Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






В сани впрягаются люди





 

В лагере Скотта, в двухстах пятидесяти милях позади, Уилсон читал In Memoriam Теннисона,

 

осознав [как писал он в своем дневнике], каким эталоном веры и надежды является этот религиозный текст. У меня появилось чувство, что если где‑то здесь меня ждет конец… Все будет, как должно быть.

 

Откровенные слова. In Memoriam – это квинтэссенция викторианской болезненности. В нем есть такие строки: «Ложусь, встаю – одна лишь боль / Уже хочу навек уснуть». Старое стихотворение о границах стремления выжить.

5 декабря Скотта остановил буран у подножия ледника Бирдмора. «Не видно соседней палатки, – написал он, – не говоря уже о чем‑то еще… Сомневаюсь, что какая‑то партия смогла бы идти в такую погоду, и уж точно никто не смог бы идти против этого ветра».

Но погода, остановившая Скотта, была примерно такой же, как та, с которой столкнулся Амундсен на «именинах дьявола». Хотя Амундсену было раза в три тяжелее из‑за разреженной атмосферы, поскольку он находился на 10 тысяч футов выше, а температура при этом была на 15 градусов ниже. Сюда можно добавить совершенно незнакомую местность и полное отсутствие предшественников, по следам которых можно было бы идти. Тем не менее в его дневнике мы читаем: «День был отвратительный – штормовой ветер, метель и обморожения, но мы еще на 13 миль ближе к нашей цели».

Когда Оутс сказал, что у Амундсена «большие шансы… поскольку… у него сплоченная команда», он разглядел слабость собственной партии. Если призвать на помощь сухие цифры, то у Скотта во время похода к полюсу было шесть дней штормового ветра, и все эти дни он просидел в палатке; у Амундсена было пятнадцать таких дней, из них восемь он провел в движении к цели.

Вот уже четыре дня британцы не выходили из палаток из‑за бурана. Скотт жалел себя:

 

Нам досталось несчастий сверх меры… Насколько важным может быть фактор везения! Никакой прогноз, никакие действия не могли подготовить нас к такому положению дел. Будь мы даже в десять раз опытнее, стремись мы еще сильнее к своей цели – разве могли бы мы ожидать такое противодействие?.. Нам и правда очень не повезло.

 

Какой контраст со стоицизмом Амундсена: «Нам просто нужно смириться с неизбежным и спать дальше. Отдых всем идет на пользу, даже однообразный».

Но Скотт, в отличие от Амундсена, не имел запаса прочности. Он постоянно говорил: «Мы не можем позволить себе задержку». Готовя четырехмесячное путешествие, он не заложил в свои планы возможность плохой погоды даже в течение четырех дней. В худшем случае, как отметил Боуэрс в своем дневнике, «задержка будет означать всего лишь небольшую нехватку провизии на обратном пути, но это мелочи».

Боуэрс знал о запасах все.

Они уже перешли на высокогорный рацион, который не должны были начинать расходовать до ледника. Запасы исчезали с ощутимым опережением графика.

Это снова начинало угрожающе походить на южное путешествие «Дискавери». Уилсон, как никто другой, мог сравнить эти два похода, ведь он тогда чуть не погиб вместе со Скоттом. Он должен был увидеть, что Скотт ничему не научился и повторяет собственные ошибки. Этим, скорее всего, и объясняются его дурные предчувствия.

Но существовала и другая опасность.

Даже сейчас, в походе, Скотт делал вид, что не думает о соперниках; так же вели себя почти все его спутники. Но иногда слишком трудно игнорировать реальность. Например, когда они впервые увидели Трансантарктические горы, тянувшиеся на юго‑восток, это вызвало унылое замечание Скотта, что «если бы Амундсен с его везением шел этим путем, то его путь был бы короче на 100 миль». Боуэрс написал в дневнике более грубо: «Амундсен, вероятно, уже дошел до полюса. Надеюсь, что нет, поскольку считаю его скользким лживым негодяем».

Но, если не считать этих выпадов, Амундсен, казалось, вообще перестал существовать для них и уж точно исчез из мыслей Скотта, который теперь жил в мире фантазий, глядя через плечо на тень Шеклтона: приземистый, энергичный, с горящими глазами, он уверенно мчится по снегу. Вот он действительно воспринимался Скоттом как соперник. «Нам катастрофически не повезло с погодой, – снова жалуется Скотт и продолжает более откровенно: – Я чувствую горечь, когда сравниваю ее с той, которая выпала на долю наших предшественников».

Здесь Скотт сравнивал свою судьбу с судьбой Шеклтона. Все планы собственной экспедиции он создавал, рассчитывая на точное повторение погодных условий Шеклтона, и теперь завидовал удаче своего призрачного соперника.

На самом деле Скотт при желании мог увидеть в своем дневнике, что до этого момента из тридцати четырех дней их передвижения девятнадцать были ясными. Находясь на той же стадии, к 22 ноября Амундсен сказал бы то же самое. Этого, конечно, Скотт не знал, но в своих выписках из «Сердца Антарктики» мог прочитать, что у Шеклтона к 4 декабря 1908 года из первых тридцати четырех дней только семнадцать были погожими. Скотту, таким образом, везло не меньше, чем его соперникам, и даже чуть больше, чем Шеклтону. У него вряд ли были основания жаловаться.

Шел четвертый день бурана, не позволявшего выйти из палатки и вынуждавшего бездействовать. Боуэрс «во всем находил хорошие приметы, чтобы порадовать капитана Скотта, который, естественно, чувствовал себя несколько подавленным своим невезением». В своей другой записи Боуэрс радуется тому, что со Скоттом «в палатке живет доктор Уилсон; Билл может поддержать его и найти что‑то хорошее даже в неприятностях».

