Тропик Тай 3 page

Поднимаясь по лестнице, я нос к носу столкнулся с Жозианой, в нере­шительности стоявшей на верхней ступеньке. Она нарядилась в черную вечернюю тунику с золотой каймой, но привлекательней от этого не стала. Повернув ко мне умное внушительное лицо, она смотрела на ме­ня, не мигая. Я заметил, что она и голову помыла. Никто не назвал бы ее дурнушкой; если хотите, она была даже хороша собой – помнится, мне очень нравились ливанки ее типа, – но глаза неизменно оставались злы­ми. Ее легко можно было вообразить спорящей о политике, а вот сост­радающей – нет. Мне нечего было ей сказать. Я опустил голову. Вероят­но немного смутившись, она заговорила первая: “Там что‑нибудь интересное внизу?” Она раздражала меня до такой степени, что я чуть не брякнул: "Бар со шлюхами ", но потом все‑таки соврал, так проще: “Нет, нет, не знаю, что‑то вроде салона красоты…”

“Вы манкируете ужином‑концертом”, – не отставала эта гадина. “Вы тоже…” – парировал я. Она помедлила с ответом, жеманно выдержала паузу. “Ах, знаете, я не любительница таких вещей… – продолжала она, поведя рукой на манер расиновской героини. – Это для туристов…” Что она хотела этим сказать? Разве все остальное – не для туристов? Я снова еле сдержался, чтобы не съездить ей кулаком по роже. Она стояла по­среди лестницы и загораживала мне проход; пришлось набраться терпе­ния. Автор пламенных необузданных посланий святой Иероним прояв­лял, когда требовали обстоятельства, христианское смирение и оттого был произведен в великие святые и отцы Церкви.

“Традиционные тайские танцы”, полагала она, зрелище для Жозетт и Рене, которых она в душе считала мещанами; я с ужасом понял, что она ищет во мне союзника. В самом деле, скоро наша группа двинется в глубь страны, мы поделимся на два лагеря и будем есть за двумя столами; на­стала пора определиться, с кем ты. “Н‑да…” – сказал я. И тут, откуда ни возьмись, на верху лестницы возник Робер. Он хотел спуститься. Я лов­ким движением уступил ему дорогу, поднявшись при этом на несколько ступенек. Перед тем как ускользнуть в ресторан, я обернулся: Жозиана стояла, как вкопанная, и не спускала глаз с Робера, а тот решительно на­правлялся в массажный салон.

Бабетт и Леа хлопотали возле стола с овощами. Я кивнул им сухо в знак того, что их узнал, и положил себе батат. Надо думать, они тоже со­чли тайские танцы нафталиновыми. Возвращаясь к своему столу, я обна­ружил, что обе красотки сидят от меня в нескольких метрах. Леа была одета в футболку “Rage against the machine” и облегающие джинсовые бермуды, Бабетт – в бесформенную хламиду из полос цветного шелка и прозрачной ткани между ними. Они оживленно щебетали, обсуждая, как мне показалось, нью‑йоркские гостиницы. Не дай бог такую жену. Что если сменить столик? Нет, это было бы вызывающе. Я просто сел за него с другой стороны так, чтобы оказаться к ним спиной, заглотал ужин и пошел к себе в номер.

Только я собрался принять ванну, как туда заявился таракан. Выбрал под­ходящее время, лучше не придумаешь. Скользил по кафелю, черт такой; я стал искать глазами тапок, хотя в душе понимал, что шансов разделать­ся с ним у меня немного. Стоит ли бороться? С тараканами, с хандрой? Даже Оон со своей потрясающе упругой пампушкой ничем не может по­мочь. Мы обречены. Тараканы совокупляются весьма неуклюже и, похо­же, без особой радости, зато делают это часто, и мутация происходит у них очень быстро; мы против них бессильны.

