Зимовка в Антарктике

«Плавание к Новой Зеландии, – писал в письме домой Фрэнк Уайлд, один из членов команды “Дискавери”, – оказалось весьма бедным на события и не особенно счастливым». Среди моряков все больше зрело недовольство, ведь известно, что руководство людьми – серьезная проверка для каждого. Пока морской офицер не попробует командовать, он не сможет полностью оценить свои личные качества.

За десять лет в звании лейтенанта Скотт так и не получил полномочий капитана. Видимо, в его командных способностях сомневались. И не без оснований, поскольку на судне довольно быстро проявились первые признаки напряженности. Подчиненные видели, что он нетерпелив и быстро падает духом. Личность Скотта не вызывала уважения, соответствующего его рангу.

Зато ему повезло с офицерами. Армитаж легко сходился с людьми. Ройдс был преданным и способным первым помощником, спасшим своего капитана от некоторых наиболее грубых ошибок. Кёттлиц оказался идеальным доктором для экспедиции. Именно он во время похода Джексона – Хармсворта внес заметный вклад в совершенствование полярного снаряжения, изобретя пирамидальную палатку[38], и уже за год до плавания на «Дискавери» поднимался вверх по Амазонке с зоологической экспедицией.

Тем не менее Скотт сделал поспешные выводы – и из‑за неуверенной манеры поведения отстранил от работы Кёттлица, посчитав его «добродушным тупицей». А к Ройдсу относился с пренебрежением и практически преследовал его, поскольку считал, что тот «готов на все ради карьеры». В Кейптауне после ссоры со Скоттом экспедицию покинул ее научный руководитель Джордж Мюррей.

За всем этим просматривалась зависть к офицерам, имевшим хорошие связи. Так, один из дядюшек Ройдса, сэр Гарри Роусон, оказался именно тем вице‑адмиралом, который дал Скотту первую рекомендацию для его повышения до коммандера.

Общую негативную ситуацию усугубляла низкая скорость «Дискавери». Корабль отправился на край земли без пробных плаваний, двигатели оказались неэффективными, расход угля был слишком велик. Скорость не превышала шести узлов. Уже в Атлантике Скотт осознал, что это означает три недели плавания до Новой Зеландии и соответствующую задержку в достижении границы льдов. По предложению Ройдса он решил отменить остановку в Мельбурне и идти из Кейптауна прямо на Литтлтон, в Новую Зеландию. Туда же должны были доставить тонны снаряжения и собак для экспедиции. Организация всего этого процесса, в свою очередь, означала дополнительную суету с телеграммами в Кейптауне.

Но все это казалось мелочью по сравнению с тем, что «Дискавери» давал течь. Конечно, такая проблема имеется у большинства деревянных кораблей, особенно новых, но в данном случае ситуация получилась иной. После выхода с Мадейры главной задачей Скотта стало удержание корабля на плаву. Ройдс писал: «Честно говоря, я рад этому, поскольку говорил о течи еще в то время, когда “Дискавери” шел в Лондон, но был осмеян за свои рапорты». После того как корабль в Литтлтоне завели в сухой док, выяснилось, что качество его строительства ниже ватерлинии оказалось ужасным. Швы разошлись. Течь возникала за счет слишком больших отверстий, сделанных под сквозные болты, крепившие киль. Вместо того чтобы устранить ошибки с помощью пробок, их скрыли шайбами, через которые вода свободно попадала внутрь. Металлические детали изготовили преступно плохо, рангоуты унесло первым же слабым ветром, бейфуты[39]сломались. Создатель «Дискавери» полагал, что в этом нет ничего экстраординарного. Нельзя доверять рабочим судоверфи, поскольку «невозможно заставить каждого из них ответственно относиться к своему делу». Такие знакомые слова!

21 декабря после ремонта и новой погрузки, на что ушло три недели, «Дискавери» вышел из Литтлтона, по словам Ходжсона,

забитый под завязку. До верхних иллюминаторов кают‑компании он заполнен мешками с углем, посередине разместили двадцать пять собак, на корме – пятьдесят овец, – отличная возможность тренироваться в беге с препятствиями с одного конца корабля на другой…

А когда «Дискавери» вышел из гавани, один матрос, будучи пьяным, упал с грот‑мачты и разбился насмерть.

В прощальном письме Нансену Скотт неожиданно признался:

У членов нашей экспедиции мало знаний и опыта, особенно в областях, не имеющих отношения к мореплаванию.

Похоже, если мы и добьемся успеха, то лишь благодаря рядовым членам команды.

Нам совершенно необходим план. У меня есть несколько смутных идей, связанных с главной целью – движением от известного к неизвестному. Но я прекрасно понимаю, что такие представления человека неопытного могут быть не совсем реальными, а составленные в последний момент планы, скорее всего, будут несвоевременными и, возможно, неправильными.

Подобные мысли невольно подсказывают мне, насколько далек я от тех прославленных людей, которые уже осуществили успешные полярные исследования.

Я очень хорошо чувствую недостатки в своей работе, но стараюсь не отчаиваться…

Направляю Вам последние заверения в том, что не связываю свою веру или удачу с географическим открытием – меня вполне удовлетворят научные достижения, которые ждут исследователей на уже пройденных кем‑то дорогах.

Впервые Скотт увидел Антарктику 8 января 1902 года. В прозрачном воздухе высоких широт почти в сотне миль впереди сверкали под полуденным солнцем облитые льдом вершины гряды Адмиралтейства и горы Сабины, напоминая горсть каменных кристаллов. Но только 29 января «Дискавери» вошел в девственные воды Антарктики, пройдя мыс Адэр и далее проследовав маршрутом Борчгревинка до того места залива, где норвежец высадился на Ледяном барьере Росса. И уже 30 января в бортовом журнале Скотта появилась такая запись:

4:30 вечера. Стоим в заливе. На суше ясно различимы холмы. 5:50. Наблюдали землю поверх ледяной шапки. 6:45. Наблюдали голую скальную породу между холмами, покрытыми снегом.