Для подобной задержки у Скотта были все основания. Его люди не владели лыжами настолько, чтобы справиться с рыхлым снегом, который лежал сейчас у них на пути. Одежда участников экспедиции не подходила для такой плохой погоды. Пони были бесполезны, потому что их копыта пробивали снег, а на всю группу нашелся лишь один набор снегоступов. Походы, предпринятые для закладки промежуточных складов, показали, насколько полезными были все эти приспособления. Но им не привезли проверенные модели (которые встречаются во многих странах с холодным климатом) в достаточном количестве, а потому старшине Эвансу приказали импровизировать. Плоды его импровизации быстро вышли из строя.

Другой технический недостаток касался сна. Дно палаток не было пришито к стенам, поэтому, по словам старшины Киохэйна, они «вычерпывали воду с пола, а это не слишком‑то удобно».

Буран был странным и теплым, что вызывало постоянные стенания Скотта. Но вряд ли ему стоило удивляться такому факту, ведь он уже сталкивался с такими буранами во время южного путешествия «Дискавери» 6 января 1903 года. Сейчас, как и тогда, снег падал – и тут же таял. Скольжение было плохим.

Скотт говорил: «С помощью собак мы, без сомнения, могли бы идти». Но при этом он не желал двигаться с пони в такую метель из страха причинить им страдания. Точно так же он противился использованию собак в полной мере.

Между тем Амундсену хватило проницательности понять, что, если он хочет выжить, ему придется обуздать свои эмоции, и у любого намеченного дела есть своя цена. А Скотт этой истины не понял. Ему отчаянно недоставало решительности и последовательности – тех качеств, которые требовались от него каждый день для достижения далекой цели.

В любом случае Скотт вел себя иррационально. Пони находились на грани гибели, их корм закончился. Они стояли на ветру, голодные, дрожащие от холода, и страдали не меньше, чем если бы двигались вперед.

8 декабря, когда буран начал стихать, в английском лагере состоялся поразительный спектакль. Однажды Боуэрс сказал об Антоне и Дмитрии, двух русских членах экспедиции, что «иностранцы обычно думают, будто британцы немного чокнутые». Сейчас русские вполне могли сделать такие выводы. Четыре человека сидели в санях, а трое других были в эти сани запряжены, чтобы доказать, что последние 400 миль, остававшихся до полюса, такой груз везти можно силами людей, передвигавшихся на лыжах. Вспоминаются аргументы капитана Мостина Филда, сопротивлявшегося назначению Скотта на пост командира «Дискавери»:

 

Если назначить неопытного в этих вопросах офицера, придется заплатить временем и средствами, что совершенно недопустимо в антарктической экспедиции.

 

Время теперь было самым бесценным активом Скотта, но его оставалось все меньше и меньше. Он почти преодолел Барьер и приближался к началу восхождения. Его группа находилась в пути уже 38 дней, пройдя за это время 379 миль со средней скоростью 9,8 миль в день. Амундсен, оказавшись в аналогичной точке, прошел 385 миль всего за 29 дней со скоростью 13,3 мили в день, включая дни отдыха. Скотт проигрывал ему в скорости 3,5 мили в день.

Последний переход пони совершили 9 декабря. Голодные, усталые и замерзшие, под ударами бичей они тонули в рыхлом снегу по самое брюхо. За двенадцать с половиной часов лошади прошли всего шесть миль. За две мили до начала ледника – это место Шеклтон назвал «Воротами» – процессия– остановилась, и Оутс пристрелил пони. «Благодарю Господа за то, что с лошадьми покончено, – написал Уилсон в своем дневнике, – теперь мы сами взялись за тяжелую работу».

Скотт тоже был рад, что людям вот‑вот придется впрячься в сани, и он сможет стать самим собой. Он с облегчением избавился от противных животных и явно предвкушал трудности.

Теперь Скотт должен был решить возложенную им на самого себя задачу по подъему всех грузов на плато исключительно при помощи людей (перспектива, к которой Амундсен относился с нескрываемым ужасом и которой так стремился избежать). Но эта задача даже у самого Скотта вызывала некоторые сомнения. Предполагалось, что собаки у подножия ледника повернут назад, но он внезапно передумал и приказал им остаться еще на два дня. Это было ошибочным решением. В восхождении к вершине ледника оно помогло мало, зато уменьшило шансы на перевозку провизии для последнего этапа пути и, соответственно, благополучного возвращения. К тому же для того, чтобы собрать Мирсу запас провизии на обратную дорогу, все остальные отказывались от одного печенья ежедневно, что означало потерю 200 калорий. Это составляло почти пять процентов от того, что в данных обстоятельствах и так являлось рационом на грани выживания. Так к уже имевшимся факторам риска добавились еще два. Когда Мирс и Дмитрий наконец повернули свои упряжки домой, 11 декабря, в 360 милях от полюса, Черри‑Гаррард заметил, что «они отлично поработали. Похоже, Амундсен сделал правильный ход».

Скотт мягко сказал, что «собаки должны добраться назад достаточно легко, по всей дороге полно еды». И это вся благодарность, которую заслужил Мирс за свои усилия! Скотт в данной ситуации напоминал офицера, который руководит смертельно опасной военной операцией и воспринимает самопожертвование подчиненных как само собой разумеющееся. Он практически ничего не сделал, чтобы помочь Мирсу в возвращении.

Между ледником и точкой 80° южной широты Скотт заложил ровно два склада; Амундсен на таком же расстоянии – семь складов, равноудаленных друг от друга на шестьдесят миль. У Скотта «Склад середины Барьера» и «Склад одной тонны» разделяли целых 120 миль. Они были слишком малы и расположены очень далеко друг от друга – даже по меркам передвижения на собачьих упряжках. А что будет, когда такое расстояние придется пройти усталым людям, возвращающимся с полюса?

