Глава 7. Хэмпден – маленький колледж, и поэтому, несмотря на то что круг общения Банни был довольно ограничен

Хэмпден – маленький колледж, и поэтому, несмотря на то что круг общения Банни был довольно ограничен, самого его, так или иначе, знали почти все: кто‑то по имени, кто‑то в лицо. Многим запомнился его голос – в некотором смысле самая характерная черта. Странно, но даже я, думая о Банни, прежде всего вспоминаю не лицо, оставшееся со мной на двух‑трех снимках, а навсегда исчезнувший голос: резкий, гнусавый, легко различимый в общем гвалте. В первые дни после смерти Банни мне казалось, что в столовой наступила тягостная тишина, так не хватало этих пилорамных вокализов, эхом разносящихся по залам от автомата с молоком.

Поэтому вполне естественно было ожидать, что уход Банни из жизни будет замечен и, более того, многих опечалит – в тесном, изолированном мирке Хэмпдена смерть всегда воспринималась тяжело, ведь все его обитатели поневоле чувствовали себя частью одного целого. И все же я не уставал изумляться фонтанам скорби, безудержно забившим после официального объявления о гибели Банни. Скорбь эта выглядела не только раздутой, но и, в свете предшествовавших событий, какой‑то постыдной. Никто особенно не переживал даже в зловещие последние дни, когда было очевидно, что хороших новостей ждать уже не приходится, а поисковая операция вообще воспринималась как одно большое неудобство. Но теперь, когда его смерть стала свершившимся фактом, люди словно ополоумели. Внезапно выяснилось, что все до единого знали Банни, все были вне себя от горя, все силились пережить постигшую их тяжелейшую утрату. «Он бы это одобрил». Целую неделю эта фраза не сходила с уст людей, не имевших абсолютно никакого представления о том, что одобрял и чего не одобрял Банни; ее повторяли все, от руководства колледжа до слабонервных студенток. Незнакомые люди, случайно столкнувшись в коридоре, с рыданиями падали друг другу в объятия. Совет попечителей, заняв оборонительную позицию, опубликовал тщательно сформулированное заявление, где, в частности, была фраза «в гармонии с уникальной личностью Банни Коркорана, а также прогрессивными и исполненными гуманизма идеалами Хэмпден‑колледжа». В заявлении сообщалось о крупном пожертвовании, сделанном от имени Банни Американскому союзу защиты гражданских свобод – организации, которая, несомненно, вызвала бы у него глубокое отвращение, узнай он о ее существовании.

Рассказ о публичном балагане, устроенном после смерти Банни, занял бы не одну страницу. Флаг был приспущен. Служба психологической поддержки работала круглые сутки. Какие‑то хорьки с факультета политологии нацепили на рукава траурные повязки. По колледжу пронесся шквал экстренных посадок деревьев, поминальных собраний, концертов и сборов пожертвований. Одна первокурсница попыталась отравиться, наевшись ягод с куста нандины, росшего перед музыкальным корпусом, и, хотя ее мотивы были никак не связаны с гибелью Банни, это событие естественным образом влилось в общую истерию. Днями напролет народ не снимал темные очки. Фрэнк и Джад, как всегда, встали на точку зрения «Жизнь продолжается» и бродили по кампусу с неизменной жестянкой из‑под краски, собирая деньги на пивную вечеринку в память Банни. Кое‑кто из администрации недовольно морщился – смерть Банни и так привлекла внимание общественности к избытку алкогольных празднеств в Хэмпдене, но Фрэнк и Джад были равнодушны к проблемам начальства. «Он бы одобрил нашу вечеринку», – тупо повторяли они. Это было очевиднейшей ерундой, но надо учесть, что Служба поддержки студентов смертельно боялась Фрэнка и Джада. Их родители пожизненно состояли в Координационном совете, отец Фрэнка недавно пожертвовал средства на новую библиотеку, а отец Джада финансировал строительство лабораторного корпуса. Распространенная теория гласила, что исключить эту парочку из колледжа невозможно в принципе, и какой‑то там выговор от декана уж точно не мог помешать им выкинуть все, что взбредет в голову. Так что мемориальный «пивной разгон» состоялся – и оказался, как нетрудно представить, банальной и бестолковой пьянкой… Впрочем, я забегаю вперед.

Надо заметить, Хэмпден‑колледж всегда был на удивление сильно подвержен приступам истерии. Трудно сказать, что служило тому причиной – изоляция, происки врагов или просто скука, – но для образованных людей студенты и преподаватели Хэмпдена были как‑то уж слишком доверчивы и склонны к аффектам. В подогретой герметичной атмосфере, словно в чашке Петри, пышно разрасталась черная плесень искаженного, надрывного восприятия действительности. Я хорошо помню слепой животный страх, охвативший обитателей колледжа, когда какой‑то придурок из города шутки ради запустил сирену гражданской обороны. Тут же прошел слух, что началась ядерная война. Теле‑ и радиовещание, обычно и так сопровождаемое в горах множеством помех, оказалось в тот вечер особенно скверным, а когда все как один бросились к телефонам, коммутатор закоротило и колледж захлестнула невообразимая паника. С парковки было не выехать из‑за столкнувшихся машин. Повсюду истошно голосили и рыдали. Люди отдавали друг другу ценности, сбивались тесными стайками в поисках утешения и тепла. Несколько хиппи забаррикадировались в лабораторном корпусе, где находилось единственное на весь кампус бомбоубежище, и впускали только тех, кто мог, ни разу не сбившись, продекламировать наизусть слова «Сладкой магнолии». Фракции вырастали как грибы, из хаоса выдвигались бестрепетные лидеры. Хотя в результате выяснилось, что конца света не будет, все прекрасно провели время и еще долго вспоминали события той ночи с гордостью и теплотой.

В плане зрелищности траур по Банни, конечно, не дотягивал до репетиции светопреставления, но по сути был явлением аналогичным – то же подтверждение общности и сплоченности, то же выражение почтительного страха перед смертью. Стремясь вновь обрести ощущение благополучия и покоя, студенты потянулись на «круглые столы» и концерты флейтовой музыки под открытым небом. На каждом шагу звучали публичные исповеди – обитатели колледжа, воспользовавшись столь уважительным поводом, без стеснения вытаскивали на свет божий подробности своих кошмаров и нервных срывов. В каком‑то смысле все это было игрой на публику, но в Хэмпдене, где творческое самовыражение ценилось превыше всего, игру возвели в ранг работы, и люди погрузились в траур с серьезностью детей, играющих – порой без всякого удовольствия, с одним лишь мрачным упрямством – в «больницу» или «магазин».

Особый, можно сказать антропологический, интерес представляли заупокойные церемонии, устроенные хиппи. При жизни Банни постоянно находился с ними в состоянии войны: хиппи пачкали ванну краской для одежды и назло ему врубали магнитофоны на полную громкость, Банни в ответ бомбардировал их жестянками из‑под газировки и вызывал охранников всякий раз, когда подозревал, что хиппи курят траву. Теперь «дети цветов» отмечали переход бывшего врага в мир иной так, словно он был членом их племени: распевали гимны, размахивали мандалами,[111]стучали в барабаны, совершали свои загадочные, малопонятные непосвященным обряды. Проходя мимо, мы с Генри остановились понаблюдать за ними.

– Скажи, «мандала» – слово из пали? – спросил я его.

– Нет, – покачал головой Генри, – из санскрита. Означает «круг».

– Значит, эти штуки как‑то связаны с индуизмом?

– Не обязательно, – рассеянно ответил он, уперев наконечник зонта в носок туфли и всматриваясь в толпу хиппи взглядом посетителя зоопарка. – Обычно они ассоциируются с тантризмом – мандалы, я имею в виду. На мой взгляд, тантризм в известной мере оказал разлагающее влияние на индийский буддизм, хотя некоторые его аспекты были в конце концов ассимилированы и переосмыслены буддийским учением. Примерно к началу девятого века тантризм уже имел собственную академическую традицию – по моему мнению, ущербную, но все же не лишенную определенной значимости.

Он помолчал, воззрившись на девушку, которая, вскинув над головой тамбурин, закружилась в медленном танце.

– Да, вернемся к твоему вопросу. Я считаю, что мандала занимает достойное место в истории теравады – южного буддизма. Элементы мандалы присутствуют в архитектуре ступ начиная с третьего века до нашей эры – именно к этому времени относятся наиболее ранние сохранившиеся образцы этих культовых сооружений.

