Скотт в самой южной точке

Когда Скотт отправился в путь, на другой стороне континента уже завершалось первое в истории антарктических исследований крупное санное путешествие. Отто Норденшельд, руководитель шведской экспедиции, пересек ледяной шельф Ларсена. Но Скотт стал первым, кто атаковал внутреннюю территорию.

В этом историческом путешествии Скотт продемонстрировал множество личных недостатков. Когда направляешься в неизведанные земли (особенно если речь идет о коварном полярном мире), нужны оригинальность мышления, восприимчивость, интуитивное умение приспосабливаться. Всего этого Скотт был лишен. Он оказался нерешительным и недалеким человеком. На флоте его научили носить форму, быть дисциплинированным, выполнять рутинные действия и приказы, но полностью задушили свободу его мысли. Он не умел учиться на собственных ошибках. А отсутствие здравого смысла стало крайне опасной чертой – ведь даже без наличия полярного опыта он мог бы понять, что нужно правильно кормить людей.

Несмотря на то что Скотт был последователем устаревшей системы, он все же отчасти воспринял современные идеи, взяв с собой лыжи и собак. Но при этом не проявил ни проницательности, ни решимости, чтобы подготовиться к походу и научиться профессионально пользоваться лыжами. Оказавшись необученным посреди Антарктики, он ограничился эпизодическими попытками катания, вместо того чтобы терпеливо и последовательно проводить эксперименты с целью создания собственной, приемлемой для него техники. А это было вполне возможно. Один из моряков «Дискавери» по фамилии Делл – такой же продукт строгой флотской дисциплины, с юности запертый в рамках шаблонов и условностей, тоже ничего не знавший о собачьих упряжках, – по собственной инициативе регулярно практиковался и в результате смог стать вполне уверенным возницей‑. Он научился умело управлять упряжкой, а его сани со временем ровно и уверенно заскользили по морскому льду.

Скотт двинулся в неизвестность, подготовившись на удивление плохо. Помимо смутной надежды достичь полюса, никакого плана кампании у него не было. С высокомерным равнодушием к своей технической неподготовленности он верил, что британский характер поможет ему прорваться. Он считал, что снегá и льды могут быть побеждены грубой силой. Он не понимал мира, который собирался завоевать. Это был вопрос жизни или смерти. Скотт отправлялся на юг, словно на Балаклаву[42].

Всех девятнадцать собак впрягли одну за другой в длинный поезд из громоздких и перегруженных саней – такой способ разработал и теоретически обосновал Скотт. Однако тяга упряжки при этом была минимальна, а сопротивление поверхности – максимально. Барахтаясь в рыхлом снегу и скользя на твердом, Скотт, Шеклтон и Уилсон с трудом передвигали ноги, в то время как их лыжи лежали в санях. В своей старомодной военно‑морской форме они выглядели как герои исторической шарады. Вместо эскимосских анораков, или парок, используемых их иностранными конкурентами, они носили неудобное холщовое обмундирование, зауженное не там, где нужно. В нем совершенно отсутствовала циркуляция воздуха, оно не защищало от холода, а зазоры между одеждой и шапками беспрепятственно продувались ветром.

Через несколько часов они догнали Барна, который отправился в путь тремя днями ранее, чтобы заранее доставить им провизию. Барн и двенадцать человек его команды тащили сами свои сани, еле переставляя ноги по колено в снегу. Встретившись с ними, Скотт приказал им встать на лыжи, которые в последний момент захватил с собой. Хотя все они были в Антарктике уже целый год, а Ройдс, Скелтон и Кёттлиц показали, как это делается, на собственном примере, никто еще не пробовал перемещать груз таким способом. Когда люди впервые надели лыжи и впряглись в сани, их ноги нелепо задвигались на месте, словно колеса трогающегося с места локомотива, прицепленного к перегруженному составу, – лыжи вхолостую проскальзывали назад. Вскоре все участники похода с презрением сбросили их и невозмутимо продолжили двигаться вперед на собственных ногах со скоростью не более одной мили в час, взвалив при этом на себя по 200 фунтов груза.

В итоге Скотт сам последовал совету, который дал Барнсу, и попробовал идти на лыжах. Но обнаружил, что без подготовки выиграть схватку за разгадку тайны Антарктики очень непросто. Он до сих пор игнорировал «снежную науку», и теперь различные формы снежного покрова стали для него настоящим сюрпризом. Например, его поразило то, что трение холодного наметенного снега «сильно отличается», как он отметил в своем дневнике, «от всего, с чем сталкивались путешественники на Севере». Однако Нансен в своей книге «Первый переход через Гренландию» уже четко описал «наметенный поземкой снег, по которому, как известно, и лыжи, и сани скользят плохо… мы убедились, что он грубый, как песок».

