Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Семен Криворученко





 

Утром следующего дня я отправился на дом к Се­мену Криворученко. Решение о его отправке с радистом для связи со мной было принято окончательно.

Я познакомился с Криворученко в июле сорок пер­вого года в штабе истребительного батальона. Он по­нравился мне с первой встречи, и я сразу решил, что это настоящий парень. Дальнейшее знакомство подтвердило это. Видно, и я пришелся ему по душе.

В моем общении с людьми бывало по-разному: меня часто покоряли люди при первом же знакомстве, а за­тем я в них разочаровывался. Случалось и наоборот: вначале человек был неприятен, но потом оказывалось, что я неправ, и у нас возникали хорошие, дружеские отношения. Криворученко я полюбил сразу, с первых дней знакомства. Скоро наше знакомство переросло в крепкую дружбу, которая выдержала все испытания.

Говорят, чтобы хорошо узнать человека, надо съесть с ним пуд соли. Не знаю, насколько применима эта по­говорка ко мне и Криворученко. Мы сдружились именно тогда, когда тяжко страдали из-за полного отсутствия соли. Это произошло в январе сорок второго года, когда нас вместе направили с заданием в тыл противника. Мы должны были проникнуть в один из городов Белорус­сии, отыскать руководителя разведывательной группы, получить от него важные документы и вынести их на нашу территорию.

Самолеты, на которых нас перебрасывали через ли­нию фронта, должны были совершить посадку на пар­тизанские костры, а идти дальше по своему маршруту нам следовало уже от партизанского лагеря.

Зима выдалась лютая, от жестокого мороза трещали деревья. Помню, стояла холодная лунная ночь с обжи­гающим ветерком, выжимавшим слезы. Белая даль про­стиралась впереди. Мы медленно ехали на аэродром по сильно заснеженной дороге, приходилось часто останавливаться, вылезать, помогать вытягивать машину.

В высоком студеном небе бисером мерцали далекие звезды.

Полтора часа мы затратили на дорогу до аэродрома, заметенного снегом. В реденьком сосновом бору, неда­леко от деревни, мы наткнулись на торчавший из снежного кургана кусок железной трубы, наподобие само­варной. Из нее густыми клубами вперемешку с мохнатыми искрами вылетал дым. Ветерок подхватывал его и разносил по бору.

Здесь был командный пункт летчиков. Мы спусти­лись по скользким ступенькам, вырытым в снегу, в глу­бокую землянку и, смертельно уставшие, повалились на топчан.

В землянке гудела железная печурка. Раскаленные докрасна стенки ее излучали страшный жар. Было очень душно, пахло свежесрубленными бревнами, смолой. Раз­моренные усталостью и теплом, я и Криворученко отка­зались от ужина и мгновенно заснули.

Нас разбудили перед отлетом, и сонную одурь мы сбросили уже на морозном воздухе. Два самолета У-2 подняли нас в темное небо. На первом летел Криво­рученко. Поначалу все шло так, как предполагалось. Мы удачно перевалили через передний край фронта, и, только когда до лесного массива, где базировался пар­тизанский отряд, остались считанные минуты лёта, мы попали под многослойный зенитный огонь.

Партизаны не успели сообщить командованию о том, что на нашей трассе, на территории бывшего совхоза, расположился зенитный дивизион гитлеровцев. До этого дня совхоз пустовал и служил летчикам хорошим ориен­тиром.

Самолет, на котором летел Семен Криворученко, сразу вспыхнул. Был пробит запасной бензобак. Пламя охватило весь центроплан, и летчик резко повел машину на снижение, пытаясь, видимо, дотянуть до леса.

Летчик моего самолета бросил машину в глубокий вираж. Потом он прокричал мне что-то и показал рукой вниз, за борт. В лесу под нами ярким синеватым пла­менем горел подбитый самолет.

Трудно передать охватившее меня чувство отчаяния, злобы и горечи. Все произошло на наших глазах, в счи­танные секунды, и ни летчик, ни я ничего не могли пред­принять. Я готов был плакать от сознания своего бес­силия, готов был кричать. А возможно, что я и плакал, и кричал, сейчас уже не помню.

Но, как оказалось, к моей великой радости, Криво­рученко уцелел и остался жив. Он явился к партизанам на вторые сутки в совершенно неузнаваемом виде: левый глаз его сплошь заплыл, исчез под пухлым крово­подтеком, часть волос, брови и ресницы обгорели, на обеих скулах красовались ярко-багровые пятна. Вместе с Семеном пришел и летчик, который выглядел не лучше. Брови и ресницы его обгорели начисто, на щеке зиял кровоточащий шрам.

– Отделались легким испугом, Кондратий Филип­пович, – смеялся Семен. – Бывает и хуже.

