Скотт поднимает паруса

В четверг 12 октября поздно вечером «Терра Нова» пришел из Кейптауна в Мёльбурн. Кэтлин Скотт ждала его в городе уже десять дней. Несмотря на сильное волнение моря и темную дождливую ночь, она встречала корабль в порту. Скотт уехал из порта вместе с ней, намереваясь переночевать на берегу и забрать свою почту. Он пока не знал, что у него появился соперник.

На следующий день рано утром Скотт вернулся на корабль и немедленно вызвал в свою каюту Грана.

Когда я вошел [записал Гран в своем дневнике], он со словами «Что Вы об этом думаете?» передал мне распечатанную телеграмму. Я читал – и мое изумление возрастало: «Позвольте известить Вас «Фрам» идет Антарктика Амундсен».

Скотт надеялся, что Гран, будучи соотечественником Амундсена, сможет ему помочь. Тот факт, что он вообще советовался с Граном, свидетельствует о степени его растерянности. Не в правилах Скотта было доверять свои тайны молодым людям.

Гран был также изумлен и озадачен. Он заметил, что телеграмма датирована 3 октября, когда «Терра Нова» достиг середины Индийского океана. Она была отправлена из Христиании, но, если верить тому, что Гран слышал в Кейптауне, «Фрам» с Амундсеном на борту к тому времени уже покинул Норвегию.

И Скотт, и Гран не сразу поняли, что им брошен вызов в борьбе за полюс. Но Гран заметил, что в телеграмме имелась подпись «Амундсен». Если Руаль ушел в море, возможно, ее отправителем был Леон, которому Гран не вполне доверял. Тем не менее свои сомнения юноша оставил при себе и сделал то, что казалось ему наиболее очевидным шагом: предложил отправить телеграмму Нансену с просьбой сообщить дополнительную информацию‑. «Надеюсь, что Нансен ответит быстро», – написал он в дневнике, несомненно, для самоуспокоения. Кроме того, он заверил Скотта в своей полной лояльности – кому же хочется отвечать за прегрешения соотечественников?

Скотт решил не разглашать содержание телеграммы и окружил ситуацию плотной завесой секретности. Даже его офицеры оставались в неведении. Когда Гран рассказал Кэмпбеллу о том, что случилось, то столкнулся с его неподдельным удивлением. С журналистами Скотт вообще не желал обсуждать эту тему. Гран пришел к выводу, что «Скотт хочет как можно быстрее замять историю с Амундсеном, который свалился на него как снег на голову».

После этого Гран на время покинул «Терра Нова», чтобы немного посмотреть Австралию и на почтовом корабле совершить путешествие в Новую Зеландию. В Сиднее он посетил норвежского консула Олафа Паусса.

Для Паусса вся эта история стала полным сюрпризом. Он даже не подозревал о существовании телеграммы и не имел никаких известий из Норвегии. Насколько он знал, в австралийских газетах об этом тоже не говорилось ни слова.

Телеграмму Скотту действительно отправил Леон. И в том, что сообщение оказалось непонятным для адресата, не было его вины. Телеграмма не должна была стать источником информации. Амундсены просто хотели отдать дань вежливости сопернику в контексте газетных новостей. Предполагалось, что Скотт узнает о планах норвежцев из прессы.

Попрощавшись с «Фрамом» на Мадейре 9 сентября, Леон Амундсен поздно вечером 30 сентября добрался до Христиании. На следующее утро во время аудиенции с королем Хааконом он рассказал о том, что его брат внес изменения в план своей экспедиции. В то же самое время заранее предупрежденный им Бьёрн Хелланд‑Хансен передал письмо Амундсена Фритьофу Нансену.

Говорят, что, прочтя его, Нансен воскликнул: «Идиот! Почему он мне не сказал? У него были бы все мои планы и расчеты».

Мысленным взором он уже видел норвежский флаг, развевающийся на полюсе, – лучше других Нансен знал силу Амундсена и слабость Скотта. Его реакция была реакцией исследователя, патриота, верного друга и игрока, уверенного, что он знает победителя. Это был тайный триумф Амундсена, находившегося где‑то в Атлантике, в районе экватора: за одно мгновение он приобрел важнейшего союзника.

В тот же вечер в величественной обстановке отеля «Континенталь» Леон созвал пресс‑конференцию. На следующее утро, в воскресенье 2 октября, новость появилась на первых полосах всех столичных газет:

«ФРАМ» РВЕТСЯ К ЮЖНОМУ ПОЛЮСУ! СЕНСАЦИОННОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ РУАЛЯ АМУНДСЕНА!

ФРИТЬОФ НАНСЕН: «ЧУДЕСНЫЙ ПЛАН» – ЧЕРЕЗ ЮЖНЫЙ ПОЛЮС – К СЕВЕРНОМУ.

К чести норвежских газет, они позволили Амундсену говорить самому за себя. Его обращение к публике, написанное в море и распространенное Леоном на пресс‑конференции, было напечатано полностью.

После Мадейры «Фрам» берет курс на юг в антарктические районы, чтобы принять участие в схватке за Южный полюс [такими были первые его слова]. Вначале это многим покажется изменением первоначальных планов третьего путешествия «Фрама». Но это не так. Это дополнение к плану экспедиции, а не его изменение.

Газеты наперебой повторяли аргументы Амундсена, приведенные в письме Нансену. Его планы остаются неизменными, он пренебрегает призывами к патриотизму и не размахивает никаким флагом, кроме собственного: «Один я принял это решение, один и буду нести за него всю ответственность».

Вызов англичанам был брошен – в этом ни у кого не оставалось сомнений. Статьи в прессе изобиловали упоминаниями о Скотте и о том, что его марш к полюсу превратился в гонку.

