Зимовка на мысе Эванс

На мысе Эванс вопрос соперничества с норвежцами решили просто – сделали вид, что его вообще не существует. В течение первых нескольких недель после возвращения из похода по закладке промежуточных складов действовала негласная договоренность – игнорировать полярные темы в целом и положение экспедиции в частности. «Казалось, что где‑то на стене повесили невидимое объявление: “Разговоры о работе запрещены”», – вспоминал Гран.

Но нельзя было запретить людям думать, и, похоже, Фрэнк Дебенхем выразил мысли большинства, написав в своем дневнике, что

шансы Амундсена… гораздо выше наших. Начнем с того, что они на 60 миль ближе к полюсу, чем мы, и могут отправиться к нему напрямую, в то время как нам нужно огибать острова… Если бы [Скотт] консультировался с офицерами, думаю, мы могли бы надеяться на победу, но, поскольку он продолжает держать их в неведении, как и во время похода по закладке промежуточных складов, дела, скорее всего, пойдут плохо.

Наконец, 8 мая Скотт представил участникам экспедиции свой план путешествия к полюсу. Сидя во главе длинного стола под безжизненным светом ацетиленовой лампы и используя для иллюстрации своих слов большую карту с отметками, сделанными синим карандашом, он говорил в привычной тусклой, прозаичной, странно невдохновляющей манере. Это было поразительное выступление. Всем стало очевидно, что он прибыл в Антарктику без какого бы то ни было плана, достойного такого названия, и только теперь – когда прошло уже больше года с момента начала экспедиции – предлагал своим спутникам запоздалую импровизацию. Но очевидно было и то, что его слушатели не нашли ничего странного в такой небрежности.

График броска к полюсу, с которого Скотт начал свое выступление, был основан не на оценке собственных возможностей, а на показателях Шеклтона во время путешествия 1908 года. Поскольку они практически не общались‑, все сведения Скотт почерпнул из чтения «Сердца Антарктики», а не из личных бесед с самим Шеклтоном. Характерно, что эта книга отсутствовала в библиотеке экспедиции, и если бы Гриффин Тэйлор совершенно случайно не взял ее с собой, Скотту даже не с чем было бы сверяться. Итак, Скотт предложил выступить 3 ноября. Учитывая, что на путь в 1530 миль до полюса и обратно требовалось 144 дня, возвращение на базу планировалось примерно 27 марта.

«Таким образом, – подытожил Скотт, – партия, которая отправится на полюс, почти наверняка опоздает к прибытию корабля».

27 марта – это опасно поздно. Он и сам понимал, что такое опоздание противоречит всему имеющемуся опыту. На Барьере, скорее всего, будет очень холодно – и это станет дополнительной нагрузкой для усталых людей. К примеру, Амундсен наотрез отказывался – вне зависимости от обстоятельств – рассматривать возможность возвращения во Фрамхейм позже конца января, несмотря на то, что был на порядок лучше подготовлен к походу, имея в запасе волчьи и медвежьи шкуры для самых тяжелых условий. И Шеклтон считал, что начало февраля – это очень поздно. Но его опыт Скотт практически полностью проигнорировал. Разве Шеклтон не столкнулся с таким холодом и не сделал столько ошибок, что едва не погиб? Ничего, Скотт еще покажет всему миру, что ему придется выдержать в два раза больше.

Однако в полной мере глупость Скотта проявилась, когда он перешел к транспорту. В самом начале он безоговорочно доверял мотосаням, теперь же окончательно разуверился в них.

Собаки тоже вызывали у него разочарование. Оно было необоснованным, даже каким‑то иррациональным: в походе по закладке промежуточных складов на обратном пути собаки пробегали в день по двадцать‑тридцать миль, доставив Скотта на базу гораздо раньше, чем вернулась группа с пони. Тем не менее он решил, что собаки вряд ли достигнут ледника Бирдмора, и «склонялся к тому, чтобы отказаться от них на последнем этапе путешествия».