Как бы то ни было, Мирса ожидало трудное возвращение. Уйдя дальше, чем планировалось изначально, он был вынужден сократить свой рацион до минимума и двигаться очень быстро. Мирса сердило то, что его жизнью рисковали понапрасну, и свой гнев он помнил долго. Много лет спустя он сказал, что Скотт был плохим организатором и «не должен был отвечать за такую экспедицию».

Когда уехали Мирс и Дмитрий, в группе Скотта осталось одиннадцать человек: Оутс, Боуэрс, «Тедди» Эванс, Чарльз Райт, Черри‑Гаррард, старшина Эванс, Крин, Киохайн, Лэшли и два доктора – Уилсон и Аткинсон. Предполагалось, что они будут тащить в гору по 200 фунтов на человека, преодолеют расстояние в 120 миль вдоль бесконечного ледника Бирдмора и поднимутся на 10 тысяч футов, непосредственно на плато. Они стартовали в условиях глубокого рыхлого снега. Лыжи, написал Скотт, «это, конечно, здорово, но мои скучные соотечественники слишком предвзято относились к ним, чтобы хорошо подготовиться к этому переходу».

Скотт снова перекладывал ответственность на других. Он сам не смог организовать систематическое обучение. Привезя с собой через весь мир Триггве Грана в качестве инструктора по лыжам, он отказался использовать его знания и навыки. С одной стороны, это было еще одним примером непоследовательности Скотта, а с другой – реакцией на вызов Амундсена, которая приняла странную форму нежелания иметь дело со всем, что так или иначе связано с Норвегией. В результате партия на леднике была плохо подготовлена и растрачивала бесценную энергию из‑за недостатка техники. Буксировка саней, по словам Боуэрса, была

 

самой изнурительной работой из всего, с чем я когда‑либо сталкивался… Начало было хуже, чем само передвижение, потому что требовало десяти‑пятнадцати отчаянных рывков в упряжи, чтобы хоть как‑то сдвинуть сани с места… Я никогда не тащил сани с таким трудом и, казалось, почти раздавил свои внутренности о позвоночник этим постоянным дерганьем изо всех сил в парусиновом ремне, который плотно охватывал мой живот.

 

Неистовое напряжение – словно каждая миля была последней – вот какое героическое наказание сам на себя наложил Скотт. И это было чрезвычайно близко менталитету британской публики, о которой он постоянно помнил. Вместе со стенаниями он принимал и страдания. В этом они с Уилсоном казались близнецами. Уилсон при каждой остановке невозмутимо садился на короба с грузом и делал зарисовки в своей благовоспитанной, странно обезличенной реалистичной манере. В компании этих страдающих джентльменов один Оутс казался «белой вороной». Ему был чужд жеманный стоицизм. К тому же он знал, что работать в упряжке должны лошадь и собака, а не человек. Оутсу вся эта затея казалась тихим безумием, но он держал свое мнение при себе. Щедро растрачивая собственную жизненную энергию, британцы демонстрировали такой уровень героической борьбы со стихиями и трудностями, который даже не снился Амундсену во время восхождения на плато.

Норвежский и британский маршруты были совершенно разными по стилю и атмосфере. Ледник Акселя Хейберга – короткий, крутой, изломанный, зажатый в узком ущелье между высокими горами – производил такое же сильное впечатление, как альпийский пейзаж. Ледник Бирдмора в целом казался грандиознее; горы здесь были почти такими же высокими и более заметными с далекого расстояния. Впечатление он производил общей панорамой и масштабом, а не формой и головокружительной высотой: это напоминало скорее Гималаи, чем Альпы.

Ледяные осыпи на леднике Бирдмора были не столь высокими и крутыми, как на леднике Акселя Хейберга, но более длинными. Можно сказать, что опасность здесь была менее интенсивна, но более продолжительна. Однако британцы имели преимущество перед норвежцами в виде более плавного восхождения, что позволяло легче привыкнуть к высоте. Ледник Бирдмора – шириной в несколько миль от края до края – плавно изгибался наружу, словно белая замерзшая Амазонка, и оказался более подходящим местом для изнурительного героического похода Скотта.

В то время как Амундсен на каждом дюйме своего пути становился первопроходцем, Скотт шел по следам Шеклтона и мог не затрудняться поиском дороги, хотя при этом отрицал заслуги предшественника. Каждую ночь в палатке, изучая дневник Фрэнка Уайлда и выдержки из «Сердца Антарктики», Скотт жадно сравнивал себя с Шеклтоном. «Сегодня мы на шесть дней отстаем от Шеклтона, – уныло написал он 16 декабря, – и все из‑за ужасного штормового ветра». Шеклтон, Шеклтон, всю дорогу Шеклтон… Скотт не разделял восхищения результатами своего предшественника, которое испытывал Амундсен (или Дэйтс). Если Шеклтон и упоминается в дневниках Скотта, то всегда с пренебрежением. «Мы видим, что в картах ошибка и погрешность все увеличивается», – радостно написал Скотт, а потом, 17 декабря, триумфально добавил: «Мы его обошли!» Запись была сделана в тот день, когда они прошли гору Хоуп и оказались в верхней части ледника в районе вершин Уайлд, Маршалл и Адамс, названных в честь трех спутников Шеклтона в его южном путешествии. Сами названия мест напоминали Скотту о сопернике, который оказался здесь раньше него.

Поскольку они приближались к вершине ледника, наступило время повернуть назад еще одной вспомогательной партии. «Необходимость делать этот выбор меня пугает, – жалуется Скотт в своем дневнике, – нет ничего тяжелее».

Среди тех, кто должен был вернуться, оказались Аткинсон, Райт, Черри‑Гаррард и старшина Киохэйн. Они ушли 21 декабря.

Накануне вечером Уилсон отозвал Аткинсона в сторону и как врач у врача спросил, кто из матросов, с его точки зрения, по своим физическим и психическим данным больше готов к походу на полюс – Эдгар Эванс, Лэшли или Крин?