Так была открыта Земля Эдуарда VII (сегодня – полуостров Эдуарда VII), которая является восточной частью Ледяного барьера. Это стало первым антарктическим открытием ХХ века. «Поразительное чувство, – заметил Шеклтон, – смотреть на землю, ранее неведомую человеку». Такое стало возможным только здесь, в этой последней четверти мира. Антарктика по‑прежнему оставалась белым пятном на карте с незначительными вкраплениями следов отдельных высадок на ее берега. Внутренняя часть материка была совершенно неизвестна.

Опьяненный азартом первооткрывателя, Скотт рвался на восток, чтобы нанести на карту новые земли. Он опрометчиво углубился в одну из наиболее опасных частей моря Росса, где судно поджидали вероломные вздыбившиеся паковые льды.

Рано утром 1 февраля Ройдс поднялся на палубу и увидел Шеклтона, «объясняющего капитану, что корабль движется по кругу». «Дискавери» окружили наползавшие друг на друга льдины, все говорило о том, что он находится в кольце почти незаметных айсбергов. Уже не в первый раз Скотт, ничего не знавший о поведении льда, попал в ловушку. Ройдсу с большим трудом удалось убедить его в правоте Шеклтона и тем самым спасти «Дискавери» от реальной опасности. После чего Скотт в панике отдал приказ спешно уходить на запад.

В тот же день Томас Уилльямсон обнаружил, что

фанатичное стремление каждое утро драить палубу даже в Антарктике, где температура опускается ниже точки замерзания воды, – это что‑то ужасное. Похоже, они никак не могут забыть предписания устава военно‑морского флота (не забывай драить палубу вне зависимости от обстоятельств)… но как только на эту самую палубу выливают воду, она замерзает, и приходится счищать лед лопатой.

Матросов подавляла ненужная рутина. Ситуация усугублялась тем, что они ничего не знали о планах экспедиции. Они нервничали, поскольку никто не потрудился сказать им, куда они идут и насколько. Только сейчас Скотт впервые сообщил офицерам о своих намерениях. Его речь была замысловатой и многословной, но ее суть состояла в том, что «Дискавери» должен перезимовать в Антарктике и поэтому движется на запад в поисках гавани.

Тем временем Скотт высадился на Барьере недалеко от места, где зимовал Борчгревинк, и на привязном аэростате совершил первый полет в Антарктике. По словам Уилсона,

это было потрясающе… выгрузили и разложили где‑то двадцать или тридцать баллонов с водородом, подсоединили шланги и наполнили аэростат газом. Капитан не умел им управлять, но сказал, что будет– подниматься первым. Не его заслуга в том, что все прошло благополучно… Вообще запуск аэростатов, кажется… чрезвычайно опасное занятие. Был с нами один человек, который, как предполагалось, знает об этом все – поскольку проходил недельный инструктаж… но поднялся на шаре не он.

С воздуха было видно, что Барьер простирается до самого горизонта длинными, бесконечными волнами. Как и предполагал Борчгревинк, Великий Ледяной барьер оказался «шоссе», ведущим на юг. Его поверхность представляла собой твердый, утрамбованный ветром снег с рыхлыми заплатками, наметенными поземкой.

Скелтон писал:

Я подумал, что можно было бы создать специальный автомобиль с бензиновым двигателем, и он пригодился бы [на Барьере]… Конечно, он сильно отличался бы от обычных машин, особенно в плане колес, да и кузов лучше сделать в виде фургона, чтобы использовать машину в качестве жилища. А на случай поломки можно было бы взять сани. Такой автомобиль мог бы везти большой запас топлива. И если создать по пути следования промежуточные склады через равные интервалы, я уверен, что таким образом можно преодолеть пятьсот‑шестьсот миль туда и обратно – конечно, по той поверхности, которую мы видели (вероятно, больше и не потребуется). Так можно достичь полюса.

Это было одно из первых документально сохранившихся предложений по возможности использования моторного транспорта в Антарктике, которое на полвека опередило свое время. Только в 1958 году доктор Вивиан Фукс и исследователь Эдмунд Хилари достигли Южного полюса на гусеничном тракторе «Сноукэт». Для работы в полярных условиях требовались технологии следующего поколения! Но Скелтон подал Скотту хорошую мысль.

Как любопытные школьники на каникулах, офицеры и остальные члены команды разбрелись по окрестностям, ведь многие из них впервые именно здесь познакомились со снегом. Уилльямсон с Ферраром ушли искать землю и за «четыре часа покрыли примерно десять миль в общей сложности, что не так уж и плохо для первого опыта катания на лыжах. Все прошло хорошо». Позже в тот же день Уилльямсон присоединился к компании, состоявшей из Армитажа, Бернацци и трех матросов, отправившихся в поход на юг с ночевкой. Собак оставили на корабле, а сани тащили люди. Спать приходилось в тесноте в трехместной палатке, горячей пищи не было, поскольку никто не умел пользоваться керогазом. Однако все вернулись невредимыми, пройдя, по словам Уилльямсона, тридцать миль,

побив рекорд Борчгревинка [в достижении самой южной точки] и обеспечив себе честь удерживать первенство в этой области в течение целого года. В следующем году мы надеемся превзойти и этот рекорд, но сейчас, я думаю, нужно готовиться к большим переменам, борясь (sic) с темными ночами и штормовыми ветрами.

4 февраля, то есть через сутки, они покинули «Бухту открытий», как называл ее Уилльямсон (позднее она официально стала именоваться Бухтой воздушного шара), и продолжили движение на запад в поисках места для зимовки.

Сэр Клементс Маркхэм заранее выбрал для этой цели залив Робертсона на побережье Земли Виктории. Но Скотт советовался по данному вопросу и с Хью Робертом Миллом.

Знаменитый географ, отвечавший когда‑то за фонды библиотеки Королевского географического общества, Милл очень неприязненно относился к сэру Маркхэму. Официально он не имел никакого отношения к экспедиции. Отчасти поэтому Скотт и обратился к нему за советом, желая найти лучшую точку, из которой можно проникнуть вглубь Антарктического континента. Учитывая ограниченность имевшейся информации, это оказалось трудной задачей. Милл порекомендовал

высадиться… на сушу в заливе Макмёрдо, где простирающиеся на юг горы Земли Виктории встречаются с береговой линией, тянущейся с востока, от горы Эребус. Там наверняка должна быть большая долина, позволяющая проникнуть вглубь территории.

