Глава 8. Мои воспоминания о поминках очень туманны – возможно, причиной тому ассорти анальгетиков, которое я проглотил по дороге с кладбища

Мои воспоминания о поминках очень туманны – возможно, причиной тому ассорти анальгетиков, которое я проглотил по дороге с кладбища. Однако даже морфий не смог бы одолеть того ужаса, который охватил меня на этом сборище. Единственной отрадой было присутствие Джулиана. Скользя, словно добрый ангел, от одной кучки гостей к другой, он обменивался любезностями, развлекал беседой, сочувствовал и ободрял, с безошибочной интуицией выбирая нужную линию поведения для всех и каждого. По отношению к Коркоранам (которых он вообще‑то недолюбливал, как и они его) он проявил такое изумительное обаяние и такт, что даже миссис Коркоран несколько смягчилась. Кроме того, когда выяснилось, что он старый знакомый Пола Вандерфеллера, Джулиан тут же вознесся в глазах Коркоранов на недосягаемую высоту. Фрэнсис, оказавшийся свидетелем знаменательной встречи, клялся, что вовек не забудет выражение лица мистера Коркорана в тот момент, когда Вандерфеллер узнал Джулиана и приветствовал его («по‑европейски», как пояснила соседке миссис Коркоран), заключив в объятия и поцеловав в щеку.

Малолетних отпрысков семейства утренние события почему‑то привели в радостное возбуждение. Визжа и заливаясь смехом, они швырялись круассанами и гонялись друг за другом с какой‑то дьявольской игрушкой, очень правдоподобно имитировавшей звуки мучительной диареи. Угощение было организовано из рук вон плохо: избыток спиртного при нехватке закуски – верный способ испортить любое застолье. Тед с женой собачились не переставая. Брэма Гернси вырвало на белоснежный диван. Мистер Коркоран то возносился в облака эйфории, то погружался в бездны отчаяния.

По истечении некоторого времени миссис Коркоран покинула гостей и поднялась в спальню. Когда она вернулась, на нее было страшно смотреть. Она обменялась с мужем негромкими репликами, и слово «кража», достигшее чутких ушей какого‑то доброжелателя, распространилось со скоростью лесного пожара, породив суматоху и нездоровый интерес. Когда это случилось? Что пропало? А полицию вызвали? Прервав разговоры, гости жужжащим роем устремились к хозяйке. Та, нацепив мученическую улыбку, умело уходила от их вопросов. Нет‑нет, сказала она, звать полицию совершенно незачем, пропала пара сентиментальных безделушек, не представлявших никакой материальной ценности.

После этого я нисколько не удивился, когда Клоук слинял при первой возможности. Гораздо более странным показалось мне поведение Генри. Вернувшись с кладбища, он сразу же собрал вещи, сел в машину и уехал, едва попрощавшись с Коркоранами и не обменявшись ни словом с Джулианом, который очень переживал, что упустил его.

– Генри выглядит совершенно разбитым, – озабоченно пожаловался он нам с Камиллой. – Ему обязательно нужно показаться врачу.

– Да, эта неделя далась ему нелегко, – сказала Камилла. Я благодаря вспомогательной дозе далмана к тому времени уже почти утратил способность реагировать на стимулы окружающего мира.

– Конечно, но дело не только в этом. Генри ведь, в сущности, тонко чувствующий и ранимый человек. Боюсь, он уже никогда не оправится от этого удара. Они с Эдмундом были гораздо более близки, чем, полагаю, вы думаете…

Он вздохнул.

– Не правда ли, странное он выбрал стихотворение? На мой взгляд, прекрасно подошел бы отрывок из «Федона».[124]

Часам к двум народ стал разъезжаться. Мы могли бы остаться на ужин, могли бы (если верить пьяным тирадам мистера Коркорана; холодная улыбка его супруги лучше слов говорила, что верить им не стоит) остаться навсегда – раскладушки в подвале в нашем полном распоряжении. Мы могли бы влиться в их дружную семью и делить с ними повседневные радости и печали: праздновать дни рождения, нянчить детишек, иногда помогать по хозяйству, работая плечом к плечу – как одна команда, подчеркнул он, потому что именно так принято у Коркоранов. Не стоит рассчитывать на легкую жизнь – собственным сыновьям он никогда не делал поблажек, – но мы и представить не можем, насколько подобное существование обогатит нас в плане характера, силы воли и высоких моральных норм – да, особенно моральных норм, так как он очень сомневается, что наши родители взяли за труд преподать их нам.

Выехали мы только около четырех. Теперь не разговаривали Чарльз и Камилла. Они поссорились (я заметил, что по пути к машине они шипели друг на друга) и весь обратный путь молча сидели рядом на заднем сиденье, скрестив руки на груди и уставившись перед собой, – уверен, даже не подозревая, что выглядят до смешного одинаково.

Поднимаясь к себе, я не мог отделаться от ощущения, что вернулся из долгого путешествия. Комната выглядела заброшенной и нежилой. Смеркалось. Я открыл окно и лег прямо на серые затхлые простыни.

Наконец‑то все кончилось, но мной владело вовсе не облегчение, а какая‑то странная обида, словно бы меня предали. В понедельник меня ждал греческий и французский. На французском я не был уже недели три. Эта мысль отозвалась острой тревогой. Контрольные работы. Я перекатился на живот. Экзамены. А через полтора месяца летние каникулы – и что тогда прикажете делать? Остаться возделывать чахлую ниву бихевиоризма? Или ехать дышать бензином на отцовской заправке?

Я встал, принял еще одну капсулу далмана, снова лег. За окном было уже совсем темно. Сквозь стены проникали звуки соседского магнитофона: Дэвид Боуи. Слушая, как земля вызывает майора Тома, я отрешенно созерцал сплетение теней на потолке.

Где‑то на пограничной полосе между сном и явью я брел по кладбищу, не тому, где похоронили Банни, а другому – старинному и очень знаменитому. Справа и слева топорщились живые изгороди, потрескавшиеся мраморные беседки увивал дикий виноград. Я шел по узкой мощеной дорожке. За поворотом щеку мне нежно погладили бледные гроздья гортензии, жемчужным облаком выплывшие из тени.

Я искал могилу какого‑то знаменитого писателя – Пруста или, может быть, Жорж Санд. Кто бы то ни был, я точно знал, что похоронен он именно здесь, но надгробия так заросли, что я с трудом разбирал надписи, к тому же темнело. Блуждая, я и не заметил, как оказался в сосновой рощице, венчавшей вершину холма, с которого открывался вид на глубокую, утонувшую в тумане долину. Я обернулся назад, на частокол обелисков и громоздкие остовы мавзолеев, таявшие в полумгле. Оттуда, сквозь лес памятников, в мою сторону плыл огонек – то ли керосиновая лампа, то ли карманный фонарик. Я подался вперед, пытаясь разглядеть получше, но тут за моей спиной затрещали ветки.

Из кустов вывалился ребенок, которого Коркораны звали Чемп. Он растянулся на спине, попытался подняться, но не смог и остался лежать, задрав ножки и беспомощно дрожа. На нем не было никакой одежды, один лишь памперс. Животик судорожно вздымался, руки были исполосованы глубокими безобразными царапинами. Я застыл, не веря своим глазам. Коркораны, конечно, олухи, но это было уже слишком. «Чудовища, – подумал я, – изверги, они ушли и бросили его на кладбище, совсем одного…»

Ребенок всхлипывал, ножки у него посинели от холода. В пухлой, похожей на морскую звезду ладошке он стискивал пластмассовый самолетик из «Макдоналдса». Я склонился над его голеньким тельцем, и в этот момент где‑то совсем рядом раздалось нарочитое сухое покашливание.

Оглянувшись, я лишь мельком увидел приближающуюся фигуру, но этот моментальный образ отшвырнул меня назад и, надрываясь истошным криком, я все падал и падал, пока наконец не приземлился на услужливо подхватившую меня кровать.

Очнувшись, я в панике нашарил выключатель. Стол, дверь, кресло. Стуча зубами, как в лихорадке, я снова рухнул на подушку. Хотя вместо лица у него было отвратительное трупное месиво, я прекрасно знал, кто мне встретился, и во сне он знал, что я знаю.

После того, что наша пятерка пережила в минувшие месяцы, все мы, как можно догадаться, изрядно друг другу поднадоели. Первые дни мы держались порознь, пересекаясь только на занятиях и в столовой. Теперь, когда Банни лежал в могиле, тем для разговоров стало гораздо меньше и уже незачем было засиживаться, обсуждая планы, до пяти утра.

Неожиданная свобода была даже приятна. Я совершал долгие прогулки, несколько раз один сходил в кино, а в пятницу отправился на вечеринку, устроенную в саду одного из преподавателей. Там, потягивая пиво на веранде, я услышал, как за моей спиной одна девушка прошептала другой: «Он такой грустный, правда?» На безоблачном небе высыпали мириады звезд, в траве тянули свою песню сверчки. Сострадательная девушка подошла ко мне, завела разговор. Она оказалась очень симпатичной – ясноглазая, жизнерадостная, как раз в моем вкусе. Я мог бы, наверное, увести ее к себе, но мне было достаточно легкого меланхоличного флирта. Так ухаживают трагические персонажи фильмов – опаленный войной ветеран или безутешный вдовец, проникшийся чувством к юной незнакомке, но постоянно возвращающийся мыслями к прошлому, весь ужас которого она, в невинности своей, не способна постичь. Я видел, как в ее отзывчивых глазах множатся искорки сочувствия, ощущал теплую волну желания спасти меня от меня самого («Ох, красавица, знала б ты, на что готова подписаться», – подумалось мне) и не сомневался, что, если захочу пойти с ней домой, она не будет против.

Вот только я этого вовсе не жаждал. Ибо, что бы ни думали добросердечные незнакомки, я не нуждался ни в обществе, ни в утешении. Я хотел одного – чтобы меня оставили в покое. С вечеринки я отправился не к себе, а в кабинет доктора Роланда, где, я был уверен, никто и не подумает меня искать. По ночам и в выходные там было восхитительно тихо, и после возвращения из Коннектикута я проводил в этом убежище немало времени – читая, посапывая на диване, делая работу для шефа и домашние задания.

Когда я добрался туда, в здании уже не было ни души. Миновав темный коридор, я запер за собой дверь и включил настольную лампу. Потом настроил приемник на бостонскую станцию классики и, убавив звук, расположился на диване с учебником французского. Позже, когда меня начнет клонить в сон, можно будет выпить чайку и немного поваляться с детективом. От лампы шел уютный масляно‑желтый свет, на полках загадочно посверкивали золотыми буквами переплеты ученых трудов. В моих занятиях не было ничего недозволенного, и все же мне казалось, что я проник сюда обманом и предаюсь тайному разврату и что рано или поздно эта запретная жизнь меня погубит.

Между близнецами все еще царил раздор. Я чувствовал, что вина лежит на Чарльзе: он был угрюм, раздражителен и по‑прежнему пил больше чем следует. Фрэнсис утверждал, что знать не знает о причинах ссоры, но я подозревал, что он лукавит.

От Генри не было ни слуху ни духу с самых похорон. В столовой он не появлялся, на звонки не отвечал.

– Как, по‑вашему, Генри в порядке? – спросил я близнецов на обеде в субботу.

– Ну да, – ответила Камилла, проворно орудуя ножом и вилкой.

– Откуда ты знаешь?

Не донеся вилку до рта, она вскинула голову, ошеломив меня сиянием серых глаз:

– Я с ним недавно общалась.

– Где?

– У него дома. Сегодня утром, – прибавила она, отправив в рот очередной кусочек.

– И как он?

– Нормально. Не совсем еще, конечно, оправился, но в целом очень неплохо.

Чарльз, подперев ладонью подбородок, мрачно созерцал нетронутую тарелку.

Вечером близнецы в столовую не пришли. Я поужинал в обществе Фрэнсиса, а потом мы отправились к нему домой. Фрэнсис, проехавшийся перед тем по манчестерским магазинам, был весел и болтал без умолку. Когда мы занесли пакеты в квартиру, он принялся демонстрировать мне покупки: пиджаки, носки, подтяжки, полдюжины пестревших всевозможными полосками рубашек, несколько шикарных галстуков. Один из них, из болотно‑зеленого шелка в оранжевый горошек, был тут же подарен мне. (Фрэнсис всегда щедро делился одеждой, охапками отдавая нам с Чарльзом еще вполне новые костюмы. Он был выше Чарльза и худой как щепка, так что обычно мы перешивали их у одного хэмпденского портного. Многие из них я ношу до сих пор: «Сулка», «Акваскутум», «Гивс и Хокс».)

Трофеями его визита в книжный были жизнеописание Кортеса, «История франков» Григория Турского и монография «Отравительницы викторианской эпохи», опубликованная издательством Гарвардского университета. Последним он достал из пакета собрание микенских надписей из Кносса, предназначенное в подарок Генри.

Я полистал этот увесистый фолиант. Текста почти не было, только бесчисленные фотографии разбитых табличек с надписями, которые воспроизводились внизу в виде факсимиле. Среди прочих попадались изображения обломков с одним‑единственным знаком.

– Ему понравится, – сказал я.

– Надеюсь, – отозвался Фрэнсис. – Более скучной книги там не нашлось. Думаю закинуть ее вечерком.

– Может, мне тоже его навестить?

– Как тебе угодно, – сказал Фрэнсис, закуривая. – Я, собственно, заходить не собираюсь, просто оставлю пакет на крыльце.

– Да нет, я так, – ответил я, почему‑то обрадовавшись, что ехать не придется.

В воскресенье я с самого утра засел у доктора Роланда. Дело было к ночи, когда я осознал, что целый день ничего не ел, не считая крекеров с кофе. Собрав книги и заперев кабинет, я пошел посмотреть, открыт ли «Гаудеамус». Это заведение, прозванное студентами «Гадюшником», располагалось в пристройке к кафетерию. Кормили там отвратительно, зато в зале стояла пара автоматов для пинбола и музыкальный автомат; кроме того, хотя настоящего спиртного не подавали, разбавленное пиво в пластиковом стаканчике стоило всего шестьдесят центов.

Он был открыт, и я окунулся в душную толчею. Лично я чувствовал себя в «Гадюшнике» очень неуютно, но для студентов вроде Джада и Фрэнка он был центром вселенной. Вот и сейчас они оба вместе с восторженной свитой прихлебателей оккупировали целый стол и ожесточенно резались в какую‑то игру – судя по всему, согласно ее правилам, нужно было исхитриться ткнуть соперника в ладонь бутылочным осколком.

Протолкавшись через толпу, я заказал пиццу и пиво. Пиццу пришлось ждать и, глазея по сторонам, я вдруг заметил Чарльза, сидевшего в конце стойки. По его позе я сразу понял, что он пьян. Посторонний взгляд вряд ли распознал бы в нем сильно нетрезвого человека, но я‑то видел, что в него как будто вселилось чужое существо, неряшливое и апатичное. Я не мог понять, зачем он сидит в этой дыре и тянет дрянное пиво, если дома у него полно превосходного виски.

– А, это ты… Отлично, – проговорил он, повернув голову на мой оклик, и, понизив голос, сказал что‑то еще, чего я не расслышал из‑за музыки и шума.

– Чего‑чего?

– Денег, говорю, не одолжишь?

– Сколько?

Он принялся подсчитывать что‑то на пальцах:

– Пять долларов.

Я протянул ему пятерку. Его кондиция еще не позволяла ему взять деньги без несчетных извинений и обещаний вернуть:

– Понимаешь, я просто в пятницу в банк не успел.

– Ничего страшного.

– Не, серьезно. – Нетвердой рукой он осторожно достал из кармана мятый чек. – Это мне бабушка прислала. В понедельник сразу получу деньги.

– Ладно‑ладно, – сказал я. – Что ты тут вообще делаешь?

– Надоело дома торчать.

– А Камилла где?

– Понятия не имею.

Кондиция его, с другой стороны, еще вполне позволяла ему добраться домой самостоятельно, но «Гадюшник», как выяснилось, закрывался только через два часа, и мне решительно не нравилось, что все это время Чарльз просидит в баре один. В последнее время ко мне уже не раз подкатывались незнакомые люди – в том числе патологически охочая до сплетен секретарша с факультета общественных наук – и пытались вытянуть из меня подробности похорон. Я их отшил, применив метод, которому научился у Генри: ноль реакции, безжалостный взгляд – и любопытствующий отступает, что‑то неловко бормоча. Эта тактика еще ни разу не подводила меня в трезвом виде, но прибегнуть к ней на пьяную голову я бы не рискнул. Пьян я, к счастью, не был, но сидеть в баре до тех пор, пока Чарльз не соизволит пойти домой, мне все равно не хотелось. Опыт подсказывал: любая попытка вытащить его из‑за стойки приведет к тому, что он вцепится в нее мертвой хваткой и будет сидеть до закрытия – в подпитии им овладевал дух противоречия и, как капризный ребенок, он начинал делать все наперекор.

– Камилла в курсе, что ты здесь? – осторожно спросил я.

Держась за край стойки, Чарльз наклонился ко мне:

– Чего?

Я повторил вопрос громче. Чарльз помрачнел.

– Не ее дело, – буркнул он, отворачиваясь и пряча лицо за стаканом с пивом.

Принесли мой заказ. Расплатившись, я тронул Чарльза за плечо:

– Извини, я отлучусь на минутку.

Нырнув в вонючий коридор, который вел к туалету, я убедился, что Чарльзу меня не видно, и направился к автомату, но тот был занят – какая‑то девица, прислонившись к стене, неспешно болтала по‑немецки. Прождав целую вечность, я уже собрался махнуть рукой, но тут она наконец повесила трубку. Быстро достав из кармана четвертак, я позвонил близнецам. Ответа не было.

Близнецы, в отличие от Генри, обычно не игнорировали звонки. Снова набирая номер, я взглянул на часы: двадцать минут двенадцатого. Я не понимал, куда могла подеваться Камилла в такой поздний час, разве что она как раз отправилась на поиски Чарльза.

Я нажал на рычаг и, сунув в карман выплюнутую автоматом монетку, вернулся к стойке. Чарльза там не было. Сначала я подумал, что он пересел, но, поозиравшись, понял, что, пока я звонил, он просто ушел. Рядом с моей остывшей пиццей стоял пустой стакан.

Вопреки всем ожиданиям, Хэмпден вновь зазеленел, как райский сад. Почти все цветы, кроме распускавшихся не раньше мая сирени и жимолости, пали жертвой мороза, но деревья оделись листвой еще гуще. Заросшая тропинка, что вела через лес в Северный Хэмпден, навевала мысли о подводном царстве: воздух был вязок и тяжел, солнечные лучи с трудом пробивались сквозь изумрудную толщу крон.

В понедельник я пришел в Лицей чуть раньше обычного. Окна кабинета были распахнуты настежь. Я увидел Генри – склонившись над белой вазой, он составлял букет из пионов. Он похудел килограммов на пять – не так уж много для столь крупного человека, и тем не менее черты его лица как будто заострились; даже кисти и пальцы казались теперь более тонкими. Впрочем, приглядевшись, я понял, что на самом деле изменилось в нем что‑то другое, но подыскать этому название не смог.

Генри и Джулиан с напускной, ироничной торжественностью обменивались репликами на латыни – ни дать ни взять священники, прибирающие ризницу перед мессой. Вокруг стоял густой аромат крепкого чая.

– Salve, amice,[125]– приветствовал меня Генри. По его лицу, обычно столь замкнутому и отстраненному, пробежал огонек оживления. – Valesne? Quid agis?[126]

– Хорошо выглядишь, – сказал я. Он и вправду вроде бы вполне поправился.

Скупым движением подбородка Генри обозначил кивок. Его глаза – когда он болел, от них, казалось, остались одни неестественно огромные зрачки, подернутые мутной пленкой, – теперь сияли пронзительной лазурью.

– Benigne dicis.[127]Мне гораздо лучше.

Джулиан убирал со стола остатки джема и булочек. Похоже, они с Генри только что расправились с весьма обильным завтраком. Рассмеявшись, он процитировал какую‑то строчку в духе Горация, толком я ее не разобрал, но смысл был в том, что мясо – прекрасное лекарство от горя. Я с радостью узнал в нем прежнего Джулиана, благосклонного и безмятежного. Он питал к Банни совершенно необъяснимую симпатию, но бурные эмоции были противны его натуре, и вполне обычные по современным меркам проявления чувств казались ему шокирующим эксгибиционизмом. Гибель Банни, несомненно, потрясла его, но все переживания он, по‑видимому, счел за лучшее оставить при себе. Впрочем, подозреваю, что бодрое, поистине сократовское безразличие к вопросам жизни и смерти попросту не давало Джулиану долго скорбеть о чем бы то ни было.

Подошел Фрэнсис, за ним Камилла. Чарльз так и не появился – вероятно, он лежал в постели, разбитый похмельем. Мы, как обычно, расселись за большим круглым столом.

– Ну что же, – сказал Джулиан, когда все затихли, – надеюсь, все готовы покинуть мир вещей и явлений и вступить в область высокого?

Теперь, когда опасность миновала, перед моим внутренним взором словно развеялась густая тьма. Мир предстал во всем своем великолепии – свежий, бескрайний, неизведанный. Часами напролет я гулял по окрестностям, особенно притягивали меня берега Бэттенкила. Нередко я заходил в бакалейный магазинчик в Северном Хэмпдене (лет тридцать тому назад его бывшие владельцы, мать и сын, по слухам, послужили прототипами одного знаменитого рассказа ужасов, который впоследствии включали чуть ли не во все антологии этого жанра), покупал бутылку вина, спускался к реке и там неспешно опустошал ее. Потом я до вечера бродил в восхитительном золотом мареве – что было конечно же непозволительной тратой времени. Я здорово отстал по всем предметам, мне предстояло сдать несколько письменных работ, впереди уже маячили экзамены, но я был молод, кругом зеленела трава, над цветами сновали пчелы, и меня, только что вернувшегося с порога хладной обители смерти, манил солнечный простор. Я был свободен – жизнь, казавшаяся загубленной, снова принадлежала мне, более драгоценная и сладостная, чем когда‑либо.

В один из таких дней я проходил мимо дома Генри и на заднем дворе увидел его самого. Облаченный в одежду огородника – старые брюки, потрепанная рубашка, – он, закатав рукава, вскапывал грядку. Рядом в садовой тачке была приготовлена рассада: помидоры и огурцы, клубника, герань и подсолнухи. Три розовых куста, обмотанные снизу мешковиной, были аккуратно прислонены к ограде.

Толкнув калитку, я ввалился в садик. Только сейчас я заподозрил, что, пожалуй, порядком надрался.

– Привет садоводам‑любителям!

Прервав работу, Генри оперся на лопату. На переносице у него розовела полоска загара.

– Чем занимаешься?

– Салат латук сажаю.

Оглядывая двор, я увидел папоротники, которые Генри выкопал в день убийства. Он сообщил нам тогда их название – костенец. Камилла еще заметила, что от этого слова так и веет ведовством. Высаженные на тенистой стороне дома, они уже успели разрастись и вскипали у стены прохладной темной пеной.

Меня повело назад, но я успел ухватиться за воротный столб.

– Какие планы на лето? Останешься здесь? – спросил я.

Он окинул меня критическим взглядом, тщательно отряхнул руки о колени и лишь потом ответил:

– Наверное. А ты?

– Не знаю…

Я еще никому не говорил, что накануне оставил в Службе поддержки студентов заявление об устройстве на работу – присматривать за квартирой профессора истории из Нью‑Йорка, на лето уезжавшего в Англию работать с источниками. Предложение выглядело очень заманчиво: бесплатное жилье в приятном районе Бруклина и никаких обязанностей, кроме поливки цветов и выгуливания двух терьеров, которых хозяин не мог взять с собой из‑за карантина. Поначалу я отнесся к этой радужной перспективе с опаской – воспоминания о Лео и мандолинах были еще свежи в моей памяти, – но сотрудница службы заверила меня, что это совсем другое дело, и вывалила на стол целую груду писем от довольных студентов, которые присматривали за квартирой в прошлые годы. Я никогда не бывал в Нью‑Йорке и совершенно не представлял, что меня там ждет, но возможность пожить в незнакомом городе казалась очень соблазнительной. Мне нравилось думать о толпах народа и запруженных машинами улицах, воображать себя продавцом в книжном магазине или официантом в кафе, воображать радости неприметного, анонимного существования. Одинокие посиделки в кафе, вечерние прогулки с терьерами, и ни одна живая душа не знает, кто я такой.

Генри, пристально наблюдавший за мной, поправил очки:

– Тебе не кажется, что еще рановато?

Я рассмеялся, сообразив, на что он намекает: сначала Чарльз, теперь я.

– Да брось, все нормально.

– Уверен?

– Вполне.

Он с силой вонзил лопату в землю и снова принялся за работу. Я уперся взглядом в его спину, перетянутую крест‑накрест черными подтяжками.

– Тогда помоги мне посадить этот латук, – не поднимая головы, сказал он. – В сарае есть еще одна лопата.

Поздно ночью, где‑то около двух, я проснулся от громкого стука в дверь. «Тебя к телефону!» – крикнула из коридора староста корпуса. Запахивая на ходу халат и проклиная все на свете, я поковылял вниз.

Еще не дойдя до телефона, я услышал истерические «алло» Фрэнсиса.

– В чем дело? – буркнул я.

– Ричард, у меня сердечный приступ.

Я покосился на старосту – Вероника, Валерия, я не помнил, как ее зовут. Она возвышалась рядом, скрестив руки на груди и склонив голову набок, – олицетворение материнской озабоченности. Я демонстративно повернулся к ней спиной.

– Все с тобой в порядке, – сказал я в трубку. – Ложись спать.

– Ричард, послушай, умоляю, – продолжал стонать Фрэнсис. – У меня правда приступ, я умираю.

– Хватит чепуху молоть.

– Все симптомы налицо. Боль в левой руке. Затрудненное дыхание. Ощущение тяжести в загрудинной области.

– Я‑то что могу?

– Отвези меня в больницу.

– Вызови «скорую», – зевнув, посоветовал я.

– Нет, только не «скорую», лучше уж умереть. Я когда‑то…

Дальнейшего я не расслышал – Вероника, встрепенувшаяся при слове «скорая», тут же встряла в разговор.

– Если вам срочно нужен врач, свяжитесь с охранниками, – затараторила она, горя желанием помочь. – С полуночи до шести там дежурит ночная смена. Они умеют делать искусственное дыхание, и еще у них есть специальный фургончик для транспортировки в больницу. Если хотите, я…

– Не нужен нам врач, – бросил я ей. На том конце провода Фрэнсис как заведенный повторял мое имя.

– Да здесь я, здесь.

– Ричард, с кем ты там разговариваешь? Что случилось?

– Ничего не случилось. Послушай…

– Кто говорил про врача?

– Никто. Теперь послушай. Да подожди же минуту, – повысил я голос, когда он попытался что‑то сказать. – Успокойся и расскажи, что с тобой стряслось.

– Приходи, пожалуйста. Мне плохо, очень плохо. У меня в какой‑то момент сердце перестало биться. Я…

– Что, передозировка? – понимающе спросила Вероника.

– Будь так любезна, помолчи немножко, – не выдержал я. – Мне совсем ничего не слышно.

– Ричард, может, все‑таки зайдешь? – пролепетал Фрэнсис. – Ну пожалуйста.

– Ладно, скоро буду, – ответил я после краткой паузы и бросил трубку.

Когда я вошел, Фрэнсис лежал на кровати, полностью готовый к выходу, разве что не обутый.

– Пощупай у меня пульс, – приветствовал он меня.

Зная, что иначе он не успокоится, я взял его за запястье и ощутил частые сильные удары. Фрэнсис лежал не шевелясь, только прикрытые веки дрожали, как желе.

– Как ты считаешь, что со мной?

– Не знаю.

На щеках у него горел нездоровый румянец, но на умирающего он не походил. Я не исключал, что у него, например, пищевое отравление или приступ аппендицита, хотя, разумеется, даже заикнуться об этом сейчас было бы безумием.

– Как думаешь, мне надо к врачу?

– Сам решай.

Он затих, словно к чему‑то прислушиваясь:

– Не знаю. По‑моему, надо.

– Хорошо. Если тебе от этого полегчает, поехали. Давай поднимайся.

На то чтобы курить всю дорогу до больницы, здоровья у него хватило. Описав полукруг, мы остановились у освещенного крыльца с вывеской «Неотложная помощь», но выходить не спешили.

– Уверен, что тебе туда нужно?

Он обдал меня возмущенным взглядом:

– Думаешь, я притворяюсь?!

– Нет, что ты, – удивился я. Такая мысль меня действительно не посещала. – Я только спросил.

Он выбрался из машины и с силой захлопнул дверцу.

Нам пришлось подождать около получаса. Фрэнсис заполнил карточку, взял со столика научно‑популярный журнал и мрачно погрузился в чтение. Когда высунувшаяся из кабинета медсестра назвала его имя, он не пошевелился.

– Тебя вызывают, – сказал я.

Он вцепился в подлокотники.

– Чего ж ты, иди.

Он только затравленно озирался.

– Я передумал, – пробормотал он наконец.

– Что?!

– Передумал, говорю. Домой хочу.

Медсестра, застыв в дверях, с интересом прислушивалась.

– Что за идиотизм, – прошипел я. – Зачем тогда было ждать?

– Я передумал.

– Но ты же сам меня сюда притащил!

Я знал, что это его пристыдит. Вспыхнув, он захлопнул журнал и, не взглянув на меня, прошагал в кабинет.

Минут через десять в приемную, где, кроме меня, никого не было, выглянул утомленный врач в синем медицинском костюме.

– Вы с мистером Абернати? – сухо спросил он.

– Да.

– Будьте любезны, загляните ко мне на минуту.

Я проследовал за ним в кабинет. Фрэнсис, полностью одетый, сидел согнувшись на краешке кушетки. Вид у него был самый несчастный.

– Мистер Абернати отказывается раздеться и не дает сестре взять у него кровь, – сказал врач. – Не понимаю, чего он ждет от нас в таком случае.

Яркий свет ламп резал глаза. Мне было жутко неловко.

Подойдя к раковине, врач принялся мыть руки.

– Небось наркотиками вечерком баловались? – как бы между делом спросил он.

– Нет, – ответил я, краснея.

– Может, что‑то все‑таки было? Скажем, чуток кокаина? Или, может, немного фена, а?

– Нет.

– Если ваш друг что‑то употреблял, нам нужно знать, что именно, чтобы ему помочь.

– Фрэнсис… – робко начал я и затих под ненавидящим взглядом: «И ты, Брут».

– Издеваешься?! – вскрикнул он. – Знаешь же прекрасно, ничего я не употреблял.

– Успокойтесь, – сказал врач. – Никто вас ни в чем не обвиняет. Но, согласитесь, вы ведете себя довольно странно, нет?

– Нет, – не сдавался Фрэнсис.

– Неужели? – усмехнулся врач, тщательно вытирая руки. – Вы приезжаете посреди ночи, заявляете, что у вас сердечный приступ, а потом не даете нам провести осмотр. Как прикажете ставить вам диагноз?

Фрэнсис, тяжело дыша, уперся взглядом в пол. Лицо у него пылало.

– Я не телепат, – помолчав, сказал врач. – Но опыт подсказывает мне, что когда кто‑то в вашем возрасте жалуется на сердце, то здесь одно из двух.

– И что же? – спросил я, поняв, что Фрэнсис не собирается принимать участия в разговоре.

– Ну, вариант номер один – отравление амфетаминами.

– Ничего подобного, – вскинулся Фрэнсис.

– Хорошо‑хорошо. Второй вариант – панический синдром.

– Что это такое? – спросил я, старательно избегая смотреть на Фрэнсиса.

– Внезапные приступы тревоги. Учащенное сердцебиение, дрожь, потливость. Может принимать тяжелые формы. Людям часто кажется, что они при смерти.

Фрэнсис молчал.

– Так что? Похоже на ваш случай?

– Не знаю, – нахохлившись, выдавил Фрэнсис.

Врач прислонился к раковине:

– Скажите, вы часто испытываете страх? Я имею в виду, без явной на то причины?

Из больницы мы вышли в четверть четвертого. Фрэнсис закурил прямо на крыльце, комкая в левой руке листок с именем и адресом хэмпденского психиатра.

– Злишься? – уже во второй раз спросил он, когда мы сели в машину.

– Нет.

– Злишься, я знаю.

Опустив верх, мы тронулись с места. Перед нами лежал город из сновидений: пустынные улицы, залитые тусклым желтым светом, темные шеренги домов. Мы свернули на крытый мост, и шины сухо прошуршали по деревянному настилу.

– Не сердись, пожалуйста, – сказал Фрэнсис.

– Так ты пойдешь к психиатру? – спросил я, проигнорировав его жалобную просьбу.

– Какой смысл? Будто я не знаю, что меня беспокоит.

Я промолчал. Когда врач произнес слово «психиатр», я насторожился. Я не слишком верю в психиатрию, но кто знает, что опытный специалист может усмотреть в личностном тесте, в пересказе сна, даже в оговорке?

– В детстве меня как‑то прогнали через психоанализ, – сказал Фрэнсис. Мне показалось, он вот‑вот расплачется. – Мне было лет одиннадцать‑двенадцать. Матушка тогда ударилась в йогу, вытащила меня из бостонской школы и отправила в Швейцарию, в институт чего‑то там, не помню чего. Кошмарное заведение. Все носили сандалии с носками. В учебном плане значились танцы дервишей и каббала. Белый уровень – так они называли мой класс, или группу, не помню, – каждое утро занимался гимнастикой цигун. На психоанализ отводилось четыре часа в неделю, а мне вообще прописали шесть.

– Как можно анализировать двенадцатилетнего ребенка?

– Путем словесных ассоциаций. Еще выдавали кукол с очень натуральной анатомией и заставляли играть в какие‑то сомнительные игры. Меня и двух французских девчонок как‑то застукали, когда мы попытались улизнуть с территории. На самом деле мы просто хотели добежать до bureau de tabac[128]и купить шоколада – нас там морили голодом, держали на одной макробиотической пище, можешь представить, – но начальство, конечно, решило, что наша вылазка как‑то связана с сексом. Их это ничуть не шокировало, они только хотели, чтобы им докладывали о таких вещах во всех подробностях, а я, дурак, не мог понять, чего от меня добиваются. Девчонки были поискушенней и сочинили безумную историю во французском духе – ménage à trois[129]в стоге сена, вроде того. Психиатр был на седьмом небе. Меня он записал в клинические случаи – решил, что я, как у них говорят, вытеснил этот эпизод в подсознание, раз ничего не рассказываю. А я был готов наплести что угодно, лишь бы меня отослали домой.

Он уныло рассмеялся:

– Помню, директор института спросил, с каким литературным героем я себя отождествляю, а я ответил – с Дэви Балфуром из «Похищенного».

На очередном повороте перед нами внезапно мелькнула тень и в лучах фар возникло какое‑то крупное животное. Вжав в пол педаль тормоза, я увидел перед собой зеленые стеклянные глаза. Еще мгновение, и они исчезли.

Мы не трогались с места, все еще глядя на освещенную полосу дороги.

– Что это было? – наконец спросил Фрэнсис.

– Не знаю. Олень, наверно.

– Нет, точно не олень.

– Тогда собака.

– Мне показалось, это был какой‑то зверь вроде кошки.

Мне, на самом деле, показалось то же самое.

– Слишком большой для кошки, – тем не менее возразил я.

– Может, кугуар?

– Кугуары здесь не водятся.

– Раньше водились. Их называли «катамаунты». Отсюда, кстати, название Катамаунт‑стрит.

Холодный ночной ветерок забирался под одежду. Где‑то вдалеке залаяла собака. Машин в этот час на шоссе почти не было.

Я отжал сцепление и дал газ.

Фрэнсис просил никому не говорить о нашем визите в больницу, но в субботу вечером, в гостях у близнецов, я выпил лишнего и, когда мы с Чарльзом оказались на кухне вдвоем, как‑то само собой вышло, что я ему все рассказал.

Чарльз слушал, сочувственно кивая. Он и сам выпил немало, но все же меньше, чем я. За последнее время он тоже похудел, и старый костюм в полоску висел на нем как на пугале. На шее у него был небрежно повязан потертый шелковый галстук.

– Бедный Франсуа, – сказал он с улыбкой. – Совсем крыша прохудилась. Так он пойдет к этому мозгоправу?

– Не знаю.

Чарльз вытряс сигарету из валявшейся на серванте пачки «Лаки страйк».

– На твоем месте, – сказал он, осторожно выглядывая в коридор, – я бы посоветовал ему не заикаться об этом при Генри.

Я удивленно взглянул на него, ожидая продолжения. Прикурив, Чарльз выпустил облачко дыма.

– Я что имею в виду, – тихо произнес он, – да, я, случается, злоупотребляю спиртным. Сам первый это признаю. Но ведь это мне, а не ему пришлось иметь дело с полицией. И с Марион – тоже мне. Господи, она до сих пор звонит мне каждый вечер. Пусть побеседует с ней часок, посмотрим, как он запоет… Да хоть бы я пил по бутылке виски в день, какое он имеет право вмешиваться? Я ему так и сказал. И еще добавил, что в твою жизнь ему тоже нечего лезть.

– Погоди, при чем тут я?

Он окинул меня по‑детски недоуменным взглядом, а потом вдруг разразился смехом.

– А, так ты еще не в курсе? Ты теперь тоже кандидат в «Анонимные алкоголики». Распустился, бродишь пьяным средь бела дня – одним словом, катишься под откос.

Я остолбенел. Видя мою реакцию, Чарльз снова рассмеялся, но тут послышались шаги, звяканье льда в стакане, и на кухню заглянул Фрэнсис. Слово за слово, он втянул нас в беспечную болтовню, и через некоторое время мы сообща переместились в гостиную.

Это был уютный, счастливый вечер: приглушенный свет, звон стаканов, шелест дождя по крыше. Верхушки деревьев, шипя, как сифонная струя, рассекали воздух, в открытые окна врывался влажный ветер – сладковатый, дурманящий, вольный.

Генри пребывал в отличнейшем настроении и производил полное впечатление человека, только что вернувшегося с курорта. Развалясь в кресле и вытянув ноги, он не скупился на остроты и отвечал искренним смехом на шутки остальных. Камилла выглядела волшебно. Облегающее светло‑апельсиновое платье без рукавов подчеркивало собранность ее фигуры, неосознанную, почти мужскую грацию осанки. Я любил ее, любил прерывистые взмахи ее густых ресниц, сопровождавшие речь, ее манеру (отголосок манеры Чарльза) зажимать сигарету между костяшками пальцев.

Камилла и Чарльз, похоже, помирились. Они мало разговаривали, но между ними вновь протянулась привычная ниточка близняшества: то Чарльз присаживался на подлокотник кресла Камиллы, то Камилла, следуя давнему ритуалу, отпивала глоток из его стакана, и прочее в том же духе. Я никогда не мог проникнуть в символическую суть этих действий, но, как правило, они свидетельствовали о том, что все хорошо. Мне показалось, Камилла прилагает к примирению больше усилий, словно бы пытаясь загладить какую‑то вину, и теперь я был склонен отвергнуть гипотезу, что разлад лежал на совести Чарльза.

В тот вечер разговор вертелся вокруг зеркала, висевшего над камином. Старое мутное зеркало в оправе розового дерева – ничего особенного, близнецы купили его на распродаже за бесценок, но именно на него в первую очередь падал взгляд при входе в гостиную, а теперь оно стало еще примечательнее, потому что от самого центра разбегалась эффектная паутина трещин. Разбилось оно при таких потешных обстоятельствах, что Чарльзу пришлось пересказывать эту историю дважды, хотя на самом‑то деле смеялись мы над его представлением: в кутерьме весенней уборки он, наглотавшись пыли, оглушительно чихнул, свалился со стремянки и приземлился прямо на зеркало, которое как раз было вымыто и сохло на полу.

– Одного я не понимаю, – сказал Генри, – как вам удалось повесить его так, что стекло не выпало?

– Не иначе как чудом. В жизни теперь к нему не притронусь. Потрясающе смотрится, правда?

С этим трудно было поспорить – потрескавшееся стекло дробило любое отражение на затейливые узоры, как в калейдоскопе.

Только перед самым уходом я понял – совершенно случайно, – как же на самом деле разбилось зеркало. Стоя на коврике перед камином, я облокотился на полку, и взгляд мой скользнул в очаг. Камин у близнецов не работал, и поленья, живописно уложенные на железных подставках, всегда покрывал бархатистый слой пыли. Но на этот раз я заметил в темной глубине кое‑что еще: игольчатые блестки зеркальных осколков вперемешку с крупными изогнутыми кусками стекла. В них легко узнавались останки стакана, уцелевший двойник которого был у меня в руке – старинный «хайбол», тяжелый, с толстым донцем и золотым ободком по краю. Кто‑то запустил его через всю комнату с такой силой, что он разлетелся вдребезги, разбив зеркало над камином.

Две ночи спустя меня снова разбудил стук в дверь. Кое‑как дотянувшись до выключателя, я уставился на часы, показывавшие три.

– Кто там? – крикнул я, подавив желание сразу послать ночного гостя подальше.

– Генри, – раздался неожиданный ответ.

Не скрывая недовольства, я впустил его. Садиться он не стал:

– Извини за вторжение, но дело не терпит отлагательства. Я хочу попросить тебя об услуге.

Его напористый тон встревожил меня. Я присел на край кровати.

– Так ты меня слушаешь?

– В чем дело?

– Четверть часа назад мне позвонили из полиции. Чарльз арестован за вождение в пьяном виде. Тебе придется вытащить его из тюрьмы.

– Чего‑чего? – переспросил я, чувствуя, как по спине побежали мурашки.

– Машина, собственно говоря, моя. Полицейские нашли меня по фамилии на регистрационном талоне. В каком состоянии Чарльз, мне неизвестно.

Он достал из кармана незапечатанный конверт и протянул мне:

– Вот. Нужно будет оставить залог, но я не знаю, сколько именно.

Я вытащил из конверта пустой подписанный чек и двадцатидолларовую купюру.

– Я уже сообщил полиции, что одолжил ему машину, – продолжил Генри, подходя к окну и выглядывая наружу. – Но если вопрос возникнет снова, пусть позвонят мне. Утром я свяжусь с адвокатом. Пока что нужно, чтобы ты как можно скорее забрал его оттуда.

Суть его просьбы дошла до меня далеко не сразу.

– А деньги зачем?

– Заплати, сколько потребуется.

– Я имею в виду двадцать долларов.

– Ты поедешь туда на такси. Оно ждет внизу.

Я долго не мог стряхнуть сонное оцепенение и подняться с кровати. Генри терпеливо ждал. Пока я одевался, он так и стоял у окна, глядя на темную лужайку и не обращая внимания на звяканье вешалок и громыхание ящиков: отрешенный, сосредоточенный, поглощенный, несомненно, сложнейшими абстрактными построениями.

Только после того как мы завезли Генри домой и такси понеслось по безлюдным улицам к центру города, я начал понимать, сколь скудными данными располагаю. Мне предстояло разговаривать с полицией, а Генри на самом деле не сообщил мне ровным счетом ничего. Чарльз что, попал в аварию? В таком случае есть ли пострадавшие? И если все так серьезно, то почему Генри не поехал сам, ведь машина‑то его?

Над перекрестком раскачивался одинокий светофор.

Тюрьма располагалась в пристройке к зданию суда. Ее крыльцо ярким пятном выделялось среди темных фасадов. Попросив таксиста подождать, я вошел внутрь и заглянул в дежурку.

Там громоздились картотечные шкафы и железные столы за загородками, у входа стояли допотопный кулер и автомат с наклейкой какой‑то благотворительной организации («Ваша мелочь творит большие дела»), полный разноцветных шариков жевательной резинки. Двое дежурных полицейских ели курицу‑гриль, разложенную на промасленной бумаге, и смотрели ток‑шоу Салли Джесси Рафаэль по портативному черно‑белому телевизору.

– Добрый вечер, – сказал я, и они оторвались от экрана. – К вам тут недавно мой друг попал, я хотел бы взять его на поруки.

Полицейский помоложе обтер губы салфеткой. Я узнал его – это был тот рыжеусый здоровяк, участвовавший в поисковой операции.

– Держу пари, друга зовут Чарльз Маколей, – пробасил он.

По интонации можно было подумать, что Чарльз – его хороший приятель. Впрочем, кто знает? Пока шла вся эта заваруха с поисками, Чарльз провел в участке немало времени. Он говорил, копы обращались с ним очень неплохо: заказывали для него сэндвичи, приносили колу.

– Ты ведь вроде не тот парень, которому я звонил? – несколько озадаченно спросил второй дежурный. Это был рослый спокойный мужик лет под сорок, с лягушачьим ртом и пышной гривой седых волос. – Так машина, что ли, твоя?

Я пустился в объяснения. Они внимательно слушали, обгладывая куриные косточки: добродушные служаки с мощным тридцать восьмым калибром на поясах. Стены были увешаны плакатами с социальной рекламой: ЗА ЗДОРОВЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ; ВЕТЕРАНАМ – ДОСТОЙНУЮ РАБОТУ; СООБЩАЙТЕ О СЛУЧАЯХ ПОЧТОВОГО МОШЕННИЧЕСТВА.

– Пойми, сынок, вернуть тебе машину мы никак не можем, – сказал рыжеусый. – Мистеру Винтеру придется явиться за ней самому.

– Насчет машины я и не волнуюсь. Я просто друга хотел забрать.

Второй полицейский покосился на часы:

– Тогда загляни с утра пораньше.

Я подумал, он шутит:

– У меня есть деньги.

– Мы не можем отпустить его под залог. Это сделает судья после того, как предъявит обвинение. Приходи ровно в девять.

«Чарльзу предъявят обвинение?» – ошалело подумал я.

Полицейские смотрели слегка недоуменно, очевидно, не понимая, что мне еще нужно.

– Не могли бы вы сказать, что случилось?

– Что‑что?

– За что именно его арестовали? – проговорил я глухим, неестественным голосом.

– Дорожный патруль остановил его на Дип‑килл‑роуд. – Седовласый словно зачитывал протокол. – Он находился в состоянии опьянения. Согласился пройти тест на алкоголь, который показал положительный результат. Патрульные доставили его в участок примерно в двадцать пять минут третьего.

Я все еще плохо понимал ситуацию, но никак не мог сообразить, какой бы такой вопрос помог мне ее прояснить.

– Могу я его увидеть?

– Утром увидишь, – с улыбкой сказал рыжеусый. – Все с твоим другом в порядке, не волнуйся.

Больше говорить было не о чем. Я поблагодарил их и вышел.

На улице я обнаружил, что таксист не стал меня дожидаться. У меня оставалось еще пятнадцать долларов из двадцатки, которую дал Генри, но, для того чтобы вызвать такси, пришлось бы возвращаться в дежурку, а этого мне не хотелось. Я дошел до южной оконечности Мэйн‑стрит, где, как я помнил, перед закусочной был автомат, но он не работал.

Пошатываясь от усталости, я побрел обратно – мимо почты, мимо скобяной лавки, мимо закрытых дверей кинотеатра, непривычно мрачного без рекламных огней. На фризах публичной библиотеки выгибали спины кугуары. Миновав площадь, я пошел дальше. Фонарей и неоновых вывесок становилось все меньше, в неверном сиянии луны пейзаж выглядел невыносимо печально. Оставив справа гудящее шоссе, я вышел к автобусной станции, с которой когда‑то началось мое знакомство с Хэмпденом. Она была закрыта. Я присел на скамейку под тусклой лампочкой и стал ждать открытия, чтобы воспользоваться телефоном и выпить чашку кофе.

Служащий станции – унылый толстяк с рыбьим взглядом – появился ровно в шесть. Кроме нас, в здании никого не было. Я зашел в туалет и умылся, а потом выпил не одну, а две чашки кофе – толстяк с большой неохотой сварил его для меня на электроплитке в своем закутке.

За стеклами, покрытыми вековым слоем грязи, обозначился рассвет. Стены были оклеены доисторическими расписаниями, обшарпанный пол инкрустировали расплющенные окурки и катышки жвачки. Прикрыв поплотнее заляпанную дверь телефонной будки, я набрал номер Генри. Я был почти уверен, что звоню напрасно, но, к моему удивлению, он поднял трубку после второго гудка:

– Что случилось? Ты где?

Я объяснил, что произошло. Зловещее молчание.

– Он один в камере? – наконец спросил Генри.

– Не знаю.

– Он в сознании? Я имею в виду, говорить он может?

– Не знаю.

Снова молчание.

– Слушай, здесь все открывается в девять, – сказал я. – Давай встретимся перед судом без пяти.

– Будет лучше, если ты займешься этим сам, – помедлив, ответил Генри. – Тут имеются некоторые сопутствующие обстоятельства.

– В таком случае буду крайне признателен, если меня в них посвятят.

– Не сердись, – тут же сказал он. – Просто полиции мое лицо уже и так слишком хорошо знакомо. Кроме того… – он помедлил, – боюсь, что Чарльз не жаждет меня видеть.

– Это еще почему?

– Потому что мы поссорились. Это длинная история, но суть в том, что вчера вечером, когда мы расстались, он был на меня очень зол. Я думаю, из всех нас на данный момент именно ты находишься с ним в наилучших отношениях.

Я скептически хмыкнул, но втайне почувствовал себя польщенным.

– Чарльз относится к тебе как к близкому другу – ты и сам это понимаешь. Кроме того, полицейские вряд ли узнают в тебе участника недавних событий.

– Честно говоря, не вижу связи. При чем здесь эти события?

– Боюсь, что связь тем не менее есть.

Внезапно я остро почувствовал всю безнадежность попыток докопаться до истины в разговоре с Генри. Как опытный пропагандист, он умело манипулировал информацией, выдавая ее понемногу и лишь тогда, когда это соответствовало его целям.

– На что ты намекаешь? – спросил я.

– Сейчас неподходящий момент для объяснений.

– Если хочешь, чтобы я пошел в суд, объяснения все‑таки потребуются.

– Скажем так, – сухо произнес Генри после долгой паузы, – в какой‑то момент положение было более шатким, чем тебе казалось. Здесь некого винить, но Чарльз был вынужден приложить определенный объем незапланированных усилий, и ему пришлось довольно туго.

Молчание.

– Я, кажется, прошу не так уж много.

«Сущий пустяк – чтоб я все делал по‑твоему», – подумал я, вешая трубку.

Зал суда располагался в конце коридора за двумя тяжелыми распашными дверьми с окошками. Его интерьер, не слишком отличавшийся отделкой от дежурки, был вполне типичен для присутственного места начала пятидесятых: крапчатые квадраты линолеума, полированные панели цвета липучки для мух.

Я никак не ожидал, что там будет столько народу. Перед судейским местом стояли два стола, за одним расположились двое патрульных, за другим – четверо людей, вид которых не говорил ничего об их роли в судебном процессе. Стенографистка с миниатюрной пишущей машинкой примостилась за отдельным столиком. На скамьях для зрителей порознь сидели трое мужчин. В углу скрючилась потрепанная дамочка в грязном плаще, для которой, судя по палитре синяков на лице, побои были делом привычным.

Когда появился судья, присутствовавшие встали. Дело Чарльза заслушали первым. Он вошел в зал мягким сомнамбулическим шагом в сопровождении судебного пристава. Походка Чарльза показалась мне странной; приглядевшись, я понял, что он в носках. Галстук и ремень у него, очевидно, тоже забрали, и костюм болтался на нем, как пижама.

Судья – пожилой щекастый увалень с тонкими губами – кисло прищурился.

– У вас есть адвокат? – спросил он с сильным вермонтским акцентом.

– Нет, сэр.

– Присутствует ли жена или кто‑то из близких родственников?

– Нет, сэр.

– Можете ли вы внести залог?

– Нет, сэр, – в третий раз произнес Чарльз. Он то и дело утирал лоб и, похоже, плохо понимал, что происходит.

Я поднялся, и судья меня заметил:

– Вы желаете внести залог за мистера Маколея?

– Да, сэр.

Чарльз повернулся и уставился на меня с открытым ртом.

– Залог составляет пятьсот долларов, касса по коридору налево, – скучающе отбарабанил судья. – Через две недели вы снова предстанете перед судом. Советую вам нанять адвоката. Требуется ли вам автомобиль для профессиональной деятельности?

– Автомобиль не его, ваша честь, – подал голос кто‑то из той непонятной группы за столом.

– Правда?! – обрушился судья на Чарльза.

– Мы связались с владельцем. Это некто Генри Винтер, студент Хэмпден‑колледжа. Он утверждает, что вчера вечером одолжил машину мистеру Маколею.

Судья недовольно фыркнул:

– Действие ваших водительских прав приостановлено вплоть до вынесения судебного решения. Жду вас и мистера Винтера двадцать восьмого мая.

Процедура прошла потрясающе быстро. В десять минут десятого мы уже стояли на улице.

Влажное росистое утро было не по‑майски холодным. Из крон деревьев доносился птичий гомон. Вокруг не было ни души.

– Ну и холодрыга, – сказал Чарльз, обнимая себя за плечи.

На окнах банка в дальнем углу площади со скрипом поползли вверх жалюзи.

– Подожди меня здесь, – сказал я. – Пойду вызову такси.

Чарльз ухватил меня за локоть. Я понял, что протрезветь он еще не успел. На вид, впрочем, он был свеж как огурчик, и о бурно проведенной ночи свидетельствовал только помятый костюм.

– Ричард.

– Что?

– Ты мне друг?

Я был не в настроении выслушивать его излияния на ступенях здания суда.

– Ну да, – буркнул я, пытаясь освободить руку, но он только крепче вцепился в нее.

– Спасибо, старик. Знал, что могу на тебя положиться. Ты ведь не откажешь мне в одной маленькой услуге?

– Какой?

– Я не хочу домой.

– Что значит – не хочу домой?

– Отвези меня за город, к Фрэнсису. Ключа у меня нет, но мистер Хэтч нас впустит, или я влезу через окно, или… нет, послушай. Я могу забраться через подвал, я так уже тысячу раз делал… Да погоди же ты, – взмолился он, когда я попытался его прервать. – Давай поедем вместе. Заскочишь на кампус, возьмешь шмотки и…

– Остынь, – повторил я уже в третий раз. – Никуда я тебя отвезти не могу, у меня нет машины.

Он отпустил мой локоть.

– Вот оно что, – горько усмехнулся он. – Ну, спасибочки.

– Слушай, я просто физически не могу. У меня действительно нет машины, я приехал на такси.

– Можем взять машину Генри.

– Нет, не можем – ключи у полиции.

Чарльз пригладил волосы дрожащей рукой:

– Ну, значит, домой. Только не бросай меня, ладно?

У меня не было сил с ним спорить:

– Ладно. Погоди, я вызову такси.

– Не надо такси, – запротестовал он. – Что‑то мне как‑то… Давай лучше прогуляемся.

От центра до дома близнецов было километров пять – та еще прогулочка. Существенная часть пути лежала вдоль шоссе, и проносившиеся мимо машины обдавали нас упругими волнами выхлопного газа. Голова у меня раскалывалась, ноги словно свинцом налились. Однако Чарльзу утренняя прохлада, похоже, пошла на пользу. Примерно на полдороге нам попался «Тейсти‑фриз», и он купил себе колу с мороженым.

Под ногами хрустела щебенка, в ушах противно зудела мошкара. Чарльз курил, потягивая напиток через полосатую трубочку.

– Значит, вы с Генри поссорились, – произнес я, просто чтобы не молчать.

– Откуда ты знаешь? Это он тебе сказал?

– Да.

– Не помню. Да и не важно. Меня достало выслушивать его поучения.

– Знаешь, что для меня до сих пор остается загадкой?

– Что?

– Не то, почему он командует нами. А то, почему мы всегда ему подчиняемся.

– Шут его знает. Ничего хорошего из этого все равно не выходит.

– Ну не скажи.

– Ты еще сомневаешься? Да начать с того – кто придумал эту сраную вакханалию? А кто потащил Банни в Италию? Да еще и оставил дневник у него под носом… Сукин сын! Это он во всем виноват, он один. И потом… ах, ну да, ты ж не в курсе. Так вот, нас чуть было не вывели на чистую воду.

– Кто? Полиция? – изумленно воскликнул я.

– Нет, ФБР. Под конец там такая каша заварилась, мы вам далеко не все рассказывали. Генри взял с меня клятву, что я никому не скажу.

– Почему? Что там такое было?

Чарльз отшвырнул окурок:

– Там много чего было. Видишь, они, конечно, полезли не в ту степь – приплели сюда Клоука, и так далее… И все же забавно. Мы так привыкли к Генри, что просто не понимаем, какое впечатление он производит на людей.

– В смысле?

– В смысле, очень странное, мягко говоря, – с усталым смешком ответил он. – Примеров – море. Помню, прошлым летом, когда он носился с идеей снять сельскую усадьбу, я ездил с ним в одну риелторскую контору. Место он уже присмотрел – здоровенный ветхий домина начала прошлого века, далеко от шоссе, подъезд по грунтовке. Флигель для слуг, немереный парк, все такое. У него даже наличные были с собой. Риелтор беседовала с ним часа два. Потом позвонила менеджеру, тот подъехал в офис и задал Генри еще миллион вопросов. Связался с поручителями. Документы были в полном порядке, комар бы носа не подточил, и все‑таки они ему отказали.

– Почему?

– Ха‑ха, заподозрили подвох. Генри весь из себя такой правильный, что это настораживает. У них в голове не укладывалось, что молодой парень, студент, готов выложить кругленькую сумму за аренду старого сарая у черта на куличках только ради того, чтобы жить там в одиночестве, изучая культурное наследие древних цивилизаций.

– Они решили, он мошенник какой‑то?

– Скажем так: они решили, у него не все чисто. Фэбээровцы, очевидно, пришли к аналогичному выводу. Нет, думать, что он убил Банни, они, конечно, не думали, но чувствовали, что он темнит. Ясно было, что в Италии они поссорились. Это знали все: Марион, Клоук, даже Джулиан. Я тоже в какой‑то момент попался на удочку и признался, что слышал об их размолвке, – хотя, разумеется, Генри я этого сообщать не стал. Так вот, по‑моему, фэбээровцы считали, что Генри с Банни вложили деньги в лавочку Клоука. Генри сам виноват – устроил, понимаете ли, римские каникулы. Они могли бы съездить незаметно, как нормальные люди, так нет же, они засветились везде, где только можно: Генри тратил деньги как полоумный, спустил целое состояние. Палаццо, ага – другого жилья в Риме, конечно, не нашлось… Ты знаешь его, он по‑другому не может, но посмотри на это глазами агента ФБР. Эта его болезнь тоже выглядела сомнительней некуда. Отправил лечащему врачу телеграмму с просьбой выслать демерол – просто великолепно! И плюс ко всему билеты в Южную Америку. Это был верх идиотизма – заплатить за них кредиткой.

– Они и до этого докопались?!

– Естественно. Первое, что проверяют у подозреваемых в причастности к наркобизнесу, – это счета и записи трансакций. И на тебе, из всех мест на карте – Южная Америка! Хорошо, у его папаши там действительно вложения в недвижимость или что‑то в этом роде. Генри в итоге сумел состряпать правдоподобную легенду – не то чтоб они в нее поверили, просто опровергнуть не смогли.

– Откуда они вообще это взяли, насчет наркотиков?

– Представь, как это выглядело. С одной стороны – Клоук. В полиции прекрасно знали, что он снабжает наркотиками половину кампуса, и догадывались, что он связан с какой‑то крупной рыбой. Банни тут вроде бы ни при чем, но, с другой стороны, Банни – старый приятель Клоука, а Генри – лучший друг Банни, и вот вам, пожалуйста, все сходится. Швыряет деньги направо и налево, ни в чем себе не отказывает, при этом утверждает, что живет на пособие от родителей. А в последнее время Банни и сам сорил деньгами. Шикарные рестораны, итальянские костюмы… Понятно, все на средства Генри, но кто, кроме нас, это знал? И потом, в Генри все подозрительно, от одежды до манеры держаться. Вылитый персонаж гангстерского фильма – такой, знаешь, непроницаемый тип в роговых очках, который ведет бухгалтерию у какого‑нибудь мафиозо, вроде Аль Капоне.

Он снова закурил:

– Помнишь ночь перед тем, как нашли Банни? Когда мы с тобой поехали в тот жуткий бар с теликом и я надрался в хлам?

– Помню, конечно.

– Это был самый поганый вечер в моей жизни. По всему, нам обоим светила тюрьма. Генри был уверен, что наутро его арестуют.

– Господи, за что?

Чарльз глубоко затянулся:

– Накануне – это было вскоре после того, как Клоука сцапали на трассе, – к Генри пришли Сциола и Давенпорт. Заявили, что имеют резонное основание арестовать человек пять‑шесть, включая его самого, по подозрению в преступном сговоре или сокрытии улик.

– Человек пять‑шесть? Кого? – переспросил я, не веря своим ушам.

– Без понятия. Может, это просто был блеф, но Генри выпал в осадок. Он предупредил меня, что они, скорее всего, наведаются и ко мне. Не мог же я сидеть дома сложа руки – вот я и отправился в тот вонючий кабак. А Генри взял с меня обещание не рассказывать никому, даже Камилле.

Я задумался:

– Но в конце‑то концов тебя же не арестовали.

Чарльз иронично вздохнул. Я заметил, что руки у него все еще дрожат.

– Спасибо старому доброму Хэмпден‑колледжу. Конечно, многое не срасталось – фэбээровцы поняли это после допроса Клоука. И все же они чувствовали, что от них что‑то скрывают и, наверно, докопались бы до правды, если б колледж им хоть чуточку посодействовал. Но когда Банни нашли, администрация хотела одного – поскорее покончить с этой историей. Сам понимаешь, так себе реклама. Заявления абитуриентов уже упали где‑то на двадцать процентов. А городская полиция – в принципе это они должны были заниматься делом Банни, а вовсе не ФБР – всегда готова пойти навстречу пожеланиям ректора. Взять хотя бы, чем все кончилось для Клоука. Он ведь тогда здорово влип со своей наркотой, мог запросто загреметь за решетку… А отделался испытательным сроком и полсотней часов общественных работ. Ему это даже в личное дело не занесли.

Какое‑то время я молча обдумывал услышанное под шум автострады.

– Смешно все‑таки, – ухмыльнулся Чарльз, засовывая кулаки поглубже в карманы. – Мы‑то думали, что, так сказать, бросаем в бой нашего аса, но было б гораздо лучше, если б на его месте оказался кто‑нибудь другой. Ты, например. Или Фрэнсис. Или даже моя сестра. Мы б избежали половины неприятностей.

– Ладно, теперь все позади.

– Вот только его заслуги в этом нет. Это я имел дело с полицией. Он присвоил себе все лавры, но это я просиживал целые дни в этом паскудном участке, пил кофе и пытался завоевать расположение, пытался убедить копов, что мы все белые и пушистые. С ФБР – то же самое, только хуже. Все время быть начеку, говорить ровно столько, сколько нужно, стараться смотреть на все с их точки зрения – плюс, учти, с этими людьми нужно сразу же брать верный тон и ни на секунду с него не сбиваться, – быть таким вдумчивым и серьезным, но при этом общительным и открытым и вдобавок, ха‑ха, ни капли не нервничать. Не нервничать! Да я чашку не мог взять в руки, боялся расплескать, а раза два на меня накатывала такая паника, что я думал, сейчас либо грохнусь в обморок, либо закачу истерику. Ты хоть можешь представить, какой это был напряг? Думаешь, Генри бы соизволил взвалить на себя такой груз? Черта с два! Я, видите ли, как раз годился для грязной работенки, но он – ах, увольте, aquila non capit muscas.[130]Эти типы из ФБР в жизни не встречали такого кадра. Сказать тебе, какие вопросы одолевали Его Высочество по ходу пьесы? Например, с какой книгой появиться в их присутствии – дескать, что произведет лучшее впечатление, Гомер или Фома Аквинский? Вот, блин, дилемма! Они смотрели на него, как на марсианина, и, Ричард, ей‑богу, – если б они имели дело только с ним, мы все по его милости угодили бы в газовую камеру.

Мимо прогромыхал лесовоз.

– Хорошо, что я этого не знал, – только и произнес я.

– В общем, ты прав – все кончилось нормально, – пожал плечами Чарльз. – Но все равно меня бесит, когда он изображает из себя нашего спасителя.

Мы погрузились в молчание.

– Ты уже решил, куда поедешь на каникулы? – спросил Чарльз.

– Еще не думал, – ответил я. Никаких новостей из Бруклина не поступало, и я почти смирился с мыслью, что дело не выгорело.

– Я собираюсь в Бостон, – объявил он. – У тетки Фрэнсиса квартира на Мальборо‑стрит, в двух шагах от Паблик‑гарден. На лето она перебирается в загородный дом, и Фрэнсис говорит, я могу у нее пожить.

– Круто.

– Хочешь, присоединяйся. Места хватит – квартира огромная.

– Спасибо, я подумаю.

– Тебе понравится. Фрэнсис сам будет в Нью‑Йорке, но обещал наведываться в гости. Ты бывал в Бостоне?

– Нет.

– Тем более. Сходим с тобой в музей