Снаряжение, имевшееся у Скотта, тоже оставляло желать лучшего. Хотя лыжный спорт уже вовсю развивался семимильными шагами, Скотт по старинке продолжал пользоваться одной палкой. Крепления лыж были чуть сложнее петли, в которую вставлялся носок обуви, а поскольку участники экспедиции носили мягкие, как шлепанцы, саамские сапоги из меха северного оленя, на которых настоял Нансен, контролировать лыжи, не владея хорошей техникой катания, было трудно. Скотт слишком быстро пришел к ошибочному выводу, что лыжи подходят только для определенного вида мягкого снега. Во всех остальных случаях он снимал их и продолжал двигаться, утопая в снегу. Часто, пытаясь ускорить шаг на ровном месте, он сталкивался с тем, что лыжи проскальзывали назад. «Нужно придумать другое снаряжение, – провозгласил он, – с каким‑то приспособлением, предотвращающим проскальзывание». На самом деле всякий лыжник знает, что это уже давно сделано – с доисторических времен известен способ крепления на подошву лыжи кусочков меха, о чем упоминал Нансен в своей книге «Первый переход через Гренландию»[43].

Скотт никогда не видел, как двигается опытный лыжник, – он опирался лишь на чужие слова и теорию. Не зная, как согласовать движения рук, торса и ног, что всегда считалось главным в передвижении на лыжах по пересеченной местности, он мучительно пробивался на юг, с каждым шагом теряя энергию. Тем более что эту неизведанную часть Ледяного барьера Росса вряд ли можно было назвать «трассой для начинающих».

Немногим успешнее Скотт обращался с собаками. Он заметил, что, когда впереди двигался Барн, они охотно бежали за ним, но не мог понять, почему после того, как 15 ноября Барн повернул назад, они отказались тащить сани. В связи с этим Скотт жалобно отметил: «Мы не понимаем, как заставить их работать лучше». Видимо, он не смог выявить взаимосвязь между идущим впереди Барном и тем, что собакам необходима цель в стерильных и безжизненных снежных просторах. Скотту не пришло в голову послать вперед кого‑то другого, чтобы воспроизвести те же условия, поскольку он оказался пленником предубеждения, что тягловое животное управляется исключительно сзади. Месяцем раньше Отто Норденшельд оказался в такой же ситуации, но в более трудных обстоятельствах Ледяного шельфа Ларсена. Он был так же неопытен в обращении с собаками, как и Скотт, но в отличие от него легко пришел к очевидному умозаключению. «Я побежал вперед как можно быстрее, и собаки без всякого труда последовали за мной», – написал он.

Скотт не смог понять психологию собак. Уилсон и Шеклтон – тоже. Все трое были плохими возницами, в крайнем случае полагаясь на грубую силу. Но собакой нельзя управлять, как лошадью или буйволом. Собака служит только тому хозяину, которого уважает. Она не будет работать на драчуна и не потерпит дурака. Все трое взрослых мужчин оказались в плену сентиментальных английских представлений о собаках как о домашних животных, но хладнокровно наблюдали за тем, какие ужасные страдания причиняет им плохо подогнанная упряжь, не пытаясь что‑либо предпринять. Вожак Нигер решил, что на таких хозяев работать не стоит, и довольно быстро отказался тянуть груз.

Собаки с самого начала недоедали и содержались в плохих условиях. Всю зиму они питались галетами, которые больше подходят для домашних, чем для рабочих животных. Скотт был настолько далек от понимания их потребностей, что ему даже не пришло в голову обеспечить собакам, работающим в упряжке, питание, отличающееся от рациона декоративной собачки, и что их следовало вначале хорошенько откормить. Вместо этого в начале похода собакам внезапно вместо галет дали вяленую рыбу, что означало резкую, а потому вредную перемену в питании. Но и на этот раз они не получили жиров, необходимых животным, которые тратят много энергии в упряжке. Более того, вяленая рыба с момента доставки из Норвегии хранилась на «Дискавери» без присмотра целых восемнадцать месяцев. Она побывала в тропиках, подверглась воздействию тепла и влаги, условия ее хранения были неправильными, а потом ее погрузили в той же упаковке на сани. Неудивительно, что она оказалась гнилой. Вследствие этого собаки ослабели от сильного гастроэнтерита.