Скотт проигнорировал мнение сэра Клементса, прислушался к советам Милла и направился в залив Макмёрдо. Восьмого февраля «Дискавери» обогнул мыс и вошел в залив, который до сих пор все видели только издалека. Они сделали, по словам Ройдса,

великое открытие: оказалось, что горы Эребус и Террор образуют остров… а на юг, насколько мог видеть глаз, открывался путь по ровному льду.

Это был не залив, а пролив Макмёрдо.

В начале пролива, где открытая вода встречалась со льдом, у подножия уходящего ввысь Эребуса с его замерзшими водопадами и дымным плюмажем Скотт нашел гавань, подходящую для зимовки. Это была мелководная бухточка, почти со всех сторон защищенная от давления льдов. Она находилась недалеко от места, где Барьер через архипелаг нунатаков[40]выходил в море.

«И вот мы здесь, – написал Уилльямсон, – в том самом месте, где обречены оставаться двенадцать месяцев, а может, и больше». Первым знаменательным событием на «зимних квартирах» стало «пленение» кока – Бретта заковали в кандалы отнюдь не за отсутствие кулинарного таланта, а за несоблюдение субординации. Он был гражданским лицом, принятым в команду в Новой Зеландии, а потому флотская дисциплина оказалась для него совершенно незнакомой. Но Скотту изменяло чувство юмора, когда дело касалось вопросов соблюдения установленного порядка. Нарушитель дважды сбегал и, наконец, был прикован на палубе к брашпилю, где, как заметил Скотт, «восемь часов привели его в чувство и повергли в состояние скулящей покорности».

Потом возле «Дискавери» возвели барак. Его специально привезли с собой, предполагая, что наземная партия останется в нем, а корабль на зиму вернется в цивилизацию. Теперь же его использовали как склад и укрытие в случае опасности. Он был изготовлен на заказ в Австралии и представлял собой бунгало с защищенной от солнца верандой, которое устанавливалось на глубоко вкопанных в почву столбах. Бунгало идеально подходило для Австралии, но оказалось малопригодным в Антарктике, где постоянно замороженный грунт был твердым, как камень, – о вечной мерзлоте в ходе подготовки просто забыли. Вот так в мелочах то и дело проявлялась невежественность участников экспедиции.

В те годы как при подготовке подобных экспедиций, так и в военно‑морском флоте в целом очень много усилий тратили на снаряжение, но совершенно не обучали тому, как им пользоваться. Для Скотта, который верил в силу импровизации, это было более чем приемлемо. И теперь он предложил поставить на неподготовленных полярных путешественниках недельный или двухнедельный эксперимент. Пока «Дискавери» вмерзал в лед, Скотт впервые серьезно попытался встать на лыжи. А Форд, стюард офицерской кают‑компании, вошел в историю, став первым человеком, сломавшим ногу во время катания на лыжах в Антарктике.

После нескольких дней обучения Скотт признал, что лыжи, «конечно, очень помогают в передвижении по ровной или имеющей небольшой уклон местности… но малопригодны [для] транспортировки грузов, то есть нужно разработать какие‑то легкие снегоступы». Похоже, он забыл все, что говорил ему Нансен, и совсем не читал его книгу «Первый переход через Гренландию», до сих пор остающуюся классикой литературы о катании на лыжах и полярных исследованиях. Между тем эта книга была известна в Англии уже больше десяти лет.

Для тех, кто понимает, как пользоваться лыжами [писал Нансен], они… превосходны, даже если нужно тащить груз… Девятнадцать дней подряд мы шли на лыжах с утра и до позднего вечера… [преодолев] триста пятьдесят миль.

Зимовка началась. Теперь в оговоренное заранее место на мысе Круазье нужно было доставить сообщение о том, где находится «Дискавери». В противном случае спасатели вряд ли могли бы отыскать корабль, ведь место его стоянки никто не знал. Эту важную задачу поручили Ройдсу.

Мыс Круазье находился на восточном конце острова Росса, как его тогда называли, примерно в сорока милях от стоянки. Но для Скотта это стало серьезным испытанием. После целого месяца, проведенного на берегу, он так и не попытался организовать систематическое обучение. Ройдсу просто дали нескольких собак и посоветовали научиться управлять ими по дороге. С ним отправились Барн, Кёттлиц, Скелтон и восемь матросов, снабженных примерно такими же инструкциями. За исключением Кёттлица, все были абсолютными дилетантами.

В пути собаки отказались работать – и сани пришлось тащить людям. Каждый сам пытался понять, как надо передвигаться на лыжах, а потом должен был сделать выбор – идти дальше на них или пешком. Перепалка становилась все более злобной по мере того, как партия продвигалась вперед, то и дело проваливаясь по колено в снег, словно грешные души – в бездну Дантова ада. Противников лыж оказалось больше. Только Ройдс, Кёттлиц и Скелтон воспользовались ими. По словам одного из матросов,

двигаться на лыжах было гораздо легче… Жаль, что мы их не взяли… Мы могли тащить сани всего лишь несколько сотен ярдов, и когда командиры кричали «Привал!», мы сразу же падали в снег – задыхаясь и обливаясь потом, хотя температура была ниже нуля.

В конце концов Ройдс, решив, что Барн (противник лыж), собаки и рядовые матросы одинаково бесполезны, отправил их обратно на корабль, а сам возглавил партию лыжников. Но вначале им нужно было понять, как правильно идти на лыжах, чтобы одновременно тянуть за собой сани. Поэтому они на один день разбили лагерь и стали экспериментировать. Скелтон пишет, что

был ужасно удивлен той легкости, с которой люди тащили свои сани, поскольку всегда считал невозможным перемещение на лыжах с грузом. Но оказалось, что они идеально подходят для этого.