Перечитав написанное, я подумал, что обошелся с Банни несправедливо – он на самом деле нравился людям. Мало кто был знаком с ним близко, но в том‑то и дело: странная особенность его личности заключалась в том, что чем меньше человек знал Банни, тем искреннее верил, что прекрасно его знает. Личность Банни, издалека казавшаяся цельной и незыблемой, при ближайшем рассмотрении оказывалась эфемерной, как голограмма, – фантомом, игрой света и тени. Однако стоило отступить на шаг, и иллюзия вновь вступала в свои права: вот он перед вами, кровь с молоком, щурится сквозь очки, отбрасывая со лба потную прядь.

Такой характер расползается при попытке анализа на части, как ткань, на которую плеснули кислотой. Дать о нем представление можно, только процитировав характерную фразу, припомнив забавную реплику, пересказав смешной случай. Люди, за всю жизнь не обменявшиеся с ним ни словом, внезапно с теплотой вспоминали, как он играл с собакой или рвал тюльпаны в преподавательском саду. «Он оставил неизгладимый след в наших сердцах», – произнес, приложив руку к груди, ректор колледжа в поминальной речи. И хотя он в точности повторил эту фразу и этот жест два месяца спустя на гражданской панихиде по первокурснице (опасная бритва оказалась куда эффективнее безобидных ягод нандины), в случае Банни эти слова, как ни странно, были правдой. Он действительно оставлял след – никак не связанный с его истинной сутью – в сердцах незнакомых людей. Они‑то и оплакивали его, а вернее, его образ, ревностнее всех, и скорбь их нисколько не умалялась от того, что они почти не были знакомы с усопшим.

Именно эта нереальность, можно даже сказать карикатурность, образа и была секретом привлекательности Банни. Именно она сделала его кончину столь печальной. Подобно великим комикам, он окрашивал своим присутствием любое окружение. Удивительное постоянство, с которым ему это удавалось, побуждало воображение рисовать его в самых невероятных ситуациях: Банни верхом на верблюде, Банни работает нянькой, Банни в космосе. Однако смерть обратила неистощимую клоунаду в нечто совершенно иное: старый шут, готовый выкинуть очередной номер, вдруг упал замертво – и настроившиеся посмеяться зрители зарыдали от горя.

В конце концов снег стаял так же молниеносно, как и выпал. Буквально через сутки не осталось практически никаких следов, только в самых укромных лесных уголках отороченные белым ветви задумчиво роняли капли на островки ледяной корки да вдоль дорог горбились рыхлые серые холмики. Лужайка перед Общинами напоминала поле отгремевшей битвы: угольное месиво, испещренное бесчисленными отпечатками ботинок.

Потянулись странные дни, словно вырванные из общего течения жизни. Я редко виделся с остальными. Коркораны увезли Генри в Коннектикут. Клоук, производивший впечатление человека на грани срыва, без приглашения переселился к Чарльзу с Камиллой, где упаковками поглощал «Гролш» и регулярно отрубался с непотушенной сигаретой. Меня взяли под опеку Джуди Пуви и ее подружки Трэйси и Бет. Каждый день они конвоировали меня в столовую («Ричард, – говорила Джуди, вцепившись мне в локоть, – ты просто должен что‑нибудь съесть»), а по вечерам – на увеселительную программу, немногочисленные пункты которой были известны мне заранее: ужин в мексиканском ресторане, кино, посиделки у Трэйси с обязательной «маргаритой» и МТБ. Я ничего не имел против кино, но груды кукурузных чипсов и потоки коктейлей на основе текилы действовали на меня угнетающе. Девицы фанатично поглощали смесь под названием «камикадзе», а «маргарита» в их исполнении непременно оказывалась кошмарного неоново‑синего цвета.

Честно говоря, их общество бывало очень кстати. Джуди, при всех ее недостатках, была девушкой доброй; конечно, она ужасно любила покомандовать и поговорить, но именно поэтому в ее присутствии я чувствовал себя под надежной защитой. Бет мне не нравилась. Она была из Санта‑Фе и занималась танцами. Стоило ей улыбнуться или хихикнуть, как ее резиновое, словно у пупса, личико все покрывалось ямочками. В Хэмпдене она считалась чуть ли не красавицей, но я терпеть не мог ее подпрыгивающую, как у спаниеля, походку и жеманный детский голосок. Говорили, с ней приключилось два нервных срыва, и, когда, раскинувшись на диване, она осоловело таращилась на стену, мной овладевало беспокойное подозрение, что надвигается третий. Трэйси была супер. Симпатичная еврейка с ослепительной улыбкой, она была склонна к манерным жестам а‑ля Мэри Тайлер Мур – нежно поглаживала плечи или, раскинув руки, вдруг принималась кружиться по комнате. Все три подружки дымили как паровоз, рассказывали бесконечные занудные истории («Нет, представляешь, – наш самолет простоял на взлетной полосе аж пять часов!») и перемывали косточки неизвестным мне людям. Я – убитый горем страдалец, только что потерявший друга, – был освобожден от участия в разговоре и мог спокойно смотреть в окно. Временами я все же уставал от них. Тогда, стоило мне пожаловаться на головную боль или недосыпание, Трэйси и Бет, словно по негласной команде, тут же испарялись, и я оставался один на один с Джуди. Уверен, она действовала из лучших побуждений, однако наши представления о дружеском утешении, скажем так, не вполне совпадали, и после двадцати минут наедине с ней я был готов снова поглощать текилу и MTB в неограниченном объеме.

Фрэнсис был единственным, кто избежал постоянного присутствия посторонних, и иногда он заглядывал ко мне. Застав компанию, он, подражая Генри, чопорно присаживался за стол и принимался листать греческие книги, так что в конце концов даже тугодумка Трэйси соображала, что к чему, и уходила. Как только мы оставались вдвоем, Фрэнсис прекращал спектакль и выплескивал на меня свои опасения. В то время мы страшно переживали по поводу судебно‑медицинской экспертизы, в итоге затребованной родителями Банни. Эту новость, повергшую нас в смятение, сообщил из Коннектикута Генри, когда ему удалось ускользнуть от Коркоранов и позвонить Фрэнсису со стоянки подержанных автомобилей под оглушительное хлопанье рекламных растяжек и гул шоссе. Он сказал, что подслушал, как миссис Коркоран говорит мужу, что это в их собственных интересах, потому что иначе (и Генри клялся, что слышал очень отчетливо) им так и придется гадать.

Что бы ни говорили про чувство вины, несомненно одно – оно дьявольски подхлестывает воображение. Я провел две или три самые ужасные ночи в жизни: лежа без сна, пьяный, с тошнотворным привкусом текилы во рту, я перебирал возможные улики – нитки на одежде, волоски, отпечатки пальцев. С судмедэкспертизой я был знаком только по повторным показам «Квинси», но тогда мне как‑то в голову не приходило, что информация, почерпнутая из телесериала, вовсе не обязательно достоверна. Сценаристы ведь подробно изучают тему, а на съемочной площадке всегда есть профессиональный консультант… Я соскочил с кровати, зажег свет, посмотрел на себя в зеркало – губы имели синюшный оттенок, как у трупа. Через пять минут извергнутые коктейли стекали по стенкам унитаза блестящим ядовито‑бирюзовым дождем, похожим на жидкость для чистки туалета.

Однако Генри, понаблюдав за Коркоранами, так сказать, в их естественной среде обитания, скоро разобрался, в чем дело. Фрэнсису настолько не терпелось сообщить мне добрую весть, что он даже не стал дожидаться, пока уйдут Трэйси и Джуди, и, путаясь в окончаниях, кое‑как вывалил информацию на греческом, а милая дурочка Трэйси только охала да ахала: дескать, как мы можем думать об уроках в такое время?

– Не бойся, – сказал он мне. – Это все мать. Ее беспокоит бесчестье сына в связи с вином.

Я не понял, что он имеет в виду. Слово «бесчестье» (άτιμια), которое он употребил, означает также «потерю гражданских прав».

– Атимия? – переспросил я.

– Да.

– Но права есть только у живых, у мертвых прав нет.

Фрэнсис замотал головой.

– Οιμοι.[112]Нет, нет, не то! – воскликнул он, щелкая пальцами в поисках нужного слова. Разговаривать на мертвом языке гораздо труднее, чем может показаться. Джуди и Трэйси наблюдали с открытыми ртами.