– Хуже было бы, – сказал летчик, – случись по­садка на несколько минут раньше, не в лесу. Тогда, по­жалуй, нам не миновать бы лап фашистских молод­чиков.

– Но как вы не разбились? – удивился я. – Как вы посадили горящую машину в лесу?

– Откровенно говоря, – усмехнулся летчик, – я и сам не могу представить себе, как все произошло. По­везло... Я думал, что уже гроб... – Он помолчал, сдер­жанно улыбаясь, и добавил: – А конструктора «утенка» я бы расцеловал! Это не машина, а сущее чудо! Она словно специально сделана для таких передряг. На лю­бой другой нам был бы каюк...

– Самолет сгорел? – поинтересовался командир пар­тизанского отряда.

– Дотла, – ответил летчик. – Жаль птичку. Уже третья сгорела с начала войны, а меня огонь не берет. Когда ожоги Криворученко зажили, мы отправились по заданию. Здорово тогда мы померзли, поголодали, и все, что ни ели, было несоленым. За щепоткой соли наши советские люди на оккупированной территории ходили за сотни километров.

Из второй ходки в тыл врага мы с Криворученко вернулись совсем недавно. И хотя уже стояло лето, поход оказался не менее трудным. На этот раз нам при­казано было проникнуть в район, где не было партизан, и доставить радиостанцию разведывательной группе, проникшей на один из железнодорожных узлов. Мы пробрались через передовую на лесистом участке За­падного фронта, углубились на оккупированную терри­торию и в условленном месте приняли на свои сигналы сброшенный с самолета парашют с прикрепленным к нему грузовым мешком. В мешке были рация, батареи, оружие, боеприпасы, различные продукты, но мы едва успели унести рацию и батареи. Все остальное досталось карателям, которые заметили нас и кинулись в по­гоню.

Мы попали в тяжелое положение. Еды не было. Был табак, но не было спичек. К счастью, у меня сохранилось увеличительное стекло, так что днем, при ясном солнце, можно было курить и разводить огонь.

Мы бродили две недели по лесным чащобам, измота­лись, изголодались. В конце концов нам удалось выпол­нить задание и на обратном пути собрать ценные раз­ведывательные данные для нашего командования, но потом долго пришлось приходить в себя.

Эти две ходки в неприятельский тыл прочно скрепи­ли нашу дружбу. Между нами установилось то взаим­ное понимание, без которого немыслима работа развед­чиков в паре и которое гарантировало нас от всяких случайностей. Я убедился, что Криворученко, одаренный природной смекалкой, обладает именно теми качест­вами, которые так дороги в разведке. Горячий и шумный, очень энергичный и деятельный, он отличался сме­лостью, выносливостью, мог переносить любые невзгоды, приноравливаться к любой обстановке и, когда сталки­вался с неожиданным, принимать смелые и остроумные решения.

 

Домик, в котором квартировал Криворученко, стоял на окраине города, над глубоким оврагом с крутыми склонами, поросшими ольшаником. Оба склона оврага были изрыты небольшими пещерами с узенькими лавка­ми, в них население укрывалось от бомбежки. Окружен­ный небольшим садиком, домик приветливо и доверчиво смотрел оконцами на улицу. В его старательно протер­тых стеклах плескалось утреннее солнце.

Меня встретила хозяйка Криворученко – седенькая тихая женщина.

Она отказалась эвакуироваться из города и осталась хозяйничать по дому, заботясь о Семене, к которому привязалась, как к сыну.

Чистота и порядок, царившие в трех маленьких ком­натах, были удивительными для этих суровых, беспокой­ных дней.

Стол под гладкой белой скатертью, кровати, застлан­ные отглаженными кружевными покрывалами, тща­тельно вымытые полы, много цветов, приятный запах какой-то сушеной травки, и нигде ни паутинки, ни со­ринки.

– Хорошо у вас! – сказал я, присаживаясь на ди­ванчик.

Хозяйка вздохнула и промолчала. На мой вопрос, где же Семен, ответила:

– По воду пошел. Сейчас явится... Да вот он идет.

В прихожей показался Семен. Он отнес ведра с во­дой на кухню и вернулся в комнату голый до пояса, бо­сой и, как всегда, веселый.

– Завтракали, Кондратий Филиппович? – спросил он вместо приветствия.

– Не успел, – признался я.

– И отлично! – заметил Семен. – Пока мы будем говорить, мамаша нам что-нибудь сообразит. Пойдемте в сад...

Он вынес во двор байковое солдатское одеяло и рас­стелил на траве, в холодке. Мы прилегли и поначалу закурили.

Нам предстояло заранее обсудить, как мы найдем друг друга в тылу врага. Надо было разработать не­сколько вариантов связи, строго учитывая обстановку и режим в оккупированном городе, договориться о сигна­лах, условных знаках, паролях. Следовательно, определить четкую линию поведения Криворученко и радиста на первых порах после их прыжка с самолета. Наконец, наметить примерную точку, где они должны осесть.