Скотт заявил, что единственным надежным видом транспорта остаются пони, но их можно использовать только до подножия ледника. Поэтому по дороге к полюсу и обратно, на протяжении одной тысячи миль или около того (как и при подъеме на высоту 10 тысяч футов, чтобы достичь плато), в качестве тягловой силы будут использоваться только люди.

Меня, например, это решение восхищает [записал Боуэрс]. В конце концов, будет здорово показать, что даже в наши дни предполагаемого упадка британской расы это плато можно пройти, впрягшись в сани.

Слова Боуэрса стали эхом героических мечтаний Скотта, которыми он щедро поделился с читателями в своем «Путешествии на “Дискавери”». Но в те же дни метеоролог Джордж Симпсон заметил в дневнике, что планы Скотта основаны на максимально благоприятных погодных условиях и никак не учитывают возможные задержки. «Ресурсов у нас мало, – написал он, – и поэтому любое происшествие или плохая погода могут привести нас не просто к неудаче, а к несчастью».

Между тем самого Скотта беспокоили пределы выносливости людей. Партия должна была провести семьдесят пять дней на большой высоте горного плато и на его склонах. «Я не знаю, смогут ли люди продержаться столько, – такими были его последние слова, – я почти сомневаюсь в этом».

Характерно то, что Боуэрс, по словам Черри‑Гаррарда, «абсолютно простой, прямодушный и бескорыстный», возможно, даже самый наивный из всех, оказался практически одинок в своем любительском энтузиазме. Остальные, как и Симпсон, почувствовали в душе тревогу. «В целом все оборачивается к лучшему, – загадочно написал Уилсон в своем дневнике, – и вообще не так, как можно было ожидать».

Все пытались разобраться в ситуации. К примеру, Гран не разделял мнения Скотта о собаках.

Думается, что хаски не так уж и бесполезны. Неужели сомнения еще остаются, несмотря на целую сотню собак, привезенных сюда Амундсеном?

На самом деле у Скотта появились подозрения, что собаки в умелых руках могли оказаться главным козырем. Он поспешно решил использовать пони, чтобы перевезти собак через Барьер для финального рывка, ошибочно веря в то, что они спринтеры, а не стайеры. В любом случае его коробило от возможности передвигаться на собаках, убивая их для того, чтобы накормить остальных. В основе его малодушия, видимо, лежало трагикомическое возмущение против такого способа кормежки. Кроме того, все это противоречило его романтическим заблуждениям: ведь в данных условиях работающая собака – это не что иное, как громко лопнувший пузырь человеческого самомнения. Между тем Скотт в «Путешествии на “Дискавери”» однозначно и категорично утверждал, что «ни одно из путешествий, когда‑либо предпринятых на собаках, не достигает тех высот совершенства, которые возможны, если партия людей идет вперед, справляясь с препятствиями, опасностями и трудностями своими собственными силами, без всякой помощи».

Только спустя годы Мирс поставил Скотту горький для полярного исследователя и лидера диагноз: «сентиментальный человек». А в то время в разговоре с Оутсом он раздраженно сказал: «Скотту надо было купить хотя бы грошовую книжку о транспорте». Скотт случайно услышал эту фразу и был неприятно поражен. К сожалению, это стало единственным случаем критики, которая дошла до его ушей. Большинство людей боялись его и не решались высказаться.

Подготовка к путешествию на полюс началась только в середине июня, на два месяца позже, чем в лагере Амундсена. Снаряжение проверяли только рядовые участники экспедиции, работая по полдня.

В действительности приготовления Скотта были еще более запоздалыми, чем могло показаться. Прошло почти два года после решения об организации экспедиции на полюс, а он до сих пор не подумал об особенностях полярного питания. После катастрофической вспышки цинги на «Дискавери» это свидетельствовало о преступной беспечности. Только теперь, менее чем за шесть месяцев до выхода к полюсу, он уделил внимание этой теме и приказал Боуэрсу прочитать о рационе санных походов в книгах, которые имелись в его распоряжении. Очень характерно, что Скотт дал такое поручение неопытному новичку. Точно так же Черри‑Гаррарду, еще одному дилетанту, поручили подготовить доклад о строительстве иглу. Это был второй задокументированный случай интереса Скотта к иглу спустя двенадцать лет после начала его карьеры полярного исследователя.