– Мир полнится слухами, – нашелся он наконец. – Мать в глубокой печали. Нет, не сына оплакивает она, – поспешно прибавил он, заметив, что я хочу что‑то сказать, – ибо она – дурная женщина. Она оплакивает позор, снизошедший на ее дом.

– Какой позор?

– Οινος,[113]– нетерпеливо пояснил Фрэнсис. – Φάρμακα.[114]Она хочет, чтобы все знали: труп не содержит следов вина (и здесь он употребил исключительно изящную метафору: не осталось опивок в опорожненном бурдюке его тела).

– Почему, поведай мне, тревожится она об этом?

– Потому что среди сограждан пошла молва. Позорно юноше умереть, будучи пьяным.

Именно так все и было, во всяком случае что касалось молвы. Миссис Коркоран, еще недавно дававшая интервью направо и налево, оказалась в довольно неловком положении и сходила с ума от злости. На смену статьям, описывавшим ее как «яркую, элегантную женщину», «образцовую мать семейства» и так далее, пришли ехидные заметки с обличительным подтекстом, вроде «МАТЬ ЗАЯВЛЯЕТ: ТОЛЬКО НЕ МОЕ ЧАДО». На мысль об алкоголе наводила только одна несчастная пивная бутылка, а что касается наркотиков, то их признаков не было и в помине, однако в вечернем выпуске местных новостей стали ежедневно появляться психологи, которые в один голос говорили о неблагополучных семьях и синдроме отвергнутого ребенка, обращали внимание на то, что алкоголизм и наркомания часто передаются от родителей к детям. Это был тяжелый удар. Покидая Хэмпден, миссис Коркоран прошла сквозь толпу бывших друзей‑репортеров, не удостоив их взглядом и плотно сжав губы в сияющей ненавистью улыбке.

Всю эту желтую шумиху, безусловно, подняли на пустом месте. Если верить газетам, то Банни был типичным «трудным подростком» или «несовершеннолетним наркоманом». Журналистов нимало не смущало, что все, кто хоть как‑то знал Банни (мы в том числе), отрицали подобные обвинения; что вскрытие показало лишь мизерное содержание алкоголя в крови и ни следа наркотиков; что, в конце‑то концов, Банни было почти двадцать пять. Слухи – стервятники, досель медленно кружившие в небе, – камнем упали на труп и вонзили когти. Вскоре на последней странице «Обозревателя» появилась коротенькая заметка с результатами экспертизы. Сухие данные говорили сами за себя, но было поздно. Банни навсегда вошел в студенческий фольклор как подросток, свернувший шею по пьяной лавочке, и, вероятно, первокурсников до сих пор стращают его сотканным из пивных паров призраком, витающим в сонме хэмпденских мертвецов вместе с раздавленными всмятку жертвами автокатастроф, отчисленной девицей, повесившейся на чердаке Патнам‑хауса, и прочими незадачливыми персонажами.

Похороны были назначены на среду. В понедельник утром я обнаружил в почтовом ящике два письма: одно от Генри, другое от Джулиана. Я начал с последнего. На конверте стоял штемпель Нью‑Йорка. Торопливые строчки были написаны красной ручкой, которой Джулиан обычно правил наши письменные задания.

Дорогой Ричард!

Сколько горя принесли мне последние дни и сколько еще горестных дней впереди… Известие о смерти нашего друга глубоко опечалило меня. Вероятно, ты пытался связаться со мной, – не знаю, я сейчас в отъезде. Признаться, я неважно себя чувствую и, наверное, вернусь в Хэмпден только после похорон…

Как грустно сознавать, что в среду нам выпадет последняя возможность собраться всем вместе! Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Пишу его с любовью.

Внизу стояли инициалы – Д. М.

Письмо из Коннектикута, безличное и ходульное, походило на фронтовую шифровку.

Дорогой Ричард,

Надеюсь, у тебя все хорошо. Вот уже несколько дней я – гость семьи Коркоран. Я чувствую себя неловко – увы, мне нечем облегчить их горе, – однако они, потрясенные тяжелой утратой, не замечают моего бессилия и любезно предоставили мне возможность немного облегчить им груз мелких хозяйственных хлопот.

Мистер Коркоран попросил меня передать однокашникам Банни приглашение провести ночь перед похоронами в его доме. Как я понял, вас разместят в цокольном этаже. Если ты не планируешь присутствовать, будь любезен, сообщи об этом миссис Коркоран по телефону.

Я жду встречи с тобой – на похоронах или же, надеюсь, накануне.

Вместо подписи письмо завершали две строчки на греческом – цитата из одиннадцатой песни «Илиады», когда Одиссей, отрезанный от друзей, остается один в окружении врагов:

Кто на боях благороден душой, без сомнения должен

Храбро стоять, поражают его или он поражает.[115]

В Коннектикут меня повез Фрэнсис. Я надеялся, что к нам присоединятся близнецы, но они уехали на день раньше с Клоуком, который, ко всеобщему удивлению, удостоился письма от миссис Коркоран лично. Мы думали, Клоука вообще не позовут – после того как Сциола и Давенпорт пресекли его попытку смыться из Хэмпдена, миссис Коркоран демонстративно не разговаривала с ним. («Теперь пытается спасти репутацию», – прокомментировал Фрэнсис.) Как бы то ни было, Клоук получил персональное приглашение, а его друзьям, Руни Уинну и Брэму Гернси, пригласительные письма были переданы через Генри.

Коркораны, как выяснилось, вообще позвали массу народа из колледжа – соседей Банни по корпусу, еще каких‑то людей, которых Банни даже ни разу при мне не упоминал. Софи Дирболд, кареглазая девушка с низким мелодичным голосом, которую я немного знал – мы занимались французским в одной группе, должна была ехать в Коннектикут вместе с нами.

– А Банни откуда ее знал? – спросил я Фрэнсиса по пути к корпусу, где жила Софи.

– Да по‑моему, он ее почти и не знал. Если не считать того, что на первом курсе безуспешно пытался за ней ухаживать. Вот увидишь, Марион ей ни капли не обрадуется.

Я опасался, что поездка будет натянутой, но на самом деле общество нового человека принесло удивительное облегчение. Мы, можно сказать, приятно провели время: по радио играла музыка, Софи, скрестив руки на спинке сиденья, болтала с нами всю дорогу. Я сто лет не видел Фрэнсиса в таком хорошем настроении. «Ты похожа на Одри Хепберн, – сообщил он Софи. – Тебе, наверное, это тысячу раз говорили?» Она угощала нас ментоловыми сигаретами и жевательной резинкой с корицей, рассказывала всякие забавные истории, а я смеялся от души, смотрел в окно и молил Бога, чтобы мы пропустили нужный поворот. Я никогда не был в Коннектикуте. Присутствовать на похоронах мне тоже раньше не приходилось.

Ответвляясь от главного шоссе, узкая дорога в Шейди‑Брук петляла меж полей, огибала холмы, взбегала на мосты и пересекала лошадиные пастбища. Через какое‑то время луга за окном превратились в поле для гольфа, и вскоре перед нами возник псевдотюдоровский особняк. КАНТРИ‑КЛУБ «ШЕЙДИ‑БРУК» – гласили выжженные буквы на деревянной вывеске. За клубом начинались дома – большие, шикарно отделанные, каждый на участке акров семь.

Место оказалось настоящим лабиринтом. Фрэнсис высматривал номера на почтовых ящиках, брал один ложный след за другим, подавал назад, ругаясь сквозь зубы под скрежет коробки передач. Нам не встретилось ни одного указателя, логики в нумерации домов не просматривалось, и после получаса бесплодного тыканья вслепую я стал надеяться, что мы никогда не приедем, что мы просто повернем назад и весело покатим обратно в Хэмпден.

Конечно же в итоге мы нашли нужный дом. Внушительное здание из беленого кедра, стоявшее в конце небольшой аллеи, несомненно, претендовало на образчик архитектуры с большой буквы: разноуровневые этажи, голые асимметричные террасы, во дворе – покрытие из черного туфа. Растительность была представлена лишь несколькими деревцами гинкго в постмодернистских кадках, которые для создания драматического эффекта поставили на разном расстоянии друг от друга.

– Класс! – воскликнула Софи, истинная дочь Хэмпдена, всегда готовая отдать должное прогрессу.

Я покосился на Фрэнсиса. Тот пожал плечами:

– Его матушка любит все современное.