Перед тем как раздеться, я снова вспомнил Оон, воздав должное ей и всем проституткам в Таиланде. Работа у них, между прочим, нелегкая; думаю, им не часто попадаются крепкие юноши сносной наружности, желающие просто по‑честному кончить вместе. Про японцев и говорить нечего – я даже вздрогнул при одной мысли о них и взял в руки путево­дитель “Рутар”. Бабетт и Леа не смогли бы работать таиландскими про­ститутками, да и недостойны этого. Валери – как знать; что‑то угадыва­лось в ней такое, одновременно материнское и чуточку блядское – и то и другое, понятно, домысел; пока она была просто милой девушкой, приветливой, серьезной. Умненькой, кстати. Хм, в самом деле, она мне нравилась. Я аккуратненько потискал свое хозяйство, чтобы потом при­ступить к чтению с легкой душой: даже несколько капель выцедил.

Взявшись подготовить желающих к поездке в Таиланд, “Рутар” на де­ле сеет в вас живейшие сомнения относительно такого путешествия и уже в предисловии считает своим долгом изобличить сексуальный ту­ризм – эту мерзкую форму эксплуатации. Авторы брюзжат беспрестанно с единственной целью: отравить ненавистным туристам все радости до последней. Потому что любят они на самом деле только себя самих, ес­ли судить по разным саркастическим замечаниям, которыми усеяна кни­га, как, например: “Ах, милочка, видели бы вы это во времена х‑х‑хип‑пи!..” Неприятнее всего – резкий, холодный, суровый тон, в котором сквозит плохо сдерживаемое негодование: “Мы не ханжи, но Паттайя нам не по душе. Надо же и меру знать”. Чуть дальше они обрушиваются на “толстобрюхих западных туристов”, красующихся, видите ли, в об­нимку с маленькими тайками; наших “бродяг” от этого “тошнит”. Свято­ши пуританские, высоконравственные кретины – вот кто они такие вместе со всеми их “славными друзьями, которые помогли им в работе над книгой” и чьи рожи самодовольно глядят на вас с четвертой страни­цы обложки. Я с досадой швырнул путеводитель через всю комнату и ед­ва не угодил в телевизор “Sony”, затем, смирившись с судьбой, открыл “Фирму” Джона Гришэма, американский бестселлер, один из лучших – имеется в виду по раскупаемости. Главный герой – подающий надежды адвокат, блистательный юноша, красавец – работает по девяносто ча­сов в неделю; пакость эта не просто была похабнейшим образом подст­роена под будущий сценарий, но еще и чувствовалось, что автор уже по­думал об актерском составе и писал главную роль для Тома Круза. Супруга героя – тоже баба хоть куда, вот только работает всего восемь­десят часов в неделю; Николь Кидман тут не годилась, эта роль не для курчавых, тут надо, чтоб укладка феном. Слава богу, у них нет детишек – это избавляет нас от лишних душераздирающих сцен. Роман принадле­жит к категории остросюжетных, вернее умеренно остросюжетных: уже со второй главы становится ясно, что руководители фирмы – подле­цы, а также что герой в конце останется жив, как, впрочем, и его жена. Зато по ходу действия автору для нагнетания страстей наверняка при­дется пожертвовать несколькими симпатичными персонажами второго плана; оставалось выяснить, какими именно – что ж, есть ради чего чи­тать. Может, например, отцом героя, у того как раз дела не клеились, не удавалось приспособиться к современному менеджменту; я подозревал, что дни его сочтены.

Детство Валери прошло на хуторе Тремеван, расположенном в несколь­ких километрах к северу от Генгана. В 70‑е и в начале 80‑х правительство и местные власти вознамерились создать в Бретани мощный центр производства свинины, способный конкурировать с Великобританией и Данией. Государство стимулировало развитие интенсивных хозяйств, и молодые фермеры, к числу которых принадлежал отец Валери, получи­ли значительные ссуды в банке “Креди Агриколь”. В 1984 году цены на свинину начали резко падать; Валери исполнилось тогда одиннадцать лет. Она была девочкой послушной, немного замкнутой, училась хоро­шо; осенью ей предстояло идти в шестой класс коллежа в Генгане. Ее старший брат успешно сдал выпускные экзамены и записался на подго­товительные курсы при лицее в городе Ренн: он мечтал стать агроно­мом.