В качестве лыжной базы использовались южные склоны горы Террор, которая в своем ледяном величии на целых десять тысяч футов возвышалась над их головами и грохотала лавинами, доселе не виданными людьми, – все это, бесспорно, выглядело впечатляюще. «Мы уже привычно встали на лыжи, – отметил Скелтон, – и пошли вперед, не разбирая дороги». Ройдс чуть позже тоже писал об этом, но менее восторженно:

Нам приходилось много раз останавливаться из‑за того, что на лыжи налипал снег или они соскакивали. Ужасная дорога; воистину чушь собачья [это перетаскивание грузов человеком].

Благодаря лыжам они все же преодолели нужное расстояние. Правда, в конце все же потерпели поражение. Барьер, уходивший на север, к морю, упирался в мыс Круазье застывшими волнами, как прибой, оледеневший во время шторма. Отсутствие навыков передвижения по такой поверхности остановило Ройдса перед этим элементарным препятствием. Неопытный и необученный, он вернулся, хотя нужное место на берегу уже было видно невооруженным глазом.

Кроме того, при возвращении на корабль в группе Барнса по неопытности погиб один из матросов, который в метель сорвался с ледяного утеса. Один из его товарищей заметил: «Весь экипаж подавлен. Капитан Скотт явно сильно переживает».

Осознав, в какую цену обошлась им экспедиция к мысу Круазье, Скотт несколько дней выглядел подавленным. Помимо смерти Винса, полдюжины участников похода получили серьезные обморожения, погибла одна собака. «Ответственность за это, – написал Скотт в дневнике, – должна быть возложена на их командира [Барнса]». Он ни на минуту не задумался, что несчастье можно было предотвратить, обучив и подготовив людей должным образом. Инстинктивно он перекладывал вину на других, стремясь избежать личной ответственности.

С момента высадки в Антарктиде сам Скотт держался поближе к кораблю, отправляя подчиненных в экспериментальные санные походы. Но после возвращения Ройдса с мыса Круазье он, наконец, и сам предпринял такую попытку. Это было путешествие на Барьер с целью создания там склада на будущий сезон. Однако при этом Скотт почему‑то оставил на корабле Ройдса, Кёттлица и Скелтона, хотя они теперь считались самыми опытными полярниками в команде, и предпочел повторить их ошибки. Он и часть команды ушли без лыж, впрягшись в постромки вместе с собаками. Это был «мыс Круазье» номер два. Собаки отказались работать, люди беспомощно барахтались в снегу. Вдобавок ко всему столбик термометра упал до температуры минус сорок‑пятьдесят градусов. Дрожа от холода в своем спальном мешке, Скотт узнал, что такое Барьер в конце марта. После трех дней борьбы, не пройдя и десяти миль, он понял, что игра проиграна, приказал бросить груз и повернул назад. На корабле они появились 3 апреля, отметив окончание сезона маленькой патетической сагой о неудаче. Так растаяли оптимистичные надежды Скотта на воспитание настоящих полярников за одну‑две недели.

К концу марта «Дискавери» вмерз в лед. Двадцать третьего апреля солнце скрылось более чем на сто дней. Скотт приготовился к третьей в истории человечества зимовке в Антарктике. Находясь на 78° южной широты, он был примерно на 500 миль ближе к полюсу, чем Борчгревинк и де Жерлаш во время своих зимовок. Его лагерь располагался южнее, чем все остальные экспедиции, с которыми «Дискавери» делил Антарктику: немцы под руководством Драгалски засели на «Гауссе» у берегов Земли Вильгельма III, которую только что открыли, а шведы во главе с Норденскольдом – на острове Сноу‑Хилл в море Уэдделла. На долю Скотта пришлась самая длинная полярная ночь, ставшая суровой проверкой его лидерских качеств.

Хотя с технической точки зрения «Дискавери» считался торговым судном, Скотт, потакая своей «маленькой прихоти», требовал соблюдения военно‑морской дисциплины с жестким разделением команды на офицеров и рядовой состав. Это разительно отличалось от правил «маленькой республики», провозглашенных Амундсеном на «Йоа», с ее «спонтанной дисциплиной», отсутствием формальной иерархии и официальных званий. Но Амундсен управлял небольшой экспедицией, а Скотт – многочисленной. К тому же каждый из руководителей был порождением своего общества. Учитывая военную дисциплину викторианского флота, а также огромный иерархический разрыв между кают‑компанией и общим кубриком, попытка сохранить эти порядки даже в снегах Антарктиды казалась вполне логичной.

Нельзя забывать, что каждая система имеет как хорошие, так и плохие стороны. Другие британские офицеры тоже перенесли привычки, выработанные военно‑морским флотом, в новые для них условия. Какими бы ни были их неудачи в роли исследователей, они часто становились хорошими лидерами для подчиненных. Сэр Джеймс Кларк Росс с полным на то основанием мог показать Адмиралтейству «нос»; спутники Парри, первым отправившегося к полюсу, чувствовали себя вполне счастливыми; Франклина, несмотря на то что он оказался трагическим неумехой, любили и офицеры, и рядовые. Между тем Скотт и сам остро ощущал комплекс собственной неполноценности. Из‑за его личных недостатков эта полярная экспедиция стала одной из самых несчастливых.

Уилльямсон в сердцах написал своему товарищу:

Представь себе весь экипаж, выстроенный на палубе в такой день только потому, что шкипер хочет проинспектировать общий кубрик (это довольно долго, ты знаешь). Почему один из нас должен был отморозить себе почти все пальцы, ожидая, пока вышеупомянутая личность проведет свои проклятые обходы, как они это называют? Такие ситуации и множество других мелочей вызывают большое недовольство команды. (Снова рутина военно‑морского флота.)

По словам стюарда с «Дискавери», жизнь на борту была «очень монотонна… многие теряли терпение, падали духом». В общем кубрике начались драки, отчасти вследствие пьянства.

Настроение офицеров более точно в своем дневнике выразил Ройдс:

Уилсон сказал, что быть беде, если [бридж] приводит к брани и вспыльчивости… на самом деле речь шла о поведении капитана прошлой ночью. А тот вышел к завтраку и объявил всем присутствующим, что слышал каждое слово из их разговора и потому барометр его настроения серьезно упал.

