль стен. Я лежу несколько секунд с открытыми глазами и засы­паю вновь. И вновь меня давят кошмары.

Проснулся я от толчка. Передо мной стоял пучегла­зый солдат. Жестами он предлагал мне подняться. Я вскочил. Уже занималось неяркое утро. Оба окна были настежь открыты, и комната наполнена прохла­дой. Солдат жестами пригласил меня к столу. Я выпил какую-то бурду, напоминающую кофе, и съел две твер­дые галеты.

Затем мы вышли из дома. В лесу деловито, по-хозяй­ски постукивал дятел и звонко перекликались иволги. Я быстро осмотрелся. Домики, рубленные из сосновых бревен, стояли на краю просторной поляны. Над входом в избу, в которой я провел остаток ночи, красовалась небольшая аккуратная вывеска. На ней желтым по чер­ному было написано: «Форстерей» – по-немецки и «Лес­ничество. Опытная станция» – по-русски.

«Странное лесничество», – подумал я.

Солдат вывел из сарая пару тяжелых лошадей с мох­натыми ногами и впряг их в укрытую под навесом по­возку. Два других солдата сидели на крылечке и остри­ли, покатываясь со смеху. Их громкий смех и взвизги­вания врывались в торжественную тишину окружавшего нас чудесного лесного утра. Я прикусил губу...

Под застрехой навеса шумно копошились и отчаянно чирикали воробьи. Пучеглазый солдат ткнул в застреху штыком, и оттуда сорвалась испуганная воробьиная ва­тага.

Мы тронулись.

Повозка запрыгала по лесной кочковатой дороге. Я подложил под себя побольше влажного свежескошен­ного сена, уселся поудобнее и стал разглядывать своих спутников.

Это была все та же троица солдат, которая ночевала в избе. Все они были по виду нестроевые и, наверное, обозники. У того, что правил лошадьми, запомнилась мне широченная, жирная спина и отвислые плечи. Пуче­глазый, разбудивший меня, был худ и тщедушен. У него было желтое лицо, и он производил впечатление боль­ного человека. Никто из них не обращал на меня ника­кого внимания.

Восход солнца застал нас в пути около небольшого болотца. Над ним держался плотный голубоватый ту­ман, сквозь который пробивались солнечные лучи. В бо­лотце плескались нырки.

Дорога спустилась в низину, под копытами лошадей захлюпала грязь.

За поворотом дороги открывалась лесная опушка. Тут устроили привал. Расположились, не выпрягая ло­шадей, у давно покинутого избяного сруба. Сруб стоял, как отшельник, у стены леса, покосившийся, посерев­ший, обросший мхом, с прогнившей щепной крышей. Рассохшаяся дверь висела на одной петле, вместо окон зияли проемы.

Я заглянул в нутро сруба. Общипанная старая во­рона, хозяйничавшая там, с тревожным криком метну­лась в оконный проем, перепугав солдат.

На опушке, залитой еще холодным солнечным све­том, мы почистили обувь и привели в порядок свою одежду.

Меня угостили сигаретой, и я закурил – впервые на чужой стороне. Потом мы вновь уселись в повозку и тро­нулись дальше.

Лес все больше дичал и приобретал мрачно-торже­ственный вид. Густые, пышные кроны сосен сплетались вверху, образуя подобие плотного, почти непроницае­мого шатра, сквозь который с трудом пробивались лучи солнца. В таких местах и в самый солнцепек царят полумрак и прохлада.

Пошла песчаная дорога. Она вилась между медно-красными стволами, делая замысловатые повороты.

Из слов, которыми обменивались солдаты, я понял, что недалеко до жилья. И верно: вскоре лес стал редеть, в просветах между деревьями замелькали строения. Ло­шади приободрились и перешли на рысь.

На развилке дорог повозочный решительно свернул влево и вывез нас на светлую, большую поляну. Я увидел несколько больших рубленых домов, тесно сбившихся в кучку и обнесенных тремя рядами колючей проволоки. На ней были развешаны фанерные дощечки с крупными надписями: «Ахтунг! Минен!» – «Внимание! Мины!»

Повозка остановилась у ворот, возле которых прогу­ливался часовой. Над воротами висели таблички: «Вход воспрещен!», «Предъяви пропуск!»

За домами и за проволочной оградой виднелся дет­ский гимнастический городок: невысокий турник, горка, шведская лесенка, бум, столб для гигантских шагов, а за городком начинались густые заросли красного па­поротника. Над крышами домов провисала длинная радиоантенна. Я смотрел, стараясь запомнить каждую мелочь.