Валери запомнилось Рождество 84‑го; отец тогда провел целый день с бухгалтером Национальной федерации земледельческих профсоюзов. За праздничным ужином он сидел молча. Во время десерта, после двух бокалов шампанского, заговорил с сыном. “Продолжать мое дело я тебе не советую, – сказал он. – Вот уже двадцать лет, как я встаю затемно и за­канчиваю работу в восемь‑девять вечера; мы с твоей матерью отпуска ни разу не имели. А продай я сейчас ферму со всей техникой и хлевами и вложи деньги в гостиничное дело – смогу остаток своих дней загорать на солнышке”.

[ В последующие годы цены на свинину продолжали снижаться. Фер­меры устраивали демонстрации протеста, нередко заканчивавшиеся беспорядками; однажды они вылили на эспланаду перед Инвалидами тонны навозной жижи, в другой раз резали свиней на площади перед Пале‑Бурбон. В конце 1986 года правительство приняло постановление о неотложных мерах, направленных на поддержку свиноводства, потом разработало план подъема отрасли. В апреле 1987‑ro отец Валери про­дал все хозяйство за четыре с небольшим миллиона франков. На выру­ченные деньги он купил большую квартиру в Сен‑Ке‑Портриё, куда пере­ехал с семьей, и три однокомнатных в Торремолинос; у него остался миллион, который он вложил в инвестиционные фонды; а кроме того, он смог осуществить свою детскую мечту – приобрел небольшую яхту. Подписывая акт о продаже фермы, он испытывал грусть и горечь одно­временно. Новый хозяин, уроженец Ланьона, двадцатитрехлетний хо­лостяк с сельскохозяйственным образованием, еще верил в планы эко­номического возрождения. Отцу Валери минуло в ту пору сорок восемь, матери – сорок семь; лучшие годы их жизни прошли, считай, впустую. Они жили в стране, где инвестиции в производство не давали никаких реальных преимуществ перед спекулятивными вложениями – теперь он в этом убедился. Сдача внаем однокомнатных квартир сразу же принес­ла ему больше денег, чем годы упорного труда. Оставшись не у дел, он ре­шал кроссворды, ходил на яхте по заливу, рыбачил иногда. Жена поддер­живала его как могла; она освоилась в новой жизни куда быстрее, снова полюбила книги, кино, стала бывать на людях.

Когда продавали ферму, Валери исполнилось четырнадцать лет, она уже начала краситься; в зеркале, висевшем на стене ванной, она регуляр­но наблюдала, как наливается ее грудь. Накануне переезда она долго бродила по хутору. В центральном хлеву оставался еще десяток свиней, они подошли к ней, тихонько похрюкивая. Вечером их должен был за­брать оптовик и через несколько дней забить.

Лето на новом месте протекало необычно. По сравнению с их Тремеваном Сен‑Ке‑Портриё казался настоящим городом. Валери не могла теперь, выйдя из дома, лечь, как прежде, на траву, унестись мыслями вслед облакам, слушая ропот реки. На улице некоторые мальчики из числа отдыхающих провожали ее долгими взглядами; ей никогда не уда­валось полностью расслабиться. В августе она познакомилась с Беренис, своей будущей одноклассницей: Валери определили в лицей в Сен‑Бриё. Беренис была на год старше, она ярко красилась, носила фирменные юбки; у нее было хорошенькое остренькое личико и очень длинные светлые волосы удивительного рыжеватого оттенка. Девочки стали вме­сте ходить на пляж Сен‑Маргерит; переодевались в комнате Валери. Од­нажды, сняв лифчик, Валери перехватила взгляд Беренис, устремлен­ный на ее грудь. Она и сама знала, что грудь у нее великолепная, круглая, высокая, такая налитая и плотная, будто искусственная. Беренис протя­нула руку, погладила пальцами сосок. Губы их сблизились, Валери откры­ла рот и зажмурилась, отдаваясь поцелую целиком. Внизу у нее все ув­лажнилось, раньше чем Беренис скользнула рукой ей в трусы. Валери проворно сбросила их, опрокинулась на кровать, раздвинула ноги. Бере­нис опустилась на колени, прильнула туда губами. Валери сводило жи­вот горячими судорогами, ей казалось, что она взмывает в бесконечные пространства поднебесья; никогда прежде она не подозревала о сущест­вовании подобного блаженства.