Человека, открывшего нам дверь, я никогда не видел прежде, но узнал моментально – и мне показалось, будто, словно во сне, я проваливаюсь в тартарары. Краснолицый здоровяк с тяжелой челюстью и копной седых волос окинул нас быстрым взглядом, и его рот раскрылся маленьким аккуратным «о». С мальчишеской проворностью, удивлявшей в столь пожилом человеке, он скакнул к нам и затряс Фрэнсису руку.

– Ну наконец‑то! Рыжий‑бесстыжий собственной персоной! Как поживаешь, сынок? – произнес он гнусавым, раскатистым голосом – голосом Банни.

– Отлично, – ответил Фрэнсис, и я немного удивился теплоте его интонации и энергичности рукопожатия.

Мистер Коркоран обнял его могучей дланью и притянул поближе.

– Вот это мой парень, – обратился он ко мне и Софи, ероша Фрэнсису волосы. – У меня все братья такие, а среди моего собственного выводка ни одного толком рыжего нет. Поди разберись, в чем тут дело. Как тебя зовут, солнышко? – спросил он Софи, отпустив Фрэнсиса и протягивая ей руку.

– Софи Дирболд. Здравствуйте.

– Какая ж ты хорошенькая, просто прелесть. Правда, ребят? Вылитая тетя Джин.

– Вылитая кто? – после озадаченной паузы переспросила Софи.

– Ну как же, солнышко, твоя тетя. Сестра твоего папы. Очаровательная Джин Ликфолд из нашего клуба, прошлогодняя победительница женского турнира по гольфу.

– Нет‑нет, сэр. Моя фамилия Дирболд.

– Дирфолд. Надо же, странно как. Никаких Дирфолдов я тут не знаю. Знавал, правда, одного Бридлоу, но это было, дай бог памяти, лет двадцать назад. Большими делами ворочал. Потом, говорят, облапошил партнера и прикарманил ни много ни мало пять миллионов.

– Вообще‑то я не из этих мест.

– Не из этих?

Вздернув бровь, он склонил голову набок, чем снова мучительно напомнил мне Банни.

– Нет.

– Не из Шейди‑Брук?

Казалось, он и представить не может такой казус.

– Нет‑нет.

– Откуда ж ты, радость моя? Из Гринвича?

– Из Детройта.

– Господи помилуй, это ж надо, приехать из такой дали.

Помотав головой, Софи с улыбкой пустилась в разъяснения, как вдруг мистер Коркоран заключил ее в объятия и залился горючими слезами.

Нас сковал ужас. Ошарашенная Софи смотрела поверх его сотрясающегося плеча круглыми глазами, словно он ударил ее ножом.

– Милая моя, красавица, – запричитал он, уткнувшись ей в шею. – Как же мы теперь без него?

– Ну‑ну, мистер Коркоран, успокойтесь.

Фрэнсис потянул его за рукав, но он никак не отреагировал.

– Мы так его любили, так любили. А он нас… и всех… и тебя тоже. Я тебе как на духу… Да ведь ты и так это знаешь, правда, радость моя?

– Мистер Коркоран. – Фрэнсис уже тряс его за плечи. – Мистер Коркоран!

Мистер Коркоран повернулся и с рыданиями повалился на Фрэнсиса.

Подбежав с другой стороны, я кое‑как закинул его руку себе на шею. Колени у него подогнулись, и я чуть было не упал, но каким‑то чудом нам с Фрэнсисом все же удалось удержать его на ногах. Сделав зигзаг в прихожей («Ох, черт, – донесся до меня потрясенный шепот Софи. – Вот так попали…»), мы завели его в гостиную и усадили в кресло.

Он продолжал плакать навзрыд. Я протянул руку, чтобы расстегнуть ему воротник, но он схватил меня за запястье.

– Его нет, – простонал он, глядя мне прямо в глаза. – Моего малыша больше нет.

Его безумный, беспомощный взгляд сотряс все мое существо. Я словно бы врезался на полной скорости в кирпичную стену. Внезапно – и на самом деле только сейчас – на меня обрушилась горькая правда: мы совершили страшное, необратимое зло. Я бессильно отпустил воротничок. Мне хотелось одного – умереть.

– Боже мой, – забормотал я. – Боже, помоги мне, боже, я так сожалею…

Рядом мелькнуло белое как мел лицо Фрэнсиса, и в тот же момент я получил пинок по лодыжке.

В глазах вспыхнул и рассыпался искорками столб света. Зажмурившись, я схватился за спинку кресла. В такт ритмичным всхлипам, отдававшимся в голове ударами молота, под веками пульсировали красные круги.

«Это я убил тогда старуху‑чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил».

Вдруг всхлипы прекратились, словно кто‑то дернул рубильник. Я осторожно приоткрыл глаза. Мистер Коркоран – слезы еще катились по багровым щекам, но в остальном он, кажется, вполне успокоился – с любопытством созерцал щенка спаниеля, который украдкой грыз его туфлю.

– Дженни, – сурово прикрикнул он. – Скверная собачка. Разве мама не отправила тебя гулять?

Он сгреб отчаянно барахтавшегося щенка и, сюсюкая, вынес в прихожую.

– Давай‑давай, – раздался его беспечный голос. – Брысь отсюда.

Скрипнула дверь. Секунду спустя он возник на пороге с сияющей улыбкой: лучший в мире папа с рекламного плаката.

– Ну что, ребятки, как насчет пивка?

Никто не ответил – мы еще не оправились после недавней сцены. Меня била крупная дрожь, кровь стучала в висках, я не мог оторвать взгляд от его довольного лица.

– Ну, так чего? – заговорщицки подмигнув, спросил он. – Неужто тут все трезвенники?

В конце концов Фрэнсис, кашлянув, выдавил:

– Пожалуй, не откажусь.

Снова молчание.

– Я тоже, – обронила Софи.

– Для ровного счета? – подняв три пальца, бодро спросил меня мистер Коркоран.

Я пошевелил непослушными губами.

Он вперил в меня один глаз, словно пытаясь рассмотреть получше:

– Слушай, сынок, а с тобой мы ведь, кажется, незнакомы, а?

Я мотнул головой.

– Макдональд Коркоран, – сообщил он, протягивая руку. – Можно просто Мак.

Я промямлил свое имя.

– Как‑как? – переспросил он, приложив ладонь к уху.

Я снова представился, на этот раз громче.

– А, так это ты из Калифорнии! А чего такой бледный? Где ж твой загар?

Расхохотавшись над собственной шуткой, он отправился за пивом.

Я обессиленно рухнул в кресло и осторожно огляделся. Комната напоминала фото из «Архитектурного обозрения» – похожая на чердак, несуразно большая, с прозрачным потолком и облицованным плитняком камином. Белые кожаные кресла, овальный журнальный столик – все современное, итальянское и жутко дорогое. Дальнюю стену занимал длинный застекленный шкаф, на полках которого красовались выставленные на всеобщее обозрение гравированные кубки, медали, ленты и почетные грамоты. Я поежился, заметив поблизости несколько внушительных погребальных венков. В сочетании со спортивными трофеями они наводили на мысль о Кентуккийских скачках.

– Какая красивая гостиная, – сказала Софи, и ее слова эхом отразились от витрин и блестящего пола.

– Спасибо, ласточка, – отозвался из кухни мистер Коркоран. – В прошлом году мы попали в «Образцовый дом», а два года назад – в интерьерный раздел «Таймс». Знаешь, я б, наверно, немного по‑другому все обставил, но Кэти у нас последняя инстанция по дизайну, и как она скажет, так и будет.

Раздалось мелодичное «дин‑дон», и мы переглянулись. После второго звонка из глубины дома послышался перестук каблучков, и, не удостоив нас ни словом ни взглядом, мимо продефилировала миссис Коркоран.

– Генри! Приехали твои гости! – крикнула она куда‑то в сторону и открыла дверь. На пороге стоял посыльный: неуклюжий подросток, прыщи на физиономии кое‑как замазаны телесного цвета «Клерасилом».

– Здрасьте‑здрасьте, – сказала миссис Коркоран. – Ты откуда? Из «Волшебного букета»?

– Да, мэм. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь…

– Нет, погоди. Я сегодня звонила в фирму. Будь любезен, объясни, зачем ты доставил сюда все эти венки – утром, когда меня не было дома?

– Я ничего не доставлял. Я только что заступил на смену.

– Ты, кажется, сказал, что ты из «Волшебного букета»?

– Да, мэм, но…

Я от души сочувствовал пареньку.

– Я ведь вполне вразумительно объяснила, что хочу видеть дома только букеты и растения в горшках. А венки, будь добр, перевези в похоронное бюро.

