Огненные языки

– Не «All Did». Я еще удивился: бессмысленное название, что оно означает? «Все сделано»? Тогда было бы All Done. «Всё сделали»? Что такое All Did?.. Посмотрел: оказалосьне All Did, а All Dead!

All dead all dead, / All the dreams we had, / And I wonder why I still live on… Тывсепонимаешь? All dead and gone, All dead and gone – Всеумерли, ихбольшенет – All dead all dead, / All the dreams – Гдевсенашимечты? – Аll the dreams we had, / And I wonder – Нашимечтыпогибли, ивотязадаюсьвопросом, никакнепойму: why I still live on – какэтополучается, чтояживдосихпор? – All dead all dead, / And alone I’m spared – Всеумерли, выжиляодин, но! – My sweeter half instead / All dead and gone – Явыжил, нояразделен! погибламоялучшаяполовина, еебольшесомноюнет – лучшаяполовина, буквально my sweeter half, «сладчайшаяполовина»! Это слушают люди, у которых буквально нет половины – причем нижней половины, которые, например, никогда не смогут иметь детей: my sweetest half… И наверняка ни один человек в этом актовом зале не понимает, о чем поется – ты можешь себе такое представить? Расскажешь кому – не поверят, скажут, придумал…

All dead all dead,

Их больше нет,

Все умерли, их больше нет,

All dead and gone,

All dead and gone…

При свете огня Лелины глаза казались черными.

А волосы, наоборот, очень светлыми: на фоне черной комнаты каждая прядь, просвеченная огнем, была видна отчетливо, до волоска.

Тонкий свист, которым пламя свистело вначале, стал звучать ниже, сильнее, как корабельный ветер, как плотная ткань, треплющаяся и бьющаяся на ветру.

Огненный ветер хлестал древесную кору: ошметок коры отделился, как омертвевшая кожица, затрепетал, оторвался, перелетел лепестком…

Кора пошла трещинами, разломилась и обнажила древесные внутренности.

Тени на потолке двигались и ходили – а Лелино лицо было освещено ровным светло‑пламенным светом. Странно было, что, с одной стороны, это по‑прежнему было Лелино, и ничье другое, лицо – но в то же время все оно состояло из ровного пламени.

Стало жарко.

Древесная плоть покраснела и стала похожа на разрезанное мясо – похожа вплоть до каких‑то хрящей, трахей, ребер…

Другие поленья, уже прогоревшие более основательно, почерневшие, кое‑где обметались белым налетом, как будто солью.

– Так вот что значит «огнем осолиться»! – прянул Федя. – Смотри: ты видишь – огонь и соль: ведь в точности же соль!.. А я все думал, что значит?.. Интуитивно‑то вроде понятно – но когда видишь глазами, совсем по‑другому: «огнем осолится», «ибо всякий огнем осолится»…

Ведь ты понимаешь: о чем он рассказывал – это же тоже огонь: сжигающий, изменяющий… огонь страдания… и огонь со‑страдания тоже – жжет душу, и тело – буквально сжигает, даже если не на войне, а медленней, даже в течение долгой жизни – тело тоже сгорает, чернеет, твердеет и превращается в скорченную головешку… Все разделяется – сразу или постепенно, – но все, чему надо сгореть, сгорает…

Один замечательный современный священник, владыка Антоний Сурожский, когда был еще молодым человеком – а он был врач по профессии и во время Второй мировой войны участвовал во французском Сопротивлении, – у него был один пациент, прошедший концлагерь. Он попал туда тоже совсем молодым человеком, а вышел… в общем, вышел физически уничтоженным, физически полной развалиной. И он сказал будущему владыке Антонию: «Ничего от меня не осталось. Они выжгли буквально все. Ничего не осталось – ни знаний, ни сил, ни памяти… Осталась только любовь».

Вот я слушаю эти истории – у них разная форма, структура, разный размер – как у этих поленьев, – а ведь огонь везде один и тот же… любовь та же самая… боль та же самая… То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо – но все должны пройти через этот огонь, через боль – чтобы сгорело все, кроме любви…

– Почему обязательно «через боль»? – спросила Леля.

– А помнишь, я читал притчу про плевелы?

– В общих чертах…

– Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы и сожгите, а зерна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы – это плоть. Зерна – дух. Иными словами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съемке. Теперь у каждого – свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми… Понятно?

– Нет.

Тогда Федя немного подумал и сказал по‑другому:

– Вот ты не хотела остаться. А потом захотела. Ты хотела, чтобы я изменился. Но я не изменился бы, если бы мне не было больно. Не только сегодня больно – а долго, целые годы…

– Отчего тебе было больно долгие годы?

– Наверно, от одиночества… Нет, сейчас не хочу отвлекаться, потом расскажу. Я все думал, со мной происходит какая‑то несправедливость, пытался сбросить с себя, затушить, заглушить, – а оказалось, все было правильно, необходимо. Иначе я ничего бы не понял – и ты бы сейчас не осталась со мной.

Помнишь, мы говорили, почему люди гордятся перенесенной болью? Вот я нашел у апостола объяснение, прямо по полочкам, посмотри: «Хвалимся и скорбями»… – то есть буквально, «гордимся страданиями», «гордимся перенесенной болью», –

«зная, что от скорбей происходит терпение,

От терпения опытность,

От опытности надежда,

А надежда не постыжает»… – то есть «не обманывает», –

«Потому что любовь Божия излилась в сердца наши»!

«Любовь Божия» – это тот же огонь, «огнь поядающий»: все в конце концов разделится на зерно – и на плевелы, на огонь – и на пепел, огонь поднимется в небо, а пепел развеется и исчезнет… Останется только любовь, без которой страдание и терпение не имели бы ни малейшего смысла…

– Ох, я плохо все это понимаю… – вздохнула Леля.