Они проделывали это снова и снова, каждый день до конца лета. Первый раз после обеда, перед тем как идти на пляж. Потом они отправ­лялись загорать, и, лежа на солнце, Валери чувствовала, как во всем те­ле постепенно нарастает желание; тогда она снимала бюстгальтер, что­бы Беренис могла полюбоваться ее грудью. Затем они чуть ли не бегом возвращались в комнату и опять предавались любви.

С началом занятий, уже в первую неделю, Беренис стала отдаляться от Валери, избегать встреч после уроков: у нее появился парень. Валери спокойно перенесла разрыв – жизнь есть жизнь. У нее вошло в привыч­ку ласкать себя по утрам, как проснется. Всякий раз за несколько минут она доводила себя до оргазма, и от этого легкого и восхитительного уп­ражнения радость сохранялась на целый день. К мальчикам она относи­лась настороженно: купив в привокзальном киоске несколько номеров “Хот видео”, она получила представление о том, как устроены их половые органы, и вообще о сексе, однако волосатые мускулистые тела муж­чин внушали ей легкое отвращение, а их кожа казалась толстой и гру­бой. Сморщенная коричневатая мошонка и пенис с красной блестящей головкой выглядели совсем непривлекательно. Тем не менее как‑то раз Валери провела вечер в пенпольском кабачке с долговязым блондином из выпускного класса и потом переспала с ним, но особенного удоволь­ствия не почувствовала. В последние два года учебы в лицее она много раз пробовала с другими; соблазнять мальчишек проще простого: надо только надевать короткую юбку, закидывать ногу на ногу и блузку носить с большим вырезом или прозрачную, чтоб видели грудь; приобретен­ный сексуальный опыт не открыл ей ничего нового. Умом она понима­ла, какое блаженное торжество испытывают некоторые женщины, чув­ствуя, как мужской член глубоко проникает в них, но сама ничего подобного не ощущала. Презерватив, понятно, тоже мешал; хлюпанье резинки всякий раз возвращало ее к реальности, когда она уже готова была соскользнуть в головокружительную сладостную бездну. Ко време­ни выпускных экзаменов она почти полностью отказалась от сексуаль­ной жизни.

Прошедшие с тех пор десять лет мало что изменили, с грустью думала Валери, проснувшись в номере отеля “Бангкок Палас”. Еще не рас­свело. Она зажгла свет, посмотрела на себя в зеркало. Грудь оставалась упругой, как у семнадцатилетней девочки. И ягодицы нисколечко не об­висли, не ожирели; слов нет, у нее было прекрасное тело. Между тем к завтраку она натянула на себя спортивный хлопчатобумажный свитер и бесформенные бермуды. Выходя из комнаты, еще раз взглянула в зерка­ло: лицо как лицо, симпатичное, но и только; волосы, черные, гладкие, небрежно спадали на плечи, глаза темно‑карие, обыкновенные. Она мог­ла бы выглядеть эффектнее, если бы умело пользовалась косметикой, сменила прическу, посещала бы визажиста. Большинство женщин ее возраста непременно уделяют своей внешности несколько часов в неде­лю; ей же казалось, что лучше она от этого не станет. В сущности, у нее просто отсутствовало желание обольщать.