Пучеглазый солдат вступил в переговоры с часовым. Тот дернул за конец проволоки, болтавшейся на воро­тах, и где-то мелодично забренчал колокольчик.

Я спрыгнул с телеги, прошелся и почувствовал, что ладони рук стали влажными. «Нехорошо, – подумал я. – Это признак волнения, а волноваться мне не пола­гается. Подтянись, держись молодцом!» Я был твердо уверен, что нахожусь у ворот «осиного гнезда» И я не ошибся.

В ответ на звон колокольчика последовал резкий свисток, и часовой пропустил пучеглазого на территорию «Опытной станции».

Солдат поманил меня рукой, и мы, пройдя за про­волочную ограду, подошли к большому дому. Зеленый пышный лишайник, напоминающий жатый бархат, густо покрывал его нижние венцы. Солдат открыл на себя тя­желую дверь, обитую войлоком, пропустил меня вперед и вошел следом. Мы оказались в просторной, чисто под­метенной комнате с голыми бревенчатыми стенами. У окна за столом сидел плотный унтер-офицер, занятый делом, которое его, видно, очень занимало: ученической ручкой с пером он гонял по столу большого жука-носорога. Жук пытался удрать, но унтер его не пускал. Вы­веденный из себя жук злился, временами останавли­вался, свирепо топорщил надкрылья и поднимался на дыбки, издавая при этом какой-то шипящий звук. Ун­тера это очень радовало. Он так увлекся травлей жука, что даже не обернулся при нашем появлении.

Писк телефона прервал его развлечение. Он схватил трубку, вскочил с места, загремев стулом, и, оглянув­шись на меня, отбарабанил кому-то:

– Хир унтер-официр фон динст Курт Венцель... Яволль, эр ист хир. Цу бефель![9]

Он подошел ко мне и принялся выворачивать мои уже до него опустошенные карманы.

Я не услышал скрипа двери и шагов, и поэтому не­вольно вздрогнул, когда позади раздался глуховатый, словно из сундука, голос:

– Это вы, что ли, к господину Гюберту?

Вопрос был задан по-русски.

– Так точно, – ответил я и обернулся.

Передо мной стоял, широко расставив тонкие ноги, обтянутые бриджами, хлипкий пожилой человечек до­вольно уродливого сложения. Измятый мундир топор­щился на нем. Лицо человечка с большим лбом и водя­нисто-мутными глазами было вдоль и поперек изрезано глубокими морщинами. Руки он держал в карманах.

Я смотрел на него, а он бесцеремонно, с любопыт­ством разглядывал меня.

Покачиваясь с пяток на носки и склонив набок свою маленькую головку, он задал второй вопрос:

– Где вы ночевали?

Я оглядел короткие голенища его сапог, едва дохо­дившие до икр, и ответил, что спал в лесу, в избе под вывеской «Лесничество».

– Ага... – протянул человечек. – Понятно... Пой­демте, я вас проведу.

Я сразу определил по его речи, что имею дело с рус­ским. Кем он был, как сюда попал, какую роль выполнял, пока было трудно сказать. Предатель, по всей ви­димости.

Мы вышли, оставив унтера с жуком и пучеглазым солдатом, моим конвоиром.

Пересекая наискось небольшой двор, я заметил, что дома – их насчитал шесть – стоят в определенном по­рядке, образуя нечто вроде буквы П, и что, кроме до­мов, здесь сохранились и всякие подсобные служебные постройки.

Дом, к которому меня подвел человечек, стоял на вы­соком кирпичном фундаменте, был обшит тесом, укра­шен желтыми резными наличниками и выглядел свежее остальных.

Внутренне волнуясь, я следовал за своим провожа­тым. Ведь я был у самой цели своего путешествия. От того, какое впечатление я произведу с самого начала, должно зависеть многое.

Мы поднялись по ступенькам на крыльцо, обнесен­ное перилами, миновали прихожую. Пол ее был застлан ковром, на круглом столике, покрытом цветной бархат­ной скатеркой, стоял графин с водой; к глухой стене прижался диван. В первой комнате, видимо столовой, я успел разглядеть большой стол, окруженный стульями, посудный шкаф, картины на стенах. В следующей ком­нате за письменным столом стоял немецкий офицер в чине капитана, в полной военной форме. Я взглянул на него и только невероятным усилием воли сохранил на лице маску равнодушной готовности ко всему, которую напялил на себя со вчерашнего утра. Передо мной был не кто иной, как «Вилли», тренер футбольной команды, о котором рассказывал полковник Решетов. Шрам! Шрам на лбу, идущий к левой брови...

