Наглядная агитация

– Чем это ты увлекся, мой друг?.. – Анна перегнулась через стол. – Иероглиф рисуешь?

– Иероглиф… – довольный, проурчал Дмитрий Всеволодович. – Всем иероглифам иероглиф…

Ваша беженка из Абхазии, так? Кто‑то помнит, как в древности называлась Абхазия? При древних греках?

– Таврия?..

– Таврия – Крым, дерёвня.

– Колхида?

– Колхида. А кто жил в Колхиде? Кто жил в Колхиде?

– Эм… Золотое руно?..

– То есть бараны, ты хочешь сказать? «Руно». Руно – само собой. Кто еще жил в Колхиде?

В Колхиде жила Медея. Чем знаменита Медея? Кроме руна?

Эх вы. Медея – убила своих детей.

Теперь пишем: «Медея»… Разрезаем напополам… Так.

Дальше, в этом же Медитерранском[12]бассейне – примерно в это же время – другой известный мифологический персонаж, тоже женщина и тоже связанная с детьми?.. Нет идей?

Даю подсказку: Федор‑Михалыч ее упоминает. Ну? Старец Зосима. Нет, ничего? Ну кто «плачет о своих детях»?

– Рахиль.

– Федор знает. Праматерь Рахиль. Наконец‑то. Так. Пишем РАХИЛЬ… И тоже режем ее пополам: РАХ и ИЛЬ. Берем первую половинку отсюда… РАХ… а вторую берем от Медеи… Складываем…

– Паранойя, – констатировала Анна, с любопытством, однако, заглядывая в листок.

– Что получается? РАХЕЯ

А? Никому ничего не напоминает?

– Трахея?

– Сама ты трахея. РАХЕЯ… Рассея!

Помнишь, ты рассказывала анекдот: «Маму съел, папу съел… Ы‑ы‑ы… – Кто же ты после этого?! – Сирота‑а!»

«Рахиль плачет о своих детях и не может утешиться, ибо нет их». А куда они подевались? А она сама их убила!!. – торжествующе закричал Дмитрий Всеволодович. – Рахея, Рассея – это такой гибрид: Рахиль плюс Медея! Сначала своих детей пожирает – а потом плачет, «ибо их нет»!.. Ха‑ха‑ха!..

– И к чему это? – медленно спросил Федор.

Вопрос прозвучал в настолько не свойственном Федору тоне, что, хотя Федя спросил негромко, все повернулись к нему, и даже сиявший самодовольством Дмитрий Всеволодович слегка побледнел:

– Что такое «к чему»?

– К чему, – твердо и даже как будто с угрозой повторил Федор, – направлено рассуждение ваше?

– Да ни к чему оно не «направлено»! – с неприятным удивлением сказал Белявский. – Какой‑то дикий вопрос. Как будто мысль непременно должна быть куда‑то «направлена»!

– Безусловно. И мысль, и буквально каждое слово – направлено…

Федя вдруг перестал быть похожим на себя прежнего: выговаривая слова медленно и даже с усилием, он как будто внимательно вслушивался во что‑то внутри себя: даже казалось по временам, он совсем забывает о том, что вокруг присутствуют другие люди, и только пытается не отвлечься от важного внутри.

Этим он сейчас очень отличался от Дмитрия Всеволодовича, очевидно рассчитывавшего на внешний эффект: парадоксальным образом, при том что Федя, может быть чуть ли не в первый раз, совершенно не заботился ни о чьем внимании, – все слушали его гораздо внимательнее, чем когда‑нибудь раньше.

– Позвольте я тоже. – Федя завладел листочком бумаги с набросками Дмитрия Всеволодовича

– нарисую одну картинку…

Чуть ниже «Рассеи» Федя прочертил длинную горизонтальную линию.

– затем с двух сторон этой линии написал: слева «НЕТ», справа «ДА».

– и пририсовал над горизонтальной линией букву «Я».

– Это я, – показал Федя на букву «Я». – Я хороший.

Я умный. Я человечный. Я не делаю ничего беззаконного. Если поставить где‑нибудь здесь условную середину –

– …то я окажусь на той половине, где «ДА».

А вот… – Федя задумался на секунду, – например, дядя Костя из ЛТП, который говорил «только вспышнет – и будем мочить всех сподряд, не разбирая»…

– Дядя Костя – или, может быть, тот человек, которого собутыльники ткнули в сердце ножом – это «ОН». «ОН» – плохой. Объективно плохой человек. Много хуже меня.