– Извините, может, вам лучше снова позвонить менеджеру, и он…

– Боюсь, ты не понял. Я не желаю видеть эти венки в своем доме. Я требую, чтобы ты немедленно забрал их и отвез, куда я сказала. И не пытайся всучить мне еще один, – грозно предупредила она, когда посыльный поднял перед собой вычурный венок из красных и желтых гвоздик. – Просто скажи от кого.

– «Скорбим вместе с вами. Мистер и миссис Роберт Бартл», – прочитал мальчик, покосившись в блокнот.

– А, это от Бетти с Бобом? – спросил мистер Коркоран. Он как раз появился в гостиной, еле удерживая в руках четыре банки пива – почему‑то он решил обойтись без подноса.

Миссис Коркоран и бровью не повела.

– Папоротники можешь внести, – бросила она посыльному, с глубочайшим отвращением разглядывая завернутые в фольгу горшки.

Когда тот ушел, миссис Коркоран принялась осматривать растения, приподнимая веточки в поисках отмерших листьев и помечая что‑то на обороте конвертов серебряным карандашиком.

– Видел венок от Бартлов? – спросила она мужа.

– Правда молодцы?

– Ничего подобного. Я считаю, подчиненные должны знать меру. Подозреваю, Боб скоро подъедет к тебе насчет повышения.

– Дорогая, ну что ты.

– И цветы тоже – просто ужас, – сказала она, брезгливо уминая пальцем почву в горшке. – Эта сенполия совсем засохла. Луиза умерла бы со стыда.

– Не подарок дорог, а внимание.

– Разумеется, но все равно… Нет, если я что и вынесла из всей этой истории, так это что ни в коем случае нельзя заказывать цветы в «Волшебном букете». В «Цветочном рае» гораздо лучше, просто никакого сравнения. Фрэнсис, – не поднимая головы, продолжила она тем же скучающим тоном. – Мы ведь, кажется, с Пасхи не виделись?

Фрэнсис отхлебнул пива.

– О, у меня все по‑прежнему, – произнес он с деланой беспечностью. – А вы как поживаете?

Миссис Коркоран со вздохом покачала головой.

– Нам, конечно, сейчас очень нелегко. Столько хлопот навалилось. Стараемся решать вопросы постепенно и не загадывать на завтра. Я и представить не могла, как, оказывается, трудно родителям смириться и перешагнуть… Генри, это ты? – внезапно спросила она, заслышав чье‑то шарканье на ступеньках.

– Нет, мам, это я.

– Сходи за ним, Пат, и приведи сюда, – скомандовала она в сторону лестницы и снова повернулась к Фрэнсису:

– Утром мы получили чудесные белые лилии от твоей матушки. Кстати, как у нее дела?

– Спасибо, неплохо. Она сейчас в Нью‑Йорке. Она так расстроилась, – прибавил он, смутившись, – когда узнала про Банни. (Накануне Фрэнсис рассказал мне, что во время телефонного разговора с его матерью случилась истерика, справиться с которой удалось только при помощи транквилизаторов.)

– Милейшая женщина, – ласково сказала миссис Коркоран. – Я очень огорчилась, узнав, что она угодила в Центр Бетти Форд.

– Она провела там всего два дня, – сказал Фрэнсис.

Миссис Коркоран выгнула бровь:

– Вот как? Она так быстро поправилась? Впрочем, мне хвалили это заведение.

Фрэнсис кашлянул:

– Ну, вообще‑то она просто поехала туда немного отдохнуть. Сейчас так многие делают.

На лице миссис Коркоран отразилось легкое удивление:

– Надо же, как свободно ты обсуждаешь эту тему. Это правильно, на мой взгляд. Признав, что нуждается в помощи, твоя мама поступила как культурная, современная женщина. Раньше люди просто замалчивали эти проблемы. Например, во времена моей молодости…

– О, а вот и он! Где черта помянешь, там он и появится, – пророкотал мистер Коркоран.

Генри, одетый в темный костюм, медленно и тяжело спускался по лестнице. Фрэнсис встал, я тоже, но Генри нас проигнорировал.

– Проходи, сынок, не стесняйся, – сказал мистер Коркоран. – Угощайся пивком.

– Нет, спасибо, – ответил Генри.

Приглядевшись, я вздрогнул – гипсово‑белое лицо Генри походило на посмертную маску, лоб густо покрывала испарина.

– Ну и чем вы там целый день занимались, а, проказники? – игриво вопросил его мистер Коркоран.

Но Генри молчал.

– Ладно уж, признавайся. Разглядывали журнальчики с голыми красотками? Или, может, приемник собирали?

Дрожащей рукой Генри вытер лоб:

– Я читал.

– Чита‑ал? – протянул мистер Коркоран, словно не веря своим ушам.

– Да, сэр.

– И что же ты читал? Что‑нибудь хорошенькое?

– «Упанишады».

– Золотая голова. У меня в подвале целая полка книг, можешь взглянуть, если хочешь. Есть даже парочка старых детективов про Перри Мейсона. Славные, кстати, книженции. Все как в сериале, только Перри немножко ухлестывает за Деллой и иногда вставляет крепкое словцо.

Миссис Коркоран многозначительно кашлянула.

– Генри, я так полагаю, молодые люди хотели бы узнать, где им расположиться, забрать из машины багаж и так далее, – произнесла она светским тоном.

– Хорошо.

– Проверь, достаточно ли в нижней ванной мочалок и полотенец. Если нет, возьми из бельевого шкафа в прихожей.

Прежде чем Генри успел ответить, мистер Коркоран внезапно возник у него за спиной и вмешался в разговор.

– Этому парню, – сказал он, хлопнув его по плечу (я заметил, что шея у Генри напряглась и он стиснул зубы), – цены нет. Правда, он просто сокровище, Кэти?

– Он нам очень помог, – сухо сказала миссис Коркоран.

– Помог – не то слово. Ума не приложу, что б мы без него делали. Знаете, ребятки, – продолжал он, вцепившись в Генри мертвой хваткой, – молите бога, чтоб у вас были такие друзья. Они на дороге не валяются, точно вам говорю. Никогда не забуду, как Бан позвонил мне из колледжа чуть ли не в первый же вечер. Па, говорит, видел бы ты, с каким шизиком меня поселили! А я ему отвечаю, дескать, потерпи, сынок, присмотрись получше. И что же? Не успел я глазом моргнуть, как у него через слово был все Генри да Генри. Бросил уж не помню что и засел за древнегреческий. Рванул в Италию. Аж сиял от счастья.

Мистер Коркоран похлопывал Генри по плечу с грубоватым дружелюбием. На глазах у него опять наворачивались слезы.

– То‑то и оно – не суди о книге по обложке. Конечно, как посмотришь, так может показаться, что Генри аршин вставили не скажу куда, но лучшего товарища нет на всем белом свете. Эх, подумать только – когда я последний раз говорил с нашим Банстером, он был весь в предвкушении, как летом полетит с этим парнем во Францию…

– Мак, остановись, – прошипела миссис Коркоран, но было поздно. Он уже рыдал.

Это было не так кошмарно, как в прошлый раз, но все равно ужасно. Обхватив Генри, он всхлипывал у него на плече, а Генри стоял не шевелясь, со стоическим спокойствием вконец измученного человека, устремив в пространство невидящий взгляд.

Всем было жутко неловко. Миссис Коркоран снова принялась ощипывать папоротники, а я, с пылающими ушами, рассматривал собственные колени, как вдруг хлопнула дверь и в просторной прихожей показались два человека. Я сразу понял, кто они, – ошибиться было невозможно. Против света я не мог различить черты их лиц, но они болтали и смеялись, и мне показалось – боже, мое сердце еле выдержало, – что я слышу издевательский, резонирующий хохот Банни.

Они подошли прямо к отцу, не обратив никакого внимания на его слезы.

– Привет, пап, – сказал старший. Ему было около тридцати, у него были волнистые волосы, а лицом он поразительно походил на Банни. На плече у него примостился малыш в бейсболке с надписью «Рэд Сокс». Его брат – помладше, веснушчатый, худой, с кругами под глазами и неестественно темным загаром – забрал ребенка.

– Иди к дедушке, – сказал он, передавая его мистеру Коркорану.

Мгновенно перестав плакать, тот с обожанием посмотрел на ребенка и подбросил его в воздух.

– Чемп! – раздался его возглас. – Где это ты гулял? Неужели ездил кататься с папочкой и дядей Брейди?