Как отметила одна норвежская газета: «Одним ударом… Руаль Амундсен… снова пробудил к себе внимание мира, вступив в захватывающую борьбу за Южный полюс». Амундсен обоснованно предполагал, что сенсация будет подхвачена британской прессой и, следовательно, дойдет до Скотта.

Однако решения редакторов новостей не всегда бывают рациональными. «“Таймс”, – как удивленно отмечал один норвежский корреспондент, – не упомянула об этом ни единым словом». О новости сообщили лишь «Дейли Телеграф» и «Морнинг Пост», правда, в сокращенном виде. А текст письма был опубликован ими вообще в искаженном виде.

Скотт Келти, секретарь Королевского географического общества, написал Нансену, спрашивая, «соответствует ли истине то, о чем сообщила “Дейли Телеграф”. Амундсен… конечно… имеет полное право… вступить в гонку со Скоттом… просто я хочу знать правду и факты».

Скотт Келти стал одним из немногих людей, принадлежавших к «полярным кругам», кто наиболее остро отреагировал на данную новость. Сэр Клементс Маркхэм не придал этой истории никакого значения в надежде на то, что Амундсен взял слишком мало собак для похода на полюс, а Шеклтон искренне не понимал,

как Амундсен может надеяться попасть на Южный полюс, не имея на борту достаточного количества пони. Может, у него есть собаки, но они не очень надежны.

Затем, в середине октября, снисходительную невозмутимость сэра Клементса поколебали письма из Норвегии, в которых говорилось, что Амундсен направляется в пролив Макмёрдо. Источником этих слухов стал доктор Ройтш, президент Норвежского географического общества, который рискнул сделать такое предположение в газетном интервью.

Сэр Клементс воспылал праведным гневом:

Каких мошенников [писал он Скотту Келти] рождают эти полюса… Амундсен намеренно разработал такой план, чтобы украсть маршрут Скотта! Он подлец!

Этот высокопарный пассаж в почти карикатурной форме отражает чувства, охватившие в тот момент англичан, которых заботила данная тема. Хотя надо признать, что историю заметили очень немногие, даже из числа интересующихся географией. В итоге британская пресса тему не подхватила – следовательно, проигнорировали ее и австралийские газеты. Поэтому в момент своего отплытия из Мёльбурна Скотт не имел иной подсказки, кроме этой таинственной телеграммы.

Предполагалось, что объявление Амундсена было намеренно отложено, чтобы задержать подготовку британцев. Заяви иностранцы о своих намерениях раньше, Скотту было бы легче вызвать общественный интерес и собрать нужную сумму денег. Кроме того, возможно, он взял бы с собой больше собак и в целом оказался бы в более выгодном положении. Дождавшись, когда Скотт 2 сентября уйдет из Кейптауна, Амундсен лишил его возможности изменить свои планы и, таким образом, свел собственные риски к минимуму.

Если таким был сознательный расчет Амундсена, то это говорит о большом уме и хорошем понимании ситуации. Действительно, до отплытия из Англии Скотт не смог найти нужные ему средства в полном объеме. Продолжив сбор денег в Южной Африке, он получил в качестве дани имперским настроениям смехотворные 500 фунтов стерлингов от местного правительства, да и то выданные без всякого энтузиазма. Миллионеры‑золотодобытчики и алмазные короли решили, что в него нет смысла инвестировать.

Ожидал такой реакции Амундсен или нет, но самый сильный эффект его новость произвела в другом и, возможно, в итоге в самом роковом направлении. По своему темпераменту и складу характера Скотт не был готов к кризисным ситуациям: они безнадежно расшатывали его и так неустойчивую нервную систему. Поэтому, выйдя на «Терра Нова» из Мёльбурна и ожидая попутного ветра, он пребывал в состоянии сильного волнения, разрываясь между самодовольством и страхом. Из последних сил он убеждал себя в том, что его планы совершенны, и тут же – подавленный новыми опасениями – пугался непредвиденных поворотов в ходе экспедиции. Телеграмма Амундсена вывела его из равновесия.

Гран понял, что Скотт буквально парализован неожиданным событием и теперь хочет скрыть эту историю от членов команды. А между тем он мог бы сделать многое. Например, как предлагал Гран, послать телеграмму Нансену или запросить информацию у Скотта Келти. Он мог показать телеграмму Амундсена кому‑то из мёльбурнских журналистов и получить в дивиденды в виде подробнейшего рассказа обо всей этой истории в ближайшем номере местной газеты, дополнительную информацию для которой редакция наверняка запросила бы телеграфом по срочному тарифу из Европы. Скотт не сделал ничего. Он оставался пугающе пассивным.

Скотт сошел на берег в Мельбурне, с тем чтобы потратить следующие десять дней на официальные визиты и, играя на имперских настроениях местного истеблишмента, найти недостающие денежные средства. Телеграмму Амундсена можно было использовать как удар в набат, как объявление об угрозе иностранной интервенции.

Ведь одной‑единственной новости о японской экспедиции, направлявшейся в море Росса, оказалось достаточно, чтобы убедить австралийское правительство выделить «Терра Нова» 2500 фунтов стерлингов, хотя вначале оно равнодушно отказалось пожертвовать даже пенни. А чего можно было добиться, правильно размахивая норвежской телеграммой перед нужными людьми? Остается только гадать…

Почему Скотт не воспользовался таким преимуществом? Черри‑Гаррард позднее сделал интересное замечание: «Тогда мы не оценили… с каким серьезным соперником имели дело».

В любом случае, если Амундсен намеревался привести Скотта в замешательство, сыграв на неопределенности, ему это удалось. «Позвольте известить Вас “Фрам” идет Антарктика» – не явный вызов, но таивший в себе завуалированную угрозу. Поэтому, даже отплывая из Сиднея в Новую Зеландию, Скотт, очевидно, все еще не был уверен в том, что Амундсен направляется к полюсу.