А я – очень хороший.

Допустим даже, что в этом – моя собственная заслуга. Допустим, нам нету дела, что он потомственный алкоголик с врожденными аномалиями: нет, он единственно по своей вине оказался внизу, а я благодаря моим собственным совершенствам – на самом верху.

И теперь «Я» – вот здесь, а «ОН» – там. Я – хороший, ОН – очень плохой.

Но однажды ОН делает ма‑аленький, незаметный шажочек…

Федор нарисовал стрелку справа от «ОН».

Представим, что дядя Костя идет к своему мастеру на строительстве и говорит – не себя защищая, не думая про свои интересы, а ради правды, – вступается за «ребят из красных домов»: «Ты такой‑сякой, почему ты так дешево закрываешь наряды ребятам из красных домов? Почему ты так мало им заплатил?»

Представим еще, что в эту минуту им движет не жажда скандала и не кураж, а искреннее негодование: представим, что он – пусть в одну эту минуту – искренне переживает за совершенно чужих, посторонних ему людей…

Ну допустим хотя бы, что жажда правды в эту минуту сильнее, чем жажда скандала.

И в это мгновение – когда он делает свой шажок – пускай маленький, микроскопический, протягивает свою «луковичку» – вдруг сердечный удар, инфаркт, и линия жизни его – обрывается.

…

«Линия жизни» – конечно, не как в хиромантии, а просто – линейное время жизни…

Известен так называемый «аграф» – высказывание нашего Господа, не записанное в Евангелии… По‑моему, самое страшное из всего, что я слышал: «В чем застану, в том и буду судить».

Раньше я понимал «в чем застану» как статическое положение на прямой.

Если я нахожусь справа от черточки – значит, после Суда я автоматически отправляюсь дальше направо, в рай. А если я слева от черточки – то проваливаюсь в окончательный ад.

Так мне виделось раньше.

А вот в последнее время мне стало казаться, что в этих словах – «В чем застану» – имеется в виду не точка, а вектор…

– Что?

– Вектор, вектор!

Вектор душевного устремления. Вектор воли. Движение воли.

Пока я живу – моя воля в движении. Пусть в слабом‑слабом, пусть сонно ворочается – но моя воля не может не двигаться, не способна не двигаться, пока я жив.

Правда, нужно учесть, что любое движение моей воли усиливается – или гасится – внешней средой.

Может быть, многократно усиливается – а может быть, и совсем тормозится.

Среда – очень плотная. У нее свои собственные течения. Например, я сейчас проживаю в Швейцарии, я работаю во Фрибурском университете, и окружающая меня среда не допускает агрессии: наоборот, располагает к сугубому миролюбию; однако значит ли это, что миролюбие – моя собственная заслуга?

Сравним с дядей Костей: агрессия и нетерпимость, которую мы от него видим, – что это? его собственное волевое движение, или течение в его среде?..

Но как бы то ни было, вдруг инфаркт – и в одно‑единственное мгновение всякая плотность среды исчезает!

Это мгновение застигает нас – каждого – в некоем движении. Ибо воля не может бездействовать. Пусть ничтожном, но все же в движении или в эту сторону, или в ту – или к «ДА», или к «НЕТ».

Вдруг оказывается, что «Я» – такой хороший, такой возвышенный, так близко уже подобравшийся к цели – оказывается, меня просто подталкивала среда, а сам я – немного ленился, немного играл в компьютер, немного скучал, то есть мой вектор – мой собственный, личный вектор – был направлен вовсе и не вперед, а назад, не к «ДА», а к «НЕТ» – пусть чуть‑чуть, чуть‑чуть – но когда сопротивление внешней среды совершенно исчезло, то мне осталось только мое собственное волевое движение, мой личный вектор.

И меня с этим вектором, в этом векторе застал Бог. Он застал меня за игрушкой в компьютере.

А дядю Костю, такого на первый взгляд глупого, злого и агрессивного, Бог застал в глупом и агрессивном желании правды – но все же в желании правды, то есть все‑таки при попытке чуть‑чуть приподняться над обстоятельствами!

Вот у дяди Кости линия жизни –

– и вдруг, в одно мгновение, линия исчезает –

– и дядя Костя оказывается в пустоте. Пустота не имеет никакой плотности. Она не оказывает никакого сопротивления. Это удобно.