– Мы свозили его в «Макдоналдс», – сказал Брейди. – Купили ему детский обед.

Мистер Коркоран изобразил изумление:

– И ты съел его целиком? Съел целый обед?

– Скажи да, – громко зашептал отец ребенка. – Скажи: «Да, деда».

– Хватит заливать, Тед, – расхохотался Брейди. – Он и кусочка не проглотил.

– Зато он получил подарок. Правда, малыш? Получил ты подарок, а? Покажи.

– Давай‑ка поглядим, – приговаривал мистер Коркоран, разжимая ребенку кулачок.

– Генри, – сказала миссис Коркоран, – будь так любезен, помоги девушке отнести сумки. Брейди, а ты отведи молодых людей вниз.

Мистер Коркоран наконец извлек игрушку – пластмассовый самолетик – и стал показывать, как он летает.

– Ты только посмотри! – восхищенно шептал он.

– Поскольку речь идет об одной ночи, – продолжала миссис Коркоран, – я надеюсь, никто не будет возражать, если мы поселим вас по двое.

Мы потянулись за Брейди. Оглянувшись, я увидел, что мистер Коркоран повалил Чемпа на каминный коврик и принялся тормошить и щекотать. Спускаясь по лестнице, мы слышали полный ужаса и восторга детский визг.

Нас поселили в подвале. У дальней стены, между столами для пинг‑понга и пула, были расставлены походные раскладушки, в углу лежала груда спальных мешков.

– Какое убожество! – воскликнул Фрэнсис, едва мы остались вдвоем.

– Это всего на одну ночь.

– Я не могу спать в одной комнате с другими. Я же глаз не сомкну.

Я присел на раскладушку. Пахло затхлой сыростью, лампа над столом для пула отбрасывала тоскливый зеленоватый свет.

– И пыль кругом, – продолжал Фрэнсис. – Думаю, нам стоит перебраться в гостиницу.

Оглядываясь в поисках пепельницы, он не переставал презрительно шмыгать носом и жаловаться на пыль, но даже если б в комнату пустили смертоносный радон, мне и то было бы все равно. Я думал об одном: как, во имя всего святого, пережить следующий день? Мы приехали минут двадцать назад, а мне уже хотелось застрелиться.

Фрэнсис все ныл, а я по‑прежнему пребывал в каталепсии отчаяния, когда зашла Камилла – элегантная незнакомка в облегающем костюме черного бархата, лакированных туфельках и гагатовых сережках.

– Привет, дорогая, – сказал Фрэнсис, протягивая ей пачку сигарет. – Хочу сменить эту мерзкую ночлежку на номер в ближайшей приличной гостинице. Не откажешься составить мне компанию?

Глядя на сигарету, зажатую между ее обветренными губами, я понял, как сильно скучал по ней последние дни.

– Вам еще повезло, – сказала она. – Я вот прошлой ночью спала с Марион.

– В одной комнате?

– В одной кровати.

Потрясенный Фрэнсис распахнул глаза.

– Правда? Вот это да! Кошмар какой, – благоговейно прошептал он.

– Чарльз сейчас как раз с ней наверху. Она закатила истерику из‑за того, что пригласили ту бедную девушку, которая ехала с вами.

– А Генри где?

– Вы его еще не видели?

– Вот именно что видели, но даже словом не перемолвились.

– И как он тебе показался? – помедлив, спросила она, выпустив облачко дыма.

– Прямо скажем, не лучшим образом. А что?

– То, что ему плохо. Головные боли.

– Те самые?

– Он говорит, да.

– Как же он тогда ходит, и вообще? – недоверчиво поинтересовался Фрэнсис.

– Не знаю. Он только на лекарствах и держится. Постоянно пьет свои таблетки.

– Почему он в таком случае не в постели?

– Догадайся. Сейчас вот миссис Коркоран отправила его на ближайшую ферму за молоком для этого треклятого ребенка.

– Он машину‑то вести может?

– Понятия не имею.

– Фрэнсис, твоя сигарета! – воскликнул я.

Вскочив, он поспешно схватил ее и зачертыхался, обжегшись. По лаку расползалось коричневое пятно – он оставил сигарету на краю стола, и она прожгла дерево.

– Мальчики, – раздался с лестницы голос миссис Коркоран. – Маль‑чи‑ки. Можно к вам? Мне нужно проверить термостат.

– Скорей, – прошептала Камилла, ловко затушив свою. – Здесь нельзя курить.

– В чем дело? – взвизгнула миссис Коркоран. – Что у вас горит?

– Ничего, мэм, – крикнул Фрэнсис в ответ и, спрятав окурок, прикрыл ладонью выжженное пятно как раз в тот момент, когда она вошла в комнату.

Тот вечер был одним из худших в моей жизни. Дом наводнялся народом, и время тянулось в жуткой размытой чересполосице: родственники, соседи, хнычущие дети, заставленные грязной посудой подносы, забитая машинами аллея, надрывающийся телефон, режущий свет, идиотские разговоры. Грузный плешивый тип с крысиными усиками загнал меня в угол и часа два кряду хвастался рыболовными успехами и процветающим бизнесом в Чикаго, Нэшвилле и Канзас‑Сити. В конце концов я от него отделался и заперся в ванной на втором этаже – какая‑то пузатая мелочь молотила в дверь и обливалась слезами, умоляя открыть, но я не обращал внимания.

Ужин, поданный в семь, представлял собой неаппетитное сочетание готовых блюд из кулинарии (салат с макаронами, утка в кампари, волованы с паштетом из гусиной печенки) и гастрономических пожертвований соседей (запеченный тунец, заливное в пластиковых контейнерах и совершенно несъедобный десерт под названием «тортик с вывертом», описать который я не в состоянии). Гости бродили по комнатам с бумажными тарелками в руках. За черными окнами шумел дождь. Хью Коркоран, сняв пиджак, протискивался с бутылкой сквозь темную бормочущую толпу, подливая напитки. Он задел меня локтем, но даже не оглянулся. Хью был похож на Банни еще больше, чем остальные братья (смерть Банни словно бы обернулась неким ужасным репродуктивным актом – куда бы я ни посмотрел, везде мелькали, возникая из ниоткуда, бесчисленные Банни), и при взгляде на него становилось понятно, каким был бы Банни в тридцать пять, так же как по его отцу было легко представить Банни в шестьдесят. Sic oculos, sic ille manus, sic ora ferebat…[116]Я знал Хью, a он меня – нет. Я едва преодолел позыв подойти к нему, тронуть за руку, сказать что‑нибудь, не знаю что – просто чтобы увидеть, как он озадаченно нахмурится, как в его наивных затуманенных глазах появится столь хорошо знакомое мне удивленное выражение.

Смех, мельтешение, чужие лица, назойливая трескотня. С трудом отцепившись от какого‑то малолетнего кузена Банни (узнав, что я из Калифорнии, он пристал ко мне, как клещ, с вопросами про серфинг), я проплыл сквозь бурлящую людскую массу и отыскал Генри. Повернувшись спиной к гостям, он курил в одиночестве перед стеклянной дверью в сад.

Я встал рядом, но он даже не взглянул на меня. Снаружи косые струи дождя разбивались о голую, залитую светом террасу – бирючина в бетонных вазах, декоративные обломки статуи, белеющие на темной поверхности.

Прожектора были направлены под таким углом, что все предметы отбрасывали неестественно длинные, трагические тени. Это зрелище, походившее на постъядерный пейзаж, было стерильно‑претенциозным, вполне в духе современного дизайна, но еще от него почему‑то веяло чем‑то древним, словно бы я смотрел на покрытый пемзой дворик в Помпеях.

– В жизни не видел более уродливого сада, – сказал я.

– Да, – отозвался Генри. – Цемент и зола.

Сзади слышался гул разговоров и всплески хохота. С террасы свет проникал сквозь забрызганное стекло, и бледное лицо Генри прочерчивали кривые серые дорожки. Некоторое время мы стояли молча.

– Может, тебе прилечь? – спросил я наконец.

Он прикусил губу. Половина его сигареты свисала пепельным хоботком.

– У меня не осталось таблеток.

– Ты сможешь без них?

– Разве у меня есть выбор? – не шелохнувшись, ответил он.

Камилла заперла дверь в ванную изнутри, и, встав на четвереньки, мы принялись перебирать залежи лекарств в шкафчике под раковиной.

– «От повышенного давления», – прочитала она.

– Не пойдет.