Мы выехали из отеля в семь часов, на улицах уже кипела жизнь. Валери кивнула мне и села рядом, через проход. В автобусе никто не разговари­вал. Серый мегаполис медленно пробуждался; между переполненными ав­тобусами сновали мотороллеры, на них перемещались семьями: муж, жена, иногда ребенок на руках. В кварталах у реки еще лежал туман. Скоро солнце пробьется сквозь утренние облака и начнется жара. Когда минова­ли Нонтхабури, городская застройка стала редеть и мы увидели первые рисовые поля. У дороги, увязнув ногами в грязи, неподвижно стояли буй­волы и провожали глазами автобус, точь‑в‑точь как наши коровы. В стане экологов заерзали: видно, не терпелось буйволов сфотографировать.

Первую остановку сделали в Канчанабури: описывая этот город, раз­ные справочники, словно сговорившись, употребляют эпитеты “ожив­ленный” и “веселый”. “Превосходная отправная точка для осмотра окру­жающей местности”, – пишет “Мишлен”; “хороший базовый лагерь”, – вторит ему “Рутар”. Далее наша программа предусматривала экскурсию на поезде по “дороге смерти”, петляющей вдоль берега реки Квай. Я ни­когда не мог толком разобраться, что все‑таки произошло на реке Квай, а потому добросовестно слушал объяснения экскурсовода. По счастью, Рене сверял ее рассказ с текстом “Мишлена” и при надобности поправ­лял. В итоге получилось приблизительно следующее: вступив в войну в 1941 году, японцы решили построить железную дорогу, соединяющую Сингапур и Бирму, рассчитывая в дальнейшем вторгнуться в Индию. До­рога эта пролегала через Малайзию и Таиланд. Между прочим, что делали таиландцы во время Второй мировой войны? Ничего особенного! Соблюдали нейтралитет, целомудренно отвечала Сон. Точнее, как пояснил Рене, заключили военное соглашение с Японией, не объявляя, однако, войны союзникам. Мудро. Они и тут проявили свою хваленую изворотливость, позволившую им в течение последних двух с лишним веков существовать между двумя колониальными империями, французской и британской, не уступая ни одной из них и оставаясь единственной стра­ной Юго‑Восточной Азии, которая никогда не была колонией.

Короче, в 1942 году началось строительство; в долину реки Квай со­гнали шестьдесят тысяч военнопленных: англичан, австралийцев, ново­зеландцев и американцев, а сверх того “бесчисленное” множество ка­торжников‑азиатов. В октябре 1943 года дорогу построили; при этом, не вынеся голода, скверного климата и природной жестокости японцев, погибли шестнадцать тысяч военнопленных. А вскоре авиация союзников разбомбила мост через реку Квай – основной элемент инфраструктуры; использовать железную дорогу стало невозможно. В общем, горы трупов, и все напрасно. С тех пор положение не изменилось: наладить железно­дорожное сообщение между Сингапуром и Дели не удалось и по сей день.

При осмотре музея, открытого в память о невыносимых страданиях во­еннопленных, я испытывал смешанные чувства. Разумеется, думал я, ис­тория весьма прискорбная; но, с другой стороны, во время Второй ми­ровой войны случались вещи и пострашней. Мне невольно приходило на ум, что, окажись эти пленные поляками или русскими, никто б не стал поднимать такую шумиху.

Потом пришлось выдержать еще и посещение кладбища военно­пленных, положивших жизнь и все такое прочее. Белые кресты, все одинаковые, стояли рядами и навевали глубокую тоску. Я вспомнил ме­мориал “Омаха Бич” [5], который тоже не произвел на меня должного впе­чатления: по правде говоря, он показался мне похожим на инсталляцию современного художника. “Здесь, – подумал я тогда, сознавая, что грусть моя недостаточно глубока, – целая куча дураков полегла за демо­кратию”. Кладбище на реке Квай намного меньше, теоретически можно было даже посчитать могилы, я начал, но вскоре бросил. “Тут не может быть шестнадцати тысяч”, – заключил я вслух. “Совершенно верно, – откликнулся Рене, не отрывавшийся от „Мишлена“. – Погибло около шестнадцати тысяч человек, однако могил всего пятьсот восемьдесят две; здесь покоятся, как их принято называть, – он читал, водя пальцем по строчкам, – пятьсот восемьдесят два мученика за демократию”.