27 октября, после прибытия в Веллингтон, он дал интервью местной газете. Сообщения о борьбе Амундсена за полюс уже начали просачиваться в прессу. Репортер сообщил их суть Скотту и предложил дать собственные комментарии. На это, по словам Триггве Грана,

Скотт ничего не ответил. Но корреспондент не сдавался. Тогда Скотт рассердился и отказался разговаривать с этим человеком, заявив: «Если, в соответствии с [вашими] слухами, Амундсен хочет попробовать попасть на Южный полюс из какого‑то места на побережье Западной Антарктики, я могу лишь пожелать ему удачи».

Теперь Скотт знал о вызове, брошенном Амундсеном. Но до тех пор, пока неуклюжий, добросовестный и почтительный репортер не задал прямой вопрос, он отказывался верить в реальность этого вызова.

Тем временем в Лондоне никто не позаботился о том, чтобы держать Скотта в курсе происходящего. Лишь сэр Клементс Маркхэм, старательно собиравший сведения, которые поступали из Норвегии, 4 ноября наконец убедил Королевское географическое общество направить Скотту телеграмму с (ошибочной) информацией о том, что Амундсен направляется в пролив Макмёрдо. Но Скотт, находившийся в Литтлтоне в ожидании отплытия на юг, остался и в этот раз удивительно инертным. Похоже, он по‑прежнему избегал смотреть правде в глаза, больше всего думая о том, как утаить ее от своих спутников. И только после того, как один из них показал ему газетную статью о норвежской экспедиции, Скотт вынужден был действовать. Через месяц после получения телеграммы Амундсена, 14 ноября, он наконец внял предложению Грана и отправил телеграмму Нансену, интересуясь пунктом назначения Амундсена.

Ответ пришел в тот же день и содержал единственное слово: «Неизвестно».

Нансен был не до конца честен. Амундсен сообщил ему в своем письме, что идет на южный берег Земли Виктории. Но Нансен безоговорочно поддерживал Амундсена и решил, что лучше не давать никаких подсказок о его маршруте – особенно если они могут сыграть на руку британцам.

Моя телеграмма с вопросом о намерениях Амундсена может потребовать некоторых объяснений [писал Скотт Нансену]. Как Вы понимаете, в этой части мира очень трудно получить информацию. Пребывая в неведении… я подумал, что лучше всего связаться с Вами… Я не верю сообщениям о том, что Амундсен направляется в пролив Макмёрдо – зная его характер, я считаю эту версию нелепой. Но его отплытие, окутанное такой секретностью, вызывает у нас чувство дискомфорта – ведь он может замышлять то, что, по его мнению, мы можем осудить.

Прочтя ответ Нансена, Скотт отправил телеграмму Скотту Келти с вопросом о том, в какой порт заходил «Фрам» в последний раз и когда его покинул – и получил ошибочное сообщение, что «Фрам» «ушел с Мадейры в начале октября». Это лишь добавило неопределенности в атмосферу путаницы и таинственности, окружавшую намерения Амундсена. Основной причиной такого информационного хаоса была небрежная работа команды Скотта – бездействие связанных с ним лиц, за что вряд ли стоило винить Амундсена.

Скотт Келти, в свою очередь, пришел к заключению, что Амундсен

даже не побеспокоился о том, чтобы информировать о своих намерениях собственных сторонников в Норвегии. Что ж, со временем мы все узнаем. Ведь слухи распространяются быстро.

Тогда Скотт попытался выбросить мысли об Амундсене из головы. Он отказывался говорить на эту тему. Вероятно, ему казалось, что, если неприятный факт не замечать, он исчезнет сам собой. Упрямое самодовольство просочилось и в тональность хроники всей экспедиции. Если Амундсена и обсуждали, то лишь с точки зрения этичности его поведения. Суровая реальность угрозы, которую он собой представлял, не рассматривалась вообще. Было лишь одно исключение, автором которого стал Оутс:

Что ты думаешь об экспедиции Амундсена [писал он своей матери]? Если он первым окажется на полюсе, мы вернемся домой с поджатым хвостом, в этом сомнений нет. Должен сказать, что мы слишком расшумелись – все эти фотографии, приветствия, прохождения перед флотом и т. д., и т. д., вся эта шелуха – как глупо из‑за всего этого мы будем выглядеть, если потерпим неудачу. Говорят, что Амундсен был неискренен в том, как он все это проделал. Но лично я не вижу ничего неискреннего в желании держать язык за зубами. Думаю, что эти норвежцы – крепкие орешки, у них 200 собак, и Йохандсен [69] [sic] с ними, а он точно не дитя. Кроме того, они очень хорошие лыжники, а мы можем лишь идти пешком. И если Скотт сделает какую‑то глупость, например будет плохо кормить своих пони, его обойдут – как пить дать.

Нансен все‑таки убедил Скотта взять, помимо пони и мотосаней, немного собак. В отличие от Амундсена, он не знал, что лучшие собаки для упряжек водятся в Гренландии, но в любом случае было бы слишком трудно заказать их там, да и времени уже не оставалось. В качестве возницы Скотт выбрал Сесила Мирса, который в начале 1910 года ездил за собаками в Восточную Сибирь.

Пони, которых собирался взять Скотт, водились в Маньчжурии – это был вид, особенно устойчивый к холодам. Поскольку Маньчжурия находилась примерно в том же направлении, что и Сибирь, в последний момент Скотт решил, что Мирс сможет купить и пони.

Итак, человек, совершенно не разбиравшийся в лошадях, занялся их покупкой – чрезвычайно трудным делом. В то время как Оутс, знавший о них все, остался на «Терра Нова», выполняя обязанности, с которыми мог справиться обычный матрос.

Скотт почему‑то предполагал, что всякий знавший хоть что‑то о собаках обладает достаточной квалификацией для покупки лошадей. Это был странно‑беспечный способ отбора животных, от которых зависел не только исход экспедиции, но в итоге и его собственная жизнь.