Несмотря на уже значительный опыт в разведыва­тельной службе, меня всегда поражали такие совпаде­ния, когда в известной степени умозрительные, еще не проверенные агентурные данные вдруг воплощались в реальную действительность. Какое-то сообщение мало осведомленного человека, сделанное когда-то, вдруг об­лекалось в плоть и кровь. «Вот что значит особая примета для разведчика!» – мелькнуло у меня в го­лове.

Гауптман пронизывающе смотрел на меня прозрачными, стального оттенка, блестящими глазами. Взгляд у него был режущий, твердый.

Я ждал.

Наконец гауптман Гюберт – а это был он – произнес по-немецки первую фразу:

– Что вам угодно здесь?

Я пожал плечами и сделал вид, что не понял ни сло­ва. Гюберт продолжал сверлить меня холодным взгля­дом. Потом он вышел из-за стола, прошелся по комнате, внимательно осмотрел меня сбоку, сзади и уже по-рус­ски спросил:

– Каким языком владеете?

– Кроме русского, никаким, – ответил я.

Гюберт остановился против меня. Теперь я рассмот­рел его лучше.

Он был старше меня, высок, статен и, надо отдать должное, даже красив. У него было удлиненное лицо с высоким лбом, немного тяжелый подбородок, надмен­ные, со злым и острым изломом брови, прямой нос, тон­кие, резко очерченные губы и суровые линии у рта. Хорошо приглаженные волосы были разделены косым пробором. Весь облик гауптмана говорил о воле и реши­тельности.

Подойдя к столу, Гюберт вынул из портсигара сига­рету, закурил. Все это он проделал размеренными дви­жениями человека, вполне уверенного в себе.

Несмотря на высокий рост, походка его была мягкой и гибкой, даже несколько крадущейся.

– Чем могу служить? – спросил он, элегантным жестом вынув папиросу изо рта.

– Я к вам от господина Саврасова.

Гюберт искусно изобразил на лице недоумение и, прищурив один глаз, поинтересовался:

– От какого Саврасова?

«Начинается... – подумал я. – Начинается экзамен на разведчика».

– От того инженера Саврасова, к которому вы послали Брызгалова, – пояснил я.

Гюберт продолжал курить, смотрел на меня с непро­ницаемым лицом и после новой, долгой паузы спросил:

– Вы знаете Саврасова?

– Да.

– Брызгалова?

– Тоже.

– Кого же вы узнали раньше? – И я почувствовал режущий взгляд его глаз.

– Брызгалова. Он послал меня к Саврасову.

– Когда вы появились на нашей стороне?

– Вчера на рассвете.

– Каким путем?

– Отсиделся в деревенском погребе и перешел пере­довую по паролю: «Ахтунг, панцер! Гауптман Гюберт!»

– С приключениями?

– Без приключений.

Гюберт ставил вопросы резко, точно командовал. Я старался отвечать на них возможно быстрее и лако­ничнее.

– Вас допрашивали?

– Да. Со мной говорил офицер на передовой, вла­деющий русским языком.

Гюберт сдвинул брови и отдал распоряжение моему провожатому:

– Полный туалет, новую экипировку, накормить – и ко мне...

Это он сказал по-немецки.

– Пойдемте, – пригласил меня провожатый.

– Беседу продолжим, – предупредил Гюберт.

«Кажется, не поверил ни одному моему слову, – по­думал я. – Самое страшное впереди».

Но хорошо, что дана передышка. Любая передышка давала мне возможность подумать, взвесить вопросы, сопоставить их, попытаться уловить их общую тенден­цию. Что ж, скрестим шпаги, поборемся. Хотя... эта же передышка продолжала держать меня в крайнем напря­жении.

Мой провожатый отвел меня в домашнюю баньку, где я отлично помылся. Затем я облачился в чистое трикотажное белье, надел подобранный по росту синий шевиотовый костюм («Как у Брызгалова», – подумал я), получил демисезонное драповое пальто, полдюжины носовых платков, две пары белья, несколько галстуков, кепи, фетровую шляпу и шерстяной шарф. Долго не мог подобрать ботинки – все были велики, но в конце кон­цов подобрал и их.