Аткинсон ответил: «Лэшли». Уилсон согласился с ним.

Затем Аткинсон добавил, что по физическим данным с Лэшли вполне сопоставим Крин. Уилсон на сей счет имел другое мнение. Но относительно кандидатуры Лэшли их мнения совпадали.

Этот разговор был связан с желанием Скотта как офицера военно‑морского флота иметь одного из представителей нижней палубы рядом с собой в момент триумфа, на что он очень надеялся. Такая честь выпала старшине Эвансу. Уилсона эта перспектива не радовала. Он заметил, что Эванс со времен «Дискавери» сильно сдал. Кроме того, физические и психические недостатки этого человека грозили реальной опасностью в условиях стресса. Одного пьянства Эванса было достаточно, чтобы вызвать сомнения относительно его кандидатуры. Уилсон считал, что если с ними и должен пойти матрос, то правильнее выбрать Лэшли или Крина.

Лэшли был тихим и здравомыслящим человеком. Он не пил, не курил и соответствовал клише «твердый, как кремень» и «настоящий спортсмен». Товарищи считали его физически и психически очень крепким.

В отличие от Лэшли, уроженца юго‑западной Англии, Крин был ирландцем. По словам Триггве Грана, этот «человек не поморщился бы, приди он на полюс и встреть там хоть Бога Всемогущего, хоть самого черта. Он называл себя “дикарем с Борнео”… И был им!»

Оба были умны и находчивы. Каждый из них подходил лучше, чем Эванс, для финальной части похода. Уилсон использовал профессиональное мнение Аткинсона, чтобы подкрепить собственные аргументы в разговоре со Скоттом. Но тот стоял на своем. Ведь Эванс был огромным и мускулистым, и Скотт, судивший о человеке по внешнему виду, настаивал на том, что габариты важнее выносливости. Неспособность судить о характере человека делала его слепым к недостаткам, которые были очевидны другим. Он выбрал своего старого фаворита и игнорировал совет Уилсона. Из сентиментальности Скотт все‑таки настоял на том, чтобы взять Эванса на полюс.

Однажды, еще в 1903 году, во время западного путешествия экспедиции «Дискавери» Эванс вместе со Скоттом провалился в расщелину, и именно Лэшли, благодаря везению, силе и благоразумию, устоял на ногах, вытащив их обоих. Но Скотт предпочел человека, который упал вместе к ним, тому, кто остался наверху и спас ему жизнь.

Скотт не боялся физических трудностей, он обладал поистине феноменальной стойкостью. И ждал того же от других участников экспедиции, не делая различий между людьми – что было еще одним показателем его слабости как руководителя.

Кроме того, ему все время нужно было с кем‑то соревноваться: с соперником, с другом, наконец, с самим собой. Казалось, что он хочет еще раз убедиться в своей физической силе. Невротические сомнения, лежавшие в основе его поведения, давали о себе знать, когда он писал жене, что мог «идти только с лучшими из них, чтобы не стыдиться принадлежать тебе».

На марше Скотт демонстрировал иррациональное, почти садистское стремление доводить своих спутников до изнеможения. Но там, где речь идет о выживании, такой человек опасен.

Люди Амундсена знали: пройдя свои положенные пятнадцать или двадцать миль, они остановятся и тут же разобьют лагерь. Ритм, регулярность, дисциплина, определенность, размеренность – этим правилам подчинялась их жизнь. Несмотря на соперничество со Скоттом, Амундсен сумел обуздать свои эмоции и не стремился довести людей до предела. А Скотт требовал маниакальной спешки и постоянно подгонял своих спутников, невзирая на последствия. Боуэрс в своей дневниковой записи, посвященной Рождеству, хорошо передал эту атмосферу:

 

Скотт [написал он] нервничал, он все продолжал и продолжал идти… у меня изо рта вырывался пар, очки и накидка от ветра стали мокрыми, и вообще все было довольно тягостно. Наконец он остановился. Оказалось, что мы прошли 14,5 миль [101].

Он спросил: «Как насчет пятнадцати миль в честь Рождества?» Мы радостно пошли вперед – уж лучше что‑то определенное, чем вот так бесконечно долго тащиться вперед.

 

Врачи возражали против этой истеричной гонки, но безрезультатно.

Несясь на парах своих эмоций, Скотт становился все более раздражительным, и вот 27 декабря Боуэрс доложил о том, что разбил термометр, входивший в состав гипсометра (прибора для измерения высоты по температуре кипения воды)[102].

 

Последовала вспышка необычайно сильного гнева, меня унизили. Довольно грустно, когда в такой ситуации собственный руководитель макает тебя в бочку с отбросами, ведь всякое бывает.

 

Вряд ли в этом был виноват Боуэрс. Термометр – хрупкий инструмент. Однако он был единственным, и теперь Скотт лишился точного способа измерения высоты. (Амундсен на всякий случай взял с собой четыре термометра для своего гипсометра.)

У этой эмоциональной вспышки имелись вполне рациональные причины – самообман возможен лишь до определенного предела. Поднявшись на ледник, Скотт в полной мере ощутил фатальную безнадежность и полную изоляцию в этой ледяной пустыне. Он с ужасом начал осознавать, в каком беспорядке оставлены пути для отступления. Встретят ли его на собаках? Достаточно ли еды и топлива оставлено в последних складах, чтобы он мог благополучно вернуться назад?