В десятилетнем возрасте, сдав норму на третью “звездочку” по лы­жам, я отпраздновал это событие в кондитерской блинами с “Гран Марнье”. Гулял в одиночку – поделиться радостью мне было не с кем. Я тог­да, как обычно, гостил у отца в Шамони. Он работал проводником, асом был в альпинизме. И дружбу водил с людьми себе под стать: отважными, мужественными; среди них я чувствовал себя не очень уверенно. Я вооб­ще никогда не чувствовал себя уверенно в мужском обществе. Мне испол­нилось одиннадцать лет, когда девочка впервые показала мне свою киску: удивительный маленький орган с прорезью полюбился мне сразу. Он был почти без волос; девочку, мою ровесницу, звали Мартина. Она долго дер­жала ноги растопыренными, старательно оттягивая трусики, чтобы я мог все как следует разглядеть, но когда я протянул руку, испугалась и убе­жала. Казалось, это случилось совсем недавно; на мой взгляд, я не очень изменился с тех пор. Мое пристрастие к женским пампушкам нисколько не ослабло, пожалуй, оно было последней сохранившейся во мне подлин­но человеческой чертой; насчет всего остального – сомневаюсь.

Когда мы возвратились в автобус, Сон рассказала нам о дальнейших пла­нах. Мы направлялись теперь к месту нашего ночлега, ночлега совер­шенно особенного, подчеркнула она. Никакого телевизора, никакого видео. Никакого электричества – свечи. Вместо ванной – река. Вместо матрасов – циновки. Возвращение к природе. Вечно это возвращение к естественному состоянию сводится ко всякого рода лишениям, отметил я про себя; зато наши экологи – пока ехали на поезде, я волей‑неволей выучил, что их зовут Эрик и Сильви, – сгорали от нетерпения. “Фран­цузская кухня вечером, – заключила Сон без видимой связи. – Сейчас кушать тайский. Маленький ресторан. Берег реки”.

Дивный уголок. Столы стояли в тени деревьев. В залитом солнцем бассейне у входа плавали лягушки и черепахи. Я долго смотрел на них, снова и снова удивляясь тому, как бурно все размножается в здешнем климате. На глубине сновали какие‑то белесые рыбешки. Над ними сре­ди водяных лилий скользили дафнии. На лилии то и дело садились насе­комые. Черепахи наблюдали за всем со свойственным их роду невозму­тимым спокойствием.

Меня окликнула Сон, сказала, что обед уже начался. Я отправился в зал у реки. Нам накрыли два стола, на шесть человек каждый; все места оказались заняты. Я озирался, охваченный легкой паникой; на выручку мне пришел Рене. “Какие проблемы? Идите к нам! – пригласил он широ­ким жестом. – Добавим прибор с краю”. Так я очутился в компании, со­стоящей из супружеских пар: экологи, натуропаты – заодно открылось, что их зовут Альбер и Сюзанна, – и почтенные колбасники. Разделение на группы объяснялось, как я очень скоро убедился, не реальной близо­стью между людьми, а всего лишь необходимостью быстро выбрать мес­то за столом; как нередко случается в экстренных ситуациях, пары ин­стинктивно соединились; в сущности, этот обед представлял собой только первый раунд, во время которого участникам надлежало присмо­треться друг к другу.

Сначала разговор зашел о массажах – натуропатов они интересовали чрезвычайно. Накануне вечером Альбер и Сюзанна предпочли традици­онным тайским танцам великолепный массаж спины. Рене игриво улыб­нулся, но Альбер осадил его взглядом, сразу дав понять, что смешки тут совершенно неуместны. Традиционный тайский массаж, произнес он с пафосом, не имеет ничего общего со всякими гнусностями; это плод ци­вилизации, которая насчитывает сотни, даже тысячи лет, к тому же он полностью согласуется с китайским учением об иглотерапии. Они сами практиковали его у себя в Монбельяре, но, разумеется, не могли срав­ниться с тайскими массажистами в сноровке; прошедшим вечером, за­ключил он, они получили прекрасный урок. Эрик и Сильви слушали их как завороженные. Рене смущенно кашлянул; в самом деле, эротика ни­как не вязалась с четой из Монбельяра. И кто это выдумал, что Франция страна фривольности? Франция страна скуки и угрюмого бюрократизма.