Весь день мы говорили, чертили, спорили, сообра­жали.

 

7. «АХТУНГ, ПАНЦЕР!»

 

Спустилась ночь, душная, пасмурная. Безрадостное, сплошь задернутое тучами небо нависало над лесом. Изредка на севере вскидывались сполохи, и после них становилось еще темнее.

Старенький, отживший все сроки пикап с трудом пробирался по ухабистой лесной дороге. Осторожно, как будто ощупью, водитель вел его на запад, в сторону переднего края, к участку, где мне предстояло переби­раться через фронт.

Я и Семен Криворученко сидели друг против друга в открытом кузове, цепляясь за кабину, покачиваясь из стороны в сторону, дергаясь, подскакивая и съезжая с сидений, когда машину клонило набок или встряхи­вало.

Машина то и дело попадала в выбоины, садилась на дифер, с отчаянным визгом буксовала и, кое-как вы­бравшись, продолжала свой путь. Часто останавлива­лись. Шофер на мгновение включал фары, освещал до­рогу, затем вылезал из кабинки и, посвистывая, шел изучать препятствие.

Когда машина останавливалась, слышалось уханье далеких пушек, нас обступало множество лесных шоро­хов и звуков. Ночной лес жил своей жизнью, нашепты­вал что-то одному ему известное и нагонял тоску. Вер­ховой ветер, не приносящий прохлады, раскачивал вершины сосен, и они протяжно и заунывно поскрипывали.

Возвратившись, шофер молча садился за руль, долго заводил натруженный мотор, и мы вновь продолжали двигаться вперед, вглядываясь во тьму, окружавшую нас. Нелюдимо и жутковато было ночью в незнакомом месте.

– Разбойничья ночь! – проворчал Семен.

Я промолчал. Ночь и в самом деле была неприят­ная и тоскливая. Даже говорить ни о чем не хотелось.

– Уж не заблудились ли мы? – сказал вдруг Се­мен. – Что-то долго ползем.

Я не ответил. Я не думал, что мы заблудились. Ехали мы, сокращая путь и выигрывая время, самой прямой и кратчайшей дорогой, которую показали нам на карте товарищи из разведотдела армии. Но как иногда получается, самая короткая дорога превраща­лась в самую длинную и то, что было так ясно и просто на карте, на местности выглядело необычайно запутан­ным и сложным.

Около двух часов ночи, с трудом преодолев большой участок лежневки, устланной тонким кругляком дороги через какое-то болото, машина сделала несколько пово­ротов, с пыхтением и посапыванием вскарабкалась на высоту и остановилась. Мотор вздохнул с хрипом раз-другой и заглох. Запустить его вновь не удавалось, не­смотря ни на какие усилия. Мы с Семеном улеглись в кузове и заснули. Наш шофер продолжал возиться. Про­снулись мы, кажется, очень скоро от шума заработав­шего мотора. Начинался туманный рассвет.

Только в два часа пополудни мы добрались до рас­положения нужной нам части.

Командир полка – широкоплечий, кряжистый, с от­крытым и простодушным лицом, немного тронутым оспой, – встретил нас приветливо, посмеялся над на­шими блужданиями и немедленно усадил за стол. О це­ли нашего приезда он был предупрежден еще вчера утром офицером из штаба армии.

После простого, но сытного солдатского обеда, со­стоявшего из жирных щей и пшенной каши с ломтиками сала мы заговорили о предстоящем деле.

– О вашем переходе кроме меня знают еще двое, – сказал комполка, – командир второго батальона и стар­шина одной из его рот. Оба они люди тертые и умеют держать язык за зубами. По-моему, в вашем деле – это самое важное.

Я кивнул. Он снял фуражку, вытер большим, похо­жим на салфетку, платком обильный пот с начисто об­ритой головы и услал ординарца за кваском.

– Я все продумал, – вновь заговорил он. – Вам по­везло. Складывается очень удачная обстановка. Видите ли, что получается, – он вынул из полевой сумки пух­ленькую карту-километровку, сложенную квадратиком, и бережно расстелил ее на траве, – немцы уже пять суток сряду перед рассветом пытаются выровнять вот этот клин и войти в деревеньку. Вот она. Этот клин не дает им покоя. Мы их не пускали, по зубам давали, а теперь пустим. – Он рассмеялся и подмигнул нам: – Понимаете? Пусть жалуют, потом жалеть будут. А вы в деревне спрячетесь. И ничего особенного в этом я не вижу, поверят: после отхода наших войск в деревне остался прятавшийся гражданский человек. Иногда так случается. Случай редкий, но вполне допустимый... Ну, а о чем и как с ними разговаривать, вы знаете сами, и не мне вас учить.