Оутс был удивлен, ведь он присоединился к экспедиции именно в качестве специалиста по лошадям и предполагал, что будет выбирать их сам. Но он был не из тех, кто обсуждает приказы руководства, а потому решил, что Скотт «имеет право на свои методы управления» – и дело с концом. По крайней мере так он говорил в своих публичных комментариях.

Путешествие Мирса за животными само по себе достойно небольшой саги.

В январе он отправился по Транссибирской железнодорожной магистрали в Хабаровск. Оттуда в санях, запряженных лошадьми, спустился по замерзшему Амуру до Николаевска, расположенного на берегу Охотского моря, проехав ни много ни мало 660 миль.

Николаевск оказался унылым русским поселением в унылом субарктическом районе, в то время известном своими собаками и возницами собачьих упряжек. Это один из тех медвежьих углов Дальнего Востока, с которыми так хорошо был знаком Мирс, который при первом знакомстве показался Скотту бродягой, бездомным скитальцем. Несомненно, такое впечатление он и хотел производить.

Между тем Сесил Генри Мирс был сыном майора Королевского шотландского полка мушкетеров и хотел пойти по стопам отца, вступив в регулярную армию, но по какой‑то причине ему это не удалось.

В 1896 году в возрасте восемнадцати лет он уехал на Восток. Там, с перерывом на участие в Англо‑бурской войне (несмотря на предыдущую неудачу с армейской службой), он провел следующие десять лет. Мирс хорошо знал Индию, но бóльшую часть времени проводил в Сибири и Маньчжурии. Дела, которыми он там занимался в действительности, покрыты мраком. Он был «вольным стрелком», близким к военному ведомству, говорил на трех языках – русском, китайском и хинди. Похоже, что он специализировался на Восточной Сибири и приграничных областях Российской империи, – не очень типичное поведение для бесцельного бродяги. Он наладил отличные связи с русскими чиновниками и любил при случае подчеркивать этот факт. Дальнейшая карьера Мирса говорит о большом доверии, которое оказывали ему британские власти. Он явно был связан с разведкой.

Во время своих многолетних скитаний он научился водить собачьи упряжки и неоднократно совершал длительные зимние путешествия, в частности пересек Сибирь, дойдя до мыса Челюскина в Северном Ледовитом океане – самой северной точки Азии (это расстояние примерно в две тысячи миль). Скотту его порекомендовал какой‑то чиновник из Адмиралтейства.

Это было весной [писал Мирс своему отцу из Николаевска], на самом деле я имел очень крупный контракт – выбрать всех этих животных… Я был очень занят… проверял собак, выбирал одну‑две, составлял упряжку, проезжал на ней сто миль, отказывался от тех животных, которые не подходили, и ставил на их место других.

Тем же методом пользовался Даугаард‑Йенсен, подбирая в Гренландии собак для Амундсена.

На этом сходство заканчивалось. Даугаард‑Йенсен отобрал сто собак, Мирс – тридцать три. От Даугаард‑Йенсена никто не требовал лично доставить животных, Мирс должен был это сделать, причем в одиночку. От него ожидали слишком многого. В Николаевске он уговорил русского возницу Дмитрия Гирёва присоединиться к экспедиции в качестве его помощника.

В конце мая собак отвезли на пароходе по Амуру в Хабаровск, а оттуда – поездом во Владивосток. Там, по дороге со станции в питомник, на них напал бешеный пес. Но губернатор не зря предоставил вооруженное сопровождение – пса застрелили прежде, чем он успел кого‑нибудь укусить.

Оставались маньчжурские пони. Мирс, ничего не смысливший в лошадях, поручил своему знакомому купить их на ярмарке в Харбине. Этот человек– взял себе в помощники еще одного русского – Антона Омельченко, который был жокеем на ипподроме Владивостока. Антон тоже стал членом экспедиции.

Во время экспедиции Шеклтона пони темной масти умерли раньше, чем светлые. На этом основании Скотт пришел к заключению, что пони светлой масти лучше во всех отношениях, и настоял на покупке именно таких животных. Это характерный пример путаницы, царившей в голове Скотта, и его навязчивых мыслей о Шеклтоне. В любом случае такой приказ привел к ненужным трудностям. Пони светлой масти в Харбине было немного, так что выбор оказался невелик. В итоге сделка состоялась, и продавец, как позже на своем ломаном английском отметил Антон, «остался с весьма большой улыбкой».

Чтобы доставить свой громоздкий зверинец из Сибири в Новую Зеландию, Мирс телеграфировал Скотту и, имея на то все основания, попросил выделить ему помощника. В то время на Дальнем Востоке находился брат Кэтлин Скотт, офицер торгового флота Вилфред Брюс, тоже записавшийся в экспедицию. Характерно, что Брюс, торопившийся домой, выбрал для этого трудное двухнедельное путешествие по Транссибирской магистрали – и только в Британии выяснил, что Скотт пытался остановить его телеграммой еще в Иркутске, чтобы направить на помощь Мирсу. Брюс невозмутимо прокомментировал эту новость:

Я предположил, что если пробуду две‑три недели в Англии, то обратное путешествие через весь континент окажется не очень трудным, и план будет все равно выполнен.

Он попал во Владивосток вовремя, чтобы помочь Мирсу с погрузкой. Это было, как записал он в своем дневнике,

ужасно… сильный дождь, грязь на улицах по колено. Два пони дважды вырывались, Антон их ловил. Сидя верхом на одном из них, он пытался завязать веревку, пони пришел в ярость, встал на дыбы и ударил меня копытами по плечам. Правда, не так больно, как можно было ожидать.

