Рай, рай

Весь день над озером висело сонное золотистое марево.

Солнце просвечивало сквозь весеннюю дымку – совершенно весеннюю, несмотря на январь. Блестели извивы дороги на том берегу, пересверкивала озерная рябь…

– Может быть, мы – в раю?.. – фантазировал Федор, глядя на светлые облака. – Мы в раю, мы сидим на красивой горе – а перед нами проходят разные души, рассказывают свою жизнь… мы внимаем… Пытаемся их познать… как Адам!

Известно тебе, что делал Адам в раю? Он возделывал сад, ел и спал – но самое непостижимое: он давал имена.

Бог приводил к Адаму животных… нет, написано так: «…приводил всякую душу живую» – и каждую эту душу живую – Адам называл. Все живое, что Бог сотворил, – то Адам называл.

Здесь, очевидно, был некий таинственный и волшебный процесс. Представь: Бог приводит к Адаму нечто маленькое и серенькое – и нечто огро‑омное серое. Адам только смотрит на маленькое – и говорит: «Ты, маленькая серенькая, называешься… мышка!» Оп‑ля! – и на веки вечные она мышка. И цвет у нее мышиный, мышастый, и шкурка у нее мышья, и шуршит она мышкой, и юркает мышкой, и зубками грызет как мышка… «А ты, огромный и серый… ну‑ка, поворотись…»

Леля засмеялась.

– «…Ты же типичный слон! Так, записываем: „Сло‑о‑он…“ Все, свободен…»

И видишь, он не называет слона – «мышка», и мышку не называет – «слон»: здесь выбор не акцидентальный…

– Какой?

– Не… случайный выбор, не произвольный: он каждому существу, каждой «живой душе» выбирает единственно точное имя…

А что такое вообще – «назвать»? «назвать имя»? Я думаю, это значит: почувствовать в называемом какую‑то главную суть… И не только почувствовать, но и найти ей обозначение, выражение, символ… все сразу!

Можно отчасти сравнить с тем моментом, когда родители называют ребенка. Бывают традиционные семьи, когда называют еще до рождения – в честь дедушки или бабушки… Но в современных семьях бывает: ребенок родился – и остается какое‑то время без имени. Пока был в утробе, планировали, предположим, «Виталик» – но вот выскочил на поверхность, родители смотрят: ан нет, не похож на Виталика, не Виталик…

– Не личит.

– Что?

– У меня там одна говорит: «Тебе худи[9]не личат»…

– Да‑да: не к лицу, не подходит… Конечно.

А дальше родители смотрят: да ведь ты не Виталик, какой ты Виталик? Ты истинный Петр!

Понимаешь, какой здесь момент? Требуется, чтобы родители были свободны от всяких взаимных обид, от амбиций, – мало ли, мама хочет назвать в честь кого‑нибудь из своих предков; отец, наоборот, как в ег о роду принято, и принимаются перетягивать этот канат…

Нет, родители должны чистым сердцем услышать своего ребенка… Но это сложно! Для современного человека ос о бенно сложно: вокруг нескончаемый шум… Можно представить, как внутреннее существо новорожденного ребенка – что‑то самое главное и уникальное в его личности, самая сокровенная его сущность им посылает свой позывной – но негромко, как будто издалека: «Петр, я Петр, Петр, как слышите меня, прием?.. Петр, меня зовут Петр, как слышите меня, прием?..» – а телевизор орет, пиво какое‑нибудь в голове шумит – водка, семейная гордость стучит в сердце, как пепел Клааса, деньги шуршат, громко‑громко, гремят – никто не слышит.

Даже родители родные – не слышат! Хотя казалось бы: кого уже и услышать‑то, если не собственного ребенка, свое плоть от плоти? Родители своего ребенка носили, вынашивали, рожали… – Федору показалось, что Леля слегка потемнела лицом, но он не понял причину, – рожали – должны быть настроены на его частоту: но не слышат, никак!

А Адам слона встретил впервые – и слышит!..

Кроме того, – летел Федя, – родители имеют время. Они могут выбирать и неделю, и две, и месяц…

– Я знаю одних: полгода дочка лежала без имени. Звали «малюск»…

– Вот‑вот‑вот! Точная ситуация.

А первому человеку имя являлось – мгновенно! Я не могу здесь представить творческих мук: Адам ходит по раю, взвешивает варианты… Нет, здесь было прозрение, моментальное попадание, как в дзен‑буддизме, не целясь…

И в‑третьих, родители выбирают из ограниченного набора имен. Максимум максиморум, из ста. А обычно – если учитывать определенную страту, обычаи – тридцать‑сорок имен, не больше.

И все эти имена готовы на выбор – их звуковой рисунок известен, и зрительное написание всем известно: родители не рискуют, не открывают новое имя, не сотворяют новое имя, а лишь выбирают из очень узкого, ограниченного ассортимента… – и все равно, как видим, такая большая проблема!

– Может, поэтому и проблема?

– Да, но Адам‑то творил каждое имя с нуля! Не было у него ящиков с картотекой: «хоботные»… Elephant, elephantus vulgaris…

– Элефан… – повторила Леля, и Федор ею невольно залюбовался.

Сегодня она иначе себя вела и даже выглядела иначе – как будто вдруг стала младше на несколько лет.

Раньше Федор почти никогда не встречался с Лелей глазами: разговаривая, он чаще смотрел на нее, а она куда‑нибудь в сторону, – а сегодня он то и дело ловил на себе веселый и в то же время требовательный взгляд. Даже глаза у нее – казалось Федору – стали круглее. Куда‑то девалась обычная кривая усмешка.

Федя чувствовал что‑то вроде давления; чувствовал на себе давление ожидания. Но поскольку ему прямо не говорили, чего именно ждут, – он и не торопился вдумываться, а просто купался в этом интересе к себе… И требовательности тоже радовался – после стольких лет, когда никто ничего от него не требовал и не ждал.

– Элефан – по‑французски?

– Да, да… По‑латыни, вообще‑то. Да, элефан, элефант… Величественно…

– По‑французски всегда в конце ударение?

– Разумеется! Ты была бы «Лёля», или лучше «Ляля» – французы повторяют слог: Mimi, Tata, Lala…

– По‑моему, из нас двоих «Ляля» – это ты, – Леля чуть‑чуть усмехнулась на прежний манер, но не обидно. – А «мышь» по‑французски?..

– Souris.

– Сури?

– Да. Какие‑то в этом слове есть зубки, остренькие, грызут что‑то в укромненьком месте… И в то же время улыбка: sourire, un sourire по‑французски «улыбка»! Чуть‑чуть оскаленная улыбочка, зубки – но все же улыбка.

Он не называет ее le rongeur, э… «грызун». Если бы у Адама были какие‑нибудь продовольственные запасы и склады и он испугался бы, что мышь испортит эти запасы, он бы ее назвал un rongeur. Или даже nuisible, un animal nuisible – «вредитель».

А если бы он испугался, что слон может его раздавить, он назвал бы его не «Слон», а «Давило». «Дави‑Дави». Или «Туша». Не «Слон».

А если бы Адам озаботился, как бы слона подрядить… э… воспользоваться слоном в своих целях, он бы назвал его, скажем, «Носи‑Носи», «Таскай‑бревна».

Но ты понимаешь, чему это было бы имя? Это было бы имя его собственной озабоченности, или жадности, или страху – в конечном итоге страху! – но никак не живой душе мышки или слона. В этом имени не было бы уникальности – потому что «грызун» – это и белка тоже, «вредитель» – и саранча тоже, «носи‑носи» – лошадь или верблюд…

Здесь закон: если я пожелаю поюзать других, применить их в своих интересах – или, наоборот, боюсь, как бы они меня не использовали, не раздавили, не съели, – все эти другие делаются для меня одинаковыми! Все становятся на одно лицо. Перестают быть душами живыми.

И самое главное – моя собственная душа перестает быть душою живой! Только живая душа может увидеть другую живую душу, услышать другую душу, назвать по имени…

Как только я отнимаю у чужой души уникальное имя, как только я называю ее общим словом «вредители», или «хищники», или «вьючный скот», как только я превращаю ее в объект, я убиваю ее для себя – и тем самым я убиваю себя, часть себя… Я полностью жив, только пока отношусь ко всем как к субъектам, как к душам живым. Едва я вношу разделение между субъектом‑собой и объектами‑остальными – моя собственная душа перестает быть живой!

Ты помнишь, еще после самой‑самой первой истории? – тебе понравилось, как беспризорники жарили хлеб: убегали из детского дома и в этих… в «посадках» жарили хлеб. Знаешь, почему тебе так понравилось?

Это рай! Образ рая: все вместе, все преломляют хлеб, все – живые!

Начиная с Адама, внутренняя конструкция человека, «дизайн» человека предполагает общность, отсутствие разделения на «субъект» и «объект»… Это естественное состояние человека!

– Не замечала.

– А потому что мы строим перегородки!

Мы строим перегородки от собственного иллюзорного страха перед страданием, перед болью; но в сущности мы боимся иллюзии! Все страдание в конечном счете – от страха, а страх…

– Не всегда.

– Точно, точно! Мы строим, в отличие от Адама, который был совершенно свободен от всяких перегородок: он полностью был открыт – весь открыт – и мышке, и… чебурашке, и льву, и слону, и микробу – и поэтому каждому находил уникальное имя, мгновенно! Он не отделял от уникальной живой души мышки – свою собственную живую душу… – и ровно поэтому его душа и была абсолютно живой! В этом, собственно, и заключался – рай!

– А ты знаешь, что ты псих настоящий? – с уважением сказала Леля.