Мирса не было рядом, чтобы ответить на эти вопросы. Во время зимовки они ссорились, в основном потому, что Скотт пытался учить его править собаками. После этого Мирс сообщил Скотту, что умывает руки и отправляется домой, как только придет корабль. Такой была их горячая взаимная любовь, и Мирс явно не собирался менять свое мнение. То есть Скотт лишался своего специалиста по собакам как раз в тот момент, когда нуждался в нем больше всего. Дмитрий оставался единственным квалифицированным возницей, но он не мог работать самостоятельно, Скотт давно это понял. Они оказались почти на самом верху Бирдмора, в четырехстах милях от базы, когда Скотт увидел безжалостный свет реальности и впервые осознал, что происходит. В последний момент перед уходом Аткинсона Скотт в очередной раз проявил талант к сиюминутной импровизации и неожиданно распорядился, чтобы доктор отправился на юг вместо Мирса и привел с собой упряжки на последний этап маршрута. «Идите как можно дальше», – сказал он голосом, который оставил Аткинсона в недоумении: это был приказ или просьба? В любом случае его распоряжение было устным, хотя благоразумие требовало письменного приказа. Инструкции относительно собак менялись уже в третий раз.

Еще одной неприятностью, с которой столкнулся Скотт, стала вспышка снежной слепоты, которой Амундсен избежал из‑за солнцезащитных очков лучшего качества. Объяснение этому – заблаговременная подготовка. Скотт заказал для экспедиции обычные солнцезащитные очки с маленькими круглыми стеклами, которые легко запотевали и плохо защищали глаза. Амундсен давно выяснил, что доктор Кук, будучи в Арктике, сконструировал совершенно новую модель очков. Они были основаны на эскимосских образцах, которые имели щели для вентиляции сверху и широкий обзор, почти как у современных лыжных очков. Эти очки сильно опережали свое время. Вместо узких щелей, которые делали эскимосы, чтобы уменьшить световой поток, доктор Кук использовал фотофильтры. Кроме того что его очки хорошо защищали глаза и не так быстро запотевали, их конструкция обеспечивала широкий угол обзора – это очень важно, когда ищешь дорогу. Амундсен заказал такие очки для своей партии и приобрел еще одно преимущество по сравнению со Скоттом.

Различные технические неполадки преследовали Скотта во время подъема по леднику, испытывая его терпение. Он продолжал беспокоиться о своем невезении по сравнению с Шеклтоном. Особенно Скотта огорчал рыхлый снег, с которым его соперник не сталкивался.

Вообще‑то при восхождении ему не на что было жаловаться. Пока он шел по сверкающей белой дороге, ярко светило солнце, погода ни разу не вынудила его остаться в палатке. Глубокий снег, на который он обижался из‑за того, что было трудно тащить груз, более надежно накрывал расщелины, предоставляя британцам значительное преимущество в этом смысле. И снова обратимся к цифрам. Шеклтон из‑за расщелин подвергался постоянной опасности в течение двадцати пяти дней, Амундсен шел по такой местности восемнадцать дней, а Скотт – только три. Но он так и не понял этого. К тому же не в его природе было благодарить судьбу за полученные преимущества. Он был настолько эгоцентричен, что ожидал от богов управления миром в свою пользу, считая это одним из своих неотъемлемых прав.

Такой ход событий не предвещал ничего хорошего. Но партия была расколота конфликтом – и это грозило непоправимыми бедами. Враждебность между Скоттом и «Тедди» Эвансом усиливалась по мере роста напряжения при восхождении и отравляла атмосферу похода.

Всю дорогу вверх по леднику, иногда на лыжах, иногда без них, Скотт соревновался с Эвансом. «Тедди» Эванс – сам агрессивный и азартный соперник – отвечал ему напряжением всех физических и душевных сил, стараясь показать, что он ни в чем не уступает своему капитану. После того как Аткинсон в 300 милях от полюса повернул назад, наступила развязка.

Теперь к полюсу двигались двое саней. Первые тащили Скотт, Уилсон, старшина Эванс и Оутс, вторые – «Тедди» Эванс, Боуэрс, Лэшли и Крин. Соперничество было простым и очевидным.

Скотт форсировал гонку. Он проходил тринадцать миль в день, почти сравнивая счет с пятнадцатью милями Амундсена. Но достигалось это ценой неимоверных усилий. Скотт двигался по девять‑десять часов и тащил большой вес. Вначале Эванс принял условия игры, но 27 декабря начал сдавать. Скотт был раздражен; после нескольких испытаний он обнаружил, что сани Эванса плохо управляются, и обвинил его в том, что он слишком сильно затянул ремни, в результате чего деформировались рама и полозья. Как жестоко резюмировал Скотт, команда Эванса «не справилась, [вымоталась], и я им прямо сказал, что они должны бороться с проблемой и решить ее самостоятельно».

Скотт не понимал (или, наоборот, хорошо понимал), что Эванс устал. К тому моменту он протащил сани уже на 400 миль больше, пройдя с ними почти всю длину Барьера, с тех пор как вышли из строя мотосани. У него началась первая стадия цинги. Теперь он постоянно отставал. Когда в канун нового 1912 года они, наконец, дошли до плато, группа Эванса, как заметил Скотт, «была в мрачном настроении, они плохо справлялись». Скотт довел Эванса до предела, да и его людей тоже, хотя это пока было не столь очевидно. Заставлять людей тащить на себе по 200 фунтов груза вверх, на высоту в 10 тысяч футов, было довольно бесчеловечно даже без каких‑либо ссор и ускоренных переходов.

Трения между Скоттом и Эвансом беспокоили Уилсона. После визита в палатку Эванса 30 декабря он очень огорчился – «Тедди» Эванс отчаянно стремился к полюсу. Между тем состав финальной партии еще не был оглашен.

Это объявление не могло откладываться надолго. Вечером накануне нового года Скотт приказал команде Эванса снять лыжи и дальше идти пешком. Это было довольно странно, но Скотт не объяснил своих мотивов. Однако его собственная группа продолжала двигаться на лыжах, и единственной подсказкой о том, что было у него на уме, может стать запись в его дневнике: «тяжелый переход для людей без лыж и довольно легкий для нас». Он явно решил взять на полюс свою команду и поэтому стремился вывести из строя Эванса для того, чтобы облегчить себе задачу, когда придется отправить его назад.