После мучительного пересечения Тихого океана, сменив три корабля за пять недель, Мирс прибыл в новозеландский Литтлтон, не потеряв ни одного животного, но перестал общаться с Брюсом. «Конечно, он, как говорится, “свой парень”, – охарактеризовал его Мирс, – но слишком уж дурашливый для такой работы». Брюс искренне отвечал тем же: Мирс «немного не в моем вкусе». Кроме того, Мирс вызывал недовольство попутчиков своей неряшливостью, небритостью и появлением на палубе в пижаме. На восстановление сил после этого путешествия у него было два месяца – 28 октября в Литтлтон на «Терра Нова» прибыл Скотт. На следующий день он приехал к Мирсу и с облегчением – после нескольких месяцев неизвестности – убедился, что его миссия оказалась успешной.

Два дня спустя Скотт посетил остров Квейл, где содержались собаки и пони, и, судя по записи в его дневнике, остался «очень доволен животными… думаю, это лучшие собаки из всех когда‑либо собранных вместе».

Оутс по поводу пони испытывал явно меньшее восхищение: «Узкая грудная клетка. Сбитые колени… Старый. Сосунок…» И далее в его дневнике следовало монотонное перечисление всевозможных лошадиных недостатков с существенной ремаркой: «Перечисляя дефекты пони, я упомянул только те, которые могут серьезно помешать их работе или требуются для идентификации».

То, что Мирс привез из маньчжурской глуши, оказалось стадом древних кляч. К такому заключению Скотт отнесся раздраженно и снисходительно. Он ничего не понимал в животных, но тешил себя мыслью, что все находящееся под его началом обладает отменным качеством. Оутсу дали понять, что его мнение неинтересно, поскольку является проявлением излишней дотошности перфекциониста. Это было уже далеко не первое столкновение Оутса с упрямством Скотта, но сейчас, похоже, его нелицеприятное мнение о своем капитане окончательно сформировалось и закрепилось.

Он постепенно начинал разочаровываться в Скотте. Эти двое в любом случае были несовместимы. Скотт относился к животным тревожно‑эмоционально, демонстрируя приторно сентиментальную реакцию в ответ на их страдания. При этом он оставался нетерпеливым и лишенным чувства юмора человеком. Оутс – полная противоположность Скотту – был рациональной личностью с сардоническим чувством юмора. Он полагал, что с животными всегда следует обходиться хорошо и нужно реалистично относиться к проблемам, связанным с ними.

Скотт упивался ощущением собственной значимости, тонко чувствуя и подчеркивая мельчайшие социальные различия. Оутс же говорил на одном языке и с королем, и с нищим. В общении с ним Скотт ощущал беспокойство и неопределенность амбициозного представителя среднего класса, столкнувшегося с настоящим аристократом, – особенно остро в те минуты, когда замечал на себе пристальный, непонятный ему, оценивающий взгляд Оутса, с которым так хорошо были знакомы все его сослуживцы. Оутс знал о более низком социальном положении Скотта, а теперь – вдобавок ко всему – увидел в нем полное отсутствие черт прирожденного лидера.

В конце концов Скотт открыто поссорился с Оутсом по поводу фуража. Во всем оставаясь верным себе, он решил сократить объем перевозимого на борту корма. Оутс возражал и все‑таки настоял на своем, правда, ценой отказа от дополнительного запаса угля, что сокращало расстояние, которое корабль мог пройти на пару.

В течение месяца «Терра Нова» оставался в Литтлтоне, где пополнялись запасы и собирались воедино все составные части экспедиции. Скотт, как и все остальные, наслаждался новозеландской открытостью и гостеприимством. Он часто посещал официальные приемы, где Кэтлин привлекала всеобщее внимание. В целом это было приятное время, но его финал многих разочаровал.

Поскольку приближался день отплытия, нервы у всех находились на пределе, особенно у жен офицеров, что иногда имело печальные последствия. Об одном из таких нервных срывов в свойственной ему непринужденной манере школьника, пренебрегающего пунктуацией, написал Оутс в письме своей матери:

Миссис Скотт и миссис Эванс устроили грандиозную битву. Мне сказали, что она закончилась вничью после 15‑го раунда. Миссис Уилсон вступила в бой на 10‑м раунде и после этого было еще больше крови а уж волос летало по отелю больше чем ты могла бы увидеть на бойне в Чикаго за целый месяц у мужей теперь надолго останется осадок и я надеюсь, это охлаждение отношений они не возьмут с собой в снега [70]

На самом деле противостояние между Скоттом и «Тедди» Эвансом только усиливалось.

Когда «Терра Нова» вышел из Кардиффа без Скотта, оставшегося с Кэтлин, Эванс впервые получил возможность командовать кораблем. Естественно, он хотел показать себя. Невысокий, коренастый, общительный, чем‑то напоминавший молодого пирата, он обладал талантом добиваться от людей лучшего, на что они способны. Он заслужил всеобщее уважение тем, что придал разномастной толпе четкую форму, заставил ее стать единым целым и работать, как сплоченная команда. Он был очень жизнерадостным человеком, легко воодушевлялся, становясь при этом немного похожим на школьника, но многие из его спутников тоже напоминали школьников‑переростков на морской прогулке. Эдакий корабль, полный «питеров пэнов»[71].

В общении с ним всегда было много соленых шуток и грубоватых забав, тон которым задавал сам Эванс. Однажды он сочинил стихи в духе детской песенки «Кто убил петуха Робина?» и имел большой успех:

Кто не любит женщин?

«Я, – ответил Оутс. –

Предпочитаю коз».

Это был точный укол: Оутс действительно относился к женщинам как к чудовищам, которых лучше избегать. Однако он не обиделся, поскольку Эванс был хорошим товарищем. Но, несмотря на его кажущееся легкомыслие, сам Скотт замечал, что «…не позавидовал бы тому, кто поставит под сомнение приказ Эванса». Он мог быть дружелюбным и авторитарным одновременно, он умел поддерживать дисциплину и при этом управлять «счастливым кораблем». Приведя его в Кейптаун, Эванс испытывал удовлетворение от хорошо выполненной работы.