Он замолчал, так как подошел ординарец. Комполка взял из его рук солидную эмалированную кружку с ква­сом и выпил ее с жадностью.

Когда ординарец ушел, он продолжал:

– Я уверен, что они и сегодня сунут нос. Вот уви­дите. Заварушка начнется перед рассветом. Немцы – народ педантичный, они любят порядок: все по уставу, по графику... – Он задумался немного и добавил: – Полагаю, что все утрясется, и ничего советовать не буду. Советов на все случаи жизни не бывает. А теперь пой­демте, я вас познакомлю с комбатом. Да, кстати, по­смотрите, так сказать, на театр будущих действий. – Он поднялся с земли, крепкий, сильный, оправил поясной ремень, гимнастерку, надел фуражку и обратился к Криворученко: «А вам, мой друг, придется остаться здесь».

Криворученко встал. Он порывисто протянул руку и посмотрел мне в глаза. Все шло просто, по-деловому, как и должно идти. До этого нам с Семеном приходилось все время бывать вместе: мы вместе перелетали, вместе пе­реходили линию фронта, вместе скитались по вражеской территории, вместе возвращались и отдыхали, а сейчас нас впервые разлучали.

Мне стало грустно. То же, видать, чувствовал сей­час и Семен. Оба мы шли в неизвестность, но шли врозь, предоставленные каждый себе. Он молча смотрел на меня, и его глаза как бы говорили: «Мы еще встретимся. Безусловно, встретимся. И сделаем все, что нужно. На меня ты можешь положиться».

– Что ж, Семен... – нарушил я затянувшуюся пау­зу. – Давай попрощаемся...

Криворученко шагнул ко мне и сильно обнял. Мы расцеловались.

– Добре! – заметил почему-то командир.

– До встречи, Кондратий Филиппович! – взволно­ванно проговорил Семен, тряся мою руку. – Я отыщу вас где угодно, хоть в аду. От всей души желаю вам успеха!

– И тебе тоже, – ответил я и предупредил: – Обя­зательно сделай два-три пробных прыжка с парашютом. Обязательно...

Обоих нас душило волнение.

– Да, да. Прыгну, не беспокойтесь... – заверил Кри­ворученко и обратился к командиру. – Мне подождать вас?

– Да, лучше подождите, – отозвался тот. – Я бы­стро. Обратно поедете с моим человеком и уже блу­ждать не будете.

Я пошел следом за командиром и до того пенька, у которого тропинка сразу круто поворачивала, дважды обернулся.

Криворученко стоял у входа в землянку не двигаясь и провожал нас взглядом.

Через несколько минут на лесной тропе нас встретил небольшого роста, аккуратный и подтянутый командир второго батальона с капитанскими шпалами на петли­цах. Я сразу обратил внимание на его сосредоточенно-хмурый вид. Ему, наверное, не было еще тридцати лет, но черные волосы на висках уже поблескивали седи­ной. Темные, немного выпуклые глаза его смотрели спо­койно, но в них таилась какая-то неизжитая боль.

Командир полка познакомил нас, и дальше мы по­шли втроем.

Комполка на ходу задавал капитану вопросы по службе, тот отвечал коротко и деловито. Потом речь зашла о моем переходе, и комбат уверенно сказал, что, конечно, немцы и завтра утром вновь попытаются вы­ровнять участок своей передовой.

Лес неожиданно расступился, и нашему взору от­крылась небольшая деревенька, вытянувшаяся вдоль косогора. По правую сторону понуро и жалко сутули­лись давно покинутые хозяевами рубленые домики, все казавшиеся на один лад, а по левую – тянулись по­греба с присыпанными землей крышами. От деревни веяло нежилым духом. Сиротливо глядели пустыми окнами избы, от частоколов уцелели лишь торчащие колья, на крышах погребов буйно рос бурьян. И не кра­сили обезлюдевшую деревню местами сохранившиеся резные коньки, петухи на крышах, наличники с затей­ливыми узорами на окнах.

Командир полка протянул руку вперед и сказал:

– Тут и облюбуйте себе местечко для ожидания. Лучше всего забраться в погребок. Надежнее. Но не прячьтесь, а стойте так, чтобы вас можно было сразу увидеть.

Я не понял.

– Видите, в чем дело... – объяснил комполка. – Я по опыту знаю, что гитлеровцы, занимая населенный пункт, как правило, закидывают погреба гранатами. Это надо помнить.

Я кивнул. Совет был полезный.

Комполка обратился к батальонному:

– Кто сейчас в моей прежней землянке?

– Старшина, сержант и парикмахер, – ответил тот.

– Ага... Вот там вы и поместите нашего гостя.

– Есть, – сказал комбат. – Я так и намерен был поступить.