Меня побрили, подстригли и отвели в столовую. Я с удовольствием позавтракал, уничтожил добрый кусок ветчины, порцию горохового супа с сосисками и запил все кружкой сносного кофе.

После завтрака тот же провожатый сразу отвел меня к Гюберту. На этот раз хлипкий человечек ограничился тем, что ввел меня в комнату, и тут же ретировался.

Мы остались с глазу на глаз.

И вот тут, кажется, начался настоящий разговор.

Гюберт усадил меня против себя и спросил:

– Ваша настоящая фамилия?

– Хомяков.

– Расскажите подробно, как вы перешли линию фронта?

Я подробно рассказал.

– Что просил передать Саврасов?

Я передал информацию, полученную от Саврасова (предварительно прошедшую цензуру полковника Решетова), и добавил, что Саврасов просил передать привет от Виталия Лазаревича.

– От какого Виталия Лазаревича?

Хотелось сказать, что от того, которого Гюберт знает лучше меня, но ответил, конечно, другое:

– Это мне неизвестно.

– Почему Саврасов решил послать ко мне вас? – полюбопытствовал Гюберт.

– Меня послал не Саврасов, а Брызгалов.

– Слушаю, говорите, – потребовал Гюберт.

Я объяснил, что Брызгалов не мог вернуться обратно по обстоятельствам, от него не зависящим. Он призем­лился благополучно, в подходящем, безлюдном месте спрятал парашют и удачно выбрался из зоны призем­ления. Он шел уже по маршруту, но через три дня его постигло несчастье. Стремясь побыстрее добраться до Урала, где жил и работал Саврасов, Брызгалов на стан­ции Лебедянь пристроился на товарный поезд. Этой же ночью около одного из разъездов поезд подвергся налету немецких бомбардировщиков. В вагон, на тормозной площадке которого ехал Брызгалов, угодила бомба. Брызгалов получил тяжелое ранение и контузию: ему перебило осколком ногу повыше колена; вместе с другими его подобрали и увезли в Москву, в больницу.

Гюберт потер переносицу, подумал и спросил:

– Долго ему придется лежать?

– Пожалуй, да.

– Документы его уцелели?

– И документы и деньги. Деньги были в крупных купюрах, занимали мало места, и его мешок не при­влек к себе вынимания.

Я хотел добавить еще что-то, но Гюберт перебил меня:

– Откуда вам известны все эти подробности?

– От самого Брызгалова.

– Но вы же заявили при первой беседе, что не знаете его!

Я сообразил, что Гюберт пытается запутать меня. Я отлично помнил каждое сказанное слово. Поэтому я разрешил себе усмехнуться и спокойно проговорил:

– Вы ослышались. Я не мог так заявить. Ведь меня прислал Брызгалов.

– Допустим, – заметил Гюберт (к чему это относи­лось: к тому, что он ослышался или что Брызгалова я знаю, – предоставлялось судить мне). – Как вы его узнали?

Вот тут мне и пришлось во всех подробностях изло­жить подготовленную нами версию. Смысл ее сводился к тому, что Брызгалов, еще до войны знавший меня по некоторым «общим делам», вызвал меня из больницы через смазливую санитарку и попросил съездить к Сав­расову. Он вручил мне часть фотокарточки, передал па­роль и пообещал по возвращении пять тысяч рублей. Предложение показалось мне соблазнительным, я от­правился на Урал, встретился с Саврасовым, получил от него информацию и вернулся. Тогда Брызгалов предло­жил мне перейти линию фронта, что отвечало моим тай­ным желаниям.

– И вы согласились? – спросил Гюберт прищурив­шись.

– С Брызгаловым шутки плохи, – сказал я. – И по­том... мне угрожала мобилизация в армию.

– Он дал вам деньги?

– Нет, – сердито ответил я. – Он послал меня к вам и сказал, что со мною расплатитесь вы.

– Но ведь вы знали, что у него есть деньги?

– Он сказал, что должен передать их Саврасову. И он поклялся, что вы заплатите втрое больше, если я доберусь до вас. Он даже хотел дать записку, но потом передумал: опасно...

Гюберт помолчал, кривя рот в усмешке и разгляды­вая меня.

– Он мне соврал? – спросил я.

Гюберт встал, вышел из-за стола, пересек неслышно комнату и остановился у окна. Он о чем-то думал.

Я ясно оценивал положение свое и Гюберта. Я был в более выгодном. Чтобы обстоятельно проверить меня, требовалось долгое время. Очень долгое. А временем в условиях войны Гюберт не располагал.

Он стоял в молчании несколько долгих минут, потом прошел на свое место и задал новые вопросы: кто я, чем занимаюсь, где служу, как оправдаю свое отсутствие на службе, когда вернусь домой.

Я рассказал о себе все, что требовалось, и объяснил, как думаю оправдать свое отсутствие. Я подчеркнул, что эта версия разработана вместе с Брызгаловым и сво­дится к следующему. По долгу службы мне часто при­ходится выезжать на дистанции. Недавно мне поручили выехать на один из прифронтовых железнодорожных узлов для работы в бригаде специалистов по устра­нению непорядков, мешающих продвижению грузов к фронту. Я поехал и исчез. А потом, когда вернусь, рас­скажу на службе, что немцы предприняли на этом участке наступательные операции, и я оказался у них в тылу. Во избежание плена, пользуясь теплой погодой, я вынужден был некоторое время скрываться в лесу вместе с другими окруженцами. Мы дождались удоб­ного момента и перешли на свою сторону. Никто сейчас не в состоянии проверить моих показаний, и мне должны поверить на слово.

Гюберт выслушал меня не прерывая, вынул из стола свернутую карту, подал мне и сказал:

– Покажите этот железнодорожный узел.

Я развернул карту и, увидев немецкие надписи, сказал:

– Мне по ней трудно ориентироваться. Нет ли у вас русской?

Конечно, у него оказалась и русская. Он достал ее, и я показал ему железнодорожный узел, действительно оставленный недавно нашими войсками.

Гюберт угостил меня сигаретой. Сигарета была крепкой. Легкий туман заволок мой мозг; можно было подумать, что она чем-то начинена.

– А как у вас относятся к людям, которые невольно, вот так, как вы, попадают на неприятельскую сторону, а потом спустя некоторое время возвращаются? – с от­тенком иронии спросил Гюберт.

Беседа, продолжавшаяся уже второй час, начинала приобретать острый характер.

– К сожалению, косо смотрят, – ответил я. – В ста­рые времена это считалось в некотором роде герой­ством. К таким людям относились, как и к попавшим против воли в плен, довольно снисходительно. Сейчас же другое дело.

– На вашей служебной карьере это не отразится?

– Не думаю. Теперь много окруженцев. Я вернусь в полном порядке, сохранив документы. Кроме того, что мне до карьеры? Я ведь по чужому паспорту, долго это продолжаться не может. Плевал я на их карьеру!

– А Саврасов сидит прочно?

– Как я его понял, довольно прочно.

Гюберт постучал по столу пальцами с выхоленными отполированными ногтями и предложил новый вопрос, к которому я был подготовлен.

– А какие у вас разногласия с Советской властью? В чем вы не поладили? Почему вы решили вдруг стать нашим другом? – спросил он.

Я помедлил с ответом. Потом, раздумывая, сказал:

– Да никаких особенных разногласий не было...

– То есть?

– Так, не было. Мне просто нет до них дела. Это политика. А я всегда держался дальше от политики. Са­мое главное – деньги. Я их старался делать. При Совет­ской власти дельцом трудно быть. А мне нравится быть деловым человеком, знаете ли. Крупные барыши, вооб­ще – частная инициатива... Пришлось пуститься в рискованные операции, привлечь брызгаловскую пу­блику...

– Охотились за железнодорожными грузами? – усмехнулся Гюберт.

Я промолчал.

– Так... хорошо, – сказал Гюберт и решительно под­нялся.

Я тоже встал и понял, что беседа окончена. Да и пора уже было.

– Вам придется все, что вы мне сказали, – преду­предил он, – изложить письменно.

Я кивнул.

Гюберт снял трубку телефона и потребовал к себе обер-лейтенанта Эриха Шнабеля. Положив трубку, он сказал:

– До города недалеко, с километр, но я поселю вас здесь.

– Как вам угодно, – заметил я.

– Так будет и вам и мне спокойнее. Но со временем я разрешу вам бывать в городе. Это совсем невредно.

– Хорошо, – согласился я.

– Вы бывали в этом городе?

– Да, раза два-три, но очень давно.

– Примерно?

– Лет десять назад.

– Тогда это не страшно.

Вошел обер-лейтенант и вытянулся перед Гюбертом. Гюберт приказал ему поместить меня в отдельную ком­нату, зачислить на довольствие, обеспечить бумагой, ручкой, чернилами, выдать несколько пачек сигарет и тут же очень спокойно, не меняя выражения лица, доба­вил по-немецки:

– Повесить его. Сегодня же ночью. Я ему ни в чем не верю.

– Яволль, герр гауптман![10] – ответил обер-лейте­нант.

Призвав на помощь всю свою волю, я поклонился Гюберту и, повернувшись, пошел к выходу. Ноги мои двигались автоматически, независимо от желания и воли.

«Повесить! Сегодня же ночью повесить!..» Удар был неожиданный и страшный. И это после того, как раз­говор принял вполне дружелюбный характер.

Мы вышли, пересекли двор и оказались в столовой, где я уже завтракал. Мне подали обед, но я не хотел есть. На несколько минут я поддался настроению, вы­званному безвыходностью своего положения. Поддался внутренне. Внешне я, кажется, «не терял вида». А это – главное. Натренированные нервы не выдали. Я беру себя в руки. Ведь я «ничего не понял». Это – основное правило моего поведения здесь. Все должно выглядеть так, будто я действительно ничего не понял, не подозреваю. Я сделал несколько физических упражнений, чтобы при­вести себя в норму, прошелся вокруг стола, пытаясь восстановить нормальное дыхание. Мой взгляд упал на обер-лейтенанта. Он сидел в кресле, откинувшись назад, и пристально смотрел на меня. Признаюсь, что, погру­женный в свои переживания, я на несколько минут со­вершенно забыл о существовании этого молодчика. Мне казалось, что я один в комнате, тем более, что Шнабель сидел неподвижно. И тут молнией пронзила меня мысль, от которой мне снова стало жарко. Зачем он здесь? По­чему он так испытующе смотрит на меня? И тут же создание дает ответ: не потому ли, что он проверяет меня и хочет знать, понял ли я приказ Гюберта, то есть знаю ли я немецкий язык? И мгновенно, почти одновре­менно, другая мысль: а может быть, все это провокация, но наивная, рассчитанная на слабые нервы?

Мысли несутся вихрем. В самом деле, если меня ре­шили повесить всерьез, потому что не доверяют или имеют улики против меня, мне неизвестные, то зачем же проверять, к чему? Что это может дать, если судьба моя решена? Ровным счетом ничего. Если окажется, что я понимаю язык, то Гюберт получает добавочный силь­ный довод не доверять мне и, следовательно, покончить со мной. А если проверка покажет, что я действительно не знаю языка, то может ли это обстоятельство смягчить мою участь, послужить поводом для отмены вынесенного приговора?

Мысль работает лихорадочно. Логика говорит, что приказ Гюберта – эксперимент, провокация. Чувствую, что появляется лучик надежды. Может быть, не все потеряно. И тут же новая мысль, новый страх: может быть, все было хорошо, а я выдал себя именно сейчас, вот в эти самые минуты? И Гюберт, как притаившийся хищник, ждал именно этих самых минут, этого состоя­ния внутренней растерянности своей жертвы. Стоит ли еще маскироваться, если и так все кончено? Нет, бо­роться до последней минуты!..

Я снова бросаю взгляд на Шнабеля. Тот по-преж­нему смотрит на меня. А может быть, прошло и не так уж много времени, как мне показалось? Надо спасать положение. Я делаю еще несколько упражнений, как бы продолжающих прежние, бодро улыбаюсь, одобрительно киваю обер-лейтенанту, потираю руки, медленно, как бы предвкушая еду, подвигаю к себе тарелку с первым блюдом. Надо показать, что я ничего не понял, что я тот же, что и раньше. Медленно нагибаюсь, чтобы рас­пустить шнурок на ботинке. Говорю обер-лейтенанту: «А ботинки мне все-таки не удалось подобрать как сле­дует».

После обеда обер-лейтенант Шнабель провел меня в отведенную комнату и жестами предложил распола­гаться. Мне все время чудилось, что на лице Шнабеля играет какая-то зловещая улыбка.

Наконец я остался один. Первым делом я сдернул с себя галстук. Туго затянутый и непривычный, он наво­дил на тяжелые мысли: казалось, что уже накинута петля на шее... Затем я осмотрел свое жилище. Это была небольшая комната с двумя глухими стенами и од­ним оконцем, смотревшим в лес. Столик, кровать, тум­бочка с часами старинной конструкции и очень замысло­ватыми на вид, старый коврик и три стула составляли убранство комнаты.