Поэтому его постигло огромное разочарование, когда Скотт, вначале собиравшийся присоединиться к «Терра Нова» в Новой Зеландии, догнал корабль уже в Кейптауне. Скотт внезапно решил отправить Кэтлин на почтовом корабле и принять командование кораблем еще до прихода в Мёльбурн. Злые языки поговаривали, что он хотел избавиться от Кэтлин, которая к этому моменту уже считала себя руководителем экспедиции или по меньшей мере ее главным инспектором. Возможно, Скотт завидовал популярности Эванса. Какой бы ни была истинная причина, своим неожиданным появлением и малопонятными изменениями он спровоцировал появление целого ряда проблем. Мало того – он еще и повел себя бестактно. Эванс отнесся к такому решению капитана как к оскорблению, чувствуя, что его профессиональные способности подвергались сомнению. Тем не менее он сдержался – что заслуживает большого уважения, – но начало бессмысленному антагонизму между ним и Скоттом было положено. И вот теперь в Новой Зеландии ситуация обострилась из‑за главного корабельного старшины Эдгара Эванса.

Со временем этот некогда достойный валлиец из Гламоргана превратился в пьяницу и бабника, постоянно рисковал заразиться венерическими болезнями и начал толстеть. «Тедди» Эванс хотел списать его на берег, считая, что в полярной экспедиции нет места людям такого сорта, поскольку слабость одного может означать смертельную опасность для всех.

Но старшина Эванс оказался любимчиком Скотта. Они когда‑то вместе служили на «Мажестике» перед экспедицией «Дискавери». К тому же Эванс своей грузной фигурой с бычьей шеей напоминал классического матроса‑, а Скотт всегда придавал внешности большое значение. Он не видел слабости, которая скрывалась за этим обликом, и не понимал, что часто именно такие бочкообразные гиганты сдаются первыми. Будучи выходцем из среднего класса он, казалось, влюбился в грубую пролетарскую мускулатуру Эванса.

Эванс отвечал ему лестью. Но за ней лежала истинная преданность.

26 ноября, когда «Терра Нова» вышел в порт Чалмерс, где предполагалось набрать угля и отправиться в Новую Зеландию, старшина Эванс остался на берегу. Накануне он напился и, поднимаясь на борт, свалился в воду. Это было слишком даже для Скотта. Он приказал Эвансу паковать вещи и убираться с корабля.

На следующее утро Эванс подкараулил Скотта, который остался в Литтлтоне, чтобы закончить некоторые дела, и начал умолять дать ему еще один шанс. Получая категорический отказ, он снова и снова догонял уходившего Скотта и настойчиво продолжал просить о прощении. Наконец Скотт смягчился, и они вместе сели в поезд, следовавший в порт Чалмерс, чтобы попасть на «Терра Нова», причем, по словам Скотта, Эванс вел себя так, «как если бы ничего не произошло!».

Но «Тедди» Эванс был в ярости. Поступок капитана свидетельствовал о его слабости и поощрении фаворитизма, становясь очередным наглядным подтверждением его неумения делать выводы.

Однако Скотт в своем дневнике записал, что недовольство Эванса было «сильно… преувеличенным».

Изначально планировалось, что «Терра Нова» отчалит 28‑го, но в последний момент Скотт перенес отплытие на 29 ноября. Оутс нашел это

неприятным, поскольку пони придется провести на корабле лишних 24 часа. И все это лишь для того, чтобы толпа на берегу могла порадоваться, приветствуя нас.

Скотту очень хотелось, чтобы «Терра Нова» покрасовался перед публикой. День отплытия корабля был объявлен выходным. В два тридцать он отчалил – и повторились восторженные проводы, которые им устраивали Лондон, Портланд, Кардифф, Кейптаун и Литтлтон.

Призрак Амундсена омрачил церемонию проводов Скотта:

Возможно, Вы хотите сказать что‑нибудь об экспедиции Вашего соперника? [спросил его на пристани один из журналистов] Той, что из Норвегии… и о перспективах ее успеха – конечно, если у нее есть такие перспективы. Капитан Скотт ответил с безразличным видом: «Нет, я не думаю, что стану говорить что‑то на эту тему».

И был еще один странный отголосок эпохи «Дискавери» девятилетней давности. Тогда, перед отплытием из Новой Зеландии в Антарктику, Скотт написал Нансену о своих плохих предчувствиях, не высказанных при личной встрече. Сейчас он сделал то же самое:

Возможно, мы совершили ошибку, организовав все столь масштабно, но больше всего я хотел бы получить по‑настоящему хорошие научные результаты, и поэтому нам потребовалось много специалистов. В том, что касается транспорта, трудно сказать, кому из животных следовало отдать предпочтение – собакам или пони. У нас отличные животные, все в очень хорошей форме.

Через два дня после выхода из Новой Зеландии «Терра Нова» чуть не пошел ко дну во время шторма. Скотту это показалось плохой приметой. Но случившееся имело вполне рациональную причину.

Как отметил Триггве Гран, корабль уже «был сильно нагружен, покидая Англию, а после порта Чалмерс он практически тонул». Палуба была завалена грузами, больше всего места занимали три контейнера с мотосанями, которые по причине изменившихся планов в последний момент отправили из Англии в Новую Зеландию грузовым кораблем. На борту толпились девятнадцать пони и тридцать три собаки. Собак привязывали везде, где можно, лишь бы им хватало места стоять, на них постоянно попадали брызги, им было неудобно. На баке, занимая часть пространства, предназначенного для размещения команды, стояли пони.