По большинству параметров британский и норвежский лагеря стали полной противоположностью друг другу. Во Фрамхейме все жили одной командой в атмосфере не то горной хижины, не то парусника, плывущего в открытом море, – это было нечто среднее. Мыс Эванс казался гибридом военного корабля и университетской комнаты отдыха. Дом разделили пополам стеллажом из ящиков. С одной стороны жили офицеры, ученые и джентльмены (в широком смысле слова), с другой – своей отдельной жизнью – матросы военно‑морского флота и русские участники экспедиции – конюх Антон и отвечавший за собак Дмитрий.

Со стороны могло показаться, что дело лишь в различии стилей. В социальном плане Королевский военно‑морской флот со времен «Дискавери» изменился мало. По‑прежнему сохранялась строгая приверженность политике сегрегации в отношении офицеров и рядовых. А поскольку эта экспедиция управлялась в соответствии с военно‑морскими правилами, было важно, как и на «Дискавери», жить обособленно друг от друга даже в снегах. Однако различия между норвежцами и британцами были намного глубже и заключались в качестве руководства.

Пронизывающее все сферы жизни Фрамхейма ощущение срочности практически полностью отсутствовало на мысе Эванс. Зиму подопечные Скотта провели лениво и неэффективно, что подозрительно напоминало времена «Дискавери». За рутинные операции отвечали добровольцы, и эти «рабочие лошадки» были перегружены обязанностями. Изучением техники путешествия пренебрегали, и Гран, вместо того чтобы обучать своих спутников лыжным премудростям, в какой‑то момент с удивлением обнаружил, что играет в футбол при свете луны. Зато на британской базе с энтузиазмом выпускали журнал «Южнополярный Таймс», редактором которого был Черри‑Гаррард, – продолжение еще одной традиции «Дискавери». Кроме того, ввели практику чтения лекций – по три в неделю, что большинству людей казалось избыточным. Скотт знал, что у него сильные ученые, и организовал проведение этих лекций, используя «добровольно‑принудительный» метод.

На них с глубокомысленным видом обсуждались самые разные темы, лишь малая часть которых относилась собственно к полярным путешествиям. Например, никому даже в голову не пришло внести в программу курс по навигации, хотя «Тедди» Эванс был известен как отличный специалист в этой области.

Сам Скотт становился абсолютно другим человеком, когда после обеда садился во главе длинного стола и переходил от полярных вопросов к председательству в том, что он называл «Антарктическим университетом». Становилось понятно, что это его настоящая стихия, что он скорее кабинетный ученый, чем офицер военно‑морского флота. На Симпсона производила большое впечатление «разносторонность его ума. Не было ни одного специалиста, который не получал бы удовольствие от обсуждения с ним предмета своих исследований». Вероятно, Скотту стоило сделать карьеру технического специалиста или стать талантливым популяризатором науки, учитывая его несомненный литературный дар.

Безусловно, в науке Скотт видел прекрасную возможность повысить свой авторитет. Он раздражался при виде малейших признаков бездействия среди ученых (которое могло быть всего лишь паузой, взятой на размышления), боясь того, что это скажется на их результативности в целом, а следовательно, на его положении руководителя научной экспедиции.

У Скотта начался внутренний кризис. Видимо, его полностью вымотало двойное соперничество с Шеклтоном и Амундсеном. Переменчивость и раздражительность, известные окружающим со времен «Дискавери», с годами превратились в симптомы тяжелой депрессии, прерываемой спазмами эйфории. Он окончательно потерял умение приспосабливаться, стал пугающе негибким и неуравновешенным. Особенно это беспокоило Оутса и Аткинсона. Оба привыкли к командной иерархии, но никто из них не сталкивался ни с чем подобным со стороны вышестоящих офицеров. Иногда Скотт сердился целый день, особенно часто – на «Тедди» Эванса. В любой момент он мог кому угодно нагрубить, затем начать интриговать, после этого уйти в себя, стать угрюмым, замкнуться и удалиться от реальности, превратившись в неприступный айсберг.