“Мне тоже вчера девушка делала массаж, – робко вставил я, – нача­ла со спины, а закончила яйцами”. Поскольку рот у меня в эту минуту был забит орехами кешью, никто, казалось, не разобрал моих слов, кро­ме Сильви, посмотревшей на меня с ужасом. Я отпил глоток пива и без смущения выдержал ее взгляд: сама‑то она хоть способна обиходить мужское хозяйство? Это еще требовалось доказать. А пока что я мог спо­койно дожидаться своего кофе.

“Здешние малышки и вправду очень милы”, – отозвалась Жозетт, усугубив общее замешательство, и взяла ломтик папайи. Кофе задержи­вался. Чем заняться под конец обеда, если нельзя курить? Я наблюдал, как в душе у всех постепенно зрела досада. Мы с трудом сумели кое‑как закруглить разговор общими соображениями о климате.

Мне вспомнилось, как однажды отца сразила депрессия, особенно страшная для такого активного человека; он неподвижно лежал на кро­вати, а друзья альпинисты толпились вокруг, смущенные и беспомощные. По его собственному признанию, он так упорно занимался спор­том, чтобы забыться и ни о чем не думать. И ему это удалось: я уверен, ему удалось прожить жизнь, ни разу всерьез не задумавшись о смысле че­ловеческого существования.

В автобусе Сон продолжила объяснения. Мы въезжали в пригранич­ный район, заселенный беженцами из Бирмы – каренами; они не при­чиняли никому вреда. Карены хороший, рассуждала Сон, работящий, дети успешно учатся в школе, никаких проблем. Не то что некоторые северные племена, которых мы не увидим во время нашего путешест­вия и, по ее словам, ничего не потеряем. Особенно это касалось народ­ности акха – похоже, она имела на них зуб. Несмотря на все усилия правительства, акха не желали отказываться от своей традиционной деятельности – разведения мака. Они исповедовали своеобразный анимизм и пожирали собак. Акха плохой, настаивала Сон: умеют толь­ко фрукты собирать и мак выращивать, больше ничего; дети в школах не занимаются. Денег на них потрачено много, а толку чуть. Ни на что не годятся; подытожила она, продемонстрировав несомненную склон­ность к обобщениям.

Когда мы добрались до гостиницы, я стал с любопытством разгляды­вать пресловутых каренов, суетившихся у реки. С близкого расстояния, без автоматов, они совсем не выглядели воинственными, а в слонах сво­их просто души не чаяли. Судя по всему, им доставляло огромное удо­вольствие барахтаться в воде и чистить слоновьи спины. Правда, это были не мятежные карты, а обыкновенные, как раз и бежавшие оттуда, где шли бои, потому что им надоела вся эта возня, борьба за независи­мость в том числе.

У себя в комнате я нашел брошюру, где рассказывалась история гос­тиницы и ее замечательного основателя – Бертрана Ле Моаля, славно­го предшественника нынешних “бродяг”, влюбившегося в это место и обосновавшегося здесь в конце 60‑х. Упорным трудом с помощью своих друзей каренов он год за годом создавал здесь “экологический рай”, куда съезжаются теперь туристы со всего света.

Место и в самом деле великолепное. Домики из тикового дерева, ук­рашенные тонкой резьбой и соединенные утопающими в цветах перехо­дами, нависали над рекой – вы ощущали ногами ее пульс. Река протекала в глубоком ущелье, поросшем непроходимыми джунглями. В ту самую ми­нуту, когда я вышел на террасу, неожиданно воцарилась полнейшая ти­шина. Несколько секунд я не мог понять, в чем дело: оказывается, все птицы разом перестали петь. Джунгли готовились к ночи. Интересно, много ли хищников в этом лесу? Вряд ли; каких‑нибудь два‑три леопарда, зато змей и пауков, наверное, не счесть. День быстро угасал. Обезьяна, прыгавшая с дерева на дерево на том берегу, громко вскрикнула. Чувство­валось, что ей не по себе и не терпится скорей добраться до своих.