В моих ушах отчетливо звучали сухие, бесстрастные слова Гюберта: «Повесить его. Сегодня же ночью». Ма­шинально, по профессиональной привычке, я бегло осмотрел все предметы, находившиеся в комнате: хо­тел убедиться, не спрятаны ли где-нибудь специальные приспособления для подслушивания и наблюдения за мною. Но ничего подозрительного не обнаружил.

Потом я заглянул в оконце. Между двумя рядами проволоки прохаживался часовой. На дворе уже тем­нело.

«Повесить!..» Это не то, что «проверить» или «пона­блюдать». Это не призрак опасности, а уже сама опас­ность. Более того, это конец. Конец в самом начале. Но что же мне делать? Как поступить? Я опустился на стул и уставился глазами в пространство. Теперь, когда я остался наедине с собой, я пытался разобраться в своем положении. Казалось, оно безвыходно.

Бежать? Нет, не годится... Выйти из этого логова невозможно. Мысль о бегстве, по крайней мере сейчас, до возникновения каких-либо иных, более удобных об­стоятельств, следовало отбросить.

А таким ли уж в самом деле безнадежным было мое положение? На первый взгляд – да. Но человеческая натура такова, что человек даже на самом краю гибели не хочет отказываться от надежды на спасение, хотя разум не видит для этого никаких оснований.

Я сказал себе: «Подумай, как поступил бы ты сейчас, если бы ничего не произошло, если бы ты не знал языка и не понял сказанного Гюбертом? Ты плохо спал, устал и, наверное, лег бы сейчас же спать. Именно так ты и должен действовать. Настрой себя внутренне на этот лад».

Я походил по комнате, надеясь разрядить нервное напряжение, какого я, кажется, не испытал за всю жизнь. Я заставил себя зевнуть, потянуться, принять вид уставшего человека. Я даже пробурчал себе под нос какой-то мотивчик, хотя он прозвучал довольно неесте­ственно и жалко. Подойдя к кровати, я взбил подушку, не спеша разделся, выключил свет и лег. Я старался де­лать все так, как делал это обычно: не торопясь, при­вычными движениями. Но сон был далек от меня. Ведь я все-таки не знал, были ли слова Гюберта подлинным приказом или испытанием.

«Сегодня же ночью». Но ночь велика! Ее с избытком хватит на то, чтобы умереть сто раз.

Я улегся на бок. Перед глазами была бревенчатая стена. Свет от качавшегося снаружи на ветру электри­ческого фонаря метался по стене.

Где-то глубоко-глубоко сверлила мысль: «А если это не провокация, не испытание, то чего же ты лежишь? Почему не действуешь? Вставай! Не жди, пока тебе на­бросят петлю на шею! Еще есть время спасти себя. Окно без решетки, ты можешь им воспользоваться. Лес ты знаешь, как леший... Вставай! Ты же разведчик! А раз­ведчик всегда должен найти выход из положения. Твое задание сорвалось. Но зря жизнь-то губить глупо и ни к чему».

Но я продолжал лежать. Голос искушения не встре­чал отзвука. Какая-то часть моего сознания сопротивля­лась ему. Мое внутреннее «я» было словно ареной ожесточенного боя. На одной стороне как будто здравый смысл, на другой – чувство долга, который еще не был исполнен. Сколько бы раз я ни ходил по заданию в тыл врага, я всегда решал для себя, что должен вести себя так, чтобы после моей гибели родные и товарищи вспо­минали мое имя не краснея, чтобы партия была твердо уверена, что я сделал все, что от меня требовалось, или, по крайней мере все, что я мог. А пока я еще не сделал ничего. Ровным счетом ничего.

«Тик-так... тик-так... тик-так...» – монотонно выстукивал маятник, отсчитывая секунды и минуты. Стук ча­сов был единственным звуком в окружавшей меня ти­шине. Я вслушивался в него, старался забыться, не ду­мать о том, что уже случилось и что еще случится, и опять почему-то на ум мне пришел отобранный вчера утром перочинный нож. Нелепо, но факт. Мне как-то го­ворил подполковник Фирсанов, что люди, которые осо­бенно часто сталкиваются с опасностью, способны сильно привязываться к мелким вещам. Я не придал тогда ни­какого значения этому замечанию, а сейчас вспомнил и поймал себя на том, что и сам страдаю этой странной болезнью...

Прошел час, другой, третий... Я лежал с открытыми глазами, ощущая все возрастающую боль в затылке. Мысленно я несколько раз умирал и несколько раз вновь возрождался к жизни. Я понимал, что меня стерегут, что я в западне.