Ясно, что помимо психических проблем самого Скотта причины такого поведения следовало искать в изоляции, в которой на своем корабле находился капитан британского военно‑морского флота, окутанный тайной, словно всемогущий Бог. Но правильнее все‑таки будет сказать, что Скотт оказался плохим капитаном. Он был «человеком с большого корабля», привыкшим к анонимности и большому экипажу, а экспедиция нуждалась в «человеке с малого корабля», капитане эсминца, легкого крейсера или даже подводной лодки, который умел наладить тесный контакт с командой. В военно‑морском флоте хорошо знают разницу между ними, это вопрос свойств личности, и одного человека нельзя заменить другим.

Но среди таких капитанов тоже встречаются хорошие и плохие командиры. Например, многие капитаны огромных линкоров точно понимают, как установить контакт со своими подчиненными, и прекрасно знают, что происходит в самом дальнем уголке их «большого хозяйства». В любом случае эмоциональное напряжение людей во время зимовки было очень велико, и достойно перенести изоляцию мог только по‑настоящему сильный человек. Скотт не сумел справиться с ситуацией, это оказалось выше его сил.

Теперь у него появилось ощущение, что военно‑морской флот оставил его в полном одиночестве. В Кейптауне и Литтлтоне он не получил помощи в доках военно‑морского флота – унизительный момент, особенно в сравнении с тем, что делали для «Дискавери». Вывод был очевиден: его продвижение по службе зависело от того, что произойдет в точке 90° южной широты. Если все будет хорошо, он сможет рассчитывать на звание контр‑адмирала в 1913 году. Или полюс – или ничего.

Этого было достаточно, чтобы подвергнуть серьезному испытанию даже сильного человека, и поэтому Скотту требовалась любая поддержка, которую он мог получить. Он попробовал опереться на Уилсона как на духовного заместителя и на Боуэрса как на правую руку в практических вопросах. Уилсон был поводырем и доверенным лицом, посредником между Скоттом и его подчиненными. Боуэрс фактически управлял базой. Эти двое разделили между собой некоторые руководящие функции и потеснили «Тедди» Эванса на его формальной позиции второго по старшинству.

Враждебность, которая появилась между Скоттом и Эвансом, после того как в Кейптауне Скотт принял на себя командование «Терра Нова», вспыхнула с новой силой. Возникший между ними конфликт разгорался параллельно с конфликтом между Амундсеном и Йохансеном на другом краю Барьера.

«Тедди» Эванс не простил Скотту фаворитизма по отношению к старшине Эвансу, но косвенной причиной обострения противоречий между ними стал Амундсен. После своего визита во Фрамхейм Кэмпбелл понял окончательно: если Скотт хочет получить возможность обойти Амундсена, ему придется изменить свои планы. Но разве может лейтенант давать советы капитану военно‑морского флота, особенно такому вспыльчивому, как Скотт? Так что Кэмпбелл переложил эту почетную обязанность на плечи Эванса, который предложил Скотту сконцентрировать все силы на полюсе и направить западную партию на юг. Это было неплохой идеей, но Скотт посчитал, что она напоминает мятеж, поскольку младший офицер посмел выступить с ненужным советом. Скотт всерьез разозлился на Эванса. После вспышки его агрессии Эванс был практически уничтожен и окончательно сдался. Психологическое лидерство перешло к Оутсу, который вовсе не жаждал этого. Характерно, что вследствие таких перемен рядовые военно‑морского флота инстинктивно стали обращаться за помощью не к собственным офицерам, которых было четверо (Скотт, Эванс, Аткинсон и Боуэрс), а к Оутсу, армейскому человеку – «Солдату», или «Титусу», как его прозвали в честь интригана Титуса Оутса, жившего в семнадцатом веке. Как сказал на ломаном английском конюх Антон, «капитан Оутс хорош для лошадей, хорош для Антона».