Вдобавок ко всем этим бедам Скотт пытался заставить их работать по графику, совпадающему с его собственным суровым ритмом. Он привык к самоистязанию. Но собаки работали в «импульсном» режиме и потому нуждались в частых передышках. Они не могли стабильно и безостановочно бежать час за часом. Скотт не чувствовал животных, вместе с которыми оказался в окружавших его непознанных снежных просторах: у него отсутствовала симпатия к собакам, не было восприимчивости к их нуждам. Он объявил войну природе, а природа, как станет ему известно позже, всегда побеждает.

Итак, собаки были голодными, усталыми, перегруженными и не желали работать. Под ударами бича они медленно двигались вперед, ярд за ярдом. В итоге людям пришлось впрячься самим, чтобы помочь животным.

Путешествие превратилось в настоящую мессу, участники которой взывали к небесам, пытаясь бороться с бесконечными неудачами и трудностями. Тридцать дней они двигались в ритме челнока: отвозили половину груза вперед, потом возвращались за второй половиной. Как сказал Скотт, это могло продолжаться «бесконечно». В тот раз они продвинулись к югу на смехотворное расстояние в 109 миль, но прошли при этом целых 327 миль за счет изнурительных путешествий вперед‑назад по девять‑десять часов в день.

Капризная, жалобная интонация записей в дневнике Скотта усиливается до крещендо, когда на полозья начинает налипать снег и собаки отказываются тащить сани. Кажется, что сама природа настроена против них. Снег был или слишком твердым, или слишком мягким. Солнце либо еле светило, либо безжалостно слепило. Хотя в целом Скотту феноменально везло с погодой – никаких буранов, слабый ветер, умеренный мороз и благоприятный ландшафт (по его же словам, «широкая белая равнина»), который просто идеально предназначен для лыж, саней и собак. Из дневника трудно понять, что Скотт становился первооткрывателем почти на каждом шагу. Только иногда проскальзывают незначительные подсказки. Так, 25 ноября Скотт написал, что они «наконец пересекли 80‑ю параллель и вошли в область, которая на всех известных картах отмечена белым пятном».

10 декабря из‑за неправильного питания и истощения умерла первая собака по кличке Снетчер. Скотт столкнулся с перспективой потерять всех животных. Его реквием по Снетчеру заключался в том, как вспоминали участники экспедиции, что он «лишил нас всякой надежды попасть в более высокие широты, [придется довольствоваться] тем, что мы уже достигли». Но причина заключалась не только в гибели собаки. Справа появились неизвестные горы, уходившие на юго‑восток и преграждавшие им путь. Для их преодоления почти наверняка пришлось бы совершить восхождение на горную гряду, превосходившую высотой Альпы.

Скотт плохо подготовился к тому, чтобы справляться с тяготами полярного путешествия, не говоря уже о том, что его мучили несбывшиеся надежды. Нервы были расшатаны стрессом, возникшим в результате самоизоляции и пребывания в агрессивной среде, к которой он оказался не готов. Недовольство путешествием, вызванное массой причин – от раздражающе слепящего снега до ярости из‑за невозможности управлять собаками, – Скотт испытывал с самого начала. Он не смог справиться со своими внутренними конфликтами.

Вскоре после начала похода во время приготовления пищи Шеклтон случайно прожег пол палатки. Скотт взорвался от ярости. Эти два человека были абсолютно несовместимы, трудности путешествия заставляли эмоции переливаться через край, и любого пустяка оказывалось достаточно для того, чтобы спровоцировать настоящий взрыв.

Приглашение Шеклтона в этот поход уже само по себе стало большой глупостью. Они со Скоттом не должны были оказаться в одной экспедиции, не говоря уже о необходимости делить одну палатку. Давний скрытый конфликт рвался наружу.

Однажды утром, когда Уилсон и Шеклтон укладывали вещи в сани, Скотт внезапно в бешенстве закричал:

– Идите сюда, чертовы идиоты!

Они подошли к нему, и Уилсон тихо спросил:

– Вы обратились ко мне?

– Нет, – ответил Скотт.

– Тогда, должно быть, ко мне? – поинтересовался Шеклтон.

Ответа не последовало.