Скелтон в своем дневнике написал о случае с поломкой экспериментального генератора, работавшего от ветра, после чего Скотт «начал в панике вопить и ко всем привязываться».

Такой неуверенный в себе, несчастный, излишне эмоциональный приверженец строгой дисциплины вместе с тем оказывается весьма деликатным человеком, настаивающим на том, чтобы самому стирать собственные вещи, дабы не слишком обременять личного денщика. Кажется, что между этими двумя людьми нет никакой связи, и поспешит тот, кто будет судить одного Скотта по поведению другого. Он оказался своего рода доктором Джекилом и мистером Хайдом, в его характере вообще было много иррационального.

Для любого лидера это существенный недостаток. Но в человеке, который призван бороться с трениями внутри небольшого изолированного сообщества, где каждая мелочь вызывает мрачное, злобное, параноидальное негодование, он крайне опасен.

В полярных экспедициях, как и в большинстве других закрытых групп, обычно появляется естественный (психологический) лидер. Он бросает более или менее явный вызов имеющемуся формальному лидеру, и этот конфликт становится похож на борьбу за доминирование в стае волков или своре собак. То, как вожак нейтрализует угрозу, нависшую над его авторитетом, является одной из проверок, которую проходит большинство командиров. От ее результата зависит сплоченность всей группы. Амундсен, благодаря своим моральным качествам и исключительной силе характера, сохранил и психологическое, и формальное лидерство на «Йоа». А Скотта на «Дискавери» считали неполноценным руководителем. Психологическим лидером команды стал Шеклтон.

Он имел сильный характер экстраверта, в нем чувствовалась личность. Этот человек затмил Скотта. Будучи таким же неопытным в полярных вопросах, он тем не менее ощущал свое моральное превосходство и в кают‑компании, и в общем кубрике. Дошло до того, что даже Скотт (к видимому удовольствию Скелтона), кажется, начал уступать Шеклтону. Но это была опасная ситуация, конфликт в любую минуту мог прорваться на поверхность. Чтобы разрешить его, у Скотта не хватало силы характера. У него отсутствовало, как сказал Армитаж, «то магнетическое качество, которое заставило бы меня пойти за ним в любой ситуации». Становится понятно, зачем Скотту потребовалась строгая иерархия военно‑морского флота: он пытался хотя бы таким образом закрепить свою власть.

Но, вероятно, самым прискорбным недостатком Скотта стала его отчужденность. Казалось, что он неспособен чувствовать психологические подводные течения, определяющие поведение человека, понимание и использование которых является непременным свойством лидера. Особенно плохо он чувствовал людей с иным жизненным опытом. Например, одного из моряков, о котором Скотт отозвался как о «недалеком, невежественном и вечно недовольном», Барн, офицер склада, назвал «самым веселым товарищем по кубрику, которого я когда‑либо встречал… после его сухих замечаний я просто‑таки бился в конвульсиях от смеха…».

Скотт был настолько слеп, что полагал, будто все члены команды «находятся в отличных отношениях со своими товарищами», тогда как Феррар написал: «Похоже, тут каждый за себя». Например, Уилсон язвительно отзывался о Кёттлице («нет ничего более отвратительного в науке, чем некоторые ученые»), Скелтон – о Шеклтоне, а тот испытывал неприкрытую неприязнь к Феррару, доведя его однажды до слез насмешками и обвинениями в трусости.

Невоспетым героем «Дискавери» был Ройдс: по словам Уилсона, он «с железным терпением [переносил] любое количество оскорблений от вышестоящих». Ройдс быстро сообразил, что источником проблем на судне является отчужденность Скотта, и пытался своими методами бороться с этим. Если Скотт никогда не общался с матросами, разве что во время– формальных инспекций, то Ройдс регулярно по‑приятельски болтал с ними. Он терпеливо наводил мосты между кают‑компанией и нижней палубой. Как отметил Уилсон, он «невероятно отличался от всей верхушки командования».

Ройдс, при всей своей молодости, хорошо понимал, как можно тактично поддержать слабого и непопулярного капитана, чтобы хоть в какой‑то степени укрепить командный дух. То, что моральный климат на «Дискавери» был относительно благоприятным, стало в основном его заслугой. Он сделал для Скотта намного больше, чем тот смог оценить.

Между тем технические проблемы экспедиции следовало искать в изъянах самого корабля. Не было сделано никаких попыток учесть недавно полученные уроки и подготовить его к ситуации, в которой, как стало известно, он обязательно окажется. Еще на «Фраме», первом современном судне, специально созданном для полярной зимовки, решили все проблемы с теплоизоляцией и вентиляцией в условиях низких температур. Чертежи «Дискавери» разрабатывались через три года после первого дрейфа «Фрама», и при желании легко можно было найти литературу по этой теме. Однако создатель «Дискавери» игнорировал ее, потому что отрицательно относился к иностранным разработкам. Как отметил Скотт, он использовал «хорошо известные английские приемы» и ухитрился сделать удивительно неудобный корабль. Вентиляция оказалась плохой – либо сквозняк, либо духота. Печи дымили. Жилые помещения от неотапливаемого пространства внизу отделяла хлипкая и тонкая палуба в одну доску. В каютах замерзала вода. Койки промокали от конденсата. «На задней стенке рундука под моей койкой, – писал Уилсон, – сосульки и ледяные сталагмиты».

Зима тянулась медленно, но Скотт не предпринял ни одной попытки устранить хоть какие‑то пробелы в подготовке людей, так бесславно вскрывшиеся во время осенних санных переходов. В последний момент он разработал планы тренировочных путешествий, но так и остался в рамках теории, не сделав никаких практических приготовлений. Хождение на лыжах и использование собачьих упряжек на судне по‑прежнему игнорировали, хотя бóльшую часть времени ветер и холод были умеренными, а освещения, которое давали луна, звезды и естественные просветы на горизонте в полдень, вполне хватило бы для тренировки обоих навыков. Вместо обучения элементам полярной техники, в которых чувствовалось вопиющее отставание, время растрачивалось на любительские спектакли[41], научные споры и футбольные матчи, проводимые при свете луны.