Присутствие Оутса в такой компании было очень символичным. Он казался чужаком среди всех этих людей, символизируя старый порядок. Он был помещиком, сквайром из восемнадцатого века, случайно попавшим в общество эдвардианских буржуа и находившихся от них по другую сторону баррикад представителей рабочего класса. Он был защитником мира обреченного среди предвестников мира нового. Большинство спутников Оутса высоко ценили его за аристократизм, независимость, терпимость и пренебрежение мелкими социальными условностями.

В экспедиции Оутсу не раз приходилось терпеть шутки по поводу его собственного маленького культа Наполеона, перед которым он преклонялся как солдат и портрет которого был единственным украшением его отсека. Оутс читал только пятитомник Нейпира, посвященный войне на Пиренейском полуострове[86]. Это тоже вызывало подтрунивание. В годовщину битвы при Ватерлоо, 18 июня, Оутса разбудил хор: «Теперь вставай и салютуй Наполеону! Кто победил в войне?» Оутс немедленно подключился к этой характерной для экспедиций школьной забаве, в которой его умение шутить с совершенно непроницаемым лицом оказалось очень востребованным. Дебенхему удалось разглядеть его истинное лицо: за внешностью симпатичного кавалериста скрывался «настоящий ученый, специалист по военной истории, и все мы хотели, чтобы он читал нам лекции». Оутс отказался, но зато многое рассказал о своих любимых лошадях и, как отметил в своем дневнике Скотт, порадовал «слушателей, закончив… восхитительным анекдотом». На мысе Эванс Оутс был практически единственным лектором, умевшим рассмешить своих слушателей.

Много часов он проводил в стойлах, греясь у печки, работавшей на тюленьем жире. Скотт предполагал, что это объяснялось его любовью к лошадям. Это было правдой. Как и тот факт, что общество лошадей он предпочитал компании Скотта. Когда Оутсу не нравились его компаньоны или командиры, он обычно уходил в стойла.

Признаком лидера является сильная, направленная вовне воля, которая принципиально отличается от личных амбиций человека. Амундсен в полной мере владел и тем и другим, Скоттом управляли только амбиции. Это наложило отпечаток на ход всей британской экспедиции. К тому же многие факты указывают на то, что Скотт был слишком эгоцентричен, чтобы оставаться хорошим лидером при любых обстоятельствах. Он восстановил против себя слишком многих подчиненных.

Все последствия слабого лидерства оказалось просто невозможно преодолеть. Внешне мирная обстановка в партии скрывала полное отсутствие единства, моральный климат был откровенно плох. Наглядным доказательством тому стало появление отдельных групп, фрагментация команды на сообщества. Возможно, самой влиятельной оказалась группа Оутса, Мирса и Аткинсона. Они были опытны, хорошо понимали, что слабость Скотта кроется в его моральной незрелости и ущербности стиля руководства. Подводное течение конфликта не сулило команде ничего хорошего в будущем.

27 июня был дан старт предприятию, ставшему классическим примером подвига ради самого подвига. Начался зимний поход к мысу Круазье, предпринятый Уилсоном, Боуэрсом и Черри‑Гаррардом. Благодаря этому походу появилась еще одна великая книга о полярных исследованиях, принадлежащая перу Черри‑Гаррарда – «Худшее путешествие в мире».

Но это уже совсем другая история. К рассказу об экспедиции она не имеет отношения. Сам поход Уилсон задумал для того, чтобы найти яйцо королевского пингвина на определенной стадии его высиживания. Также предполагалось протестировать рацион и снаряжение – то, что надо было сделать много лет назад с гораздо меньшим риском и страданиями. После пяти недель изнурительного похода в условиях тридцати‑, сорока– и пятидесятиградусного мороза измотанные и окоченевшие участники партии с трудом добрели обратно до мыса Эванс. Не рассчитанная на такие морозы одежда была вызывающе плоха и промерзала насквозь, превращаясь в ледяные латы, но Уилсон торжественно огласил вердикт: «Снаряжение отличное, отличное». Между тем Скотт в своем дневнике размышлял:

По‑прежнему интересно, можно ли одеваться в меха так, как это делают эскимосы. Возникает неприятное подозрение, что их одежда может превосходить наш более цивилизованный гардероб. Но ее невозможно здесь найти, поэтому для нас это остается лишь темой для спекуляций. За единственным исключением в виде этой радикальной альтернативы я чувствую уверенность в том, что мы почти достигли совершенства, исходя из имеющегося опыта.