Единственное неудобное обстоятельство: нет возможности изменить вектор. Ни направление вектора, ни величину: «В чем застану, в том и сужу».

Дядя Костя оказывается в пустоте – и начинает плыть в пустоте с постоянной заданной скоростью, в одном раз и навсегда заданном направлении…

Если его волевое движение было слабым – а допустим, оно было слабым, поскольку было внутренне противоречивым: заботясь об этих парнях из красных домов, он все же хотел и скандала, – значит, он будет плыть очень медленно, очень‑очень‑очень медленно, «квадриллион лет» – и от этой медлительности будет очень страдать: но ускориться невозможно. Впереди вечность, и в этой вечности все‑таки он очень медленно плывет вверх…

Значит, пусть даже медленно, пусть даже через «квадриллион» – но он все‑таки доплывет…

– Докуды? – не вытерпел Дмитрий Всеволодович, – я никак не пойму…

– До райских обителей.

– А‑а… Опять вы свой… опиум для народа…

– Погоди, погоди‑те, – сузила глаза Анна. – То есть всю жизнь делаем гадости – а в зачет идет только последний момент?

– Нет! – возразил Федор. – Не так! Например: если вы разгонитесь на машине со скоростью сто километров в час, и вдруг увидите впереди пропасть, и резко затормозите – то «маленький вектор», сиюминутный маленький вектор у вас будет – назад, торможение, и даже резкое, сильное торможение – но главный‑то вектор у вас был направлен вперед! Может быть, вы успеете как‑то замедлиться – и полетите в пропасть не сто километров в час, а пятьдесят или даже пусть десять, – но все равно «главный вектор» у вас пересилит «маленький вектор»… Важен итог, итоговая динамика: или в ту сторону, или в эту.

Важно, куда направлено ваше итоговое усилие, результирующее усилие вашей жизни – и варианта лишь два: или к «ДА», или к «НЕТ».

Проблема, что мы всегда судим других по положению на прямой, по видимому результату. Приходим на рынок и видим женщину… бабу, грузинскую грубую бабу: глаза у нее неживые, голос грубый, вы слышали: злая торговка… если судить по внешнему. Но разве мы ее знаем? Одно только то, что она продолжает двигаться; только то, что она своими ногами дошла до этого рынка – это уже такой человеческий подвиг, это уже настолько мощнейшее «ДА!» –

– Что за «да»? Чему «да», я никак не пойму? – рассердился Белявский. – Чему?

– «Да святится имя Твое, Да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя». Воле Божией – вот чему «Да»…

– То есть этому всему кромешному ужасу она должна кланяться, ставить свечки и говорить «да‑да‑да»?!

– А вы заметили, что она ни разу не говорит «Нет»?

Поразительно: мы с вами слушаем и говорим в себе «Нет, Нет, Нет!» – а она? Что она говорит?

Она говорит: «Тяжело».

Она говорит: «Почему?» «Зачем надо было убивать?»

Но она даже ни разу не проклинает убийц! Может быть, ей гораздо легче было бы сказать «Нет» и тоже повеситься, как и мужу, – но она‑то живет…

– Между прочим –

– живет, объясняет, что ради дочери, – но этим самым уже говорит настолько мощное «Да!» –

– Кстати, кстати! насчет «повеситься», – уцепился Дмитрий Всеволодович, – ее муж повесился – это «грех»? Как считается там у вас?

– По логике, самоубийство – есть жизнь, прерванная в момент абсолютного «Нет»…

– А я считаю, мужской поступок, – сказала Анна.

– То есть, он – в ад, по‑вашему? И с женой на том свете не встретятся?.. – подковырнул Дмитрий Всеволодович.

– Вот, вам, мучикам, лишь бы сбежать…

– Меня поражает, – продолжил Федя, думая не о Дмитрии Всеволодовиче и не об Анне, – меня поражает, насколько большинство из рассказчиков далеки – не только от мысли о самоубийстве, но даже и от уныния. Почти все они прожили жизнь в нереально тяжелых условиях… Взять самую первую, Нину Васильевну: родилась без отца, с матерью побиралась, детство провела в детском доме, работала на ткацкой фабрике, а единственный сын… неужели у нее была легкая жизнь? Но она говорит «Я довольна». «Мне повезло». «Мне встретились хорошие люди». Она говорит: «У меня была жизнь – хорошая»! Поразительно! Вы ругаете их, презираете, называете «быдлом» – а какое у них терпение и какой стержень, несмотря ни на что! Не все, но большинство говорит «Да», «Да», «Да».