Запись в дневнике Ройдса весьма красноречива: «Спорили на тему “Лучшие способы путешествия в Антарктике”… но в разгар спора вынуждены были прерваться, поскольку я лишился одного или двух собеседников из‑за репетиций негритянской труппы».

Время впустую уходило на еще одну прихоть просвещенного общества: на «Дискавери» выходил журнал под названием «Южнополярный Таймс». Роль автора статей с удовольствием играл сам Скотт, придумавший для очередного выпуска воображаемое газетное интервью, якобы взятое у него после возвращения «Дискавери» в Англию. Как и в большинстве случаев, где люди имеют дело с вымышленной реальностью, в нем нашли прямое отражение взгляды самого автора.

Когда я стал старше, мое сердце начало вести себя странно. Родители встревожились. Доктор осмотрел меня… и заметил, что, похоже, оно бьется в ритме двух коротких слов… Южный полюс! Южный полюс! В этот момент стало очевидно, что эти два слова предначертаны мне судьбой.

Шутка? Да, но лишь наполовину. Месяцы снежных бурь и холодов под мерцающим светом северного сияния заставили Скотта по‑настоящему стремиться к полюсу. Он решил, что главным предприятием лета станет путешествие за новым рекордом. Он сам поведет группу. Его мечты подпитывались неясными, оптимистичными надеждами дойти до самого полюса.

Скотт долго таил свои намерения от окружающих, став за эту зиму скрытным и замкнутым. Но 12 июня он вызвал к себе в каюту Уилсона, раскрыл ему свой план и предложил пойти вместе с ним.

Уилсон удивился, и в этом не было ничего странного. В распоряжении Скотта находился целый корабль военных моряков, не говоря уже о трех более или менее опытных полярных путешественниках, а он обратился к гражданскому новичку. Но Скотту требовалась поддержка – и Уилсон с готовностью подставил свое плечо.

Сам он, казалось, был создан жить в тени других. То, что он не принадлежал к военно‑морскому флоту, стало его главным достоинством в глазах Скотта, который с подозрением относился к офицерам. Уилсон как гражданское лицо не мог стать конкурентом в профессиональном плане. Ему можно доверять, он не начнет распускать слухи. Кроме того, Скотт уже достаточно привык к Уилсону, чтобы начать прислушиваться к его советам. Хотя обычно воспринимал советы почти как бунт.

Например, Бернацци, заметив, что шлюпки в преддверии зимы спущены на воду, предупредил Скотта, что, судя по опыту его зимовки с Борчгревинком, они, скорее всего, вмерзнут в лед. Результатом, по его словам, стала «вспышка гнева, и я не хотел бы вновь столкнуться с таким взрывом эмоций. Мне было сказано вполне определенно – занимайся своими непосредственными обязанностями». А шлюпки действительно оказались погребены в ледяных курганах.

Уилсон же стал идеальным приложением к Скотту.

Скотт – как и Шеклтон – был масоном, вступив в братство за несколько месяцев до отплытия из Англии. Среди офицеров военно‑морского флота многие входили в масонскую ложу, так что это могло помочь его карьерным планам. Религиозный контекст оказался вторичным, поскольку в душе Скотт оставался агностиком. Уилсон же был глубоко религиозным человеком. Скотта преследовали бесчисленные тревоги. А в душе Уилсона, воспитанного под зонтиком англиканской церкви на примере Франциска Ассизского, таилась жажда страдания или даже смерти, что представлялось весьма характерным для извращенного викторианского понимания идеалов святого Франциска.

«Стремиться к смерти не грешно, – однажды написал Уилсон, добавив: – грех – это неспособность подчинить нашу волю Богу, чтобы жить столько, сколько Ему будет угодно».

Если Скотт быстро терял терпение, то Уилсон умел сохранять присутствие духа и лучше контролировал себя. Он был спокойным, терпеливым, несколько отстраненным и, возможно, даже адекватно воспринимал реальность, которой так болезненно избегал Скотт. В итоге Скотт и Уилсон стали неразлучны, почти как Дон Кихот и Санчо Панса.

План, которым Скотт поделился с Уилсоном, был нацелен на то, чтобы «сбросить сэра Клементса Маркхэма за борт». Первое же столкновение с реальностью наглядно показало, что героический пафос использования людей в качестве тягловой силы лучше всего оставить для ретроспективных размышлений. Теперь Скотт обратился к опыту Нансена. Он предложил взять всех собак и отправиться как можно дальше на юг.

Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы идти лишь с одним компаньоном, Уилсон настоял на двоих. Тогда Скотт выбрал Шеклтона, потому что знал – они особенно дружны с Уилсоном. Еще один наглядный пример сентиментального и неверного суждения, ведь известно, что никогда не стоит брать с собой потенциального соперника.

Уилсон сдружился и с Шеклтоном, и со Скоттом. В одном он признавал психологического, а в другом – формального лидера экспедиции. Как некоторые врачи или священники, Уилсон наслаждался ощущением своей власти над пациентом или грешником. Его тянуло к лидерам маленького сообщества «Дискавери».

Для Скотта он был стражем. Шеклтону безоговорочно доверял. Шеклтон (или «Шекл») упоминается в дневнике Уилсона чаще, чем кто‑либо другой. Уилсону нравилось говорить с ним. Шеклтон в большей степени, чем Скотт, проявлял собственные амбиции. Он был живее, имел поэтические наклонности, с интересом относился к людям и тянулся к Уилсону, в котором отсутствовали отрицательные черты характера Шеклтона.

Шеклтон был «вне себя от радости», когда узнал, что отправится на юг. Он хотел немедленно обратить свою неиссякаемую энергию на этот проект, но Скотт потребовал никому не говорить о предстоящем путешествии, поскольку все планы носили «частный» характер и их требовалось держать в секрете до следующего месяца.