– Так вот, – продолжил Шеклтон, – ты – самый большой чертов идиот из всех, и каждый раз, когда ты посмеешь так говорить со мной, получишь то же самое в ответ!

Это был почти неизбежный мятеж. Если бы все зависело только от Скотта (или Шеклтона), их путешествие закончилось бы уже в тот самый момент. Именно Уилсон с общего согласия стал моральным лидером похода, заставил их забыть о противоречиях и убедил двигаться дальше – но вовсе не потому, что так уж хотел этого.

В своем дневнике он написал: «Этот утомительный поход на юг нужен лишь для того, чтобы побить рекорд самой южной точки». Данная запись свидетельствует, что первую вспышку энтузиазма сменило совершенно иное мнение. Однако Уилсон чувствовал, что повернуть назад так рано, да еще и по такой причине будет ужасным позором, от которого пострадает вся экспедиция.

Выживание в экстремальных условиях зависит от здравого смысла и интуиции.

Конфликт, подавленный или нет, вредит и тому и другому. Он становится приглашением к несчастью. Любые опасности полярной экспедиции меркли перед напряженными отношениями участников партии и недостатками личности Скотта. Как любил говорить Амундсен, люди – это неизвестная переменная Антарктики.

Исключительно хорошая погода и солнце были на руку Скотту. Он воспринимал это почти как свое право и закономерность. В сумбурных планах, которые строились каждый день буквально на ходу, он предполагал, что лучшие из возможных погодные условия будут сохраняться и путь экспедиции останется таким же безопасным. Это говорит о безрассудстве и неумении принимать решения в условиях стресса – качествах, которые когда‑то разглядели его флотские командиры. Скотт был слеп ко всему, кроме рекордной южной точки. Жизни всех троих – Скотта, Шеклтона и Уилсона – зависели от его готовности в нужный момент повернуть назад, поэтому требовалось постоянно контролировать упрямого человека, переставшего мыслить рационально. Начиная с 80° южной широты это бремя, помимо необходимости сохранять мир между Скоттом и Шеклтоном, также легло на Уилсона.

Когда умер Снетчер, его в качестве эксперимента скормили другим собакам и увидели (как в свое время Нансен), что те действительно едят сородичей, и тогда Скотт решил выгрузить часть поклажи, чтобы

двигаться дальше на юг с месячным запасом провизии, без еды для собак, предоставив им питаться друг другом… У меня есть надежда, что на такой диете они будут работать лучше…

Скотт сильно изменился со времени своего первого санного похода, состоявшегося семь месяцев назад, когда он, как иронически заметил Феррар, считал, что «с собаками нужно обращаться ласково».

От челночной схемы отказались. Убивая собак и хоть как‑то придерживаясь собственного плана, Скотт устремился на юг со скоростью семь миль в день. Это было немного, но по крайней мере одно и то же расстояние теперь не требовалось проходить трижды.

Изначально Скотт намеревался уйти в поход на десять недель. Чтобы иметь в запасе лишнюю неделю для продвижения на юг, он увеличил этот срок до двенадцати недель, сократив дневной рацион продуктов для команды. К сожалению, план его был плох, а поведение неосторожно:

Весьма беззаботная манера обращения с провизией и керосином, повлекшая за собой необходимость растянуть их в конце похода на лишнюю неделю, привела к резкому сокращению потребления пищи и топлива – и мы оказались в тисках нужды.

Теперь они буквально голодали и постоянно думали о еде. Они ели меньше, чем любые полярные исследователи со времен первой арктической экспедиции сэра Эдварда Парри в 1820 году. Но даже в этом факте Скотт находил странный повод для гордости.

На Рождество Уилсон обнаружил, что у Скотта и Шеклтона началась цинга. У обоих появились классические симптомы – опухшие и воспалившиеся десны. Они не ели свежей пищи уже два месяца – только пеммикан, бекон и патентованную консервированную пищу, абсолютно лишенную витамина С.

Уилсон видел, что дело зашло слишком далеко. Им нужно было остановиться гораздо раньше, но убедить в этом Скотта казалось совершенно невозможным. Болезнь стала неопровержимым аргументом. Уилсон настаивал, чтобы они немедленно повернули назад и как можно скорее вернулись на корабль. Но Скотт пребывал в нервном возбуждении и стремился к рекордной южной отметке любой ценой. Он был глух к любым доводам. После очередного спора, по его словам, они пришли

к следующему соглашению. Двигаться вперед до 28 декабря – именно тогда мы должны оказаться на 82‑й параллели. Потом повернуть к берегу и исследовать, если представится возможность, высокие горы и интересные скальные формации, параллельно которым мы сейчас идем…

Это был компромисс, с которым Уилсон неохотно согласился. 28 декабря они пересекли 82‑ю параллель и на следующий день разбили свой самый южный лагерь на отметке 82°15′. Гигантский бергшрунд[44], где шельфовый ледник взгромоздился на скалы, сводил на нет любые надежды о геологических изысканиях.