Люди находились в невозможной тесноте. В Новой Зеландии к команде добавилось еще семь человек: Раймонд Пристли, Сесил Мирс, Вилфред Брюс, Гриффин Тейлор, Бернард Дей, австралийский геолог Фрэнк Дебенхем, а также известный фотограф Херберт Понтинг. В общем кубрике матросам приходилось спать в койках по очереди – один уходил на вахту, другой занимал его место. В кают‑компании во время приема пищи вынуждены были помещаться одновременно двадцать четыре человека, и она была очень переполнена. Вот так перенаселенный и перегруженный корабль направился к югу.

Главной особенностью вод, куда сейчас двигался корабль, в соответствии с «Лоциями Адмиралтейства», была

циркумполярная линия пониженного давления… Области низкого давления двигаются на восток или юго‑восток со скоростью от 20 до 30 узлов в соседние районы… часты штормы… Эпизодически случаются периоды хорошей погоды при вторжении сюда области высокого давления.

Скотт надеялся проскочить между штормами. Но рассчитывать на это в эпоху несовершенных метеорологических прогнозов было равносильно попытке с закрытыми глазами сойти с тротуара на проезжую часть, где мчались автомобили, уповая на то, чтобы не попасть под их колеса.

1 декабря, незадолго до полудня, «Терра Нова» вполне закономерно оказался в эпицентре шторма. Беспощадные удары волн били по перегруженному корпусу корабля с такой силой, на которую он просто не был рассчитан. С каждым ударом обшивка палубы все больше расходилась – и потоки воды обрушивались в трюм. Ночью забилась основная трюмная помпа.

Все бы ничего, но в Мёльбурне главный инженер «Терра Нова», лейтенант военно‑морского флота Эдгар Рили был уволен решением Скотта: чистая прихоть, основанная на личной неприязни. Рили никем не заменили, и корабль отправился на юг без офицера, ответственного за машинное отделение – на его место назначили мичмана. Это означало разрыв в порядке соподчиненности, что в условиях строгой иерархии военно‑морского флота того времени прямиком вело к несчастью.

Когда помпа остановилась, мичман не сообщил об этом немедленно на мостик, что сделал бы офицер. Он испугался наказания и пытался сам ее прочистить. К утру кочегарка была залита водой.

Всасывающие трубы ручной помпы тоже оказались забиты. Это было вполне предсказуемо. Ручная помпа – последняя линия обороны – оставалась все тем же изношенным механизмом, прилагавшимся к старому судну. Дэвис, корабельный плотник, вспоминал: это «доставляло мне бесконечные неприятности. Когда воды стало много, мне приходилось спать буквально мокрым». Раз за разом на пути из Кардиффа в Литтлтон помпа выходила из строя. В сложных погодных условиях отремонтировать ее не смогли, поскольку люки колодцев открывать было нельзя. Следовательно, не было доступа и к самому механизму. Это было грозным и очевидным предупреждением.

При подготовке экспедиции на покупку моторных саней и производство научных приборов потратили тысячи фунтов стерлингов. А для исправления дефектов одного‑единственного дешевого, но жизненно необходимого механизма, из‑за отказа которого судно могло пойти ко дну, за несколько недель пребывания в Литтлтоне не было сделано ничего. «Терра Нова» вошел в самые опасные штормовые воды мира со старой помпой, постоянно выходившей из строя.

Вода незаметно поднялась и залила топки, двигатели остановились. Теперь «Терра Нова», оказавшийся во власти шторма, был уже не кораблем, а заполненным водой корпусом. Его то и дело сотрясали от носа до кормы мощные водяные валы, он медленно, болезненно переваливался с борта на борт и постепенно проседал. Жизни людей угрожала опасность. Оутс и Аткинсон, один из военных хирургов, всю ночь напролет находились рядом с обезумевшими от страха лошадями, которых бросало из стороны в сторону в стойлах. Бедные животные были в ужасном состоянии.

Для моряков, по словам Дэвиса,

наступило очень тяжелое время: они скученно жили в тесных кубриках на нижней палубе… под местом, где стояли пони… Вся их одежда… была пропитана лошадиной мочой, которая просачивалась сквозь протекавшую обшивку трещавшего по швам и деформировавшегося корабля.

Скотт был молчалив, несчастен и пассивен. Командование взял на себя «Тедди» Эванс.

Он послал инженеров прорубить проход в переборке, чтобы добраться до всасывающих труб помпы. Эта работа по горло в трюмной воде заняла десять часов. Тем временем Эванс выстроил свободных людей в цепочку, по которой ведрами вычерпывали воду из машинного отделения, спасая корабль. Может, это и не сильно помогло делу, но точно подняло дух тех членов команды, которые были новичками в море.

Если перевести все происходившее на сухой язык цифр из судового журнала «Терра Нова», то получится следующая картина: дул ветер силой в 10 баллов по шкале Бофорта, между 48‑м и 55‑м узлами, волны были до 35 футов высотой.

Так случилось, что 11 ноября «Фрам» попал в точно такой же шторм, только юго‑западнее. Записи Амундсена гласят:

Шли по ветру под одним фоком и внутренним кливером… как прекрасно он справляется [с волнами]. Если стараться держаться [к ним] кормой, то не верится, что мы вообще находимся в море. Конечно, когда волны приходят с борта, их замечаешь – килевая качка здесь сильная, но воды в корабле все равно нет.

Но «Фрам» не был перегружен. При подготовке экспедиции все планировалось с таким расчетом, что корабль может попасть в худшие из возможных погодных условий. Его помпы были современными и работали безотказно.

В сравнении с таким уровнем подготовки Скотт, казалось, играл в какую‑то детскую азартную игру. Как отметил Боуерс с ноткой упрека, «ужасный океан – наш лучший друг. Лишь когда вы пытаетесь заигрывать с ним, риск становится очень велик».

Удача не оставила Скотта. Ранним утром 3 декабря, после тридцати шести часов ревущего ада, ветер, к счастью, начал стихать. Скотт отделался всего лишь собственным сильным испугом, потерей двух пони, двух собак, десяти тонн угля, шестидесяти пяти галлонов бензина и примерно десяти футов фальшборта.