После короткого перехода Скотт разбил лагерь для того, чтобы старшина Эванс и Крин смогли разобрать и укоротить сани с двенадцати до десяти футов, сделав их легче и улучшив ход по снегу. Это заняло восемь часов – намного дольше, чем ожидал Скотт. Такая работа не вызвала энтузиазма у его спутников: ее приходилось делать в дороге, на обжигающем холоде, обмораживая пальцы. Но Скотт настаивал. В это же время Эванс сильно повредил руку – с ним часто случались такие инциденты. Еще в ходе экспедиции «Дискавери» Шеклтон заметил, что он «неуклюжий».

Скотт пообещал всем поздний подъем в честь Нового года – в девять тридцать, и все же выгнал всех на улицу, как обычно, в полвосьмого. Поход к полюсу продолжился с ощущением, что 1912 год начинается не очень счастливо.

На следующий день ледник Бирдмора остался позади. Было похоже, что они преодолели все препятствия и достигли плато. Впереди лежала лишь прямая дорога к полюсу, до которого оставалось 150 миль. Сделав свое дело, вспомогательная группа могла возвращаться назад. На следующее утро прямо перед выходом Скотт заглянул в палатку Эванса, чтобы сообщить новости. Он боялся этого момента и оттягивал его до последнего, поскольку с самого начала вселил в Эванса уверенность, что тот отправится на полюс.

Когда Скотт появился в палатке, она была наполнена табачным дымом, и так вышло, что Крин закашлялся.

– У вас сильная простуда, Крин, – сказал Скотт.

Но Крин раскусил его:

– Я понимаю, о чем вы, сэр.

Скотт улыбнулся и самым небрежным тоном объявил, что на полюс идет его команда. Затем он приказал всем, кроме Эванса, выйти из палатки и, когда они остались одни, спросил, не выделит ли он ему Боуэрса. Для Эванса это означало, что в его партии будет на одного человека меньше. Но он поспешно согласился: гордость не позволила ему поступить иначе. Боуэрс нужен был Скотту для полярной партии.

Все это поразительно. Скотт планировал, что к полюсу пойдут четыре человека. В последний момент он неожиданно добавил пятого, тем самым значительно увеличив риск. Теперь еды оставалось на четыре недели, а не на пять, но он лишь легкомысленно заметил: «Проверим себя на прочность». Очередная волна эйфории Скотта была вызвана радостным открытием – благодаря сверхчеловеческим усилиям он опережал график Шеклтона. То есть достиг отметки 87°30′ южной широты на несколько дней раньше, чем Шеклтон три года назад, в ходе путешествия длиной в 600 миль, которое длилось два месяца. Для Скотта это означало победу и достаточный запас прочности.

Скотт подвергал огромному риску свою полярную партию. Мало того, вся его запутанная организация находилась в опасном беспорядке.

Все было рассчитано на четырех человек: палатки, снаряжение, посуда, топливо и запасы на складах по маршруту движения. Теперь палатка оказывалась переполненной. Эвансу на обратном пути нужно было вскрывать упакованные порции, брать оттуда три четверти, а четверть оставлять. У него с собой не было ничего, чтобы измерять количество продуктов, не говоря уже о керосине. Скотт отказался что‑либо объяснять. А его спутники к этому моменту настолько привыкли к капризам и непоследовательности своего руководителя, что приняли очередное изменение планов как само собой разумеющееся, не сделав никаких письменных комментариев. Возможно, перспектива разделения партий впервые поставила Скотта перед лицом удручающей реальности, свидетельствовавшей о необходимости тащить сани вручную еще девятьсот миль. Подтекст его дневниковых записей говорит о постепенном падении доверия к собственным расчетам. В момент паники он мог решить, что нуждается в дополнительной тягловой силе, и пять человек в этом случае лучше, чем четыре.

Когда вечером накануне нового года Скотт окончательно решил отправить Эванса и его партию обратно, он не подумал, что в этом случае сам останется без штурмана. За неделю до выхода с мыса Эванс Уилсон потратил несколько часов, изучая правила расчетов широты. «Будет полезно, – отметил он в дневнике, – во время южного санного похода немного знать навигацию». Но этого было недостаточно. Использование теодолита, который выбрал Скотт, предпочтя его секстанту, требует хорошей практики – то же самое касается и расчетов. При всем своем желании и благих намерениях Уилсон не умел прокладывать путь, как и остальные – Оутс, старшина Эванс и сам Скотт, давно потерявший этот навык. Правильная астрономическая навигация была жизненно важна на безликом Полярном плато, не говоря уже о необходимости найти цель своего путешествия. Резюмируя все вышесказанное, нет штурмана – нет полюса. (Между тем в полярной партии Амундсена было четыре квалифицированных специалиста по навигации.)

Долгий разговор с Боуэрсом занял почти весь вечер Нового года и привел Скотта в чувство. До этого момента он думал только о том, как избавиться от Эванса. Теперь, наконец, понял, что должен взять на полюс штурмана – и Боуэрс мог ему подойти. Печально, но к этому моменту партия Эванса уже бросила свои лыжи, и Боуэрсу волей‑неволей пришлось брести дальше без них.

Боуэрс оказался не просто специалистом в области навигации. По словам Скотта, было «большим облегчением видеть, как неутомимый малыш Боуэрс улаживает все мелочи». Он являлся, если можно так сказать, «физическим» заместителем Скотта, в то время как Уилсон – духовным. О путанице, царившей в голове Скотта, красноречиво свидетельствует тот факт, что он приговорил своего главного помощника к неизбежным мучениям похода по снегу без лыж, в то время как его остальные товарищи наслаждались относительным комфортом. Боуэрс, со своей стороны, был готов идти даже пешком, мечтая оказаться на полюсе почти любой ценой.

