Старик «Пелеас и Мелисанда»[22] [clxxxvii] «Театральная газета», 1907, 20 октября

Один французский писатель говорил: «Если мою книгу все ругают — значит, в ней есть нечто хорошее; если ее одни ругают, другие хвалят — значит, она совсем хороша; если же ее все хвалят, то наверное, она никуда не годится».

Театр г‑жи Комиссаржевской, особенно с начала текущего сезона, ругают решительно все, кому только не лень. Петербургские рецензенты с редким, можно сказать, — исключительным единодушием «разносят» в этом театре решительно все: и стиль, и репертуар, и постановку, и исполнение. Именно это небывалое в нашей театральной критике единодушие и заставляет вспомнить приведенные выше слова французского писателя. Все ругают — значит, что-нибудь хорошее непременно есть. Не могут же, в самом деле, люди, — хотя бы их и дразнили кличкой «декадентов», — до такой степени оглупеть, чтобы в их отношении к любимому {163} все-таки делу утратился всякий человеческий смысл. Новость и необычность сценических приемов часто сбивают с толку зрителя, воспитанного на старых и всеми усвоенных образцах, и заставляют относиться ко всему новому если не прямо отрицательно, то по меньшей мере подозрительно. С другой стороны, конечно, далеко не все новое хорошо. Наоборот, искание новых путей и слишком усиленное стремление к оригинальности чаще всего приводят на опасную и скользкую дорогу.

Представление трагедии Метерлинка «Пелеас и Мелисанда» наглядно показывает как положительные, так и отрицательные стороны этого стремления к новизне. Прежде всего, самая эта трагедия написана в наивном средневековом стиле, — с приемами поэтического творчества той далекой от нас эпохи детства в искусстве, когда писатели еще совсем не умели владеть литературным языком, да и самый язык был крайне беден словами и оттенками. В пьесе гораздо меньше слов, чем действия, и даже в действии лишь слегка намечено только самое необходимое. Метерлинк, как известно, сознательно усвоил эту первобытную манеру письма: он находит, что для современного зрителя вовсе нет надобности в пространных монологах и диалогах, поясняющих психологию и поступки действующих лиц: достаточно лишь самых элементарных намеков для того, чтобы дать работу чувству и воображению, которые уже сами дополнят все недостающее. В результате такого воззрения бельгийского драматурга на задачи драмы является ряд коротеньких сценических картин, иллюстрирующих только главнейшие эпизоды той трагедии, которая, в сущности, происходит за кулисами. Эти драматические картинки как нельзя более напоминают наивные миниатюры средневековых рукописей с условными, «стилизованными» позами человеческих фигур, — и г. Мейерхольд в своей постановке старается как можно ближе воспроизвести именно такие наивные миниатюры. Очевидно, здесь мы имеем дело с результатами тщательного и вдумчивого изучения этих образцов средневекового художества. Каждая из восемнадцати картин, на которые разделена пьеса Метерлинка, представляется с этой точки зрения почти безупречною. И декорации, и группировка фигур, и их движения — все это выдержано в строгом стиле и, в соединении с музыкой, наполняющей антракты, дает вполне определенное настроение. Сидя в театре, вы точно перелистываете написанную на пергаменте повесть о Пелеасе и Мелисанде, которую трудолюбивый трувер разукрасил детски-наивными рисунками в вычурных рамках из небывалых цветов и арабесок. Изображенные на этих рисунках фигурки, как бы застывшие в неумело скомпонованных позах, готовы, кажется, {164} заговорить… Вот они в самом деле заговорили… Но тут очарование разрушается: фигурки заговорили тем придуманным, вымученным, жантильным тоном, который, назойливо повторяясь, производит наконец тяжелое и неприятное, антихудожественное впечатление. И, к сожалению, надо сказать, что этот упрек относится всего более к исполнительнице главной роли, г‑же Комиссаржевской. Более неестественную, скажем прямо — более противную дикцию нам редко приходилось слышать. Как это ни странно, в Мелисанде мы не могли узнать той артистки, которая еще так недавно покоряла нас своею естественностью, простотою и глубиною чувства.

Из остальных исполнителей лучше других г. Закушняк — Пелеас и г. Мейерхольд — Король. Г. Голубев слишком громоздок и громогласен для роли Голо, которая, по самому стилю пьесы, вовсе не требует трагического рычания.

Перевод пьесы сделан поэтом Валерием Брюсовым, который в своем поэтическом увлечении, по-видимому, совсем забыл русский язык. Со сцены то и дело слышатся фразы из жаргона, например: «Вы выглядите совсем молодой»; «Вы лучше должны знать, что и каких поступков требует от вас ваша судьба»; «Это ты откроешь дверь для новой поры, которую я предвижу»; «я не то хочу, что хочу», «умрут у нас под глазами» и т. д.

Эти фразы так же режут ухо, как режут глаза некоторые детали исполнения. В пьесе, между прочим, есть красивая сцена, где Пелеас стоит под окном Мелисанды, как Ромео под балконом Джульетты, и вот Пелеас все время разговаривает со своей возлюбленной, стоя к ней задом. В другой сцене Мелисанда говорит: «Как темно!», а сцена залита полным светом[clxxxviii].

Общее впечатление от виденного нами спектакля сводится к тому, что театральная критика совсем напрасно ожесточилась против «стилизованной» постановки Метерлинка: мы скорее готовы утверждать, что именно такая постановка всего ближе подходит к манере и содержанию творчества бельгийского поэта. Всякая «реализация» лишила бы его пьесы значительной доли их внутреннего смысла. Можно, конечно, и вовсе не признавать Метерлинка заслуживающим внимания; но раз вы на это не решаетесь, — вы должны подчиниться требованиям его сценической манеры.

Отзывы рецензентов об исполнении пьесы также кажутся чересчур преувеличенными: не все же так плохи, как г‑жа Комиссаржевская[clxxxix].