Но вот послышались шаги. Они приближались. Я за­крыл глаза и, призвав на помощь всю силу воли, стал легонько похрапывать. Кто-то остановился у дверей моей комнаты. Остановился и, наверное, прислушивается. Пауза затянулась. Наконец в дверь осторожно постучали. Я не шелохнулся и сильнее захрапел. Стук повто­рился настойчивее. Я не отозвался. Но вот дверь откры­лась, кто-то вошел в комнату. Щелкнул выключатель, и загорелся свет. Он ударил в глаза сквозь смеженные веки. Я продолжал лежать.

Вошедший легонько коснулся моего плеча, а когда я и на это не реагировал, резко толкнул меня. Тогда я быстро вскочил, сбросил с себя легкое одеяло, сел, све­сив ноги, зажмурил глаза и с непонимающим видом уставился на вошедшего.

Это был обер-лейтенант Эрих Шнабель. Он внимательно смотрел на меня, и теперь в его темных глазах я не подметил и намека на усмешку.

Эрих Шнабель жестами и знаками предложил мне одеться и следовать за ним. Сейчас все решится. Не­ужели конец?..

Но почему он один? Вешать человека не так-то про­сто! Хотя там, на месте, наверняка будут люди...

И почему-то именно в этот момент ко мне пришло то спокойствие, в котором я так нуждался и которое не раз выручало меня в трудную минуту. Конечно, я попы­таюсь... Попытаюсь в последнюю минуту. Вешать меня будут, наверное, в лесу. И как только мне станут вязать руки, я решусь. Другого выхода нет. Даже если вдо­гонку мне пошлют пулю, и то лучше.

Я одевался и обувался не торопясь, тщательно завя­зал галстук, расчесал волосы.

Шнабель не опускал с меня внимательных глаз, а я усыплял его бдительность и старался изобразить из себя человека, ничего худого не подозревающего.

Мы вышли.

На темном небе, точно изумруды на бархате, тре­петали крупные, мохнатые звезды.

Ночь дышала тишиной, покоем, и постукивание элек­тродвижка где-то под навесом казалось нереальным.

Я был очень удивлен, когда Шнабель повел меня не в лес, не к машинам, а в дом Гюберта. Что это – от­срочка или?..

Шнабель вошел в комнату Гюберта, оставив меня в столовой перед закрытыми дверями.

Сердце стучало. И вдруг до моего слуха из кабинета Гюберта донесся разговор на немецком языке. Я вытя­нул шею, вслушался.

– Ну как? – раздался голос Гюберта.

– Спал, как покойник, – ответил Шнабель.

– Раздетым?

– Да, под одеялом.

– Как держит себя сейчас?

– Ни следа волнения. Я уверен, что он не понимает по-немецки.

– Хорошо, ступайте. Пусть он зайдет сюда.

Я вытер пот со лба, повернулся спиной к двери и вце­пился взглядом в старую литографию, висевшую на стене.

Шнабель вышел, впустил меня в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Гюберт холодно извинился, что потревожил меня, и спросил:

– Как устроились?

– Прекрасно.

– Если в чем будете нуждаться, скажите.

– Хорошо.

– А сейчас у меня просьба: быстренько напишите свою биографию и принесите мне. И ничего не скры­вайте, в том числе и ваши, так сказать, операции с гру­зами. Утром я должен все отправить. Сколько времени вам надо?

Я ответил, что достаточно получаса.

Было ясно, что в этот поздний час дело не в био­графии. Гюберт, решив проверить меня, спровоцировать, теперь хотел воочию убедиться по моему поведению, знаю я немецкий язык или нет.

Кажется, он убедился. Первый тур боя решился в мою пользу.

Менее чем через полчаса я отнес ему биографию, вернулся к себе и вдруг почувствовал огромную уста­лость. Эту усталость не снимало и радостное сознание победы: я не совершил ничего опрометчивого, удержал себя от неверных шагов, в общем – разгадал уловку врата и не поддался ей.

Но следовало сделать выводы. Начало не предве­щало ничего утешительного. Решетов был прав: меня будут, конечно, проверять еще и еще. Гюберт не успо­коится, будет расставлять новые ловушки. Надо выдер­жать и не оступиться. Надо добиться абсолютной естественности и точности всех своих действий, обдумывать каждый шаг, каждое слово, даже взгляд. Так, и только так! Мое возбуждение было настолько сильным, что я не мог заснуть. Мысль рвалась вперед, стремясь приот­крыть завесу, скрывающую будущее.