Я заметил, что так называемые объективные обстоятельства – ни при чем. Все зависит только от человека. Один человек, как завод, все хорошее перерабатывает в плохое – а другой человек, наоборот, самый ужас кромешный каким‑то образом перерабатывает в хорошее: и даже эта Хатуна – она соглашается потерпеть ради дочки, этим она говорит «Да» своей дочке; она находит какой‑то общий язык со своим мертвым сыном; уже одно то, что она продолжает двигаться, – это подвиг! Нам с вами достаточно мелочи: не ту отметку поставили, оплату урезали, контракт не переподписали, – достаточно, чтобы закричать «Нет, Нет, Нет!» – а она‑то что терпит шестнадцать лет? Неужели вы думаете, что ей не больно? Не страшно, не непонятно? Но мы с вами – не принимаем, мы говорим «Нет», а она – каким‑то сверхчеловеческим образом говорит «Да»! –

– Смерти собственного ребенка, – уточнила Анна.

– Не смерти ребенка, а Божьему замыслу!..

– Садистский у вас божий замысел, – сказала Анна.

– Короче, «тяжелое палажение, ощень трудна», – подытожил Белявский. – Ты алоэвый гель положила? Стоял на полочке…

– Выбор прост. – Все, что Федя говорил до сих пор, он говорил только для Лели, но избегал обращаться к ней прямо, и старался на нее не смотреть. Теперь Анна, Дмитрий и их алоэвый гель не оставили ему выбора. – Выбор прост. Или «Да», или «Нет». Так просто, что даже обидно. И в каждый момент – в каждый, в каждый мельчайший момент – только «Да» или «Нет»…

– А «иллюзия»? – перебила Леля.

– Я лгал про «иллюзию». Себе лгал. Не нарочно – я просто боялся. «Иллюзия» – в сущности то же, что «нет». Примитивная маскировка. Ты совершенно права: «быдло» – это бетонное «нет», а «иллюзия» – это стеклянное «нет». Но и то, и другое – конечно, «нет»…

И еще я лгал про «сейчас». «Да» и «нет» – говорится сейчас. В каждое маленькое мгновение есть выбор, у каждого человека…

– А у тебя?

– Ну естественно… в том числе у меня.

– Сейчас.

– В каком смысле? О чем ты?

– Это я тебя хотела спросить: ты о чем‑то конкретно? У тебя есть выбор сейчас?

– У меня? Я не знаю…

– Что происходит сейчас?

– Сейчас ты уезжаешь.

– Допустим. И что с того?

– Гляди‑ка! – заинтересовалась Анна. – В ведерке полешки.

– Ты только заметила? – добродушно сказал Дмитрий Всеволодович. – Еще с утра гремели на крыше. Кирпич вставляли…

– Я просил тебя задержаться… – неуверенно проговорил Федя.

– Нет, ни разу ты не просил, – отрезала Леля. – Ты спрашивал, может быть, я останусь? Но ты ничего не просил.

– Но они же сырые! – вознегодовала Анна. – Они откровенно мокрые! Как они будут гореть?!

– Плохо, – авторитетно заверил Дмитрий Всеволодович. – Плохо будут гореть. Но мы это не увидим.

– Тогда… – сказал Федя тихо, – сейчас я прошу.

– Что? – не расслышала (или сделала вид, что не расслышала) Леля.

– Я прошу, чтобы ты осталась. Сейчас. Я делаю выбор. Я говорю тебе: «Да».

– Вы о чем, молодые люди? – поморщилась Анна.

В этот момент зазвонил сотовый телефон Дмитрия Всеволодовича.

– Ну вот Илья наконец!

Он немного послушал, поулыбался, кивая, изредка отвечая пониженным, бархатным голосом, и, отняв трубку от уха, красивым жестом бросил телефон в карман пиджака:

– Немного задерживаются, – объявил Дмитрий Всеволодович во всеуслышание. – Примерно, говорит, через час – минут через пятьдесят. Можем звать такси.

– Хватит еще на одну историю, – быстро сказала Анна, с неудовольствием глядя на Лелю и Федора.

– Да, напутственную… – рассеянно махнул рукою Белявский, – на ход ноги…