– «Антиастматическое».

В дверь постучали.

– Занято! – крикнул я.

Забравшись в шкафчик по пояс, Камилла рылась в глубине около труб. До меня доносилось звяканье пузырьков и ее приглушенный голос:

– «При отите по одной капсуле два раза в день».

– Давай посмотрим.

Она протянула мне какие‑то антибиотики, по меньшей мере десятилетней давности.

– Это все не то, – сказал я, пододвигаясь ближе. – Нет ли там чего‑нибудь с надписью «только по рецепту врача»? «От зубной боли»?

– Не вижу.

– «Может вызвать сонливость»? «Не управлять машинами и механизмами»?

Кто‑то снова постучал и пару раз нетерпеливо дернул ручку. Я стукнул в дверь и включил оба крана на полную.

Ничего подходящего в ванной не отыскалось. Если бы Генри страдал от дерматита, сенной лихорадки, ревматизма или конъюнктивита, наши находки принесли бы ему облегчение, но из болеутоляющих были только таблетки экседрина. Но от отчаяния я все же ссыпал горстку этих таблеток в карман и прихватил две сомнительные капсулы из пузырька с надписью «вызывает сонливость», хотя и подозревал, что это всего лишь антигистамины.

Я надеялся, что загадочный посетитель ушел, но, выглянув наружу, с досадой обнаружил там прислонившегося к стене Клоука. Увидев меня, он лишь презрительно скривился, но усмешка сползла с его лица, когда вслед за мной из ванной, поправляя юбку, вышла растрепанная Камилла.

Она же, если и смутилась, ничем этого не показала.

– О, привет, – сказала она, деловито отряхивая колени.

– Привет.

Отвернувшись, он с показным равнодушием принялся мурлыкать что‑то себе под нос. Я понимал его. Все мы знали, что Клоук неравнодушен к Камилле, но дело было даже не в этом – она, мягко говоря, не относилась к девушкам, которые на вечеринках закрываются с парнями в ванной.

Проскользнув между нами, она сбежала по ступенькам. Я последовал было за ней, но Клоук многозначительно кашлянул. Я обернулся – он снова привалился к стене и теперь смотрел на меня так, словно только что узнал всю мою подноготную. Его мятая рубашка была не заправлена, покрасневшие глаза заставляли предположить, что он обкурился, хотя, возможно, он просто устал.

– Ну что, как оно?

Я прислушался. Камилла, судя по всему, уже спустилась и слышать нас не могла.

– Нормально.

– Эк вы, однако.

– Чего?

– Смотри, поосторожней. Если Кэти прознает, что вы трахаетесь в ванной, глазом не успеете моргнуть, как потопаете домой.

Несмотря на его безразличный тон, я живо вспомнил недельной давности встречу с дружком Моны. К счастью, в плане физической угрозы Клоук не представлял особой опасности, к тому же ему хватало своих проблем.

– Слушай, ты не то подумал, – сказал я.

– Да мне по фигу. Просто имей в виду.

– Нет, это ты просто имей в виду. Ничего такого мы не делали. Хочешь верь, хочешь не верь.

Лениво скользнув рукой в карман, Клоук достал пачку «Мальборо» – такую мятую, что наличие внутри сигареты казалось исключительно маловероятным.

– Я в принципе догадывался, что она с кем‑то встречается.

– Хватит уже.

– Не мое, конечно, дело. – Дернув плечом, он выудил сплющенную сигарету и скомкал пачку в кулаке. – Просто я тут тусовался у них последнее время – а то на кампусе меня уже все достали – и как‑то раз слышал, как она говорила по телефону.

– И что?

– Так, ничего особенного – просто три часа ночи, девушка что‑то шепчет в трубку, какие тут варианты? – Он уныло усмехнулся. – Думаю, она решила, я в отрубе, но вообще‑то мне тогда фигово спалось… Так чего? – продолжил он, видя, что я не собираюсь отвечать. – Ты, конечно, хочешь сказать, не в курсе?

– Нет.

– Так я и поверил.

– Нет, серьезно.

– Чем же вы занимались в ванной?

Помедлив немного, я протянул ему на ладони горстку таблеток из кармана. Нахмурившись, он наклонился ближе и внезапно его подернутые пеленой глаза загорелись живым светом разума. Выбрав капсулу, он деловито рассмотрел ее на свет:

– Что это, по‑твоему?

– Судафед, от аллергии. Не надейся, ничего хорошего мы не нашли.

Клоук усмехнулся.

– А знаешь почему? – спросил он, впервые глядя на меня с искренним дружелюбием. – Потому, что не там искали.

– То есть?

Он кивком указал назад:

– В том конце коридора. В комнатушке при хозяйской спальне. Надо было сразу меня спросить.

– Откуда ты знаешь? – изумился я.

Он спрятал капсулу в карман и насмешливо вздернул брови:

– Я ж, можно сказать, вырос в этом доме. Старушка Кэти сидит, примерно так, на шестнадцати разных колесах.

Я шагнул в сторону спальни.

– Только не сейчас, – предупредил Клоук.

– Почему?

– Там бабушка Банни. После еды ей обязательно нужно прилечь. Заглянем попозже.

Внизу народ немного рассосался, но все равно было шумно. Камиллы нигде не было. Чарльз, в сильном подпитии и с выражением неимоверной скуки на лице, стоял в углу, прижав стакан к виску, а Марион, вытирая глаза, что‑то ему рассказывала. Ее волосы были стянуты, словно у выпускницы, огромным пышным бантом. С самого приезда я не обменялся с Чарльзом ни словом из‑за того, что Марион следовала за ним как приклеенная. Я не очень понимал, почему она прицепилась именно к нему, – хотя, если подумать, с Клоуком она не разговаривала, молодые Коркораны были либо женаты, либо помолвлены, а из прочих лиц мужеского пола в ее возрастной группе (кузены Банни, наша компания, Руни Уинн и Брэм Гернси) Чарльз был, несомненно, самым симпатичным.

Через плечо Марион он послал мне выразительный взгляд, но прийти ему на помощь у меня не хватило духа. Я отвернулся и чуть было не грохнулся: один из младших Коркоранов, спасавшийся от злорадного лопоухого братца, с разгона боднул меня в бедро.

Двое чертенят принялись носиться вокруг меня. Тот, что поменьше, с истошным визгом кинулся на пол и обхватил меня за колени.

– Говнюк! – всхлипнул он.

Его преследователь замер на месте и расплылся в гадкой, едва ли не сладострастной улыбке.

– Па‑а! – слащаво пропел он. – Па‑ап!

Хью, стоявший в другом углу со стаканом в руке, повернулся к ребенку:

– Брэндон, лучше оставь меня в покое.

– Пап, а Кори назвал тебя говнюком!

– Это ты говнюк! – зарыдал маленький. – Ты, ты, ты!

Стряхнув Кори с ноги, я отправился на поиски Генри и обнаружил его на кухне вместе с мистером Коркораном. Приобняв Генри за плечи, тот распинался, обращаясь к выстроившимся полукругом слушателям.

– Так вот, наш дом всегда открыт для молодежи, – поучительно провозгласил он. – У нас всегда найдется лишнее местечко за столом. И молодежь, доложу я вам, так и тянется к нам с Кэти. Вот он, например. – Мистер Коркоран пихнул Генри в бок. – Никогда не забуду, как он заявился ко мне в один прекрасный день. «Мак, – говорит (меня все ребята зовут Мак), – Мак, мне нужен дельный мужской совет». А я ему: «Конечно, сынок, конечно, только сначала послушай. Меня уж ничем не удивишь. Я вырастил пятерых сыновей, да и сам рос с четырьмя братьями, так что по части мужских советов я, можно сказать, дока…»

Он с головой ушел в эти выдуманные воспоминания. Генри, бледный и больной, сносил его тычки и хлопки, как хорошо дрессированная собака сносит шалости избалованного ребенка. Рассказ был смехотворен от начала до конца: Генри, пылкий и сумасбродный юнец, хотел, несмотря на отговоры родителей, с бухты‑барахты купить подержанный самолет.

– Парень стоял как скала, – продолжал мистер Коркоран. – Был готов разбиться в лепешку, но заполучить самолет. Когда он мне все это выложил, я подумал минутку, а потом собрался с духом и говорю: «Генри, сынок, я тебя понимаю – похоже, прелесть что за машинка, – но я тебе вот что скажу: хочешь, называй меня старым болваном, но я согласен с твоими предками. И сейчас объясню почему».