Черри‑Гаррард вспоминал о том, что в их лагере ощущалась «очень мрачная атмосфера», которая изводила «как тех, кто шел дальше, так и тех, кто поворачивал назад». В последнем письме Оутса домой тоже чувствуется странный подтекст обреченности:

 

Плато, 3 января 1912 года.

Я избран для того, чтобы вместе со Скоттом идти к полюсу, как ты узнаешь из газет. Я, конечно, польщен, но сожалею, что не смогу еще целый год попасть домой, поскольку мы опоздаем на корабль – ведь нам нужно попасть на полюс. Сейчас мы в 50 милях от рекордной южной отметки Шеклтона.

Здесь довольно холодно… и работа очень тяжелая, но… я действительно в хорошей форме и медленнее других теряю ее. Надеюсь, что переделки в Гестингторпе закончены. Я имею в виду арку между комнатой Виолетты и моей. Было бы здорово иметь комнату напротив ванной, чтобы по ночам там было светлее, чем в моей старой. Пожалуйста… пришли мне книги, чтобы я мог начать готовиться к экзамену на звание майора по дороге домой… Как много мы сможем рассказать друг другу, когда я вернусь – да благословит тебя Господь и да хранит он тебя до моего возвращения.

 

Аткинсон, который был особенно дружен с Оутсом, говорил Черри‑Гаррарду, что после их последнего разговора

 

решил, будто Титус не хочет идти, хотя он (Т.) и не говорил этого прямо. Похоже, Титус знал, что приговорен – это было видно по его лицу и по тому, как он уходил.

 

Оутсу было намного хуже, чем предполагал Аткинсон.

 

Меня беспокоят ноги [записал Оутс в своем дневнике]. С момента выхода из Хат‑Пойнта они постоянно мокрые. А во время этого подъема по твердому льду [ледника] им еще больше досталось.

 

Оутс действительно не хотел идти. У него болела нога, израненная во время Бурской войны. Пуля раздробила ему берцовую кость, и теперь одна нога была почти на дюйм короче другой. Он был признан годным для строевой армейской службы, что означало по большей части езду в седле. Но нет никаких подтверждений, что он считался годным для пешего перехода длиной в 1500 миль. Сейчас он уже ощутимо прихрамывал. К тому же лошади пересекли Барьер – его работа была закончена. Он поднялся на вершину ледника и удовлетворил свои амбиции. Теперь он хотел домой. Но Скотт, отстранившийся от своих спутников, не способен был это почувствовать. Сам Оутс руководствовался кодексом чести, который требовал от него скрывать свои слабости. Он невероятно хорошо владел собой. Аткинсон и Уилсон прекрасно видели это. Но Скотт принимал внешнюю оболочку за реальность и не обращал внимания на предупреждения Уилсона, игнорируя их так же, как и в случае со старшиной Эвансом.

Скотт дошел до той точки, на которой перестал внимать доводам разума. Он спокойно мог отправить Оутса назад и поставить на его место Боуэрса, сохранив партию в нужном составе из четырех человек. Аткинсон и Уилсон согласились с тем, что Оутс не может идти дальше, но затем Уилсон, по словам Аткинсона в разговоре с Черри‑Гаррардом, объяснил: «Скотт хочет, чтобы он пошел, ему нужен представитель армии».

Оутса когда‑то тоже посещали подобные мысли. Накануне выхода с мыса Эванс он писал матери:

 

Я подумываю поговорить со Скоттом о том, что должен уйти на корабле домой, но жаль упустить шанс оказаться в финальной партии, ведь целый полк, а может, и вся армия будут рады, если я окажусь на полюсе.

 

Однако вскоре Оутс избавился от этого сентиментального заблуждения. Он знал, что не должен идти дальше, но презрение к Скотту не позволило ему унизиться до признания собственной слабости – это стало бы для него двойным позором. Он был сторонником жесткой дисциплины, расценивая желание командира как приказ, который должен быть выполнен любой ценой. А потому пошел вперед, к полюсу, движимый исключительно чувством долга, равнодушный и подавленный.

Партии разделились 4 января. До полюса оставалось менее 150 миль. Прощание было очень эмоциональным. Уилсон «очень жалел “Тедди” Эванса, который потратил два года на подготовку полярного путешествия». По словам Скотта, «бедный старый Крин плакал, и даже Лэшли расчувствовался».

Эванс, Крин и Лэшли прошли с полярной партией еще одну или две мили, чтобы проводить ее. Потом остановились, прокричали троекратное приветствие, показавшееся шепотом на сильном ветру, и повернули назад, постоянно оглядываясь, пока Скотт и его спутники не превратились в крохотные точки на горизонте и не исчезли из виду.

Оутс попрощался с Эвансом в характерном для него стиле:

Боюсь, Тедди, что у тебя немного причин бежать назад, помни только, когда окажешься на Барьере, что старый Кристофер [пони Оутса] жаждет быть съеденным.

Эванс нес с собой письма Скотта. Одно из них было адресовано Кэтлин, в нем Скотт писал, что он

 

руководит этим предприятием – не номинально, а на самом деле – и помогает подняться тем, кому трудно – поэтому никто не может сказать и не скажет, что я не руководил до конца.

 

Другое письмо, в котором чувствовалось совсем иное настроение, предназначалось для прессы: «Я остаюсь в Антарктике еще на одну зиму для того, чтобы продолжить и завершить работу». Это декларировало официальную позицию Скотта на случай, если он разминется с кораблем.