Миновав деревню, мы вошли в лес и направились к большой землянке между четырьмя высокими, с пыш­ными кронами соснами. Землянку покрывал свежий дёрн, под ним – толстые бревна в три наката. Неожиданно прорвавшийся сквозь облака луч солнца, клонящегося к закату, яркой полосой лежал на переднем стояке.

Мы спустились в землянку.

Уже немолодой, с обвисшими рыжими усами стар­шина считал комплект летнего обмундирования, перекладывая его из одной груды в другую. При нашем по­явлении старшина бросил счет, вытянулся, привычным движением вскинул руку к лихо заломленной пилотке и по уставу представился.

Это был тот самый старшина, о котором говорил командир полка.

Он назвал себя:

– Пидкова.

Землянка была глубокая, просторная, с широкими и прочными нарами вдоль трех стен. Ее меньшая часть отделялась подвешенными к потолку плащ-палатками. Я заглянул туда: чисто, опрятно. На срубе висело зер­кальце и несколько открыток, с которых смотрели знакомые лица киноактеров.

– Временного квартиранта к вам привел, – пред­ставил меня командир полка. – Это... гм... военный кор­респондент. Прошу любить и жаловать.

– Так точно, – ответил старшина. – Я имею ука­зание от товарища капитана.

– Как только фрицы начнут атаковать, – сказал комполка, понизив голос, – вам, старшина, поручается проводить товарища в деревню и выбрать там погреб понезаметнее.

– Есть проводить в деревню и выбрать погреб...

Мы покинули землянку. Командир полка распро­щался со мной, пожал руку, пожелал удачи и, оставив меня на попечение комбата, отправился к себе.

– Есть не хотите? – осведомился капитан.

Я ответил, что уже обедал. Он помолчал, затем, глядя в сторону, тихо спросил:

– В первый раз идете туда?

Я пожал плечами.

– Да, да, – виновато сказал капитан. – Мне не сле­довало спрашивать. У каждого своё. Я только хотел ска­зать, что к таким вещам, наверное, трудно привыкнуть. Каждый раз должно казаться, что это в первый раз...

В его словах была правда. Несмотря на тренировку и уже приобретенный опыт, я и в этот раз шел на зада­ние с таким же чувством, с каким шел впервые. Да иначе, видимо, и не могло быть. Очень мало сходного было во всех заданиях, непохожая обстановка и раз­ные обстоятельства сопутствовали каждому из них. Но я опять ничего не сказал. Мы присели на сваленную сосну, закурили. Мало-помалу угасал день, и уже исчез последний закатный луч солнца. Вечер был ясный, но быстро сгущались сумерки, заволакивая все вокруг.

Комбат сказал мне, что эти места – его родина, что вот пришлось воевать здесь – кто мог подумать! – за­тем он принялся подробно описывать прелести здешних мест...

В землянку я вернулся, когда стемнело и на небе вы­сыпали звезды.

Налицо были все обитатели землянки: старшина Пидкова, маленький курносый сержант и миловидная, лет двадцати, девушка, оказавшаяся батальонным па­рикмахером. Они сидели за жиденьким столом, с кри­выми, крест-накрест, березовыми ножками, и аппетитно уплетали из одного котелка крутую гречневую кашу.

– Як хочете исты, товарищ корреспондент, – предложил мне старшина, – то сидайте з нами вечеряти, а як ни, то видпочивайге.

Я есть не хотел и решил отдохнуть. Место мне было уже приготовлено: на нарах постланы две шинели, по­крыты плащ-палаткой, а под голову вместо подушки положен противогаз. Я прилег и стал глядеть в низкий потолок землянки. Спать мне не хотелось, хотя в прош­лую ночь, в дороге, я спал не больше двух-трех часов.

Старшина старательно облизал деревянную ложку, засунул ее за голенище сапога, выбрался из-за шаткого стола и сказал:

– Видтого козак и гладок, що поив, та и на бок.

Но он лег не сразу, а принялся оправлять коптилку, смастеренную из стреляной артиллерийской гильзы. Он отщипнул черный нагар, подправил фитиль, и в зем­лянке стало чуть-чуть светлее. Затем он лег, а рядом с ним расположился и сержант.

Девушка принялась убирать со стола, что, видимо, входило в ее обязанности, и тут же запела песню про Катюшу. Она пела все один и тот же куплет, начало песни:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой...

Голос у нее был мягкий, грудной, показавшийся мне вначале приятным, но одни и те же слова песни, повторяемые раз за разом, действовали неприятно, вызывали досаду и раздражали.

Вначале я пробовал мысленно подпевать девушке, мне когда-то нравился мотив этой простой песенки, а потом у меня засосало под ложечкой, и я заерзал на своем жестком ложе.