Команда была уверена, что корабль спас Эванс, и приветствовала его, когда он появлялся на палубе. Скотту это не понравилось.

9 декабря «Терра Нова» вошел в паковый лед, и здесь удача отвернулась от Скотта: он стал жертвой своих навязчивых мыслей о конкуренте. Поскольку в 1908 году Шеклтон на «Нимроде» легко прошел на восток этим путем, Скотт слепо последовал тем же маршрутом, хотя разум подсказывал ему, что это не подтверждается ничьим прежним опытом, даже итогами его собственного плавания на «Дискавери». За это, как сам Скотт отметил с бессознательной иронией в письме домой, он был вознагражден «самыми плохими условиями, чем какой‑либо из кораблей ранее». В паковых льдах он оставался три недели.

«Ни один корабль… не справился бы здесь так же хорошо, – написал Скотт, когда 30 декабря “Терра Нова” наконец вышел на открытую воду моря Росса. – Конечно, “Нимрод” никогда не дошел бы до южных берегов, окажись он в таких паковых льдах».

Но общий результат был печальным: задержались на несколько недель, сожгли лишний уголь. Он замкнулся в себе и почти ни с кем, кроме Уилсона, не говорил. Но все остальные были зачарованы увиденным: огромные белоснежные поля с усеявшими их тюленями и птицами стали экзотической интерлюдией между освоенным прошлым и неизведанным будущим. Гран лирично писал в своем дневнике о «разводьях во льдах, где на поверхность воды ночной мороз набрасывает свою прекрасную тонкую сеть… Мы словно плывем по озеру, на котором цветут тысячи белых лилий, покачиваясь от дуновения вечернего бриза».

Гран выбрал подходящую льдину, на которой открыл свою лыжную школу в соответствии с оптимистичными ожиданиями Скотта, считавшего, что за неделю‑другую можно превратить группу новичков в опытных лыжников. Наиболее примерными учениками были в основном офицеры и ученые. Почти все матросы учиться отказались. Гран так и не смог забыть снисходительное выражение лица старшины Эванса, назвавшего лыжи «досками».

2 января Скотт снова увидел гору Эребус с ее легким дымным плюмажем. Лед блокировал вход в старую штаб‑квартиру «Дискавери» в проливе Макмёрдо, и после некоторого колебания Скотт решил высадиться на небольшом скалистом выступе примерно в шести милях к югу от мыса Ройдса, который со времен экспедиции «Дискавери» прозвали мысом Сквари. Теперь Скотт переименовал его в мыс Эванса «в честь нашего отличного старшего помощника». Чтобы перевезти груз по льду с «Терра Нова» на твердую землю, мобилизовали все четыре вида транспорта: собак, лошадей, мотосани и людей. Разгрузка, однако, была спланирована из рук вон плохо и представляла собой сплошную путаницу и неразбериху. Раймонд Пристли, один из членов экспедиции Шеклтона, наблюдая за этим хаосом, провел прямое сравнение

между тем, как здесь была организована работа, и тем, как мы выгружали запасы на мысе Ройдса… здесь слишком много командиров, а рядовые никогда не знают, в какой момент и чьи приказы обязаны выполнять… чтобы экспедиция добилась успеха, ее следует полностью избавить от любых идей из копилки военно‑морского флота… в этом смысле я снова и снова вспоминаю экспедицию Шеклтона.

Однажды утром Понтинг, с энтузиазмом работая над первым профессио‑нальным антарктическим фоторепортажем, заметил касаток, двигавшихся у кромки льда, и подбежал поближе, чтобы сделать снимок. По словам Кэмпбелла,

касатки решили, что он – тюлень, и, подплыв прямо под льдину, ударили по ней с такой силой, что откололи от нее целый кусок, на котором Понтинг и остался. Ему удалось спастись только благодаря невероятному проворству… сколько иронии в том, чтобы быть съеденным китом, думающим, что ты тюлень, и затем выплюнутым им потому, что ты – всего лишь фотограф.

Это было первое предупреждение о состоянии льда. Следующее поступило утром 8 января, в тот день, когда на берег должны были доставить третьи мотосани и один из моряков провалился в снег по шею. Скотт не придал значения этому случаю. Два дня стояла оттепель и было сильное волнение на воде. Мотосани опустили через борт на примыкающую к кораблю льдину. Скотт вышел на берег, оставив Кэмпбелла руководить процессом. Вскоре после этого лед у корабля начал ломаться. Примерно в это же время команде сообщили, что Скотт наткнулся на рыхлый лед и чем скорее мотосани доставят на берег, тем лучше. Приказ был выполнен – как всегда – без рассуждений, хотя здравый смысл подсказывал, что единственным– разумным выходом было снова поднять мотосани на борт. На то, чтобы завести двигатель, времени уже не было. К мотосаням привязали буксировочный трос, все взялись за него и потащили свой груз на берег. Метеоролога Симпсона послали вперед – проверять крепость льда. Но его зондировочный щуп был слишком толстым, а он сам – слишком неопытным, чтобы вовремя обнаружить опасность. Люди не прошли и ста метров, как лед под ними треснул. Сани проломили его и мгновенно ушли на глубину, едва не утащив с собой нескольких человек. Спасти их было невозможно. Современные моторные сани, гордость экспедиции, безмолвным предзнаменованием опустились вглубь на сто морских саженей – и нашли свою могилу на дне пролива Макмёрдо.

Черри‑Гаррард спросил «дядю Билла» (Уилсона), что будет, если Скотт не дойдет до полюса, и записал его ответ в свой дневник:

Мы, вероятно, останемся здесь и попробуем сделать это еще раз «с меньшим количеством пони и собак, но с новым опытом», как сказал Билл. Две хорошие неудачи – и нас простят за отсутствие успеха.