– А ты думаешь, я хорошо понимаю? Мы вообще в большинстве своем страшно тупые, мы, как правило, головой вообще ничего не понимаем – мы только на собственной шкуре… – Федя даже прихлопнул себя по загривку – и тут же осекся, потому что Леля быстро на него взглянула, и ему в глаза бросилась темная татуировка под ее правым ухом – практически в том же самом месте, по которому он себя только что хлопнул. Федя страшно смутился: – Ты не подумай только… я не в обиду… Это скорее образ…

– Ну почему же, – ухмыльнулась Леля. – Тупые – значит тупые… Зачем отрицать?

– Спрошу тебя! – отважился Федя, чувствуя, что она не обижена. – У тебя что‑то там зашифровано, в этом штрих‑коде?

– Я не говорила? – искренне удивилась Леля.

– Мне? Нет.

– Это мой день рожденья.

– И все‑е?! А я думал, какая‑то страшная тайна!.. Слушай, ну и когда же у тебя день рождения?

– Послезавтра… Нет, строго говоря – уже завтра.

– Как?.. Завтра тебе двадцать лет?! И что, ты не поехала даже домой?!

– А ты считаешь, должна была? – хитро спросила Леля.

Вместо ответа Федя соскользнул с кресла и стал целовать ее руку. Лелина кожа по‑прежнему пахла снежной водой.

– Не спеши. У нас много времени… Много‑много…

Пламя скрипело, шуршало: звук был похож на хрустение дождя по гравию или по листьям.

Смыкались и размыкались огненные перепонки.

Лицу было жарко, как будто вслед за огненными языками под кожей двигались и расширялись горячие волны.

Федя почти не спал прошлой ночью (вообще, получалось, что за последние полтора суток он спал два часа), довольно давно не ел – и теперь пребывал в блаженном изнеможении… Тек огонь – и он тоже тек вместе с огнем; поднимались, витали искры – и мысли так же витали: «Все это – про нас… Почему хочется бесконечно смотреть на огонь? Потому что – про нас… мы сгораем… и исчезаем в огне… мы питаем огонь… Мы сгораем, а он остается… один и тот же… Мы разные, а он – тот же… во мне… но и в ней… тот же самый… как долго… Мы думали, мы для себя – а на самом деле мы для него… Вот и дерево – для огня… Весь смысл дерева – только в огне… оно в нем проявляется, осуществляется… даже строение дерева – проявляется… только надо внимательно… Что‑то было еще… надо вспомнить… Как удивительны огненные языки: ни одного повторяющегося момента… красиво… Да! важно: красиво… да… очень красиво… Красиво – наверное, чтобы мы повнимательнее смотрели… а мы не смотрим… Но что‑то было еще, такое простое… простое‑простое… Только надо внимательно… что‑то еще…»

Верхняя плаха сломилась, и облако искр полетело в трубу. Головешки стреляли и хлопали, несколько щепок упали вниз, сквозь решетку колосника, и теперь вся решетка снизу была облита огнем.

Камин зазвучал новым тоном, как будто наверху летел самолет.

Угли переливались, словно над ними шли облака; колыхались актинии, точь‑в‑точь подводный мир…

И в душе у Феди что‑то текло, что‑то расплывчатое, горячее; что‑то растапливалось: растапливался ледяной стержень, намерзший и смерзшийся от одиночества – постепенно растапливался, было больно, но больно‑приятно, как после мороза отогреваться в тепле… и в то же время покой, как будто впервые за много лет – дома… Огонь позванивал, перезванивал, как ручеек… лился, тек… «Удивительно, – текли мысли, – как раньше не замечал, что огонь и вода так похожи… текут… жизнь течет… утекает… и время течет… и огонь… Вот: ведь можно смотреть на огонь и на воду – а это одно и то же, оказывается… про нас… Как истории – тоже текут – утекают… горят и сгорают – и надо внимательно… Что‑то, да: ведь еще какая‑то мысль… что‑то простое… про нас… про меня… чтобы не пропустить… это важно, да, важно: это самое важное!.. Это важно, а все остальное – лишь узконосые полуботинки, алоэвый гель, полугель…»

Федору почему‑то ужасно понравилась мысль про «алоэвый полугель». «Это важно, а остальное – всего лишь полуботинки и полугель». Он подумал, что эту мысль нипочем нельзя упустить, а нужно немедленно зафиксировать. Он напрягся и произнес:

«Узколоевый полугель».

«Что?» – переспросил кто‑то.

«Гель, – убежденно повторил Федя. – Полубоевый… гель».

«Да ты спи‑и‑ишь!» – засмеялся кто‑то.

Федя посмотрел – и увидел рядом с собой, близко‑близко, лицо с черными при неустойчивом свете огня глазами. Еще не очнувшись, еще не вернувшись в себя, он вдруг ясно – до страшного ясно – почувствовал, что каким‑то неведомым образом вся его жизнь – и сам он, весь он – принадлежит этому человеку, зависит от него – от нее – и даже больше того: не только «принадлежит», а каким‑то непостижимым образом является с этим другим человеком – единым целым. Они были разделены, между ними было физическое расстояние – и в то же время они были единым целым. Он видел, что этот другой человек рядом с ним – эта почти совершенно ему не известная девушка с черными в тенях глазами – в сущности, он сам и есть. Вокруг двигались тени. Он понял, что происходит, о чем он мечтал, не смел даже мечтать. Все осуществлялось сейчас. Горел огонь, двигались тени. Он много‑много раз, много‑много раз думал и говорил о «любви», но не знал, что любовь – это так прямо и страшно.