Бóльшая часть зимы прошла в праздном времяпрепровождении, и теперь нужно было торопиться, чтобы успеть подготовиться. Ответственность за это, без всяких сомнений, лежала на Скотте. Его компаньоны разделяли непоколебимую веру своего капитана в благородство импровизации. Военно‑морской флот, по словам адмирала сэра Герберта Ричмонда, «вскармливал зрелых офицеров». Изучение стратегии и тактики считалось чуть ли не знаком дурного тона, в основном из‑за ошибочного представления о том, что Нельсон стал триумфатором Трафальгара, не имея плана битвы. Большинство офицеров верило в старую добрую идею отваги и натиска, которая поможет прорваться в любой ситуации. И экипаж «Дискавери» должен был во всех своих действиях следовать данному сценарию, хорошо известному в истории Великобритании.

В последний момент Скотту пришлось прочитать книги о полярных исследованиях, в проблемах которых он три года после того, как вызвался командовать «Дискавери», по его же собственным словам, был «прискорбно невежествен». Целый год во время подготовки к экспедиции он работал на улице, соседствовавшей с Королевским географическим обществом. Именно там находилась библиотека, не имевшая аналогов по богатству фондов, в которых находились все последние книги Пири, Нансена и другие первые современные полярные исследования, опубликованные на английском языке. Но Скотт почему‑то не нашел времени прочитать эти полезные работы. На борту у него уже не было выбора. Тот, кто формировал библиотеку «Дискавери», постарался сделать так, чтобы никого не тревожил новый опыт. Так, здесь имелась книга дремучего шарлатана сэра Джона Мандевилля и пылилась история экспедиций Королевского военно‑морского флота пятидесятилетней давности, но не было нансеновского «Крайнего Севера» и других важных современных работ.

Скотт лихорадочно писал указания. Помимо своего путешествия на юг, он запланировал еще с десяток различных походов. Но вместо того чтобы дать каждому руководителю независимость в рамках заданного направления, он, в соответствии с принятой на военно‑морском флоте модой, разработал подробнейшие приказы, почти не предполагавшие индивидуальной инициативы. В силу своей чрезвычайной очевидности они должны были выполняться беспрекословно и обладать статусом неоспоримых заповедей. Такое поведение в итоге ему обошлось слишком дорого.

Впервые об использовании собачьих упряжек задумались в августе. Драки и несчастные случаи среди животных сократили стаю из двадцати пяти собак до девятнадцати. Бóльшую часть зимы они чахли в своих конурах как никому не нужные домашние животные, их плохо кормили, за ними плохо ухаживали. Теперь Скотт назначил Шеклтона ответственным за собак, приказав тому научиться управлять упряжкой. Скотт был свято уверен – и ему с энтузиазмом вторил Шеклтон, – что в мире нет ничего, с чем не может справиться британский моряк, и несколько недель торопливых импровизаций помогут сформировать нужные навыки.

Как правило, для обучения управлению собачьей упряжкой требуются год или два усиленных практических занятий. Опытный возница никогда не доверит дилетанту хорошую упряжку, потому что он почти наверняка с ней не справится. А в данном случае дилетанты были особенно неуравновешенными.

И Скотт, и Уилсон, и Шеклтон не понимали собак, не доверяли им, не ценили их качеств. Скотт не мог определить, хотят они «хлыста или поощрения, непонятно, когда пользоваться тем и другим, и что вообще можно сделать с этими тварями». Скотт вообще часто называл собак «тварями», обращаясь к ним исключительно с жалостью или презрением, и это явно говорит о том, насколько чужд ему был мир животных.

Скотта ужасала любовь собак к драке. Увидев, что кормежка вызывает всплеск дружелюбия со стороны собак, он сам себя выставил в негативном свете, заметив, что «довольно удивительно столкнуться даже с таким проявлением чести у этих бессовестных существ». Скотт ожидал, что собаки будут вести себя как люди, вместо того чтобы понять их как животных. Он пытался подогнать окружающее под свои представления, что свидетельствует о нежелании видеть реальность и неумении учиться на собственном опыте.

Амундсен, Пири и другие профессионалы в управлении собачьими упряжками овладевали этой техникой в непосредственном контакте с людьми, живущими в полярных условиях, которые в результате многовековой эволюции и успешной адаптации могли дать им бесценные знания. Но для того чтобы учиться у примитивных народов (а не смотреть на них сверху вниз), требовался особенный склад ума, который был чужд Скотту. Его воспитали на традиционных убеждениях, что цивилизованный человек всегда все знает лучше.

Поэтому он верил, что легко справится с сибирской упряжью, которую ему передали, хотя никогда раньше не был в Арктике и не видел собак в действии. Вместо попытки понять, как она работает, он потратил бóльшую часть зимы на теоретическую разработку новой конструкции – хитроумный план предусматривал использование жесткой парусины и стальной проволоки, словно это часть судового такелажа. Такая упряжь «гарантированно», по словам Бернацци, «перепутывалась и протирала собакам мех за удивительно короткое время». Характерно, что это была единственная попытка Скотта усовершенствовать имевшееся на корабле снаряжение. Когда он опробовал свою упряжь на собаках, то потерпел смехотворное поражение, и ему пришлось обратиться к первоначальному варианту.

22 августа вернулось лето, и Скотт организовал срочное обучение различных групп экипажа перед началом исследований. Сам он в последний момент попытался научиться управлять собачьей упряжкой. Безуспешно. Нетерпеливый и невосприимчивый к уму животных, он обнаружил, что собак очень трудно заставить работать. Скотт видел свою главную задачу в проверке идеи о том, что собаки должны быть разделены на несколько упряжек, чтобы тащить много саней. Но здесь он столкнулся с неприятным открытием: такое деление увеличивало вероятность драк, поскольку каждая упряжка вела себя как сплоченная стая и немедленно начинала войну с другими. Скотт давно мог бы узнать об этом из книги Аструпа «С Пири к полюсу» или из других книг, которыми пренебрегал в Лондоне.

Но настоящий сюрприз преподнесли не собаки, а люди. Через неделю или две у членов санных партий началась цинга. «История, – как печально констатировал Уилсон, – явно собирается повториться на юге».

Он имел в виду историю катастрофических экспедиций британского военно‑морского флота в Арктике, особенно поход под руководством Нарса, предпринятый четверть века назад.