А девушка все продолжала тянуть одно и то же. Это, видимо, вызывалось какой-то внутренней потребностью и доставляло ей удовольствие. Может быть, пение да­вало разрядку нервному напряжению. Девушка уже си­дела в своем уголке, и по тени на стенке я видел, что она расчесывает волосы.

Старшина не вытерпел.

– Марусь! – с тоской в голосе взмолился он. – Змины пластинку! Хай воны сказятся, твои яблони и груши. Душу прямо вывертае!

– Странный вы человек, товарищ Пидкова, – оби­женно отозвалась девушка. – Даже песен не любите!

Старшина вздохнул и ничего не ответил.

– Вот товарищ корреспондент, – продолжала она, – не обижаются же...

Я сделал вид, что сплю, и промолчал, хотя чувство­вал, что девушка рассчитывает на мою поддержку.

Тогда она обратилась к сержанту:

– Товарищ Катков, вас беспокоит мое пение?

– Я и не такое могу выдержать... – дипломатично ответил сержант.

Старшина захохотал и закашлялся. Я не вытерпел и тоже фыркнул. Маруся умолкла. Наступила тишина. Из леса доносилось кваканье лягушек на болоте и унылые крики неведомой ночной птицы.

Я понимал, что мне надо уснуть, чтобы к утру чув­ствовать себя бодрым. Я пытался уснуть, накрыл ухо фуражкой для уюта, плотно закрыл глаза, старался считать, но из моих попыток ничего не получалось. Сон, особенно нужный сейчас, не приходил. Слишком велико было нервное напряжение. Так случалось всегда, когда я не мог себе отчетливо представить, что ждет меня в ближайшие часы. Приходили и тут же мгновенно уле­тучивались тысячи мыслей, и ни на одной из них я не мог сосредоточиться. Эти мысли утомляли и не давали спать. Иногда я впадал в тревожное забытье, потом вдруг вздрагивал от какого-то внутреннего толчка, всматривался в острый язычок пламени коптилки и опять лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в тишину. А ее нарушали по-прежнему лишь кваканье лягушек и тоскливые птичьи выкрики. Но почему птичьи? Может быть, это кричит не птица? Может быть, это подают условные сигналы гитлеровские солдаты? Я напряженно вслушивался. Крик следовал через определенные интер­валы, начинался с низкой ноты и кончался высоким, пронзительным воем. Я прислушивался и... незаметно уснул.

Проснулся я мгновенно от гулких и близких разры­вов. В землянке стояла кромешная тьма и слышался го­лос старшины:

– Скорийше, товарищ! Переодевайтесь. Скорийше! Бой иде.

Я вскочил и мгновенно переоблачился в приготовлен­ную заранее одежду – синюю косоворотку и старую ватную стеганку. Брюки на мне были солдатские, много раз стиранные, сапоги кирзовые. За пазуху сунул мятую шапку. Чтобы не смущать своим видом бойцов, я наки­нул на себя длинную плащ-палатку и плотно закутался ею. На этот «маскарад» ушло не более двух минут.

Откинув полог у входа в землянку, я увидел бледное, предрассветное небо. Старшина торопливо запихивал что-то в вещевой мешок и помигивал ручным фонарем.

– Берить ноги в руки и за мной!.. – скомандовал он и выбежал из землянки.

Я последовал за ним. Сердце гулко колотилось в груди, но бежать было легко – я словно не чувствовал веса своего тела.

Немцы вели беглый минометный огонь по располо­жению батальона. Мины рвались слева, видимо в де­ревне, взметая комья земли, космы желтого огня, траву и кустарник. Сзади послышались автоматные очереди.

– Сюды... сюды! – звал меня старшина хриплым шепотом. – А то як раз пид вогонь сунемся... – И, круто взяв влево, он кубарем покатился в овраг, замеченный мною вчера.

Мы бежали по дну оврага, продираясь сквозь кусты орешника. Ветви хлестали по лицу. Над нами вверху уже строчили звонкие пулеметные очереди, глуховатые разрывы ручных гранат.

Старшина, за которым я следовал по пятам, стал ка­рабкаться по крутому склону оврага. Добравшись до его края, он высунул голову, огляделся и подозвал меня. В нескольких метрах от нас виднелся погреб.

Старшина перевел дыхание, смахнул рукавом пот со лба и подал мне свою большую, теплую и влажную руку.

– Бувайте здоровеньки!.. Ховайтесь пошвидче у по­греб. Воны зараз тут будуть... Счастливо!

Он скатился на дно оврага и исчез в орешнике.