Тем не менее Амундсен нашел эскимосскую меховую одежду без особого труда. Удивительно, но в последний момент Скотт хотя бы упомянул о том, что вообще рассматривал такую идею.

Этот зимний поход во многих отношениях оказался странным предприятием. Сани тащили исключительно люди. Лыжи оставили на базе, потому что никто из троих участников этой авантюры не умел хорошо передвигаться на них. Иногда троица проходила всего одну‑две мили в день. И только после их возвращения впервые был рассчитан рацион питания для путешествия к полюсу. Но никто не использовал с таким трудом полученные знания и опыт: никто не внес изменения в одежду, никто не пересмотрел опасную и абсурдную методику использования людей в качестве тягловой силы. Однозначным результатом предприятия стало то, что силы нескольких людей, в итоге все‑таки дошедших до полюса, были основательно подорваны накануне самого важного похода. Кроме того, всем стало очевидно, что Скотт и Уилсон неспособны учиться на собственном опыте.

Итак, зима подошла к концу. Санный сезон начался 9 сентября, когда «Тедди» Эванс, Гран и Форд, один из матросов, ушли в Конер‑Кэмп откапывать склады. Это удалось сделать с большим трудом, потому что склады создавались по‑дилетантски, их было трудно найти. Весь поход снова сделали пешим, причем на обратном пути Эванс приказал двигаться ускоренным маршем, в результате чего они покрыли тридцать пять миль за двадцать– четыре часа без передышки. В этом изматывающем броске не было нужды, но Эванс чувствовал необходимость реабилитировать себя в глазах Скотта. Скотт, Боуэрс, Симпсон и старшина Эванс 15 февраля тоже впряглись в сани и пошли к Западным горам. «Не совсем ясно, – прокомментировал этот поступок Дебенхем, – зачем они туда идут и что собираются там делать».

Сам Скотт назвал это «экскурсией». Он хотел посмотреть на ледник и опробовать фотокамеры, но в действительности предпринятые усилия снова оказались деятельностью ради деятельности. Скотт бессмысленно прошел 150 миль вместо того, чтобы отправиться на Барьер и отвезти свежее тюленье мясо на склад, заложенный в южном направлении.

Тем временем 13 сентября Скотт представил свой окончательный план путешествия к полюсу.

Все восприняли его с энтузиазмом [записал он в своем дневнике]. Хотя людям было над чем подумать по различным аспектам плана, никто не предложил ничего улучшить.

Это произошло совсем не потому, что план оказался безукоризненным, а потому, что его критика была исключительно молчаливой. Прежде чем изложить свой план, Скотт демонстративно унизил при всех «Тедди» Эванса, формально считавшегося вторым человеком в команде по старшинству. Таков был моральный климат этой экспедиции.

Скотт собирался использовать четыре способа передвижения: пони, собак, людей и мотосани, причем вспомогательные партии должны были перемещаться челночным методом – вперед и назад, закладывая склады до последнего момента. Это создавало благоприятные условия для ошибок и путаницы. В конце сезона, когда особенно высока вероятность несчастных случаев, выслать помощь экспедиции было бы очень трудно. Но Скотта это не смущало. «Удивительно запутанная схема», – откровенно написал по этому поводу встревоженный Гран в своем дневнике. При этом он фактически повторил свое же пророчество, сделанное во время походов по закладке промежуточных складов. Недостатки плана были очевидны и другим – Симпсону, Дебенхему, Мирсу, Райту, Оутсу. Однако Скотт, последовательно демонстрируя свое упрямство и нетерпимость к критике, категорически не приветствовал честность, поэтому все предпочитали держать собственное мнение при себе. И в очередной раз приняв желаемое за действительное, довольный Скотт написал: «Моя схема, похоже, вызвала полное доверие: теперь остается сыграть в эту игру».