Скотт и Уилсон прошли на лыжах еще милю‑другую, достигнув отметки 82°17′. Шеклтона оставили присматривать за собаками. Его даже не пригласили разделить триумф от покорения самой южной точки мира. Такого пренебрежения он никогда не забудет.

31 декабря Скотт наконец отдал приказ поворачивать назад.

Нам очень повезло [писал Уилсон], ведь мы ничего не знаем о состоянии снега на поверхности Барьера летом. Оно может сильно отличаться от того, каким было во время нашего похода на юг. Всегда нужно иметь резерв на случай сложных снежных условий, трудной дороги или плохой погоды.

Это «нужно» говорит о многом. У сдержанного Уилсона оно означает суровое осуждение. Ведь Скотт ради собственных амбиций рисковал жизнями своих спутников и был готов к еще большему риску, чем тот, в котором признавался. Тайная запись в его навигационном блокноте говорит о том, что он планировал идти вперед еще в течение двух недель, с тем чтобы вернуться к складу, оставленному по дороге, лишь 14 февраля. Продуктов, растянутых до предела, хватило бы только до этого дня, но не дольше.

Когда они повернули назад, погода переменилась и двигаться стало трудно. Скотт несказанно удивился этому факту. Изменчивость снега, скользкого сегодня и липкого уже завтра, застала его врасплох, хотя подобных примеров в течение года было много. Снова проявилось удивительное для руководителя экспедиции отсутствие предвидения и абсолютное неумение приспосабливаться к ситуации.

Из дневника Скотта видно, как он мечется между безрассудством и угрызениями совести. В день, когда они повернули назад,

невозможно было не почувствовать некоторой тревоги по поводу будущего – невозможно было не признать, что у нас мало провизии.

И два дня спустя:

Смешно вспоминать ту легкость, с которой мы собирались проделать наше обратное путешествие, видя, в какую борьбу за выживание оно превратилось.

Их жизни зависели от того, удастся ли найти склад, оставленный ими в сотне миль к западу, где хранились продукты, необходимые для возвращения на корабль. Как и все остальное, он тоже был устроен без учета требований безопасности. Склад пометили единственным флагом – булавкой в бесконечной пустыне. Скотт зафиксировал это место крестиком на карте открытой ими местности. Он исходил из того, что раз в тот момент видимость была идеальная, то и по возвращении все будет выглядеть так же, поэтому удивился и возмутился, когда увидел, что теперь в этом месте все окутано туманом. Кажется поразительным, что после двадцати лет, проведенных на флоте, встречаясь с ветрами и сталкиваясь с различными капризами погоды, он напрочь забыл о таком элементарном явлении природы, как туман.

В самый критический момент туман вдруг слегка рассеялся, и они увидели склад – маленькую точку, очень далеко, в неожиданном для них квадрате. Окажись погода чуть хуже, дела их были бы совсем плохи. Они погибли бы в том буране. Резервов не оставалось, продукты почти кончились.

К этому моменту все трое уже сильно страдали от цинги: конечности опухли, суставы болели. Сани они тащили сами, по словам Скотта, «медленно, монотонно и выматывающе, но… это все равно бесконечно лучше, чем управлять сворой усталых и голодных собак». Несколько выживших собак давно потеряли остатки уважения к хозяевам и отказались работать. Им позволили идти рядом в надежде, что позднее все‑таки удастся заставить их тянуть сани.

Но, после того как люди два дня подряд сами тащили еду для собак, Скотт смирился с неизбежностью. Он приказал Уилсону (который обычно выступал в роли мясника; грязная работа – убивать без ружья) покончить с Нигером и Джимом, последними выжившими собаками.

После обнаружения склада их возвращение превратилось в стремительное бегство от неудержимо надвигающейся беды. Все трое – Скотт, Уилсон и Шеклтон – ослабели от цинги и голода. Первый же буран мог окончательно погубить их. Это было следствием бессистемного и некомпетентного планирования Скотта, к которому трудно почувствовать симпатию, но можно искренне сожалеть о судьбе его компаньонов, ставших жертвами бездарной политики своего лидера.