Кроме того, Эванс нес устное сообщение от Скотта, который в четвертый раз изменил свой приказ в отношении собак. Теперь Мирс должен был выйти заранее и в середине февраля какое‑то время подождать Скотта между отметками 82 и 83°. Явной целью этого распоряжения было как можно скорее вернуться назад, чтобы успеть на корабль. Скотт не меньше, чем Амундсен, стремился к тому, чтобы первым принести миру новость о своем триумфе. Но в приказе явственно ощущалась тревога. Это была самая южная точка, куда Скотт когда‑либо планировал отправить собак. В любом случае он снова серьезно изменил планы. И сделал это устно. Сообщение напоминало импровизацию, пришедшую ему в голову в последний момент. Скотт надеялся, что Эванс доставит его вовремя.

Это было слишком оптимистичное предположение, ведь сам Скотт не сделал ничего, чтобы облегчить Эвансу дорогу домой. На плато было слишком мало пирамид, путь через ледяные осыпи на леднике вообще никак не отметили. До спуска на Барьер Эванс зависел только от четкости собственных следов, которые постепенно заносило снегом. У него не было путемера, так что идти приходилось в основном наугад. Эванс очень скоро обнаружил, что, согласившись на уменьшение партии, он принес слишком большую жертву. Три человека – это вопиюще мало для того, чтобы тащить загруженные сани на протяжении сотен миль. К тому же оказалось, что Скотт заложил промежуточные склады слишком далеко друг от друга, не соразмерив расстояния между ними с возможностями пешей партии. Чтобы справиться со всем этим, требовалась ожесточенная борьба.

Последствия действий Скотта вскоре ударили по нему самому.

 

Приготовление пищи для пятерых [записал он на следующий день после ухода «Тедди» Эванса] отнимает намного больше времени, чем для четверых, вероятно, на полчаса в день. Этот момент я не учел при реорганизации.

 

Еще один момент, который он не продумал, был связан с тем, что Боуэрсу было трудно тащить сани, идя без лыж в одной упряжке с людьми, стоявшими на лыжах. Их ритм настолько различался, что оказалось невероятно трудно синхронизировать усилия. Боуэрс впрягался в центральный постромок в середине упряжки. Он шел, с трудом переставляя свои короткие ноги и проваливаясь по колено в снег на каждом шагу, но изо всех сил старался не отставать от товарищей, которые удерживались на поверхности благодаря лыжам.

Ему предстояло пройти более 300 миль до полюса и обратно, прежде чем он снова найдет свои лыжи.

Невеселая атмосфера в партии не предвещала ничего хорошего. «Переход, – гласит типичная запись в дневнике Скотта, – тянется ужасно монотонно». Час за часом, день за днем они пробивались вперед, каждая миля ощущалась как последняя, каждый думал только о себе, на каждом шагу рывок упряжи, скрип саней – единственный звук в тишине мертвенно‑белого пространства, бесконечно тянущегося к горизонту.

Призрак Шеклтона по‑прежнему преследовал Скотта. «Забавно стоять здесь, – однажды вечером написал он, когда даже за пределами палатки было довольно комфортно и светло, – и вспоминать о постоянных ужасах своего положения, которые описывал Ш.». Вскоре он был наказан за подобную самонадеянность. «Ужасно тяжело», – писал он уже на следующий день, когда снег оказался очень липким.

Теперь они проходили примерно десять миль в день, с трудом соблюдая собственное расписание и жалуясь, что сани плохо скользят. Шестого января, попав в плотные заструги, где трудно идти на лыжах, Скотт во время очередной эмоциональной вспышки решил от них избавиться. На следующий день они отправились в путь пешком, убеждая Скотта не бросать лыжи. В итоге он сдался, за лыжами все‑таки вернулись, но потеряли полтора часа из‑за этой путаницы и прошли в тот день всего девять миль.

 

Снова тронувшись в путь [пишет Скотт], я к своему ужасу обнаружил, что мы вообще не в состоянии сдвинуть сани на лыжах; первый час был кошмарным из‑за толстого слоя рыхлого снега, напоминавшего песок. Однако мы продолжали настойчивые попытки, и ко второй половине этого тяжелого перехода начали делать успехи, но работа все равно ужасно трудна. И после этого я должен любить лыжи?

 

В пути Скотт не раздумывал над вопросом выбора курса. Вначале – когда они шли по Барьеру или вверх по леднику с его характерной топографией – определять направление движения было относительно просто. Но теперь, на плоскости без каких бы то ни было ориентиров это стало настоящей проблемой. Наручные компасы были ненадежными. Когда могли, ориентировались по солнцу. Но, будучи туго привязанными упряжью к саням, не имея лидера, на которого можно равняться, отвлекаясь на постоянные рывки саней, люди обнаружили, что им тяжело сохранять направление движения строго вперед даже в ясную погоду. А в условиях плохой видимости определить курс вообще было чрезвычайно трудно.

Именно тогда им впервые пришлось пережидать плохую погоду. Восьмого января их остановил южный ветер силой в 4–6 баллов (примерно двадцать пять узлов), то есть условия были чуть лучше тех, в которых норвежцы выходили из палатки и проходили тринадцать миль при штормовом ветре и метели с юга.

Имея незначительный запас прочности, Скотт не мог позволить себе эту задержку. Но он не переживал по поводу неудачи, предвкушая вкус победы. Погода улучшилась 9 января. Он снова смог идти вперед и вечером начал запись в своем дневнике со слова, написанного большими буквами: «РЕКОРД». Он преодолел отметку, победно названную им «рекордом прогулки Шеклтона». Он имел в виду бросок на юг, предпринятый Шеклтоном, Маршалом, Уайлдом и Адамсом из их последнего лагеря, очень отважный шаг. В своем дневнике Шеклтон тогда записал: «Мы остановились и закончили нашу историю в точке 88°23′ южной широты, 162° восточной долготы… Каковы бы ни были сожаления, мы сделали все, что смогли».

Это было 9 января 1909 года. Ровно три года назад. Скотт победил своего соперника – наконец‑то.

 

Date: 2015-07-25; view: 269; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию