Грех и прощение

В классическом иудаистском и христианском теологическом учении грех, по существу, отождествляется с неповиновением воле божьей. Первым примером такого неповиновения в мировой истории является Адам. Однако иудаизм и христианство по‑разному оценивают этот акт непослушания. В противовес христианской традиции, иудаизм не рассматривает поступок Адама как «первородный грех», который наследуется всеми последующими поколениями. Однако и те и другие считают, что неповиновение божьей воле – это грех, как бы там это ни звучало в Писании. Это нисколько не удивляет, если помнить, что в этот период библейской истории бог был непререкаемым авторитетом, который соответствовал восточному образу «царь царей». Не следует также забывать, что церковь почти с момента своего зарождения приспосабливалась к существующему социальному строю, который во все времена (как при феодализме, так и при капитализме) нуждается для осуществления своих функций в строгом соблюдении паствой установленных законов.

Вне зависимости от характера авторитета и от строгости законов того или иного общества, по сути дела, мало что меняется: человек должен с детства научиться испытывать страх перед авторитетом. Для того чтобы обеспечить бесперебойную работу государственной машины, недостаточно одного страха, гражданин должен внутренне трансформировать свой страх в этическую и религиозную категорию греха.

Человек уважает закон не только из страха перед наказанием, но и потому, что непослушание вызывает в нем чувство вины. От этих чувств его может освободить покаяние (перед авторитетом). Предпосылкой отпущения грехов является осознание, сожаление и принятие наказания. Таким образом, установившаяся последовательность (грех? чувство вины? наказание? смирение? отпущение грехов или прощение? и снова неповиновение, то есть грех) создает порочный круг (грешить и каяться). Каждый акт неповиновения ведет к усилению подчинения. Из этого порочного круга мало кому удается вырваться. Таким героем оказался Прометей. Несмотря на тяжелейшую кару, которую ему назначил Зевс, он не преклонил головы и не испытал чувства вины. Он знал, что его поступок был актом солидарности и сострадания: украсть у богов огонь, чтобы принести его людям, это было непослушание, но не грех. Как и многие любимые человечеством герои (мученики), Прометей разорвал нить, связывающую неповиновение и грех.

Но общество состоит не из героев. И пока суд да дело, надо закрепить в человеке тождество ослушания и греха. Государство и церковь достигали этого объединенными усилиями. Они вместе стремились защитить свои привилегии. Государство нуждалось в религии как в той самой идеологии, которая ставила знак равенства между грехом и ослушанием, а церковь нуждалась в адептах, которые прошли государственную «школу подчинения». И церковь, и государство использовали в своих целях семью для воспитания в детях с младенческих лет беспрекословного подчинения.

В остальных случаях в теологическом и светском словоупотреблении слово грех связано с понятием подчинения авторитету в духе обладательного модуса. Мы считаем, что наше благосостояние зависит не от нашей творческой деятельности, а от степени нашего подчинения авторитету. У нас есть лидер (король или Господь Бог), в которого мы верим, нам гарантирована безопасность, пока мы сами – ни чего из себя не представляем. Не следует думать, что это рабство обязательно осмысленно. Но ясно одно: пока мы принимаем авторитарную структуру нашего общества, мы живем в обладатель ном модусе.

Альфонс Ауэр очень точно подметил, что у Фомы Аквинского концепция власти, неповиновения и греха носит гуманистический характер: грех понимается не как неповиновение иррациональной власти, а как нарушение благоденствия человека[31]. Так, Фома Аквинский утверждал: «Мы не можем оскорбить Бога, не действуя против своего собственного блага» (S. c. gent. 3, 122). Чтобы правильно понять этот тезис, следует учесть, что для Фомы Аквинского человеческое счастье (bonum humanum) не определяется ни произвольными, чисто субъективными желаниями, ни инстинктивными («естественными», если воспользоваться термином стоиков) желаниями, ни волей божьей. Оно определяется нашим рациональным пониманием человеческой природы и норм, вытекающих из этой природы и способствующих нашему оптимальному развитию и благополучию. (Следует отметить, что Фома Аквинский, будучи послушным сыном церкви и поборником существующего социального порядка, который он защищал от революционных сект, не мог быть чистым представителем неавторитарной этики; он использовал слово «неповиновение» для обоих видов непослушания, чтобы завуалировать внутреннюю противоречивость своей позиции.)

В то время как понимание греха как неповиновения является составной частью авторитарной структуры, а значит, и модуса обладания, оно приобретает совершенно иное значение в рамках неавторитарной структуры, основанной на модусе бытия. Причем и это второе значение также подразумевается в библейской истории грехопадения, что нетрудно понять, если по‑другому ее интерпретировать. Бог поместил человека в сады Эдема и запретил ему вкушать плоды с древа жизни и с древа познания добра и зла. Убедившись, что «нехорошо быть человеку одному», бог создал женщину. Мужчина и женщина должны были стать «одной плотью». Оба были наги и «не стыдились». Это утверждение обычно интерпретируется с точки зрения традиционного взгляда на проблемы пола, согласно которому мужчина и женщина должны, вполне естественно, стыдиться своих неприкрытых гениталий. Однако едва ли в библейской истории сказано только это. Где‑то в глубине скрывается и смысл, а именно: хотя мужчина и женщина лицезрели друг друга с головы до пят, они не испытывали стыда, ведь они воспринимали друг друга не как посторонние, не как отдельные индивиды, а как «единое целое».

Эта изначальная для рода человеческого ситуация радикально меняется после грехопадения, когда мужчина и женщина становятся людьми в полном смысле этого слова. Теперь они наделены разумом, они познали разницу между добром и злом, они осознали, что они суть два отдельных индивида, что их первородное единство нарушено и что они стали чужими. Они близки друг другу и все же чувствуют, что разделены, отдалены друг от друга. Они испытывают глубочайший стыд: стыд оттого, что видят друг друга «нагими» и одновременно чувствуют взаимное отчуждение, невероятную пропасть, разделяющую их. «Они сделали себе набедренные повязки», пытаясь избавиться от неловкости и скрыть наготу, в которой они предстали друг перед другом. Но стыд, как и чувство вины, не спрячешь за фиговым листком. Они не попробовали приблизиться друг к другу с любовью; возможно, они и желали друг друга, но физическая близость не устраняет отчужденности между людьми. И то, что они действительно не любят друга, проявляется в том, как они друг к другу относятся: Ева даже не пытается защитить Адама, а Адам, стремясь избежать наказания, обвиняет во всем Еву, вместо того чтобы защитить ее.

Так какой же грех они совершили? Они предстали друг перед другом как два разделенных изолированных эгоистичных человеческих существа, которые не могут преодолеть свою разъединенность даже в акте любви. Этот грех коренится в самом человеческом существовании. Лишенный изначальной гармонии с природой (которая характерна для животных, чья жизнь определяется врожденными инстинктами), наделенный разумом человек не может не чувствовать свою крайнюю отчужденность от любого другого человеческого существа. В католической теологии такая форма существования без любви, в полной изоляции и отчуждении определяется словом «ад». Это состояние невыносимо, и человек стремится любым способом преодолеть эту пытку абсолютной изоляции, подчиняясь ли, властвуя ли, пытаясь ли заглушить голос разума и сознания. Однако каждый из этих способов хорош лишь на короткое время, он закрывает путь к истинному решению проблемы. Единственный способ спастись из этого ада – освободиться из тюрьмы своего эгоцентризма, достичь «единения со всем миром». И если эгоцентрическая разъединенность и есть смертный грех, то он искупается актом любви. Само английское слово «atonement» (искупление) выражает эту идею, ведь этимологически оно происходит от слова «at one ment», что на среднеанглийском означало «единение»[32].

А так как грех разъединенности не является актом непослушания, он не нуждается в прощении. Что действительно необходимо, так это исцеление, а здесь может помочь лишь любовь, а вовсе не покаяние и не наказание.

Райнер Функ указал мне на то, что неавторитарная концепция греха как разобщения, разъединения получила выражение у некоторых отцов церкви – последователей Иисуса. Он подтверждает это следующими цитатами (заимствованными у Анри де Любака). Ориген говорит: «Где правит грех, там разделение, но где правит добродетель, там единство и единение». Максим Исповедник говорит, что по вине Адама род человеческий, «который должен был бы быть гармоничным целым, не ведающим конфликта между моим и твоим, превратился в облако пылинок – в отдельных индивидов». Сходные мысли о том, что первородное единство мира разрушил Адам, можно найти и у святого Августина, и у Фомы Аквинского. В заключение де Любак говорит: «…спасение предстает как необходимое обретение утраченного единства, как восстановление сверхъестественного единения с Богом и в то же самое время единение людей друг с другом»[33].

Итак, в заключение можно сказать, что при ориентации на обладание (то есть в авторитарной структуре) грех – это неповиновение, и избавиться от него можно с помощью раскаяния → наказания → нового подчинения. При ориентации на бытие (в неавторитарной структуре) грех – это отчужденность, и избавлению от него способствуют раскрепощение разума, полнота проявления любви, единение. И в самом деле, историю грехопадения можно интерпретировать двояко, в ней смешаны элементы как авторитарные, так и способствующие освобождению человека. Тем не менее сама по себе концепция греха как неповиновения диаметрально противоположна концепции греха как отчужденности и изолированности.

История о Вавилонской башне, рассказанная в Ветхом Завете, видимо, содержит ту же идею. Род человеческий достиг здесь состояния единства, символом чего является тот факт, что все человечество говорит на одном языке. В своем стремлении к власти, страстном желании «иметь» величайшую башню люди разрушили свое единство и стали разъединенными. Рассказ о Вавилонской башне – это в каком‑то смысле второе «грехопадение», грех древнего человечества. История эта осложняется тем, что бог испугался человеческого единения и вытекающей отсюда силы людей. «И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Быт 11:6–7). Конечно, тот же момент присутствует и в истории грехопадения: там бог испугался силы, которую могли бы обрести мужчина и женщина, отведав плодов с древа жизни и с древа познания добра и зла.