– Пап, ты путаешь, – раздался голос Патрика, заглянувшего на кухню за виски. Он был густо покрыт веснушками и пониже ростом, но песочного цвета волосы и заостренный нос были точь‑в‑точь как у Банни.

– Ты все перепутал. Генри тут ни при чем. Это был Уолтер Баллантайн, старый приятель Хью.

– Вздор, – мотнул головой мистер Коркоран.

– Точно тебе говорю. И в конце концов он все равно купил самолет. Хью! – крикнул он в гостиную. – Хью, помнишь Уолтера Баллантайна?

– А как же. – На пороге появился Хью, волоча за руку Брэндона. Тот вертелся как уж на сковородке, отчаянно пытаясь освободиться. – И чего насчет Уолтера?

– Он же в итоге купил ту «бонанцу»?

– Да, только не «бонанцу», а «барона», – пояснил Хью, с ледяным спокойствием игнорируя прыжки и вопли сына. – Да погодите, дайте договорить, – осадил он отца и брата, запротестовавших в один голос. – Я ездил с ним в Данбери смотреть «бонанцу», но хозяин запросил слишком много. С этими самолетиками и так расходов не оберешься, а тот к тому же еще требовал ремонта. Хозяину просто надоело тратить на него деньги, потому и продавал.

– А «барон»? – заинтересовался мистер Коркоран, выпуская Генри из объятий. – Мне вообще‑то говорили, отличная вещь.

– Уолтер с ним намучился. Он купил его через Справочник для бережливых у одного конгрессмена в отставке. Так вот, этот деятель летал на нем во время предвыборных кампаний и…

Хью метнулся за Брэндоном – тот, извернувшись, вырвался на свободу и теперь летел по комнате пушечным ядром. Увернувшись от подножки отца, он с ловкостью заправского футболиста обошел блок Патрика и, бросив отчаянный взгляд на преследователей, врезался прямо Генри в живот.

Удар получился мощным. Ребенок заревел. Пробежавшая судорога не оставила в лице Генри ни кровинки. На секунду мне показалось, он вот‑вот упадет, но, устояв каким‑то чудом на ногах, он выпрямился медленным, исполненным достоинства движением раненого слона. Запрокинув голову и показывая на Генри пальцем, мистер Коркоран весело расхохотался.

Я не очень поверил словам Клоука насчет лекарств, но позже, поднявшись с ним наверх, убедился, что он не соврал. При спальне действительно имелась крошечная комнатка, где стоял лакированный туалетный столик черного дерева с миниатюрными ключиками в многочисленных ящичках. В одном из них, рядом с роскошной коробкой шоколадных конфет, мы обнаружили аккуратную, заботливо собранную коллекцию пузырьков с цветными, как леденцы, капсулами. Выписавший их «Э. Дж. Харт, практикующий врач», похоже, практиковал не вполне традиционную медицину, щедрой рукой раздавая страждущим самые разнообразные снадобья, включая амфетамины. Обычно дамы возраста миссис Коркоран налегают на валиум и тому подобное, но она, судя по всему, предпочитала другие препараты, и ее запасов хватило бы на то, чтобы отправить целую банду «Ангелов ада» в оголтелый пробег по бездорожью.

Я сильно нервничал. В комнате пахло духами и новой одеждой, большие наборные зеркала на стенах множили малейший жест. Загляни сюда кто‑нибудь, у нас не было бы ни пути к отступлению, ни мало‑мальски благовидного объяснения, что мы здесь делаем. Я следил за дверью, а Клоук с достойной восхищения оперативностью просматривал коллекцию.

Далман: желтый с оранжевым. Дарвон: красный с серым. Фиоринал. Нембутал. Милтаун. Я вытряхивал по две капсулы из каждого протянутого Клоуком пузырька.

– Чего ты? – спросил он. – Этого ж мало будет.

– Не хочу, чтоб она хватилась.

– Блин, да бери сколько хочешь, – фыркнул он, открыв очередной пузырек и прикарманив добрую половину содержимого. – Она решит, что это кто‑то из ее невесток… Возьми‑ка вот этого, – прибавил он, высыпая почти все оставшиеся капсулы мне на ладонь. – Классная штука. Настоящая химия. Во время экзаменов можно толкнуть по десять‑пятнадцать баксов за штучку, легко.

Я спустился вниз: в правом кармане – стимуляторы, в левом – транквилизаторы и антидепрессанты. У подножия лестницы я столкнулся с Фрэнсисом.

– Слушай, не знаешь, где Генри? – спросил я.

– Нет. А ты Чарльза не видел? – истерично выпалил он.

– Что‑то случилось?

– Он украл у меня ключи от машины.

– Че‑го?

– Вытащил их из кармана пальто и смылся. Камилла заметила, как он отъезжал. Но это еще не все – он не опустил верх! Машина старая, в такой дождь двигатель все равно заглохнет, но если… Черт побери. – Не договорив, он схватился за голову. – Так он тебе точно не попадался?

– Я видел его с Марион около часа назад.

– Да, ее я уже расспросил. Он сказал, что съездит за сигаретами, но это было уже час назад. Значит, видел его? А случайно не разговаривал с ним?

– Нет.

– Он был пьян? Марион говорит, да. Как тебе показалось, он сильно пьян?

Фрэнсис, похоже, и сам был далеко не трезв.

– Не очень, – ответил я. – Слушай, помоги мне найти Генри.

– Я же сказал, я не знаю, где он. Зачем он тебе?

– У меня для него кое‑что есть.

Фрэнсис замер.

– Φάρμακα? – спросил он.

– Да.

– Дай и мне, умоляю, – попросил он, выпучив глаза и выжидающе привстав на цыпочки.

Снотворного Фрэнсису, на пьяную голову, было никак нельзя. Я протянул ему таблетку экседрина.

– Спасибо. – Он запил ее виски, пролив половину на пиджак. – Надеюсь, ночью отдам концы. Как ты думаешь, куда он мог деться? Вообще, сколько времени?

– Около десяти.

– Может, он решил поехать домой, а? Сел в машину да и рванул в Хэмпден. Камилла говорит, конечно, нет, ведь завтра похороны, но я уже не знаю, что думать, – надо же, просто взял и исчез! Если б он действительно за сигаретами поехал, точно уже вернулся бы, правда?

– Он скоро появится, – сказал я. – Слушай, извини, мне надо идти. Еще увидимся.

Обыскав весь дом, я нашел Генри в подвале. Он сидел на раскладушке, один в темноте. Когда я включил свет, он, не поворачиваясь, покосился на меня. Я протянул ему две капсулы.

– Что это? – спросил он.

– Нембутал. Прими, станет легче.

Он проглотил их, не запивая.

– Есть еще?

– Да.

– Давай сюда.

– Больше двух сразу нельзя.

– Давай сюда.

Я отдал ему остальные.

– Генри, только, пожалуйста, поаккуратней с ними. Это ж все‑таки не конфеты, сам понимаешь.

Достав из кармана синюю эмалированную коробочку, он аккуратно сложил туда капсулы:

– Виски ты мне, конечно, не принесешь.

– Эти лекарства нельзя мешать с алкоголем.

– Я уже пил сегодня.

– Я знаю.

– Слушай внимательно, – сказал он, поправляя очки. – Мне нужно виски с содовой. В высоком стакане. Побольше виски, поменьше содовой, как можно больше льда. И стакан воды без льда. Именно в таком сочетании.

– Я никуда не пойду.

– Хорошо. Тогда я схожу сам.

Я поднялся на кухню и смешал ему виски с содовой, правда, в обратной пропорции.

– Это ведь для Генри? – спросила Камилла, когда я наполнял второй стакан водой из‑под крана.

– Да.

– Где он?

– Внизу.

– Как у него дела?

Кроме нас, на кухне никого не было. Поглядывая на дверь, я шепотом рассказал ей про содержимое туалетного столика.

– Очень похоже на Клоука, – рассмеялась она. – Он такой… порядочный на самом‑то деле. Помню, Бан говорил, что Клоук напоминает ему тебя.

Последнее замечание удивило и немного обидело меня. Я хотел возмутиться, но передумал и вместо этого, поставив стакан на стол, спросил:

– Кому ты звонишь в три часа ночи?

– Что‑что?

Нахмурив брови, она очень натурально изобразила удивление. Увы, она была столь искусной актрисой, что я не мог быть уверен в ее искренности.

Я не сводил взгляд с ее лица – на нем по‑прежнему читалось