Чтобы уменьшить вес поклажи, Скотт бросил лыжи, которые считал причиной всех своих бед, хотя на самом деле так и не научился ими пользоваться. «Привыкаешь идти даже по рыхлому снегу, – оправдывался он в своем дневнике 5 января, – и то облегчение, которое мы вначале испытывали, вставая на лыжи в таких случаях, теперь совсем не ощущается».

18 января, примерно в ста милях от корабля, Шеклтон внезапно упал, почувствовав резкую боль в груди. С момента, когда началась цинга, он оказался самым слабым из всех троих. С каждым днем ему становилось все хуже. Симптомы – головокружение, одышка и кашель с кровью – показывали, что он болен не только цингой. У него были шумы в сердце: заболевание, которое, как правило, вызывается ревматической лихорадкой, перенесенной в детстве. Обычно это не опасно, но в состоянии стресса может– обернуться бедой. В другом полярном путешествии у Шеклтона случился инфаркт.

Упал Шеклтон отчасти из‑за переутомления. Каждый его мускул, каждая мышца были истощены до предела. Он тащил сани и не берег себя. Его горячий нрав и демоническая энергия приводили к тому, что он часто взваливал на себя двойной груз. Кроме того, он испытывал болезненное желание доказать Скотту, что на многое способен. И теперь очень переживал из‑за своей слабости.

Много позже Шеклтон рассказывал, как, лежа в палатке, услышал слова Уилсона о том, что он не выдержит дороги, и крикнул им, что переживет их обоих.

«Десять лет спустя, – обычно говорил Шеклтон, – в миле от того самого места и Скотт, и Уилсон умерли, а я все еще жив». Независимо от степени правдивости его истории, она хорошо отражает суть этой карикатуры на полярное путешествие. Шеклтон принуждал себя держаться исключительно за счет силы воли, изредка помогая своим спутникам тянуть сани, но почти всегда шел самостоятельно. Его горячность и напряженные отношения со Скоттом приводили к тому, что он считал приказ последнего избегать перенапряжения и тяжелой работы не проявлением доброты, продиктованным лучшими побуждениями, а сознательной попыткой унизить его.

Конфликт между ними перешел в фазу неприязни и подспудно враждебной жалости. Слишком часто Скотт терял терпение, общаясь с Шеклтоном, и тогда Уилсону приходилось срочно объявлять перемирие. Они вряд ли могли позволить себе роскошь ленивой перебранки. По вине Скотта им грозила очевидная опасность. Был допущен перерасход запасов. Они вполне могли столкнуться с тем, что продукты закончатся раньше, чем удастся дойти до следующего склада. Туман и несколько бурь, которые воспринимались как предупреждения, сократили их дневные переходы. Они все сильнее сомневались в возможности спасения. Вдобавок ко всем бедам Скотта еще раз застал врасплох неизученный им снег, на этот раз – ломкий наст. После того как они несколько часов прорывались вперед по нему, на каждом шагу испытывая мучительную боль в воспаленных, изъеденных цингой суставах, Уилсон сухо написал: «Мы сожалеем, что выбросили лыжи». Но ему все‑таки удалось убедить Скотта оставить одну пару на случай, если кто‑то заболеет.

Этим лыжам Шеклтон и обязан своим спасением. Надев их во время перехода по насту, он смог держаться на поверхности, не утопая в снегу. В своем ослабленном состоянии он ни за что бы не перенес этот путь без лыж.

По иронии судьбы следующий склад заметил как раз Шеклтон. Из‑за плохой видимости и неудачной отметки на карте они снова едва не пропустили его, подвергаясь смертельной опасности. У них еще оставалась какая‑то еда, но моральное и физическое истощение достигало критической точки. Через несколько часов после того, как они нашли склад, начался первый за все время их похода настоящий буран. По словам Скотта, «случись он день или два назад, обстоятельства сложились бы совсем по‑другому». Они пришли на удивление своевременно. Это была генеральная репетиция несчастья.

Пока пережидали буран, у Шеклтона случился еще один, более сильный приступ. И снова Уилсон готовился к худшему, но Шеклтон поднялся. Третьего февраля, когда они вернулись на корабль, Шеклтон уже передвигался самостоятельно, являя собой живое воплощение своего родового девиза Fortitudine Vincimus: «Выносливостью преодолеем».