Я возвратился в комнату, зажег свечи. Обстановка самая непритяза­тельная: тиковый стол, две грубые деревянные койки, спальные мешки, циновки. В течение четверти часа я методично натирался средством “Пять из пяти”. Река – это, конечно, приятно, но, сами понимаете, мос­китов тучи. Нашлась еще плиточка мелиссы, которую можно было рас­топить – тоже не лишняя предосторожность.

Когда я вышел к ужину, уже совсем стемнело; от домика к домику протянулись гирлянды разноцветных лампочек. Значит, электричество тут все‑таки есть, отметил я про себя, просто в комнаты его не провели. Я на минуту остановился, облокотился о перила и засмотрелся на реку; взошедшая луна легла на воду серебристой дорожкой. На другом берегу я различал темный массив джунглей; оттуда время от времени доносил­ся глухой крик неведомой ночной птицы.

Людской коллектив, если он насчитывает хотя бы три человека, имеет тенденцию делиться, судя по всему спонтанно, на два враждующих ла­геря. Ужин подавали на понтонном помосте посреди реки; нам накры­ли два стола. Экологи с натуропатами уже сидели за одним, а бывшие колбасники – в одиночестве за другим. Что послужило поводом для раскола? Может, обеденный разговор о массажах; он, если разобрать­ся, прошел не вполне гладко. Впрочем, уже утром Сюзанна, одетая строго – в блузку и белые льняные брюки, подчеркивавшие сухость ее форм, – прыснула со смеху, увидев на Жозетт платье в цветочек. Сло­вом, размежевание началось. Я трусовато замедлил шаг, пропуская впе­ред Лионеля, моего соседа по самолету, а теперь и по бунгало. Он со­риентировался очень быстро и едва ли осознанно; мне показалось, он руководствовался не личными симпатиями, а своего рода классовой со­лидарностью, или, вернее, общностью образовательного уровня – он работал в “Газ де Франс”, то есть принадлежал к категории служащих, а те двое были в прошлом мелкими лавочниками. Рене испытал явное облегчение от того, что мы присоединились к ним. Впрочем, наше ре­шение на данной стадии формирования коллектива ничего определен­ного не означало: выбери мы другой стол, мы бы подчеркнули изоля­цию почтенных колбасников, тогда как тут мы просто восстановили равновесие.

Вслед за нами пришли Бабетт и Леа и без малейших колебаний уст­роились за соседним столом.

Спустя некоторое время – за которое успели подать закуски – на краю площадки появилась Валери и в нерешительности окинула взглядом собравшихся. За соседним столом оставалось два места рядом с Ба­бетт и Леа. Валери помедлила немного, а потом резко направилась к на­шему столу и села слева от меня.

Жозиана одевалась в этот вечер еще дольше обычного; при свечах ей, наверное, пришлось помучиться с косметикой. Черное бархатное, в меру декольтированное платье выглядело недурно. После минутного за­мешательства она выбрала место напротив Валери.

Последним нетвердой походкой явился Робер; он, должно быть, как следует принял перед ужином – я видел его с бутылкой “Меконга” в ру­ках. Подойдя к столу, он тяжело плюхнулся на скамейку слева от Валери. Из леса донесся короткий, но душераздирающий крик: не иначе какой‑то зверек распрощался с жизнью.

Сон прошлась между столами, проверяя, все ли в порядке и удобно ли мы устроены. Сама она и шофер ужинали отдельно от нас – такое не слишком демократичное разделение уже за обедом вызвало неодобре­ние Жозианы. На самом деле, я думаю, Сон оно вполне устраивало, да­же если она ничего не имела против нас: как она ни старалась, долгие бе­седы на французском давались ей с трудом.