Я остался один. Надо было скорее укрыться в по­гребе. Я скинул с себя плащ-палатку, отбросил ее по­дальше и вылез на край оврага. Я хотел было уже ползти вперед, как вдруг перед глазами вспыхнул осле­пительный огонь. Гулко лопнула мина. Осколки ее со свистом разлетелись в стороны, не тронув меня. В ушах остался звон. Я приподнялся и на четвереньках преодо­лел расстояние, отделявшее меня от погреба. Потом бы­стро юркнул в распахнутую дверь и скатился по трухля­вым ступенькам. В лицо пахнуло гнилью, сыростью и затхлым воздухом. Уже внизу я присел на корточки и почувствовал, как трясутся ноги.

В дверной проем лился бледный, утренний свет. На­верху раздавались хриплые крики, стрельба, тяжелый топот пробегающих людей, а в погребе было тихо, как под водой.

Потом грохнул взрыв, и на меня что-то посыпалось. Следом раздался второй, третий. Я вспомнил предупре­ждение командира полка о том, что гитлеровцы обычно закидывают погреба гранатами. Я не причисляю себя к робкому десятку, но тут сердце мое повело себя не особенно благоразумно. Ему, очевидно, показалось в груди тесновато и захотелось вырваться на свободу.

Я не то чтобы «праздновал труса», но, как выра­жался Семен Криворученко, немного «труханул». Это не зависело от разума, хотя и разум настойчиво под­сказывал мне, что крайне нелепо погибнуть в погребе от вражеской гранаты. Поэтому я поднялся ступеньки на три, прижался к сырой земляной стене и стал ждать. Ожидание показалось мне бесконечно долгим.

Бой шел на убыль, минометный обстрел прекратился, да и автоматные очереди становились все реже. Нако­нец все стихло.

Я поднялся еще на одну ступеньку, и вдруг в дверях появились два гитлеровских солдата. Увидев меня, они отпрянули назад, вскинули автоматы.

И один из них испуганным тонким голосом закричал.

– Хальт![1]

Я замер на месте, невольно всматриваясь в лица врагов и ожидая, что они предпримут дальше. Наступил самый опасный момент. Эти обалдевшие от страха и злобы болваны могли без всяких разговоров тут же при­стрелить меня.

– Хенде хох![2] – приказал все тот же солдат, что был повыше ростом.

Второй добавил по-русски:

– Рукам гору!

Я вскинул руки и в свою очередь громко крикнул:

– Ахтунг, панцер![3]

Солдаты недоумевающе переглянулись. Потом тот, что повыше, ухмыльнулся, дотронулся пальцем до своего лба и сказал:

– Дер ист воль феррюкт![4]

– Ахтунг, панцер! – настойчиво повторил я, и соб­ственный голос показался мне далеким, неестественным, принадлежащим кому-то другому. – Гауптман Гюберт!

Гитлеровцы вновь переглянулись.

– Мне нужен гауптман Гюберт, – сказал я.

– Раус![5] – бросил мне высокий и, видя, что я не понимаю его команды, жестами предложил мне выйти наружу. – Шнель раус!..[6]

Я поднялся наверх. Ко мне уже вернулось самообла­дание, сердце перестало частить, ноги твердо стояли на земле. Самое опасное, кажется, миновало. Если они меня не убили сразу, то теперь, наверное, не станут этого де­лать. Итак, я уже в стане врагов.

Высокий солдат взял из рук своего товарища ав­томат, отступил на несколько шагов и предложил ему:

– Лейбес визитацион![7]

Второй подошел ко мне вплотную, быстро вывернул мои карманы и вытряхнул из них пачку папирос, спички, перочинный нож, зеркальце, расческу, носовой платок, мелкие деньги. Высокий рассовал все по своим кар­манам.

Затем последовала команда: «Марш!» – и меня под­толкнули.

Когда я сделал несколько шагов, сзади раздался взрыв: один из немцев бросил гранату в погреб, где я скрывался, опасаясь, видимо, что там мог быть еще кто-нибудь.

Мы обошли деревеньку, не встретив на пути ни од­ного человека, вошли в лес, перебрались по шаткому мостику через протоку с черной водой, спустились в пу­стой ход сообщения, глубокий, в полный рост человека, и наконец вышли в тыл гитлеровской части.

Тут царило оживление – волокли станковые пуле­меты, минометы, несли на носилках раненых. Вокруг офицера стояли несколько солдат, и он отрывистыми фразами давал им какие-то указания.

Мы проследовали дальше, не вызвав к себе никакого интереса, и остановились возле землянки с толстенным бревенчатым покрытием. Высокий конвоир куда-то ушел, а второй остался сторожить меня. Он уселся на крышу землянки, свесил ноги и закурил.

На востоке, за стеной леса, небо становилось все ру­мянее и вот-вот должно было показаться солнце. Негустой туман плыл над поляной, по которой сновали немцы.

В землянку один за другим забежали четыре солдата и, побыв там немного, выскочили.