Скотту на «Дискавери», как и Амундсену на «Йоа», мало чем могли помочь общепринятые представления о принципах питания того времени. Витамины как таковые будут открыты только через десять лет, а витамин С станет признанным средством от цинги через двадцать пять лет. Но поведение человека перед лицом грозящей опасности может многое сказать о нем. Скотт отнесся к ситуации гораздо менее серьезно, чем Амундсен, хотя имел ясные представления о чужом горьком опыте.

В полярных областях цинга была в основном бедствием Королевского военно‑морского флота – такой вот странный постскриптум к просвещенной эре. Еще в XVIII веке шотландский военно‑морской хирург Джеймс Линд провел уникальный клинический эксперимент, в ходе которого практически определил цингу как болезнь, связанную с недостатком каких‑то веществ. Капитан Джеймс Кук учел это в ходе своих плаваний и стал первооткрывателем в использовании свежей пищи как предупредительной меры против цинги, причем проверенным противоцинготным средством в ту пору уже считались цитрусовые. Он получил неслыханный результат: коварная болезнь не унесла ни одного человека из его команды. К началу XIX века от цинги на флоте почти избавились, и употребление лимонного сока в плавании стало обязательным.

Потом для экономии и удобства Адмиралтейство перешло на консервированные и упакованные в банки продукты, что привело к дефициту витамина С в диете моряков, ведь его единственным источником оставалась ежедневная порция лимонного сока. Линд и Кук настаивали на использовании свежих фруктов, но теперь лимонный сок разливался по бутылкам, причем в таких условиях, в которых витамин С быстро разрушался. Также ради экономии Адмиралтейство перешло с европейских лимонов на лаймы из Западной Индии, содержавшие в два раза меньше витамина С. Результатом стало возвращение цинги, уроки прошлого века оказались забытыми. Верная концепция о болезни, связанной с недостатком определенного вещества, была погребена под лавиной заклинаний ортодоксальной медицины, которая принялась подгонять известные факты под модные теории о сепсисе и асептике, оставив потомкам право чествовать Линда и Кука как провидцев, опередивших свое время.

Скотт придерживался официальной медицинской теории, хотя она была очень далека от истины. Он оказался в «достойной» компании, исключением из которой стал лишь Амундсен с его верой в народную медицину (например, он признавал антицинготные свойства морошки) и критическим отношением к медицинской моде. Знание чужого опыта могло бы помочь Скотту, как в свое время помогло Амундсену. Участники частных морских экспедиций – как британских, так и иностранных – почти ничего не знали о цинге. В их случае проверенным антицинготным средством оказывалось свежее мясо. В печати об этом было много свидетельств. А Скотт между тем имел в составе своей команды одного из наиболее авторитетных в данном вопросе специалистов.

Кёттлиц в свое время сохранил здоровье членов экспедиции Джексона – Хармсворта с помощью свежего мяса и хотел сделать то же самое сейчас. Во льдах можно было найти сколько угодно тюленей – Кёттлиц предлагал забить их в количестве, достаточном для формирования ежедневного мясного рациона в течение всей зимы. Скотт запретил это делать отчасти потому, что Кёттлиц ему не нравился, а он не умел отделять людей от их идей. В ответ он привел не слишком логичный аргумент о том, что убийство большого количества тюленей для употребления в пищу, а не нескольких – исключительно в научных целях, – было бы «жестокостью». Истина заключалась в том, что Скотт отличался брезгливостью и не выносил вида крови. Как начинали понимать его спутники, эмоции у него преобладали над разумом.

Кёттлиц явно находился на верном пути, настаивая на свежей пище, но Скотт защищал традиционные взгляды. Кёттлицу трудно давался этот спор, поскольку он не был прирожденным оратором. Выслушав множество аргументов, Скотт неохотно позволил убить нескольких тюленей, но совсем немного – типичный чиновничий компромисс. Наряду с этим он вернулся к диете военно‑морского флота, основанной на консервированной пище и оказавшейся катастрофичной для всех предыдущих экспедиций. Меры по профилактике цинги свелись к тщательной проверке каждой банки на возможную «испорченность» содержимого (на редкость бессмысленная процедура).

Все это привело к тому, что к середине зимы возник явный дефицит витамина С. У одного из моряков проявились явные симптомы цинги. Совсем скоро доставленные санными партиями пеммикан и патентованные продукты, которые были лишены витамина С, спровоцировали массовое распространение болезни.

Скотту пришлось дважды заплатить за то, что он позволил одержать верх эмоциям. Вместо свежей пищи собакам приходилось питаться галетами. Такой рацион, помимо прочего, приводил к недостатку витамина В. Собаки стали нервными и неуправляемыми.

В это время Армитаж, вернувшись из похода с матросом, заболевшим цингой, воспользовался отсутствием Скотта и, будучи старшим помощником, взял бразды правления в свои руки. Он запретил употребление в пищу консервированного мяса, приказал забить достаточное количество тюленей и готовить их мясо каждый день – благо он имел моральное право навязывать новую диету. Под его началом Бретт – тот самый кок, которого– всю зиму упрекали в неумении, – внезапно начал готовить вкусные блюда.

Вернувшись, Скотт был изумлен нововведениями. Армитаж «должно быть… наставил это несчастное существо… на путь истинный». Феррар предположил, что таких перемен удалось достичь «в основном за счет того, что к коку перестали относиться как к животному».

В любом случае Скотт получил доказательство связи между распространением цинги и отсутствием свежей пищи. Тогда, наконец, он признал диету Кёттлица – Армитажа, после чего весь октябрь посвятили усиленному питанию и выздоровлению команды.

Путешествие на юг началось утром в воскресенье второго ноября. Отправление было пышным и показным. Скотт, Уилсон и Шеклтон сфотографировались на фоне саней с развевающимися флагами и личными вымпелами, разработанными сэром Клементсом Маркхэмом наподобие тех, что использовались средневековыми шевалье.

В десять часов утра Скотт отдал приказ выдвигаться, и, сопровождаемые хором пожеланий, они отправились, как сказал один моряк, в «долгий, трудный путь, во тьму, в неизвестность».