Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава 6. В качестве необязательного примечания: я вовсе не считаю себя злодеем (впрочем, смешно – ведь как раз убийцы и падки на такие заявления)
В качестве необязательного примечания: я вовсе не считаю себя злодеем (впрочем, смешно – ведь как раз убийцы и падки на такие заявления). Всякий раз, когда мне случается наткнуться в новостях на сообщение об убийстве, меня поражает то неколебимое, почти трогательное упорство, с которым детские врачи, забавы ради отправлявшие своих маленьких пациентов на тот свет, или терроризировавшие не один штат маньяки – одним словом, душегубы и изверги всех мастей – отказываются признать в себе злое начало, более того, непременно стараются выставить себя в выгодном свете. «Вообще‑то я очень хороший человек», – это слова одного из недавних серийных убийц (кажется, его приговорили к электрическому стулу), искромсавшего топором полдюжины медсестер в Техасе. Было интересно читать о ходе его дела в газетах. Нет, конечно, я никогда не мнил себя образцом добродетели, однако и к отъявленным негодяям причислить себя не могу. Наверное, просто невозможно думать о себе в таком ключе, что лишний раз иллюстрирует пример нашего техасского друга. То, что мы совершили, было ужасно, и все же я сильно сомневаюсь, что кого‑то из нас можно без преувеличения назвать безнравственным. Считайте, что меня подвела бесхарактерность, Генри – высокомерие, всех нас – увлечение греческим… в общем, что угодно. Не знаю… Наверное, мне стоило получше задуматься над тем, во что я ввязываюсь. Однако первое убийство – фермер – казалось таким простым: камень, бесследно ушедший на дно. Второе тоже представлялось нетрудным, по крайней мере сначала, но я и помыслить не мог, насколько в этот раз все будет иначе. То, что мы приняли за безобидную болванку (тихий всплеск, мгновенное погружение и снова невозмутимая темная гладь), оказалось глубинной бомбой, внезапно рванувшей под зеркальной поверхностью, и отголоски этого взрыва, кажется, не затихли до сих пор. В конце шестнадцатого века итальянский физик Галилей провел ряд экспериментов с целью изучения природы падающих тел. Сбрасывая предметы – согласно легенде, с Пизанской башни, – он измерял ускорение, развиваемое ими при падении. Его результаты гласили следующее: падая, тела набирают скорость; чем дольше падает тело, тем быстрее оно движется; скорость падающего тела равна ускорению свободного падения, помноженному на время падения в секундах. Подставив соответствующие данные, мы получим, что в момент удара о дно ущелья наше конкретное тело падало со скоростью более десяти метров в секунду. Так что, думаю, вы понимаете, насколько быстро все произошло. И прокрутить этот фильм в замедленном режиме, изучить каждый отдельный его кадр нельзя. Сейчас я вижу то же, что и тогда, – картинка проносится с молниеносной, обманчивой легкостью, обычно отличающей съемки аварий: молотящие воздух руки, осыпающиеся камни, пальцы – они тщетно цепляются за ветку и исчезают. Из подлеска, как черные комья земли во время артобстрела, в небо взметаются с карканьем вороны. Камера резко переходит на Генри, который отступает на шаг от края ущелья. Затем пленка обрывается, и экран гаснет. Consummatum est. Когда, лежа в постели, я становлюсь невольным зрителем этой малоприятной хроники (она прекращается, стоит мне открыть глаза, но, едва я закрываю их, неумолимо начинается снова), меня всегда удивляет отстраненность точки съемки, необычность деталей и почти полное отсутствие эмоций. В этом отношении она передает запомнившиеся ощущения очень точно, вот только время, наряду с частыми повторами, привнесло в воспоминание ощущение угрозы, отсутствовавшее в действительности. Я наблюдал за происходящим вполне спокойно – без страха, без жалости, разве что с ошеломленным любопытством, – и поэтому в итоге оно неизгладимо запечатлелось на волокнах моих зрительных нервов, но странным образом не затронуло разум. Прошел не один час, прежде чем до меня начало доходить, что мы натворили, и не один день (месяц? год?), прежде чем я осознал, что произошло на самом деле. По‑видимому, мы слишком много об этом думали, слишком часто говорили, и в результате умозрительная схема покинула область размышлений и зажила своей собственной страшной жизнью. Ни разу, в самом буквальном смысле этого слова, мне не пришло в голову, что все это выйдет за рамки игры. Даже самые прагматичные детали были пронизаны атмосферой нереального, будто бы мы планировали не убийство товарища, а маршрут экзотического путешествия, в которое – так, по крайней мере, думал я – нам заведомо не суждено отправиться. «Что немыслимо, то неосуществимо», – любил говорить Джулиан на занятиях. Разумеется, он просто хотел подвигнуть нас к более строгой умственной дисциплине, однако эта максима, если посмотреть на нее под другим углом зрения, прекрасно иллюстрирует рассматриваемый случай. Мысль об убийстве Банни была невероятной, чудовищной, и тем не менее мы постоянно возвращались к ней, убеждали себя в том, что альтернативы нет, разрабатывали планы, которые выглядели бредовыми и невыполнимыми, однако на деле неплохо сработали… Что тут еще сказать? Месяцем‑двумя раньше меня ужаснула бы любая мысль о преступлении. Но в то воскресенье, когда я стоял и смотрел на самое что ни на есть настоящее убийство, мне казалось, на свете нет ничего легче. Раз – и он сорвался, два – и все было кончено.
Почему‑то этот отрывок дается мне с трудом – может быть, потому, что тема его неразрывно связана для меня с множеством ночей, похожих на эту: ноющая боль в животе, истерзанные нервы, стрелка часов словно навечно застыла между четырьмя и пятью часами утра. Не добавляет вдохновения и сознание того, что все попытки анализа здесь, в общем и целом, бессмысленны. Я не понимаю, зачем мы сделали это, не уверен, что при аналогичных обстоятельствах мы не сделали бы этого снова, и то, что я на свой лад сожалею о содеянном, уже ничего не меняет. Сожалею я и о том, что главная на самом‑то деле часть моего рассказа предстает перед вами несостоятельным, куцым наброском. Я заметил, что даже самые наглые и хвастливые убийцы теряются, когда им приходится рассказывать о своих преступлениях. Не так давно я купил в книжном магазине аэропорта автобиографию одного печально известного маньяка и был разочарован, не найдя в ней ровным счетом никаких красочных подробностей. На очередном захватывающем месте (дождливая ночь, безлюдная улица, вот‑вот на нежной шейке жертвы № 4 сомкнутся стальные пальцы) автор неожиданно и даже как будто стесняясь перескакивал на какую‑нибудь совершенно постороннюю тему. (Известно ли читателю, что в тюрьме он прошел IQ‑тест? И что его результат оказался почти таким же, как у Джонаса Солка?[92]) Большую часть книги составляли постные старушечьи разглагольствования о тюремной жизни – плохая кормежка, забавы на прогулках, скучные арестантские хобби. Пять долларов были выброшены на ветер. Впрочем, в определенном смысле я догадываюсь, что чувствует мой коллега. Нельзя сказать, что «все провалилось в темноту» – ничего подобного, просто в момент преступления возникает какой‑то примитивный притупляющий эффект, из‑за него‑то оно и расплывается, ускользая из цепких щупалец памяти. Должно быть, этот же эффект объясняет способность охваченных паникой матерей прыгать в ледяную воду или бросаться в пылающий дом, спасая ребенка, и именно благодаря ему сломленный горем человек порой может не обронить на похоронах ни единой слезинки. Есть вещи, которые настолько ужасны, что осознать их сразу просто невозможно. Есть и такие – обнаженные, мельтешащие, непреходящие в своем кошмаре, – осознать которые на самом деле невозможно в принципе. Только потом, в одиночестве, среди воспоминаний, начинает брезжить некоторое подобие понимания – когда пепел остыл, когда плакальщицы разошлись, когда ты вдруг оглядываешься и видишь, что отныне живешь в совершенно ином мире.
Мы вернулись к машине. Снегопад еще не начался, но притихшие, настороженные деревья уже съежились под покровом неба, словно заранее ощущая тяжесть льда, который покроет их ветви с наступлением ночи. – Господи, только посмотрите на эту грязищу, – воскликнул Фрэнсис, когда мы проскочили очередную выбоину. Машину тряхнуло, и на стекло с глухим всплеском обрушился веер бурых брызг. Генри переключил на первую передачу. Новая выбоина – челюсти у меня лязгнули, как капкан. Вздымая фонтаны свежей грязи, засвистели шины, и, едва было выбравшись из ямы, мы ухнули в нее обратно. Генри чертыхнулся и дал задний ход. Фрэнсис, опустив стекло, высунулся наружу: – Глуши мотор, из этой нам точно не… – Мы еще не застряли. – А я говорю, застряли. Ты только загоняешь нас глубже. Господи, Генри, да выключи… – Заткнись. Взвизгнули задние шины. Близнецы, сидевшие по обе стороны от меня, обернулись посмотреть на летящую из‑под колес грязь. Генри снова дернул рычаг, и одним триумфальным рывком машину вынесло из ямы. Со вздохом облегчения Фрэнсис обмяк на сиденье. Он был осторожным водителем и нервничал всякий раз, когда за рулем оказывался Генри.
Добравшись до города, мы направились к дому Фрэнсиса. Близнецы и я должны были разойтись по домам, а Генри и Фрэнсис – привести в порядок машину. Генри заглушил двигатель, и с последним звуком мотора наступила пугающая тишина. Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида: – Нам надо кое‑что обсудить. – Что именно? – Когда ты вышел из общежития? – Примерно в четверть третьего. – Тебя кто‑нибудь видел? – Да нет, вроде никто. Остывая после трудной дороги, машина пощелкивала, шипела и оседала с чувством выполненного долга. Генри собрался сказать что‑то еще, но тут Фрэнсис вскинул руку: – Смотрите! Это что, снег? Близнецы прильнули к стеклам. Генри, ноль внимания, сидел, закусив губу. Наконец произнес: – Мы вчетвером были в «Орфеуме» – двойной сеанс, с часу до четырех сорока пяти. После чего немного прокатились по городу и вернулись домой… – он сверился с часами, – в пять пятнадцать. Это что касается нас. Что делать с тобой, не совсем понятно. – А почему бы мне не сказать, что я был с вами? – Потому, что тебя с нами не было. – Да, но кто об этом знает? – Кассирша в «Орфеуме», вот кто. Мы заплатили за билеты стодолларовой купюрой, и, можешь быть уверен, эта девушка нас запомнила. Мы сели на балконе и выскользнули через запасной выход спустя минут пятнадцать после начала первого фильма. – Но ведь я спокойно мог встретить вас уже в кинотеатре? – Мог. Если бы у тебя была машина. Учти: сказать, что ты взял такси, нельзя, так как это легко проверить. Кроме того, ты в это время как раз гулял по кампусу. Говоришь, перед тем как пойти к нам, ты был в Общинах? – Да. – Значит, на мой взгляд, все, что тебе остается, – это сказать, что оттуда ты пошел прямо домой. Не идеальная версия, но лучшей альтернативы нет. Поскольку вполне вероятно, что сейчас тебя увидят, придется сочинить, что ты таки встретился с нами, но уже после фильма. Скажем, мы позвонили тебе около пяти и подобрали на стоянке. Ты доехал с нами до дома Фрэнсиса и вернулся к себе пешком – конечно, выходит не слишком гладко, но придется этим удовольствоваться. – Хорошо. – Когда окажешься в общежитии, проверь, не оставлял ли кто для тебя сообщений между половиной четвертого и пятью. Если да, нужно будет придумать причину, по которой ты не смог ответить на звонки. – Слушайте, да ведь это и вправду снег, – прошептал Чарльз. Мелкий снежок, едва различимый на фоне сосен. – И последнее, – сказал Генри. – Не надо вести себя так, будто с минуты на минуту ожидаешь услышать какую‑то исключительно важную новость. Иди домой. Почитай книгу. Думаю, сегодня нам уже не стоит пытаться связаться друг с другом – разумеется, за исключением крайней необходимости. – Никогда не видел, чтобы снег шел почти в начале мая, – отрешенно произнес Фрэнсис, глядя наружу. – Еще вчера было плюс двадцать. – А был на этот счет прогноз? – спросил Чарльз. – Не знаю, не слышал. – Нет, вы только посмотрите… Практически накануне Пасхи! – Не вижу повода для оживления, – мрачно отозвался Генри. Он не хуже фермера разбирался в том, как погодные условия влияют на всхожесть, рост, сроки цветения и тому подобное. – Теперь погибнет все, что успело распуститься. Я не на шутку замерз и изо всех сил спешил домой. На апрельский пейзаж убийственным оксюмороном опускалась апатия ноября. Снег уже шел вовсю. Рыхлые снежинки невесомо парили средь весенней листвы, словно преодолев земное притяжение, и пейзаж был похож на заколдованную страну, где уже не действуют привычные законы природы. Тропинка шла прямо под цветущими яблонями, дрожавшими в сумерках колонной гигантских светлых зонтов. Снежные хлопья сонно и мягко заполняли их кроны. Я пренебрег этим зрелищем и только ускорил шаг. Минувшая зима поселила во мне безотчетный страх перед снегом. Никаких сообщений на вахте не оказалось. Я поднялся к себе, переоделся, подумал, что делать со снятой одеждой, решил было постирать, но, побоявшись, что это покажется подозрительным, в конце концов просто запихал ее на самое дно мешка с грязным бельем. Потом сел на кровать и уставился на циферблат. Пора было ужинать, тем более что за весь день во рту у меня не было ни крошки, однако есть совсем не хотелось. Я подошел к окну, посмотрел, как под высокими арками света на теннисных кортах кружатся снежинки, и снова сел на кровать. Минута тянулась за минутой. Та непонятная анестезия, которая помогла мне пережить недавнее событие, потихоньку испарялась, и с каждой секундой мысль о том, что мне предстоит просидеть всю ночь одному, становилась все более и более невыносимой. Я включил радио, выключил его, взял в руки книгу. Поняв, что не могу на ней сосредоточиться, открыл другую. Прошло чуть больше пяти минут. Я снова взялся за первую и тут же отложил ее. Затем, прекрасно понимая, что этого делать не стоит, спустился к телефону и набрал номер Фрэнсиса. Он снял трубку после первого же гудка: – Привет, что случилось? – Ничего. Я так просто. – Точно? На заднем плане я услышал негромкую речь Генри. Отвернувшись от трубки, Фрэнсис что‑то сказал ему. – Что поделываете? – Ничего особенного, решили немного выпить. Подожди‑ка секунду, – добавил он, отреагировав на невнятную реплику Генри. Настала пауза, потом до меня долетели обрывки разговора, и наконец в трубке раздался деловитый и строгий голос Генри: – В чем дело? Ты где? – У себя. – Зачем ты звонишь? – Я просто подумал, может, я бы зашел к вам – ну, пропустить чего‑нибудь или так посидеть? – Неудачная мысль. Я как раз уходил – твой звонок застал меня у двери. – Что собираешься делать дальше? – Честно говоря, я собираюсь принять ванну и лечь спать. В трубке повисла тишина. – Алло? – Генри, я себе места не нахожу. Просто не знаю, что делать. – Все что угодно, – дружеским тоном отозвался он. – Главное, никуда не отлучайся. – А что плохого, если я… – Ты никогда не пробовал в минуты беспокойства думать на другом языке? – оборвал меня Генри. – Что‑что? – Это позволяет держать себя в руках, не дает мыслям разбегаться. Хорошее упражнение в любой ситуации. Или можешь попробовать то, что делают буддисты. – Чего? – В дзен‑буддизме есть практика, которая называется «дза‑дзен», – если не ошибаюсь, похожая существует в тераваде под названием «саматха». Нужно сесть и остановить взгляд на голой стене. Какие бы чувства ты ни испытывал, какими бы сильными или даже непреодолимыми они ни казались, следует оставаться неподвижным. И смотреть на стену. Разумеется, для успешного результата требуется сохранять сидячее положение как можно дольше. Снова повисла пауза, в течение которой я пытался подыскать нужные слова, чтобы выразить все, что я думаю об этом идиотском совете. – Ладно, слушай, я очень устал, – продолжил Генри, прежде чем я успел собраться с мыслями. – Увидимся завтра на занятиях. – Генри? – спохватился я, но он уже положил трубку. В полной прострации я вернулся в комнату. Очень хотелось выпить, но никакой выпивки у меня не было. Я сел на кровать и уставился в окно. Снотворное кончилось, я прекрасно это знал, но все равно встал и достал из ящика стола пузырек – проверить на всякий случай. Там был только витамин С, который мне дали зимой в медпункте. Маленькие белые кругляшки. Я высыпал их на стол и составил из них несколько фигурок, затем, вспомнив про эффект плацебо, проглотил одну витаминку – бесполезно. Я сидел не шевелясь, стараясь ни о чем не думать. Было такое ощущение, будто я жду чего‑то, что бы сняло напряжение и помогло мне развеяться, хотя ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем я не мог вообразить абсолютно ничего подобного. Казалось, прошла вечность. И вдруг меня пронзила страшная мысль: «Неужели это оно? Неужели так теперь будет всегда?» Я посмотрел на часы. Прошло чуть больше минуты. Я встал и, даже не потрудившись запереть дверь, пошел к Джуди. Каким‑то чудом Джуди оказалась у себя – она была заметно под газом и красила губы. – Привет, – сказала она, не отрываясь от зеркала. – Не хочешь на вечеринку? Даже не помню, что я ей ответил, что‑то насчет плохого самочувствия. – Угостись вон рогаликом, – предложила она, изучая в зеркале свой профиль. – Мне бы лучше снотворного, если есть. Она вкрутила помаду, хлопнула колпачком и выдвинула ящик туалетного столика. На самом деле это был вовсе не туалетный столик, а обычный письменный стол из общажного инвентаря, точно такой же, как у меня. Но Джуди, словно дикарь, который, будучи не в состоянии понять прямое назначение стола, превратил бы его в подставку для оружия или, например, увитый цветочными гирляндами фетиш, целенаправленно переоборудовала его в косметический полигон с оборками из гофрированного шелка по периметру и стеклянной столешницей, на которой возвышалось трельяжное зеркало с подсветкой. Порывшись в чудовищной свалке пудрениц и карандашей, она вытащила какой‑то пузырек, рассмотрела его на свет, швырнула в мусорную корзину и протянула мне другой: – Вот это покатит. Я повертел его в руках. На дне лежали две коричневатые таблетки, а на этикетке было всего два слова: ОТ БОЛИ. – Это что – анацин какой‑нибудь? – недовольно спросил я. – Они нормальные, выпей одну. Сволочная погодка, правда? – Угу, – промычал я в ответ и, проглотив таблетку, вернул пузырек. – Да ладно, оставь себе, – великодушно бросила она, вновь поглощенная своим туалетом. – Блин, вечно здесь, в Вермонте, снег этот сраный. Не пойму, с какого перепуга я вообще сюда приперлась. Пива хочешь? У нее в комнате, в шкафу, был холодильник. Чтобы добраться до него, надо было преодолеть обширные залежи поясов, шляп и кружевных блузок. – Не, я не буду, – сказала она, когда я протянул ей бутылку. – И без того уже развезло. Кстати, ты ведь так и не пошел на то сборище возле Дженнингса? – Нет, – ответил я, сделал глоток и замер с бутылкой у губ. В запахе и вкусе пива было что‑то странное, и вдруг я вспомнил: Банни, его тяжелое дыхание, пенящаяся лужица пива на земле. Бутылка, со звяканьем прыгающая по склону обрыва. – И правильно сделал. Было холодно, да еще группа вдобавок лажала. Видела там твоего друга, как его… Полковника, во. – Кого? Она засмеялась: – А ты не в курсе? Это его Лора Стора так зовет. Она одно время жила в соседней с ним комнате, и он просто задолбал ее своим Джоном Филипом Суза – крутил эти марши целыми сутками. Имелся в виду Банни. Я опустил бутылку. Но все внимание Джуди, слава богу, было сосредоточено на подводке бровей. – Знаешь, вообще‑то мне кажется, у Лоры что‑то нервно‑пищевое – не анорексия, а эта… Короче, как у Карен Карпентер,[93]когда люди специально суют себе два пальца в рот. Мы с Трэйс вчера вечером поехали с ней в «Бистро», и, на полном серьезе, она там так обожралась, что аж дышать не могла. Потом пошла проблеваться в мужской туалет, а мы с Трэйс такие сидим и смотрим друг на друга: типа, это как? нормально, да? А в конце Трэйс мне все рассказала… Короче, ты помнишь, когда Лора была в больнице, типа, на тему мононуклеоза? Так вот, на самом‑то деле… Она продолжала трещать, а я смотрел на нее, осаждаемый своими жуткими мыслями. Вдруг до меня дошло, что она замолчала и теперь вопросительно смотрит на меня, судя по всему, ожидая ответа. – Что‑что? – переспросил я. – Я говорю, ты когда‑нибудь слышал что‑нибудь дебильней? – М‑мм… – Такое впечатление, что ее родителям просто по барабану. – Она задвинула ящик с косметикой и повернулась ко мне: – Ну и фиг с ними. Так что, идешь на вечеринку? – А кто устраивает? – Ну ты и тормоз – Джек Тейтельбаум, кто ж еще? В Дурбинстальском подвале. Вроде как должна играть Сидова группа, кстати, на ударных там снова Моффат. А еще что‑то такое говорили про стриптиз в клетке. Короче, думай скорей, и пошли. Ответить у меня не поворачивался язык. Категорический отказ от приглашений Джуди стал рефлексом настолько прочным, что я просто не мог заставить себя сказать «да». Но тут я представил себе свою комнату – кровать, стол, комод, брошенные книги. – Да хватит тебе, – кокетливо сказала Джуди. – Ты и так никогда никуда со мной не ходишь. – Ладно, уговорила. Дай только пальто захвачу.
Только гораздо позже я узнал, что за снадобье дала мне Джуди, – демерол. Когда мы пришли на вечеринку, он уже начал потихоньку действовать. Цвета, очертания, снежная кутерьма за окном, грохот Сидовой группы – все было мягким, утешным, всепрощающим. В лицах людей, прежде мне отвратительных, я замечал странную красоту. Я всем улыбался, и все улыбались в ответ. Джуди (ах, Джуди, благослови ее Бог) оставила меня в компании того самого Джека Тейтельбаума и какого‑то парня по имени Ларс и ушла, чтобы принести нам выпить. Все вокруг было омыто небесным светом. Я слушал, как Ларс и Джек разговаривают о пинболе, мотоциклах, женском кикбоксинге, и был искренне тронут их попытками вовлечь меня в беседу. Ларс предложил мне тяжку травы. Жест показался мне несказанно душевным, и внезапно я понял, что был несправедлив к моим сотоварищам по колледжу. Это были простые, хорошие люди, соль земли, люди, знакомство с которыми я должен был почитать за честь. Пока я пытался придумать, как же облечь это прозрение в слова, Джуди вернулась с выпивкой. Я прикончил свою порцию и, отправившись за новой, ощутил, что бреду в приятном, текучем тумане. Кто‑то угостил меня сигаретой. Я увидел Джада и Фрэнка – Джад красовался в картонной короне с эмблемой «Бургер‑кинга». Как ни странно, этот убор был ему к лицу. С запрокинутой в диком хохоте головой, с огромной кружкой пива в руках, он походил на какого‑то мифического ирландского героя – Кухулина или, может быть, Брайана Бору. В задней комнате Клоук играл в пул. Я незаметно понаблюдал за ним – с мрачной миной он натер мелом кий и нагнулся над столом. Щелк. Разноцветные шары разлетелись по полю. Перед глазами у меня поплыли пятна света. Я задумался о молекулах, атомах и прочих бесконечно малых, невидимых глазу частицах. Потом я помню, что меня начало мутить и я стал протискиваться к выходу, на воздух. Я видел дверь, приглашающе подпертую кирпичом, чувствовал на лице холодную струю сквозняка. Потом… не знаю, наверно я отключился, потому что в следующий момент я уже стоял, прислонившись к стене, и мне что‑то говорила какая‑то незнакомая девушка. Постепенно до меня дошло, что, должно быть, я оказался с ней рядом уже некоторое время назад. Похлопав глазами, я предпринял отважную попытку поймать ее в фокус. Очень симпатичная: добродушное курносое лицо, темные волосы, веснушки, голубые глаза. Я уже видел ее, в очереди у стойки или где‑то еще, и не обратил особого внимания. И вот она стоит передо мной, как видение, пьет красное вино из пластикового стаканчика и называет меня по имени. Я не мог разобрать, что она говорит, но тембр ее голоса – хрипловатый, жизнерадостный, необъяснимо приятный – различал даже сквозь шум. Я наклонился – она была невысокой, метр пятьдесят с небольшим, – и приставил к уху ладонь: – Чего? Рассмеявшись, она привстала на цыпочки и приблизила лицо вплотную. Запах духов. Жаркие волны шепота, бьющие в щеку. Я ухватил ее за запястье. – Здесь слишком шумно, – проговорил я ей на ухо, задев губами прядь волос. – Давай переместимся. Она снова засмеялась: – Но мы же только вошли. Ты сказал, что замерз. «Хмм…» – это меня озадачило. Ее бледные глаза выдавали скуку и, казалось, разглядывали меня с какой‑то интимной насмешкой. – Я хотел сказать, куда‑нибудь, где потише. Она перевернула стаканчик и посмотрела на меня сквозь прозрачное донышко: – К тебе или ко мне? – К тебе, – не раздумывая ни секунды, ответил я.
С ней было хорошо. Смешки в темноте, разметавшиеся по моему лицу волосы и забавные короткие придыхания, совсем как у тех случайных девушек в старших классах. Мои ладони уже почти забыли, что такое тепло чужого тела. Когда, спрашивается, я в последний раз вот так целовался? Сто лет назад. Странно думать, как просто все бывает. Вечеринка, несколько коктейлей, прелестная незнакомка. Именно так и жило большинство моих однокашников. Потом, за завтраком, они рассказывали друг другу о своих любовных приключениях с таким смущенным видом, будто эта милая, безобидная слабость, занимавшая в каталоге грехов графу где‑то посредине между пьянством и обжорством, на самом деле была верхом разврата. Постеры, засохшие цветы в пивной кружке, зеленоватая подсветка магнитофона. Все это очень напоминало мою провинциальную юность, но казалось невероятно далеким и невинным, как нечаянно всплывший эпизод выпускного бала. Ее блеск для губ на вкус был как жевательная резинка. Я зарылся лицом в нежную, горьковато пахнущую шею и принялся раскачивать податливое тело – что‑то шепча, бормоча, чувствуя, как проваливаюсь все глубже и глубже во мрак полузабытой жизни.
Я проснулся в абсолютной панике. Перед глазами дьявольским красным светом мигали электронные часы – 02:30. Мне приснился сон, в общем‑то совсем не страшный: мы с Чарльзом ехали в поезде и второпях пробирались от тамбура к тамбуру, пытаясь от кого‑то скрыться; вагоны были набиты народом с вечеринки – Джуди, Джек, Джад в картонной короне. Однако весь сон напролет меня не покидало ощущение, что все это не важно, что у меня есть какая‑то более насущная проблема, вот только никак не удается вспомнить, в чем она заключается. Потом я вспомнил и сразу проснулся. Ощущение было такое, как будто, очнувшись от кошмара, я попал в еще худший кошмар. Лихорадочно хлопая по стене в поисках выключателя, я вдруг с ужасом понял: это не моя комната. Непонятные очертания, незнакомые тени угрожающе обступили меня со всех сторон; я никак не мог взять в толк, где нахожусь, и несколько мгновений был во власти дикой мысли, уж не умер ли я? Вдруг под боком я почувствовал чье‑то тело и инстинктивно отпрянул. Потом тихонько толкнул его локтем – никакой реакции. Минуту‑другую я лежал, стараясь собраться с духом, затем встал, нашарил в потемках свои вещи и, кое‑как одевшись, ушел. Выйдя из здания, я поскользнулся на обледенелой ступеньке и спикировал носом в самый настоящий сугроб. Помедлив пару секунд, я поднялся на колени и с изумлением огляделся. Несколько запоздалых снежинок – еще куда ни шло, но я никогда бы не подумал, что погода может измениться так стремительно, а главное, до такой степени. От цветов не осталось и следа, лужайки как не бывало. Повсюду, насколько хватало глаз, простиралось чистое гладкое покрывало голубоватого искрящегося снега. Саднило ладони, вдобавок я, кажется, сильно ушиб локоть. Не без труда поднявшись на ноги, я обернулся посмотреть, откуда же я вышел, и с ужасом понял, что это был корпус Банни. Черное окно его комнаты на первом этаже молчаливо воззрилось на меня. Я представил пустую кровать, запасные очки на столе, улыбающиеся в темноте лица на семейных фотографиях. Вернувшись к себе путаным кружным путем, я повалился на постель прямо в пальто и туфлях. Горел свет (я оставил его, уходя на вечеринку), и я почувствовал себя уязвимым и совершенно беззащитным, но выключать его почему‑то не хотелось. Кровать, словно плот, слегка покачивало, и я уперся в пол ногой, чтобы унять эту зыбь. Потом я уснул и пару часов спал как убитый, пока меня не разбудил стук в дверь. Охваченный новым приступом паники, я вскочил, силясь совладать с пальто, которое умудрилось обвиться вокруг ног и теперь сопротивлялось с отчаянием живого существа. Дверь приоткрылась. Ни звука. «Что, черт возьми, с тобой такое?» – раздался затем чей‑то резкий голос, и на пороге возник Фрэнсис. Он стоял и смотрел на меня, как на буйнопомешанного, не снимая затянутую в черную перчатку руку с дверной ручки. Я прекратил брыкаться и уронил голову на подушку. Я так обрадовался ему, что был готов смеяться от счастья, и в голове у меня был такой кавардак, что, кажется, я таки разразился глупым хихиканьем. – Франсуа, – проблеял я, как последний идиот. Закрыв дверь, он подошел и остановился, разглядывая меня. Это действительно был он – снег в волосах, снег на длинном черном пальто. – С тобой все в порядке? – спросил он, выдержав долгую, издевательскую паузу. Я протер глаза и предпринял вторую попытку: – Привет. Извини. Все нормально, правда. Он продолжал меня разглядывать. Потом снял пальто и, положив его на спинку стула, спросил: – Чаю не хочешь? – Нет. – Тогда я заварю себе, если ты не против. Когда он вернулся с кухни, я уже худо‑бедно пришел в себя. Он поставил чайник на батарею и достал чайные пакетики из ящика стола: – Вот, присоединяйся. Специально оставлю тебе чашку без трещины. Молока на кухне не было. Его присутствие действовало успокаивающе. Я сидел, пил чай и смотрел, как он снимает туфли и носки и устраивает их возле батареи на просушку. У него были длинные, узкие ступни – пожалуй, даже слишком длинные для его тощих, костлявых лодыжек. Он пошевелил босыми пальцами, посмотрел на меня: – Жуткая ночь. Ты выходил на улицу? Я вкратце рассказал ему о своих похождениях, опустив эпизод с девушкой. – Ничего себе, – сказал он, ослабив узел галстука. – А я просто слонялся по квартире, пугаясь собственной тени. – Как остальные? Кто‑нибудь звонил? – Нет. Около девяти позвонила мать, но у меня не было сил с ней разговаривать. Соврал, что сижу над домашней работой. Я уставился на его руки, которые двигались по столу как самостоятельные существа. Заметив мой взгляд, он прижал ладони к столешнице. – Нервы, – сказал он. Какое‑то время мы просто сидели молча. Я поставил чашку на подоконник и лег, прислонившись затылком к стене. После демерола в голове осталось что‑то вроде эффекта Доплера, словно бы мимо с шумом проносились машины и, затихая, исчезали вдали. Я таращился в пустоту – не знаю, как долго, – но мало‑помалу начал улавливать, что Фрэнсис смотрит на меня с каким‑то странным интересом. Я что‑то пробормотал и, спрыгнув с кровати, шагнул к комоду, чтобы достать алкозельтцер. От резкого движения в глазах потемнело. Ничего не соображая, я безуспешно пытался вспомнить, куда засунул нужную коробку, как вдруг почувствовал, что Фрэнсис стоит прямо у меня за спиной, и обернулся. Его лицо оказалось совсем близко. Он положил руки мне на плечи и, наклонившись, поцеловал в губы. Это был настоящий поцелуй – медленный, долгий, основательный. Я потерял равновесие и, стараясь не упасть, схватил его за руку; он втянул воздух, его ладони скользнули мне за спину, и, не успев ничего сообразить, я сам уже целовал его. Острый язык, горький, мужской вкус чая и сигарет. Тяжело дыша, он высвободился и стал целовать мне шею. Мой взгляд ошалело пронесся по комнате: ничего себе ночка. – Слушай, Фрэнсис, прекрати. Он уже расстегивал мне верхнюю пуговицу рубашки, но вдруг зашелся сдавленным смехом. – Болван, ты хоть знаешь, что у тебя рубашка наизнанку? Обессиленный и растерянный, я тоже засмеялся: – Хватит, Фрэнсис, отстань от меня. – Будет здорово, обещаю. События развивались. По моим издерганным нервам пробежала предательская искра. Глаза Фрэнсиса за стеклышками пенсне казались неправдоподобно большими и порочными. Он быстро снял его и не глядя бросил на комод. Тут совершенно неожиданно в дверь постучали. Отшатнувшись друг от друга, мы переглянулись. Фрэнсис тихо выругался и прикусил губу. В ужасе застегивая рубашку непослушными пальцами, я уже раскрыл рот, но он тут же шикнул на меня. – А вдруг это?.. – прошептал я. Я хотел сказать «А вдруг это Генри?», но в голове у меня вертелось «А вдруг это полиция?», и я знал: у Фрэнсиса в голове тот же вопрос. Снова стук, на этот раз более настойчивый. С колотящимся от страха сердцем я добрался до кровати и сел, стараясь придать себе непринужденный вид. Пригладив волосы, Фрэнсис крикнул: «Войдите!». Мне было так плохо, что я даже не сразу понял, что на пороге всего лишь Чарльз. Он стоял, опершись локтем о дверной косяк, вокруг шеи небрежными петлями был обмотан красный шарф. С первого взгляда было ясно, что он пьян. – Привет, – кивнул он Фрэнсису. – А ты‑то какого черта здесь забыл? – Слушай, ты напугал нас до смерти. – Жалко, не знал, что ты тут окажешься. Генри позвонил и выдернул меня из постели. Мы оба озадаченно смотрели на него, ожидая разъяснений. Он скинул пальто и, повернувшись, остановил на мне напряженный, водянистый взгляд: – Ты мне снился. – Чего? – Только что вспомнил, – не сразу произнес он. – Сегодня ночью мне приснился сон, и там был ты. Прежде чем я успел сказать ему, что он мне тоже снился, вмешался Фрэнсис: – Ладно, Чарльз, что все‑таки случилось? Чарльз пригладил растрепанные волосы. – Ничего, – ответил он и, сунув руку в карман пальто, достал оттуда пачку сложенных вдоль листков. – Ты сделал домашнее задание по греческому? Я хлопнул себя по лбу. За все выходные я даже ни разу не вспомнил про задание на понедельник. – Генри подумал, ты мог забыть. Он позвонил и попросил принести тебе на всякий случай, чтобы ты списал. Чарльз набрался под завяз, хотя по голосу этого вовсе не чувствовалось. Слова текли плавно, но от него за версту несло виски, и он с трудом держался на ногах. Лицо его ангельски сияло и румянилось. – Он больше ничего не сказал? Может, он уже что‑то слышал? – Генри очень расстроен из‑за погоды. Пока ничего такого он не слышал. Слушайте, ну и жарища здесь у вас, – вздохнул он, скидывая пиджак. Фрэнсис, закинув ступню одной ноги на колено другой и придерживая на лодыжке чашку, поглядывал на Чарльза с мрачной хитрецой. Пошатнувшись, как кегля, тот резко повернулся к нему: – Чего уставился? – Скажи‑ка, нет ли у тебя случайно в кармане бутылки? – Нет. – Глупости, Чарльз, что же еще может там так плескаться? – Ну и что с того? – Я бы не отказался от глоточка. – Ах так, ну ладно, – недовольно пробубнил Чарльз. Он взял пиджак и вынул из внутреннего кармана плоскую бутылку, где еще оставалось немного виски. – Держи. Только не будь свиньей. Фрэнсис допил чай и взял бутылку. – Спасибо, – сказал он и вылил все содержимое в чашку. Я взглянул на него: темный костюм, прямая осанка, небрежно скрещенные ноги – сама респектабельность, если не считать босых ног. Внезапно я понял, что смотрю на него взглядом постороннего, взглядом, каким я смотрел на него при нашей первой встрече, и вижу невозмутимого, благовоспитанного, богатого, безупречного во всех отношениях юношу. Иллюзия была настолько убедительной, что, даже понимая ее вопиющее несоответствие действительности, я ощутил странное облегчение. Он залпом выпил виски. – Чарльз, нам нужно тебя протрезвить. Через пару часов уже занятие. Чарльз со вздохом плюхнулся в изножье кровати. Он выглядел изможденным, но признаком этого была не смертельная бледность, не круги под глазами, как бывает обычно, а румяная и сонная тоска. – Знаю, – отозвался он. – Надеялся, что пройдусь и все выветрится. – Тебе стоит выпить кофе. Он утер капли пота со лба: – Нет, одним кофе здесь не поможешь. Я разгладил листки и, сев за стол, начал переписывать упражнения. Фрэнсис подсел к Чарльзу: – А где Камилла? – Спит. – Как провели вчерашний вечер? Пьянствовали? – Нет. Квартиру убирали, – обиженно бросил Чарльз. – Смеешься? – Нет, серьезно. Я тоже все никак не мог протрезветь, и поэтому смысл переписываемого отрывка от меня упорно ускользал. Мозг разве что случайно выхватывал какое‑нибудь предложение из толщи текста. Устав от долгого марша, солдаты остановились, чтобы принести жертвы в храме. Я вернулся на родину и сказал, что видел Горгону, но при этом не обратился в камень. – У нас дома полно тюльпанов, можешь взять себе, если хочешь, – ни с того ни с сего предложил Чарльз. – В смысле? – Пока все не завалило снегом, мы выбрались из дома и нарвали сколько смогли. Теперь они повсюду, даже в стаканах. «Тюльпаны», – повторил я про себя, уставившись на мешанину букв. Интересно, как называли их древние греки, если только они вообще у них росли? На тюльпан похожа буква «пси». Внезапно среди непроходимой алфавитной чащи один за другим стали появляться черные тюльпанчики, быстро и хаотично, как капельки дождя. Текст сливался в одно пестрое пятно. Я закрыл глаза и долго сидел в полудреме, пока не услышал, что меня зовет Чарльз. Не вставая, я обернулся – они собрались уходить; сидя на кровати, Фрэнсис завязывал шнурки. – Куда вы? – Домой, переодеться. Уже поздно. Я совсем не хотел оставаться в одиночестве, но вместе с тем ощутил необъяснимо острое желание, чтобы они оба поскорее убрались. Уже встало солнце, и, уходя, Фрэнсис выключил лампу. От бледного, сдержанного утреннего света показалось, что стало ужасно тихо. – Пока, – бросил он, и вскоре с лестницы донеслись их удаляющиеся шаги. В этот ранний час все было приглушенным и выцветшим – грязные чашки, незаправленная кровать, снежинки, проплывавшие за окном с угрожающим спокойствием. В ушах звенело. Дрожащей, испачканной чернилами рукой я снова принялся выводить буквы, и скрип пера по бумаге звучал непривычно громко. Я подумал о комнате Банни, об ущелье, о бесконечных пластах тишины, которые пролегли между ними.
– А где же Эдмунд? – спросил Джулиан, когда мы открыли учебники. – Полагаю, дома, – отозвался Генри. Он пришел перед самым началом, и у нас не было возможности поговорить. Он выглядел спокойным, хорошо отдохнувшим – куда больше, чем того заслуживал. Остальные тоже держались на удивление уверенно. Даже Фрэнсис и Чарльз были аккуратно одеты, гладко выбриты и вели себя так, словно решительно ничего не произошло. Камилла сидела между ними, небрежно примостив локоть на стол и подперев щеку ладонью, безмятежная, как орхидея. Джулиан недоуменно посмотрел на Генри: – Он что, болен? – Не знаю. – Возможно, он немного опаздывает из‑за погоды. Думаю, нам стоит подождать еще минуту‑другую. – Да, давайте подождем, – сказал Генри и снова уткнулся в книгу.
После занятия, когда, покинув Лицей, мы подошли к березовой роще, Генри огляделся, желая удостовериться, что поблизости никого нет. Мы сбились плотнее, ожидая, что он скажет, и стояли, пуская облачка пара, но тут я услышал, что меня кто‑то зовет, и заметил вдалеке доктора Роланда, ковылявшего по снегу с проворством ожившего кадавра. Пожав плечами, я переглянулся с остальными и пошел ему навстречу. Тяжело дыша, то и дело прерывая речь кашлем и бормотанием, он принялся рассказывать мне о каком‑то деле, ради которого я должен срочно заглянуть к нему в кабинет. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним, подстраивая свой шаг под его немощное шарканье. Поднимаясь по лестнице, доктор Роланд то и дело останавливался, чтобы пнуть мелкий мусор, пропущенный уборщицами, и всякий раз сопровождал это назидательными комментариями. Он продержал меня с полчаса. Когда наконец‑то с опухшими ушами и рассыпающейся стопкой листов под мышкой я вылетел на крыльцо, возле рощи уже никого не было. Не знаю, чего я ожидал, но за ночь земля определенно не сорвалась с орбиты. Студенты сновали туда‑сюда, спешили на занятия, все шло своим чередом. Небо скрывала серая пелена, с гор дул ледяной ветер. Захватив в кафетерии молочный коктейль, я пошел домой. В коридоре я чуть не столкнулся с Джуди и был награжден свирепым взглядом. Под глазами у нее были черные круги, весь вид выдавал жестокое похмелье. – О, привет, – пробормотал я, осторожно огибая ее. – Извини. – Эй, постой! – раздалось в ответ. Я обернулся. – Так, значит, ты вчера гостил у Моны Бил? Сначала я даже не понял, что она имеет в виду: – Чего? – Ну и как она? – ехидно продолжала Джуди. – Бойкая девушка? Смутившись, я пожал плечами и пошел было дальше, но она на этом не успокоилась и схватила меня за локоть: – Кстати, ты в курсе, что у нее есть друг? Тебе повезет, если он ничего не узнает. – Мне все равно. – В прошлом семестре он избил Брэма Гернси – думал, тот пытается ее клеить. – Если кто кого и клеил, то это она меня. Искоса взглянув на меня, Джуди ухмыльнулась: – Я просто хотела сказать, что она в общем‑то не особо выбирает, кому давать.
Перед самым пробуждением мне приснился кошмар. Я был в большой старомодной ванной комнате, как в фильмах с За За Габор, – золоченая фурнитура, зеркала, розовая плитка. В углу на тонкой высокой подставке стоял круглый аквариум с золотыми рыбками. Я подошел посмотреть на них, но, едва стихло кафельное эхо шагов, услышал равномерное «кап‑кап‑кап» из крана. Ванна того же розового цвета была до краев наполнена водой, и на дне, полностью одетый, лежал Банни. Глаза у него были открыты, очки перекошены, зрачки – разных размеров: один огромный и черный, другой не больше точки. У поверхности слабо колыхался кончик его галстука. Кап‑кап‑кап. Я не мог пошевелиться. Вдруг до меня донеслись приближающиеся шаги и голоса. С ужасом я осознал, что нужно во что бы то ни стало спрятать труп, вот только куда? Окунув руки в ледяную воду, я схватил его под мышки и стал вытаскивать из ванны, но ничего, ничего не получалось… Его голова беспомощно откинулась назад, открывшийся рот заполнила вода… Пытаясь совладать с его тяжестью, пятясь судорожными рывками, я задел аквариум, и тот с грохотом разлетелся, ударившись об пол. У моих ног среди осколков забились золотые рыбки. Кто‑то забарабанил в дверь. От страха я выпустил труп, и, подняв фонтан брызг, тот с жутким всплеском рухнул обратно в ванну, и я проснулся. Уже почти совсем стемнело. В груди страшно и беспорядочно стучало, как будто о ребра, пытаясь вырваться на волю, в смертном отчаянии билась пойманная птица. Тяжело дыша, я распластался на кровати. Когда меня немного отпустило, я отважился сесть. Меня била дрожь, все тело покрывал липкий пот. Длинные тени, зловещий оранжево‑розовый закат. За окном на снегу играли дети, в их смехе и криках чудилось что‑то безумное. Зажмурившись, я надавил кулаками на веки. Белесые пятна, яркие точки. О боже…
Вода ринулась из бачка с таким ревом, что казалось, сейчас поглотит меня. Все было как обычно, точно все‑все мои пьяные встречи с унитазом в барах и на заправках сложились в одну: фаянсовое жерло крупным планом, долгое клокотание сливного водоворота, холод кафеля на щеке. Умываясь, я заплакал. Слезы тут же мешались с холодной водой в блестящих розовых ковшиках ладоней, и поначалу я даже не заметил, что плачу. Лишенные всяких эмоций всхлипы подступали с непроизвольной регулярностью, как недавние позывы сухой рвоты – стоило стихнуть одному, как тут же возникал другой. Я не мог объяснить эти слезы, они были чем‑то посторонним, чем‑то никак не связанным со мной. Я поднял голову и с отстраненным интересом посмотрел на свое плачущее отражение в зеркале. Выглядел я ужасно. «Что все это значит?» – спросил я себя. Кроме меня, никто и не думал распускаться, я же пошел вразнос и теперь стоял, как Рэй Милланд в «Потерянном уик‑энде» – еще немного, и мне тоже примерещится кровожадная летучая мышь. Из окна сильно дуло. По телу разливалась слабость, но вместе с тем странное облегчение и спокойствие. Я принял горячую ванну, бросив туда добрую горсть ароматических солей из запасов Джуди, и, когда вытерся и оделся, почувствовал себя уже в норме. Nihil sub sole novum,[94]– пришло мне на ум по пути в комнату. В бесконечности времени любое действие обращается в ничто.
Когда в тот вечер я прибыл на ужин к близнецам, все уже были в сборе и, расположившись вокруг радио, слушали прогноз погоды с таким видом, словно шла война и передавали очередную сводку с фронта. «В четверг, – вещал бодрый голос диктора, – по‑прежнему ожидается прохладная облачная погода, возможны ливни с грозами. Однако окончательное потепление не заставит себя долго ждать, и…» Генри выключил приемник. – Если нам повезет, к завтрашнему вечеру от снега не останется и следа. Ричард, здравствуй. Ты сейчас откуда? – Из дома, а что? – Так, ничего. Я как раз собирался попросить тебя об одном одолжении. – Каком? – Я бы хотел, чтобы ты посмотрел те два фильма и потом пересказал их нам. Что, если я отвезу тебя в «Орфеум» после ужина? Не против? – Хорошо. – Понимаю, подобная просьба совсем некстати, учитывая, что завтра у нас занятие, но с нашей стороны было бы крайне неосмотрительно снова появиться в кинотеатре. Если хочешь, Чарльз напишет за тебя домашнее задание, он сам предложил. – Если взять ту желтую бумагу, которой ты обычно пользуешься, и твою ручку, Джулиан ничего не заметит, – сказал Чарльз. У Чарльза был просто‑таки изумительный талант к подделке чужого почерка, проявившийся, по словам Камиллы, еще в детстве: в четвертом классе – идеальные подписи учителей в табеле успеваемости, к шестому – целые записки от родителей после прогулянных уроков. Я всегда прибегал к его услугам, когда мне требовалась подпись доктора Роланда на ведомости рабочих часов. – Честно говоря, мне очень неудобно тебя об этом просить, – сказал Генри. – По‑моему, фильмы кошмарные. И действительно, назвать их шедеврами было трудно. В первом, снятом в начале семидесятых, главный герой бросил жену и отправился в путешествие через всю страну. По пути его занесло в Канаду, где он связался с группой скрывающихся там уклонистов от армии. В конце концов он вернулся к жене, и оба повторно принесли брачные клятвы в ходе смехотворной хипповской церемонии. Хуже всего был саундтрек – сплошные песни под гитару, в которых через строчку звучало слово «свобода». Второй – «Поля позора» – был сравнительно новым и рассказывал о вьетнамской войне. В этой крупнобюджетной картине было задействовано много известных актеров; правда, она грешила слишком реалистичными, на мой вкус, спецэффектами: оторванные руки‑ноги, все в таком духе. Выйдя из зала, я заметил неподалеку машину Генри с выключенными фарами. В квартире близнецов все сидели, закатав рукава, за кухонным столом и корпели над греческим. Когда мы вошли, они сразу оживились, Чарльз пошел варить кофе, я принялся разбираться в своих пометках. Ни тот ни другой фильм не отличались четкостью сюжетной линии, и пересказ их оказался делом нелегким. – Но это же ужасно! – кипятился Фрэнсис. – Мне стыдно, что люди подумают, будто мы действительно смотрели эту чушь. – Подожди‑ка, ничего не понимаю, – вмешалась Камилла. – Я тоже, – сказал Чарльз. – Почему сержант решил сжечь деревню с мирными жителями? – Именно, – поддержала Камилла. – И что это за мальчик с щенком, который оказался там в самой гуще? Он был как‑то знаком с Чарли Шином?
Чарльз превосходно справился с моим заданием. На следующее утро в Лицее я как раз спешно просматривал исписанные собственным почерком листы, когда вошел Джулиан. Он застыл в дверях, посмотрел на пустующий стул и рассмеялся: – О, нет! Неужели опять? – Похоже, что да, – отозвался Фрэнсис. – Разве наши занятия стали настолько скучными? Пожалуйста, передайте Эдмунду, что, если завтра он соизволит осчастливить нас своим присутствием, я постараюсь явить подлинные чудеса красноречия.
К полудню стало очевидно, что синоптики ошиблись. Температура упала на пять градусов, а чуть позже вновь пошел снег. В тот вечер мы собирались поехать куда‑нибудь поужинать, но, когда я и близнецы пришли к Генри, он встретил нас в исключительно дурном настроении: – Угадайте, кто мне сейчас звонил? – Кто? – Марион. Чарльз так и сел: – Что ей нужно? – Хотела узнать, не видел ли я Банни. – И что ты сказал? – Ну разумеется, что не видел, – раздраженно ответил Генри. – В последний раз он был у нее в субботу, они должны были встретиться в воскресенье, но он так и не появился. – Волнуется? – Не слишком. – Тогда в чем проблема? – Ни в чем, – вздохнул он. – Надеюсь, завтра погода улучшится.
Но улучшения не последовало. В среду утром было морозно и солнечно, вдобавок за ночь снежный покров вырос еще на несколько сантиметров. – Конечно, я не вижу ничего страшного в том, что Эдмунду иногда случается пропустить занятие, – нахмурившись, произнес Джулиан. – Но сразу три подряд? А ведь вам известно, с каким трудом он наверстывает материал.
– Дальше так продолжаться не может, – заключил Генри, когда вечером мы сидели на кухне у близнецов и курили, отодвинув тарелки с недоеденной яичницей. – А что мы можем поделать? – Пока не представляю. Знаю одно: его никто не видел уже трое суток, и, если в самое ближайшее время мы не начнем проявлять беспокойство, это будет выглядеть несколько странно. – Но ведь остальные‑то и не думают беспокоиться, – сказал Чарльз. – С остальными он и общался отнюдь не так часто. Интересно, дома ли Марион? – произнес Генри, взглянув на часы. – А что? – Возможно, мне стоит ей позвонить. – Я тебя умоляю, – закатил глаза Фрэнсис. – Только не надо впутывать в это ее. – У меня нет ни малейшего намерения впутывать ее во что бы то ни было. Я просто хочу дать ей понять, что никто из нас не видел Банни уже три дня. – И что, по‑твоему, она должна после этого сделать? – Надеюсь, она позвонит в полицию. – Ты что, с ума сошел? – Объясняю: если не позвонит она, это придется сделать нам самим, – отрезал Генри. – Чем дольше о нем никаких известий, тем худший все это приобретает оборот. Я вовсе не хочу, чтобы поднялась вселенская шумиха. – Но тогда зачем звонить в полицию? – Затем, что, если мы обратимся к ним не затягивая, не будет вообще никакого шума. Скорее всего, они подумают, что это ложная тревога, но все же пошлют сюда пару человек… – Если его до сих пор никто не нашел, с чего ты взял, что это удастся какому‑то дорожному патрулю? – Никто не нашел, потому что никто не искал. Он всего в каком‑то километре отсюда. Человеку, снявшему трубку, понадобилось немало времени, чтобы позвать Марион. Генри терпеливо ждал, уставившись в пол, однако постепенно взгляд его начал сновать туда‑сюда, и, возмущенно фыркнув, он вскинул голову: – Боже милостивый, что ж так долго? Фрэнсис, дай‑ка мне сигарету. Когда он прикуривал, Марион наконец добралась до телефона. – О, привет, Марион, – сказал Генри, выпустив клуб дыма. – Рад, что застал тебя. Нет ли там поблизости Банни? Короткая пауза. – Так‑так, а ты случайно не знаешь, где он? – продолжил Генри, потянувшись к пепельнице. – Честно говоря, я хотел спросить тебя о том же самом, – сказал он после очередной реплики Марион. – Его уже дня три не было на занятиях. На этот раз пауза затянулась. Генри слушал с восхитительно невозмутимым лицом, но вдруг его глаза округлились. – Что? – едва ли не вскрикнул он. Мы все разом обернулись к нему как ужаленные. Однако тревожный взгляд его синих глаз был обращен на стену поверх наших голов. – Понятно, – сказал он наконец. Снова молчание. – В любом случае, если ты его увидишь, передай ему, пожалуйста, что я просил позвонить. Буду очень признателен. Запиши мой номер. Когда Генри положил трубку, выражение его лица было очень странным. Мы по‑прежнему не сводили с него глаз. – Генри, что там такое? – первой спросила Камилла. – Она сердится, но ни капли не волнуется. Ждет, что он появится с минуты на минуту. Даже не знаю, – сказал он, глядя в пол. – Звучит фантастически, но она сказала, что ее подруга – некая Рика Тальхейм – сегодня видела Банни около Первого вермонтского банка. Мы потеряли дар речи. Фрэнсис издал скептический смешок. – Боже мой, но ведь этого быть не может, – произнес Чарльз. – Конечно же нет. – Но зачем кому‑то сочинять такие небылицы? – Что только людям не чудится – вот и весь ответ. Разумеется, она не могла его видеть, – повысив голос, добавил Генри, когда заметил испуганный взгляд Чарльза. – Вот только я не знаю, что нам теперь делать. – То есть? – По‑моему, это не слишком удачный ход – звонить и заявлять об исчезновении человека, если его видели шесть часов назад. – Так все‑таки как мы поступим? Будем ждать? – Нет, – покусав губу, ответил Генри. – Придется искать какой‑то другой выход.
– Куда же, скажите на милость, исчез Эдмунд? – вопросил Джулиан утром в четверг. – Не знаю, как долго он собирается отсутствовать, но с его стороны было очень необдуманно не связаться прежде со мной. Никто не ответил. Удивленный молчанием, он поднял взгляд от книги. – В чем дело? – спросил он с дружелюбной насмешкой в голосе. – Откуда эти удрученные лица? Полагаю, некоторым из вас до сих пор стыдно за столь неудовлетворительную подготовку к вчерашнему уроку, – добавил он более строгим тоном. Чарльз с Камиллой переглянулись. Непонятно почему, именно на этой неделе Джулиан нагрузил нас под завязку. С письменными заданиями все более‑менее справились, но на чтение пришлось махнуть рукой, и вчерашнее занятие было не раз отмечено мучительным молчанием, рассеять которое не мог даже Генри. Джулиан задумчиво посмотрел в окно. – Прежде чем мы начнем, я попрошу кого‑нибудь из вас пойти позвонить Эдмунду и передать, что я настоятельно рекомендую ему присоединиться к нам, если, конечно, он не прикован к постели. Если он не прочитал заданный материал, ничего страшного. Сегодня у нас очень важный урок, и ему не следует его пропускать. Генри встал, но тут неожиданно вмешалась Камилла: – Вряд ли он дома. – Тогда где же он? Куда‑то уехал? – Я не знаю. Сдвинув на нос очки для чтения, Джулиан посмотрел на нее поверх стекол: – Как это понимать? – Мы уже несколько дней его не видели. Джулиан театрально приподнял брови, изображая наивное изумление, и я в очередной раз подумал, до чего все‑таки они с Генри похожи – та же странная смесь холодности и теплоты: – Ну надо же. Какой курьез! И вы даже не подозреваете, где он может быть? От ехидной незавершенной нотки в его голосе мне стало не по себе. Я уставился в стол, изучая водянистую рябь бликов от хрустальной вазы. – Нет, – ответил Генри. – Мы и сами несколько озадачены. – Надо полагать. На один долгий, томительный миг Джулиан перехватил его взгляд. «Он знает, что мы врем, – подумал я в приливе паники. – Просто пока не может догадаться, что именно здесь не так».
После обеда и французского я пошел в библиотеку и засел на втором этаже, обложившись книгами. День был ярким и странным, похожим на сон. Ровная заснеженная лужайка с рассыпанными по ней кукольными фигурками людей напоминала слой сахарной пудры на торте; маленькая собачка с лаем мчалась за мячом; из игрушечных дымоходов шел настоящий дым. «В это же самое время год назад… – подумал я вдруг. – Чем я занимался?» Мотался с приятелем в Сан‑Франциско, копался в книжных магазинах на полках с поэзией и переживал по поводу поступления в Хэмпден. А теперь вот сижу в холодном зале, набросив на плечи пальто, и гадаю, как бы не угодить за решетку. Где‑то жалобно взвыла электрическая точилка. Я положил голову на пустые, бессмысленные книги – шепот, негромкие шаги, резкий запах старой бумаги. Facilis descensus Averno.[95]Несколько недель назад Генри разозлился на близнецов за то, что они оспаривали идею ликвидации Банни, выдвигая аргументы нравственного порядка. – Хватит нести вздор, – огрызнулся он. – Но как, – чуть не плача, воскликнул Чарльз, – как вообще это можно оправдать? Это же намеренное, хладнокровное убийство! – Я предпочитаю думать об этом как о перераспределении материи, – ответил Генри без тени иронии.
Внезапно проснувшись, я обнаружил, что надо мной возвышаются Фрэнсис и Генри. – Что такое? – всполошился я, протирая глаза. – Ничего, – ответил Генри. – Давай поговорим в машине. Не успев толком прийти в себя, я спустился за ними к выходу. Машина была припаркована перед книжным магазинчиком. – Так что случилось? – снова спросил я, едва мы сели в салон. – Ты не знаешь, где сейчас Камилла? – Разве не дома? – Нет. – А зачем вообще она вам понадобилась? Генри вздохнул. В машине было холодно, и его вздох вырвался облачком пара. – Кажется, началось. Мы с Фрэнсисом видели Марион и Клоука у вахты на въезде – они разговаривали с охранниками. – Когда? – Около часа назад. – Думаешь, они уже успели что‑то предпринять? – Не стоит торопиться с выводами, – ответил Генри, глядя на крышу магазина, блестевшую на солнце ровным слоем льда. – Нужно, чтобы Камилла зашла к Клоуку и попыталась выяснить, в чем дело. Я бы поговорил с ним и сам, но мы практически не знакомы. – А меня он терпеть не может, – заявил Фрэнсис. – Я с ним общался пару раз. – Этого недостаточно. Он в хороших отношениях с Чарльзом, вот только его тоже нигде нет. Я достал из кармана упаковку «Ролэйдс»[96]и, отправив в рот таблетку, принялся жевать. – Что ты там ешь? – спросил Фрэнсис. – «Ролэйдс». – Пожалуй, дай‑ка и мне одну, – сказал Генри. – Думаю, нам стоит снова заехать к близнецам. На этот раз нам повезло – дверь приоткрылась, и мы увидели настороженное лицо Камиллы. Генри начал было что‑то говорить, но она послала ему предупреждающий взгляд. – Привет, проходите. Минуя темный коридор, мы молча проследовали за ней в гостиную. Помимо Чарльза там оказался Клоук. При нашем появлении Чарльз встал. Похоже, он немного нервничал. Клоук, небритый и обгоревший на солнце, остался на месте и окинул нас сонным, безразличным взглядом. За его спиной Чарльз вскинул брови и беззвучно произнес: «Обкурился». – Привет, – нарушил молчание Генри. – Как поживаешь? Из груди Клоука вырвался глубокий, мокрый кашель, справившись с которым он взял со столика пачку «Мальборо» и вытряс оттуда сигарету. – Неплохо. Как сам? – Отлично. Он сунул сигарету в угол рта, прикурил и снова закашлялся. – Какие люди, – поприветствовал он меня. – Как оно вообще? – Нормально. – Видел тебя на вечеринке в Дурбинстале. – Я тебя тоже. – Как там Мона? – спросил он безразличным, лишенным всякого намека тоном. – Понятия не имею, – буркнул я и вдруг заметил, что все до единого смотрят теперь на меня. – Мона? – после недоуменной паузы переспросил Чарльз. – Есть тут такая, – ответил Клоук. – Второкурсница, живет в одном корпусе с Банни. – Кстати о Банни, – вставил Генри. Развалившись в кресле, Клоук перевел взгляд на него. Белки его глаз были красными, веки набрякли. – А, ну да, мы тут как раз о нем говорили. Вы, значит, его уже пару дней не видели? – Мы – нет. Думали, может, ты? Секунду помедлив с ответом, Клоук покачал головой. – Нет, я‑то тем более, – хрипло произнес он и наклонился стряхнуть пепел. – Вообще не пойму, куда он делся. С субботы его не видел, если подумать. – Я вчера вечером разговаривал с Марион, – сказал Генри. – Знаю. Вообще‑то она волнуется. Встретил ее сегодня в Общинах, сказала, что его не было дома дней пять. Она подумала, может, он уехал к родителям, и позвонила в Коннектикут Патрику, брату его, но он сказал, что его там нет. А потом – Хью в Нью‑Йорк, но он сказал то же самое. – Родителям его она позвонила? – Блин, нет, конечно. Она ж не хочет подкинуть ему проблем. Помолчав, Генри спросил: – Как ты думаешь, где он? Клоук отвел взгляд и пожал плечами. Вопрос ему явно не понравился. – Ты ведь знаешь его дольше, чем я. Кстати, кажется, один из его братьев учится в Йеле, нет? – Ну да, Брейди. В школе бизнеса. Но Патрик вроде тогда сказал, что только что говорил с ним. – Патрик живет с родителями, так? – Типа того. Он открыл там какое‑то свое дело, спортивный магазин, что ли, теперь пытается его раскрутить. – А Хью, насколько я знаю, адвокат? – Да, Хью самый старший. Он сейчас в Нью‑Йорке, работает в «Милбэнк Твид». – Но ведь есть еще один брат, женатый? – Это как раз Хью и есть. – Нет, я имею в виду другого. – А, Тедди. Нет, Банни точно не у него. – Откуда ты знаешь? – Тед с женой живут у ее родителей. По‑моему, они не особо ладят. Какое‑то время все молчали. – Где он, по‑твоему, в принципе может быть? Клоук потянулся к столику и стряхнул пепел. Длинные темные волосы, как ширма, заслонили от нас его лицо. Когда он вновь посмотрел на нас, во взгляде его читались тревога и сомнение. – Ты заметил, – сказал он, – что недели две‑три назад у Банни откуда‑то вдруг появилось море бабла? – Что ты хочешь этим сказать? – немного резко спросил Генри. – Ты же знаешь Банни, он вечно пустой. А вот недавно где‑то разжился, и при этом очень неслабо. Может, это ему бабка прислала или еще кто, но уж точно не родители. Снова повисла тишина. Генри закусил губу: – На что ты намекаешь? – Значит, заметил. – Да, теперь припоминаю. Клоук беспокойно поерзал в кресле: – Дальше все строго между нами, лады? У меня засосало под ложечкой, и я присел. – Что именно? – Даже не знаю, стоит ли об этом говорить. – Если, по‑твоему, это важно, сделай одолжение. Затянувшись, Клоук смял окурок в пепельнице. – Ты ведь в курсе, что я приторговываю кокаином? Понемногу, конечно, – поспешно добавил он, – пару грамм там, пару грамм сям. Чисто для себя и друзей. Работка непыльная, да и доход какой‑никакой. Мы все переглянулись. На новость это никак не тянуло. Клоук был одним из самых крупных наркодилеров на кампусе. – И что дальше? – поинт
|