И до чего же смешно мне было после вспоминать о своих нелепых думах в эти минуты ожидания! Я только что избег смертельной опасности. Еще полчаса назад нельзя было предвидеть, что со мною будет. Я оказался в совершенно новой для себя обстановке. Правда, мне не раз приходилось бывать в тылу врага. Но я бывал либо один, либо со своими, и если входил в соприкосно­вение с фашистами, то только для того, чтобы бить их, стрелять в них... Сейчас я находился среди врагов как пленный, но вместе с тем и как «свой» – по той роли, которую я с этого момента уже должен был играть. Сейчас все зависело от каждого моего слова, поступка, движения, мимики... А на какой мысли я сейчас себя ло­вил? Я думал... о своем перочинном ноже, который по­пал в карман высокого солдата. Смешно, но это так: думал о ноже, сожалел, что захватил его с собой в эту ходку и потерял навсегда. Нож этот мне подарил на­чальник связи полка еще в финскую войну. Вернее не подарил, а дал взамен портсигара, полученного от меня. И ничего особенного этот нож не представлял собой – обычный нож, каких сотни и тысячи, а мне было жаль с ним расстаться...

Ожидание возле землянки затянулось. Мой карауль­ный принялся уже за вторую сигарету, а я, глядя на струйки табачного дыма, глотал слюнки. Хотелось ку­рить и хотелось есть. Я знал по опыту, что голод воз­вращается вместе со спокойствием и уверенностью в себе. Я пожалел, что отказался вчера ночью от гречне­вой каши, предложенной старшиной.

Наконец вернулся высокий солдат, и меня сейчас же втолкнули в землянку.

За столом, сложенным из снарядных ящиков, сидел младший лейтенант, окруженный множеством телефон­ных аппаратов. Они попискивали на разные голоса, и этот лейтенантик едва успевал хватать трубки. Он по­чти ничего не говорил, а только называл себя и что-то записывал в толстую тетрадь.

Мне показали на перевернутый ящик. Я сел. Кон­воиры вышли, а вместе с ними безвозвратно исчез и мой перочинный нож. Я вспомнил о нем в последний раз и еще раз пожалел, что взял его с собой.

Прошло, должно быть, еще минут двадцать, прежде чем в землянку ввалился тучный обер-лейтенант с блед­ным жирным лицом и трубкой во рту. Он прилично вла­дел русским языком и приступил к допросу. Узнав, что я иду на встречу к гауптману Гюберту, и услышав па­роль, он понимающе подмигнул и поинтересовался, как удалось мне так удачно проскочить на их сторону. Я объяснил, что три дня ждал в деревне, в погребе, удобного случая для перехода. Обер-лейтенант спросил мою фамилию, имя, отчество, возраст и записал ответы в записную книжку.

Младший лейтенант не обращал на нас никакого вни­мания – телефоны одолевали его.

– Подождите меня здесь, – сказал обер-лейтенант, собираясь покинуть землянку.

В эту минуту тишину на передовой сменила пальба. Дружно застучали пулеметы, захлопали мины, густо за­стрекотали короткие автоматные очереди.

Обер-лейтенант прислушался, приподняв белые бро­ви, пососал потухшую трубку и, бросив мне: «Я сейчас», быстро вышел из землянки.

Бой разгорался, огонь усиливался, и мне вспомни­лись слова командира полка: «Пусть жалуют, потом жа­леть будут».

Минут через десять – пятнадцать обер-лейтенант, потный и задыхающийся, ввалился и предложил мне сле­довать за ним. Мы не шли, а бежали лесом: обер-лей­тенант впереди, а я следом, пока не выбрались на до рогу. В стороне от дороги стоял испятнанный маскиров­кой лимузин «Адлер».

Обер-лейтенант усадил меня на заднее сиденье, ря­дом с каким-то полусонным лейтенантом, а сам при­строился возле шофера.

Машина тронулась и побежала на запад.

У самой переправы через реку нас догнал мотоцик­лист. Он промчался вперед, соскочил с седла и поста­вил мотоцикл поперек дороги. Мы остановились. Обер-лейтенант открыл переднюю дверцу. Мотоциклист пере­дал ему объемистый пакет и сказал по-немецки:

– Русские отрезали наших в деревне. Майор убит.

– Доннер веттер! – выругался обер-лейтенант и в сердцах сильно хлопнул дверцей.

Дремавший лейтенант произнес только одно слово

– Ферфлюхт![8]– и вновь задремал.

Машина понеслась по накатанной дороге, поднимая за собой облако пыли.

Я не знал, куда меня везут, и не хотел обращаться с расспросами к обер-лейтенанту. Я знал только, что углубляюсь в логово врага и что каждый оборот колеса приближает меня к Гюберту и его «осиному гнезду».

 

Date: 2015-09-19; view: 357; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию