Роберт Фалькон Скотт, британский военно морской флот

Нансен оказался еще раз причастен к мифу об Аскеладдене – Золушке, подарив маленькой Норвегии триумф над великой, хотя и дружественной страной. В своих выступлениях он не раз отмечал то, о чем некоторые его слушатели и без того отчаянно сожалели: Британия, которая так долго была лидером, проявила нерешительность – и упустила приз. Дело было не в полярных исследованиях. Киплинг еще за десять лет до этого события выразил их чувства в стихотворении «Последнее песнопение», написанном к юбилею королевы Виктории:

На рейде не видать огней,

Наш флот исчез в чужих краях,

Постигнул славу прежних дней

Ниневии и Тира крах.

Высший судья, с нами пребудь,

Чтоб не забыть праведный путь![26]

Начиналась эпоха упадка. И кажется, что Роберт Фалькон Скотт, о котором сейчас пойдет речь, был настоящим символом этого упадка. Он появился на свет 6 июня 1868 года, в переломный момент английской жизни.

В 1870 году умер Диккенс. Последнюю великую книгу Дарвина «Происхождение человека»[27]опубликовали в 1871 году. Два года спустя, в 1873‑м, умер великий Ливингстон[28]. Вслед за ним, в 1875 году, Британия– потеряла Чарльза Уитстона, изобретателя телеграфа[29]. Эпоха гигантов, которая была дарована империи королевы Виктории в ранние годы ее правления, подходила к концу.

В 1870 году мир в Европе взорвала Франко‑прусская война, настоящая прелюдия к Армагеддону. Передав Германии власть в Европе и открыв современную эпоху массовых технологичных приемов войны, она показала относительную неспособность Британии определять события на континенте, что означало упадок ее влияния за рубежом.

Как уже неоднократно случалось в мировой истории, эпоха величия начала меркнуть. В грандиозном имперском здании происходили структурные разрушения. Почти во всех областях жизни страны наблюдалась одна и та же картина. Со времен Ватерлоо британская корона практически не знала войн (за исключением инцидентов в колониях), и поэтому армия практически разучилась воевать. Дисциплина была жесткой, творчество она не стимулировала, а напротив – подавляла и мешала любому проявлению конкуренции. По тем же причинам начала чахнуть промышленность. Инициативу в вопросах экспорта перехватили Германия и США. Большинство важных изобретений сделали за рубежом. После целой эпохи лидерства Британии как «фабрики мира» подданные королевы стали забывать, что значит думать, конкурировать и приспосабливаться.

1870 год можно считать началом коллапса британской мощи. Если рождение Скотта должно было стать символом этого исторического момента, трудно было бы выбрать более подходящий момент.

Роберт Фалькон Скотт родился в Девоншире, недалеко от Плимута. Он рос в окружении многочисленного семейства – родителей, четырех сестер, младшего брата, незамужней тетки и домашних слуг. Несмотря на то что их дом стоял на собственном участке, к тому времени он уже изрядно обветшал и был слишком мал для всех его обитателей.

Поместье Скоттов «Аутлендс» находилось в Девонпорте, где располагалась Королевская военно‑морская верфь Плимута, которая полностью финансировалась из казны. Все доходы семьи зависели от военно‑морского флота. Мать Скотта Ханна, в девичестве Куминг, приходилась сестрой морскому офицеру и племянницей вице‑адмиралу. Кормилец и глава семейства Джон Эдвард Скотт был сыном морского казначея.

Его отец Роберт Скотт вместе с родным братом, тоже морским казначеем, нажил свое состояние в основном за счет жалованья от службы на флоте и частично – за счет наградных денег, выплачивавшихся в ходе Наполеоновских войн. Они вышли в отставку, вместе купили «Аутлендс» и небольшую пивоварню в Плимуте. После нескольких ссор Роберт остался единственным владельцем всей семейной недвижимости.

Тогда и произошла очень характерная для тех времен нравоучительная история. Три старших сына Роберта записались в индийскую армию. Самый младший – Джон Эдвард Скотт, оставшийся дома для ведения бизнеса, – оказался самым неопытным и слабым управляющим. Но в конце концов именно он унаследовал и поместье, и пивоварню. Джон Эдвард управлял пивоварней с особой галантной безмятежностью, которая, кстати, повышала доверие к романтическим утверждениям, будто его предки были теми самыми Скоттами, что выжили в восстании 1745 года. Мало того – как оказалось, он имел подлинный талант поддерживать заведомо проигрышные дела. Последствия такого легкомыслия не заставили долго ждать – вскоре он продал все свое имущество, полученное в качестве наследства, после чего вместе с семнадцатью членами семьи и слугами стал жить на доходы от капитала, занимаясь для души садоводством.

За внешним обликом отца семейства – типичного джентльмена, представителя среднего класса, жившего в деревне, – скрывался тихий, замкнутый, тревожный человек с комплексом неполноценности и склонностью к насилию. За соблюдение приличий и ведение обширного домашнего хозяйства приходилось отвечать миссис Скотт. В любом случае она не только превосходила мужа по социальному уровню, но и была значительно сильнее духом. В семье Скоттов царил матриархат, завуалированный образом примерной жены. Но по‑настоящему главой семьи была именно она. Миссис Скотт проявляла поистине викторианскую заботу о духовном благополучии окружающих, разрушая при этом веру в душах своих домочадцев эффективнее, чем воинствующий атеизм. Она обладала особым очарованием английской матроны – представительницы среднего класса, который сочетался в ее характере с мучительным для окружающих деспотизмом. От него, кстати, Роберт Фалькон Скотт так никогда и не освободился в полной мере.

Кон, как его всегда звали в семье (от второго имени Фалькон, созвучного фамилии его крестных родителей), рос в благоприятных условиях. Викторианское детство с его няньками, веселыми играми, идеализацией детей было тихой гаванью, и в основном Скотту приходилось бороться лишь с мягким давлением со стороны двух старших сестер. Он страдал от таинственной, возможно, психосоматической болезни, омрачившей жизнь многих детей Викторианской эпохи и послужившей фундаментом для здоровой– взрослой жизни. Он учился дома с гувернерами до восьми лет, а затем пошел в школу. Кон был обычным вежливым, приветливым, хотя и несколько ленивым мальчиком, обладавшим легким характером. Ни в какие истории благодаря этим качествам он не попадал.

Джон Эдвард Скотт хотел, чтобы профессией сыновей стала военная служба. Это было семейной традицией, всячески поощрялось обществом и позволяло избежать позорного занятия – торговли. Он решил послать своего старшего сына Кона в Королевский военно‑морской флот, а младшего Арчибальда – в армию. Каждый из них беспрекословно выполнил повеление отца.

Для лучшей подготовки к вступительным экзаменам Кона перевели из школы в учебное заведение, где соблюдались все стандарты образования, востребованные на военной службе, то есть практиковалось обучение методом зубрежки. В 1881 году, в тринадцать лет, в звании кадета он поступил на учебное судно «Британия» военно‑морского училища в Дартмуте.

Королевский военно‑морской флот в последние два десятилетия XIX века внушал уважение своей мощью и численностью, однако уже был отсталым, сонным и неэффективным. А один из его собственных адмиралов даже назвал военный флот «зверинцем из непокорных и странно подобранных кораблей».

Хотя Британия действительно правила морями, победа Нельсона у Трафальгара превратила Королевский военно‑морской флот в легенду. Это неминуемо привело к самоуспокоению, ограниченности и сопротивлению техническому прогрессу. Воспоминания о славных победах прошлого прямой дорогой вели к упадку. В середине 1880‑х годов все молодые флоты европейских держав оснащались орудиями, заряжаемыми с казенной части. И только британские боевые корабли по‑прежнему оснащались старомодными пушками, которые заряжались через жерло и были не более эффективными, чем во времена Нельсона. Изящно декорированные – с черными бортами, желтыми и розовыми вставками, тут и там позолоченные, – корабли Ее Величества напоминали скорее яхты, чем боевые суда. Как видно из биографий адмиралов XIX столетия, Королевский военно‑морской флот в конце XIX века был больше элитным яхт‑клубом, чем военным институтом. Идеальная чистота оказалась важнее подготовки к войне.

Это представляло одну из сторон той жизни, в которую окунулся Скотт. Кроме этого, на флоте царила система слепого подчинения и строгой централизации, которые были направлены на поддержание иерархии, а не на эффективность функций. Сверху поминутно регулировали исполнение даже самых банальных дел. Офицеры, в том числе и капитаны кораблей‑, становились автоматами, оживавшими только по приказу вышестоящих начальников. Любая независимость в суждениях трактовалась как ниспровержение основ.

Военно‑морское образование Скотта началось в Дартмуте, который в те дни считался образцовой викторианской привилегированной частной школой. Ее хорошо описал критически настроенный вице‑адмирал Дьюар, что само по себе было редкостью в те годы. Он не только имел смелость оппонировать традициям, но и входил в небольшую группу реформаторов военно‑морского флота, возникшую в начале ХХ века. По его словам,

репрессивная атмосфера… подавление инициативы и самоуверенность… бóльшая часть расписания была посвящена навигации, математике и искусству судовождения. Навигацию преподавали инструкторы военно‑морского флота, не имевшие практических навыков в управлении кораблем… В расписании… не было английского языка. Это особенно печально, поскольку эффективность управления военно‑морским флотом часто зависит от четкого выражения мысли…

Хотя командные методы руководства не поощряли интерес или энтузиазм кадетов, в большинстве своем они занималось очень старательно, поскольку будущее звание каждого напрямую зависело от результатов выпускных экзаменов. В соответствии с положением в итоговом списке кадетам могло быть присвоено звание корабельного гардемарина либо сразу, либо по прошествии определенного срока – от одного до двенадцати месяцев.

Поэтому начало карьеры молодого офицера определяли не здравый смысл, твердый характер, способность к командованию или профессиональное рвение, а такие вещи, как алгебра, биномиальные теоремы и тригонометрические уравнения.

Эта цитата очень точно характеризует несколько лет, проведенных Скоттом в Дартмуте. В июле 1883 года он окончил обучение семнадцатым по успеваемости в классе из двадцати шести человек. Ему присвоили звание корабельного гардемарина 14 августа, после чего его карьера продвигалась обычным курсом. После четырех лет в море его автоматически повысили до младшего лейтенанта, и он провел год в военно‑морском училище в Гринвиче, чтобы получить звание лейтенанта и дополнительную теоретическую подготовку. В результате обучения он стал обладателем четырех из пяти возможных сертификатов первого класса.

Затем Скотта назначили офицером на крейсер «Амфион», отправленный в Эскуималт, базу военно‑морского флота в канадской провинции Виктория‑на побережье– Тихого океана. Корабль вышел из Девонпорта 20 января 1889 года и обогнул мыс Горн. Скотта перевели на крейсер «Кэролайн», где не хватало офицеров, в колумбийском заливе Октавия 14 апреля. Этот корабль Скотт покинул в перуанском порту Кальяо. Через две недели он автоматически получил очередное повышение в звании до лейтенанта. С этого момента история его службы на некоторое время становится для всех тайной.

Известно, что после «Кэролайн» Скотт отправился на пассажирском судне в порт Кокимбо в Чили. В сентябре того же года его отец обратился в Адмиралтейство с запросом о месте службы сына. Получил ли он ответ – неизвестно. Согласно одному из документов, Скотт до 13 августа служил на плавбазе военно‑морского флота «Лиффи», стоявшей в Кокимбо. Затем его направили на другой корабль, где он так и не появился. Кажется, он исчез, официально вновь появившись в Кокимбо только 26 октября. В этот день он поднялся на борт шлюпа «Дафна». Там он оставался до начала марта следующего года, когда сошел в Акапулько, чтобы вернуться на «Амфион» через Сан‑Франциско.

Потом он появляется в Гватемале, где знакомится с Эддисоном Мизнером, сыном посла США Лэнсинга Бонда Мизнера – удивительного «человека Бенджамина Гаррисона», богатого политика из Бенисии, что недалеко от Сан‑Франциско. Для Эддисона, семнадцатилетнего молодого человека, эпатировавшего своим поведением окружающих, Скотт (которому только что исполнился 21 год) стал «прекрасным, наиболее думающим товарищем из всех, кого, как мне кажется, я знал». Они отправились на одном корабле в Сан‑Франциско, где Эддисон вернулся в школу.

Здесь же Скотта познакомили с сестрой Эддисона – Мэри Изабель, или Минни, очень пылкой личностью с ярким характером. Она была замужем за Хорэсом Блэнчардом Чейзом, богатым чикагским бизнесменом, обосновавшимся в Сан‑Франциско.

Отношения Скотта и Мэри стали столь теплыми, что он задержался на некоторое время в Сан‑Франциско и вдохновил Мэри на такие стихи, появившиеся в его записной книжке:

У ночи тысячи глаз,

А у дня – один; и свет яркого мира меркнет,

Когда гаснет солнце.

У разума тысяча глаз,

А у сердца – один; и свет целой жизни меркнет,

Когда уходит любовь.

Но что происходило тогда – неясно. Данные Адмиралтейства неполны и почти наверняка подчищены. Скорее всего, Скотт оставался на «Лиффи» для проведения каких‑то наблюдений вроде медицинских. В документах есть туманный намек на самовольную поездку домой, на протекцию, оказанную ему одним старшим офицером, и на то, что все это удалось скрыть от начальства. Не особо примечательные факты, ведь молодых офицеров иногда спасали от неприятностей, чтобы сохранить репутацию флота. Во всей этой истории есть два неоспоримых факта: стихи Минни с явным намеком на окончание романа, датированные 20 марта 1890 года, и отметка в бортовом журнале «Амфиона» о возвращении Скотта на борт крейсера в Эскуималте 24 марта. Необъяснимый разрыв в карьере молодого офицера закончился. В любом случае он был в состоянии сильного душевного волнения, что подтверждает эта запись:

После множества более или менее тщетных попыток я снова решил вести дневник… Как мне не хватает слов… Недаром даже лучшие люди оплакивали нехватку выразительности и силы своих высказываний. Литтон в предисловии к роману красноречиво говорит о вреде этой ограниченности (пытаясь скрыть понимание того, что они не умеют писать; известные романисты часто пишут то, чего не понимают)… Как часто я чувствовал такую же ограниченность… Перед лицом этих трудностей я начал контролировать свое перо… как следует джентльмену… кажется, я все сильнее страшусь собственных мыслей; временами они слишком пугают меня… Неужели сама бездушная природа заставляет нас чувствовать эту безотрадную, смертельную тяжесть на сердце… Как мне вынести ее? Я пишу о будущем, о надеждах стать более достойным человеком, но сбудется ли это когда‑нибудь?.. Никто никогда не прочитает эти слова, так что я могу писать свободно. Что все это значит?

К сожалению, никаких внешних источников, проливающих свет на ситуацию, не сохранилось. О жизни Скотта до тридцати лет воспоминаний почти нет. Сослуживцы, многие из которых впоследствии стали старшими офицерами, игнорировали его в своих мемуарах или упоминали крайне редко. Даже после того как он стал знаменит, его имя часто намеренно продолжали обходить стороной. Кажется, что вокруг него существовал какой‑то заговор молчания. Это важно, поскольку в целом военно‑морские офицеры наблюдательны и умеют разглядеть в человеке личность. Их мемуары многословны и полны описаний ярких человеческих характеров. Но о Скотте там почти ничего нет – он либо не производил на них впечатления‑, либо по какой‑то причине попал в немилость. Не исключено, что сыграли роль оба фактора.

В Эскуималте Скотт выполнял обычные для колонии служебные обязанности. Муштра, рутина, подъемы флага и приемы в домах местных сановников… Одним из которых был судья Питер О’Рейли из Виктории.

Скотт начал для видимости ухаживать за Кэтлин, дочерью судьи. Ухаживание не переросло во что‑то большее. В течение семнадцати лет они время от времени писали друг другу. В этих письмах он держался почтительной дистанции, но Кэтлин, судя по всему, воображала, что он интересуется ею сильнее, чем это было на самом деле. Скотт, по словам его сестры Грэйс, «умел показать, что увлечен собеседником, хотя бывал при этом довольно отстранен и равнодушен». В любом случае, как и другие молодые лейтенанты, которых принимали в доме О’Рейли, он, вероятно, был сильнее заинтересован в родителях Кэтлин, которые общались с высшими офицерами флота и поэтому могли быть источником полезных знакомств. Для Скотта знакомства значили больше, чем для многих других: он беспокоился о своем будущем и боялся, что не сможет возвыситься.

Иногда ему казалось, что спасение кроется в специализации. В те годы в большом почете была артиллерия, куда шли лучшие офицеры. Скотт чувствовал, что здесь у него почти нет шансов. Тогда он выбрал торпеды.

Торпеды были новым видом оружия, недавно принятым на вооружение. Специалистов в этой области насчитывалось сравнительно мало. Присоединиться к их рядам означало повысить перспективы своего продвижения по службе – и Скотт выразил желание поступить на учебные курсы, в тот же день уволившись с «Дафны». В конце 1890 года он ушел из Эскуималта на «Амфионе» в Средиземное море через Гонконг. Некоторое время спустя, в июне следующего года, после некоторых колебаний из Адмиралтейства на Мальту ему прислали извещение о том, что он принят на курсы, которые начнутся в октябре на учебном торпедоносце «Вернон», стоявшем в Портсмуте.

Торпедное отделение в то время отвечало не только за торпеды – оно несло ответственность за все электрическое оборудование и все механические приборы корабля, кроме силовой установки. Это, видимо, подходило Скотту, и на «Верноне» он с энтузиазмом продемонстрировал свои технические знания. В августе 1893 года Скотт получил сертификат лейтенанта‑взрывника первого класса. Незадолго до этого ему передали на время учений торпедный катер во временное командование, – и он быстро посадил его на мель в бухте Фалмэт. Адмиралтейство взвешенно сделало ему выговор (или поощрение): «Не была проявлена должная осмотрительность… [Лейтенант Скотт] предупрежден о необходимости быть внимательнее в дальнейшем».

Для первого самостоятельного командования кораблем такое происшествие можно назвать неприятным инцидентом. Отличная репутация в теории плохо сочеталась с неудачами на практике. Это был явный признак офицера‑неудачника. Когда Скотт покидал «Вернон», за ним тянулся едва заметный шлейф сомнений в его способностях.

В тот момент его семья оказалась в бедственном финансовом положении. У мистера Скотта закончились деньги, и после нескольких неудач он нашел работу в качестве управляющего пивоварней недалеко от Бата. Усадьбу сдали в аренду. Две старшие дочери воспользовались возможностью начать самостоятельную жизнь: Итти стала актрисой, а Роуз – медсестрой в Нигерии.

На карьеру самого Скотта эти изменения не повлияли. В военно‑морском флоте наличие частного дохода не требовалось как минимум до звания капитана. Это было одной из причин, в силу которых военно‑морской флот стал курортом для малообеспеченных сыновей среднего класса. Общество не осуждало жалованье как источник дохода – именно этим и пользовался Скотт.

Его брат Арчибальд был младшим офицером артиллерии и находился в ином положении. В армии, по крайней мере в модных полках или известных корпусах, предполагалось, что у офицеров есть средства помимо жалованья. Арчибальд, ранее получавший от отца денежное пособие, теперь лишился его. Вскоре он перебрался в Нигерию и поступил в полицию Лагоса, где платили больше. Неясно, почему он оказался в Западной Африке. Причиной могли стать деньги, но, скорее всего, сыграла свою роль возможность уехать от матери. Тем более что именно так поступили его старшие сестры.

В 1898 году Арчибальд, приехав домой в отпуск, умер от тифа. Годом ранее скончался их отец. Монси (Грэйс) и Китти – две дочери, еще остававшиеся дома, – теперь должны были сами зарабатывать себе на жизнь – и занялись пошивом одежды. Вместе с матерью они переехали в Лондон и поселились в Челси, на Ройял‑Хоспитэл‑роад. По крайней мере, решил Скотт, все эти несчастья вытолкнули их из «сонной пустоты» Плимута. Единственным светлым лучом на горизонте был удачный брак Итти. Ее мужем стал Уильям Эллисон‑Маккартни, юнионист, член парламента от Южного Антрима и парламентский секретарь Адмиралтейства.

Скотт теперь стал лейтенантом‑взрывником на «Маджестике», флагманском корабле эскадры Английского канала. Это была должность того же уровня, что и все предыдущие, которые он занимал на различных крейсерах и линейных кораблях все пять лет, прошедших со времени обучения на «Верноне». Но перед ним открывались неплохие перспективы. Европейское вооруженное противостояние после Франко‑прусской войны достигло кульминации. Военно‑морской флот начал расширяться. Вот‑вот стране могли потребоваться офицеры ранга Скотта. Если избежать грубых ошибок, он может рассчитывать на вполне сносную карьеру. Но Скотт был всего лишь специалистом по торпедам. Верх ожиданий в его профессии – место капитана на мостике боевого корабля или адмирала, командующего флотом, – казался недостижимым. Старые страхи, из‑за которых он выбрал нынешнюю специализацию, возникли снова. По его собственному признанию, Скотт боялся, что в то время «они могли подумать, будто я плохой офицер».

Его одолевали амбиции и честолюбие, но Скотт всеми силами сохранял маску человека, желающего оставаться в тени. Он не стремился к какой‑то определенной цели. К моменту своего тридцатилетия он все еще казался самому себе неопределившимся, незрелым. Им владела страсть добиться успеха, но четкой цели не было.

Скотт не производил большого впечатления на капитанов, в подчинении которых находился. За этим чувствовалось недоверие к его способностям управлять людьми и кораблями. Осторожно эксплуатировать семейственность, которая давала положение в обществе, он тоже не мог, поскольку не имел благородного происхождения или хороших связей. Он был не в состоянии (до замужества Итти) влиять на решения Адмиралтейства в отношении собственной персоны. Он не обладал талантом, с помощью которого можно преодолеть отсутствие денег или связей. В среде ярких личностей (даже не эксцентричных) он ничем не выделялся. Он не производил впечатления на сослуживцев и начальство. Он не мог вырасти за счет силы своей личности. Следовательно, требовался другой путь наверх.

Офицеру военно‑морского флота в XIX веке было трудно обойти вниманием тот факт, что участие в полярной экспедиции сулило более быстрое по сравнению со сверстниками продвижение по службе. Список уволенных в запас, публикуемый Адмиралтейством, был тому красноречивым подтверждением.

После войн с Наполеоном спрос на военно‑морской флот как на военную силу был низким, поэтому полярные исследования считались средством полезного использования офицеров и рядового состава. Прецедент, созданный капитаном Джеймсом Куком, перерос в традицию – и британские полярные исследования фактически превратились в дополнительный род деятельности военно‑морского флота. В них принимали участие только добровольцы. Это был возможный побег из монотонности мирного времени и практически гарантированное повышение по службе, поскольку в разгар «Пакс Британника»[30]полярные экспедиции стали своеобразным суррогатом военных действий.

Так возник исключительно британский тип офицеров военно‑морского флота, наиболее известным примером которого является Скотт, использовавший полярные исследования для обеспечения собственного карьерного роста.

Самым упорным защитником такого положения вещей был президент Королевского географического общества сэр Клементс Маркхэм. Он уже вскользь упоминался в истории Амундсена. А вот в жизни Скотта он стал deus ex machina[31].

Величавая, как на первых дагерротипах, фигура… Торжественное лицо епископа в раме бакенбардов. Сэр Клементс Маркхэм считался эталоном выдающегося представителя Викторианской эпохи. Многолетняя страсть к теме полярных экспедиций была его долгим крестовым походом за возрождение британских исследований Антарктики, угасших после южных открытий сэра Джеймса Кларка Росса в 1839 году.

Поскольку Нельсон еще юным корабельным гардемарином участвовал в арктической экспедиции, сэр Клементс, по его собственным словам, рассматривал полярные исследования

как питомник для наших моряков, как школу будущих Нельсонов и как признание наилучших возможностей выделиться молодым офицерам флота в мирное время.

Поэтому он полагал, что экспедиция в Антарктику должна была быть исключительно экспедицией военно‑морского флота, и ратовал за нее всеми силами.

В прошлом сэр Клементс был связан с военно‑морским флотом. В 1844 го‑ду в возрасте четырнадцати лет он стал кадетом военно‑морского флота, покинув его досрочно семь лет спустя при неясных обстоятельствах. Его последним местом службы оказалась Арктика – он принимал участие во второй экспедиции по поиску Франклина под руководством капитана Горацио Остина в 1850–1851 годах. Этот опыт и способствовал появлению преследовавшей его всю жизнь одержимости полярными исследованиями и заботы о военно‑морском флоте, или, точнее, о юных морских офицерах.

За счет либеральных порядков того времени, с помощью друзей и связей в военно‑морском ведомстве сэр Клементс мог плавать на военных кораблях в качестве гостя. Он часто бывал в военно‑морском училище в Гринвиче, опекая молодых лейтенантов и корабельных гардемаринов. Некоторых из них – избранных – он принимал в своем лондонском доме в Пимлико, Экклстон‑сквер, 21. Его привлекали порода и внешность. Ему нравились красивые люди со свежим цветом лица и приятными манерами. Он испытывал нескрываемую тягу к романтическим отношениям.

Сэр Клементс Маркхэм имел жену и дочь, но при этом был гомосексуалистом. Иногда он ездил на юг, чтобы потворствовать своим склонностям, не опасаясь уголовного преследования. Он любил юных сицилийских мальчиков. Но на родине вел себя благопристойно или по крайней мере осмотрительно.

В 30 лет сэр Клементс стал успешным руководителем экспедиции в Южную Америку, которую организовали для сбора и перевозки в Индию цинхоны – источника хинина, единственного известного лекарства от малярии. Он знал полдюжины языков, был словоохотливым собеседником и плодовитым писателем на тему истории исследований. Он обладал даром к претенциозной риторике. По словам одного из членов Королевского географического общества, на его заседаниях

он казался воплощением романтики географии; его грудь вздымалась, кружева на сорочке развевались, как паруса фрегата; голос повышался при восхвалении «наших славных географов», часто вызывая восторженные ответные возгласы.

Сэр Клементс обладал истинно викторианской страстью обращать всех в свою веру и, в сущности, был несостоявшимся миссионером (или политиком‑моралистом).

«Он открывает новые миры, – написал как‑то один молодой офицер военно‑морского флота после того, как услышал выступление сэра Клементса в первый раз. – Каким мелким [все] кажется рядом с великими свершениями и героическими жертвами Росса, Парри и Франклина».

И действительно, именно восхваление страдания как идеала возносило сэра Клементса на вершины красноречия. Он считал полярные исследования упражнением в героизме ради героизма. Это отвечало духу времени.

Самопожертвование превозносилось как высочайшее достоинство человеческой личности – особенно это подчеркивалось англиканской церковью. Фрэнсис Паже, настоятель церкви Христа в Оксфорде, писал:

Несомненно, у войны, как и у любой другой формы страдания и несчастья, есть искупающий элемент, заключающийся в красоте и благородстве нравственных людей. В этом проявляется Божья благодать… люди растут сами и возвышают других, принося себя в жертву, а на войне величие самопожертвования особенно возможно.

Такое мнение имело точные параллели в полярных исследованиях:

Сколь благородны эти отважные джентльмены… посланные в путь сквозь льды и снега, с грузом в 200 фунтов на каждого… Ни один из них не уклонялся от работы, и даже если кто‑то из храбрецов буквально умирал, держа в руках веревку, привязанную к его поклаже, не слышно было ни звука ропота… и когда ослабевший выбывал… всегда находились добровольцы, чтобы занять его место.

Это описание экспедиции Макклюра, отправленной на поиски Франклина на корабле «Инвестигэйтор» в 1850–1854 годах. Именно о той эпохе напоминал сэр Клементс, предлагая возродить экспедиции военно‑морского флота начала XIX века, – громоздкие, плохо оснащенные, с большим количеством людей, с огромными затратами и ужасными страданиями.

Однако такие подвиги обходились военно‑морскому ведомству непозволительно дорого, и после экспедиции Макклюра, которую, в свою очередь, тоже пришлось спасать, официальные британские полярные исследования угасли. Они возобновились лишь в 1872 году экспедицией спасательного судна военно‑морского флота «Чэлленджер», которому разрешили отправиться в антарктические воды. Это было первое паровое судно, побывавшее в полярных льдах. В 1875–1876 годах командир «Чэлленджера» капитан военно‑морского флота сэр Джордж Нарс возглавил экспедицию флота, попытавшуюся достичь Северного полюса через канал Смит‑Зунд между Америкой и Гренландией, и дошел до новой, самой северной точки 83°20′. Но экспедиция оказалась затратным предприятием, а ее методы – устаревшими. Из‑за цинги люди один за другим выходили из строя. По возвращении Нарс был вынужден оправдываться перед военным трибуналом. Официальный интерес к полярным исследованиям снова угас.

В 1893 году сэра Клементса Маркхэма наконец избрали президентом Королевского географического общества и он получил нужную ему власть, но ситуация вновь складывалась не в его пользу. Те самые международные проблемы, увеличившие шансы Скотта на успех, препятствовали крестовому походу сэра Клементса. В свете назревающего конфликта Адмиралтейство с пренебрежением относилось к второстепенным мероприятиям‑, ориентированным на покорение полюса. Даже патриотический пыл, связанный с бриллиантовым юбилеем королевы Виктории в 1897 году, не смягчил официальную черствость. Но, хотело того военно‑морское ведомство или нет, сэр Клементс определенно жаждал наладить «поставку» героев. Поскольку его предложение по поводу великой экспедиции военно‑морского флота было отклонено, он в итоге остановился на следующей отличной идее: частной экспедиции с участием офицеров флота.

Он активно занялся сбором средств и убедил Королевское научное общество объединить усилия с Королевским географическим обществом, надеясь, что «громкое имя» этого августейшего дуайена[32]национальных университетов и официального консультанта правительства привлечет внимание публики. Но, даже имея такого союзника, как Королевское научное общество, к концу 1898 года он собрал лишь 12 тысяч фунтов стерлингов из требуемых 50 тысяч, да и то 5 тысяч из них оказались взносом Королевского географического общества. Это было унизительно мало. А ведь существовали и другие примеры. Так, Альфред Хармсворт, будущий лорд Нортклифф, полностью лично профинансировал арктическую экспедицию к Земле Франца‑Иосифа, организованную майором Фредериком Джексоном[33]и стоившую 20 тысяч фунтов стерлингов.

Но самую большую досаду у Маркхэма вызывал успех Карстена Борчгревинка, друга детства Руаля Амундсена.

Борчгревинк хотел стать первым человеком, перезимовавшим на Антарктическом континенте, но он не нашел в Норвегии поддержки – и решил попытать удачу в Лондоне. Норвежцу повезло – в октябре 1897 года сэр Джордж Ньюнс, один из первых газетных магнатов, выделил ему 35 тысяч фунтов стерлингов. Борчгревинк получил необходимую сумму, опередив сэра Клементса. Подумать только, частное лицо, непрофессионал, незваный гость, авантюрист и, ко всему прочему, иностранец преуспел там, где потерпел неудачу сэр Клементс, имевший положение и власть. Он кипел от негодования и считал, что Борчгревинк не заслуживает прощения.

Почему Ньюнс поддержал пришедшего с улицы человека и при этом игнорировал елейные речи сэра Клементса? Отчасти из‑за личности просителя. Сэру Клементсу не доверяли многие, частично из‑за подозрений в гомосексуальности, частично – из‑за его причастности к фиктивным акциям– ангольской железнодорожной компании. Кроме того, считалось, что он слишком уж явно стремится в ряды аристократов.

Но в итоге все объяснялось природой самого Королевского географического общества. Это была самодостаточная клика. Ее полярными экспертами были старые «арктические» адмиралы, двадцать и более лет не видевшие льдов. Способных людей отсюда просто выживали, поэтому они и сами избегали любых контактов с Королевским географическим обществом. Иными словами, общество представляло собой типичный отмирающий оплот институализированной посредственности. Такому предприятию благоразумный инвестор никогда не доверит свои деньги. Воодушевление Борчгревинка внушало гораздо больше доверия. Он мог быть дерзким и даже немного невежественным, но у него была мечта, он горел желанием действовать и недавно вернулся из Антарктики.

Ньюнс поставил единственное условие: экспедиция должна плыть под британским флагом. Борчгревинк купил норвежское зверобойное судно «Поллукс», переименовал его в «Соутерн‑Кросс» и зарегистрировал в Лондоне как в порту приписки. Во всем, кроме названия корабля, это была норвежская экспедиция. Офицерами и матросами были в основном охотники на тюленей и китов из Норвегии. Техника, основанная на использовании лыж, собак, принципов малочисленности и мобильности, соответствовала известной норвежской модели, созданной Нансеном.

В качестве уступки сэру Джорджу Борчгревинк взял в команду трех британцев: офицера торгового флота Уильяма Коулбека, ученого‑натуралиста Хью Блэквелла Эванса и физика из Австралии Луиса Бернацци.

Сэр Маркхэм отказался иметь хоть какое‑то отношение к экспедиции Борчгревинка, которую называл «этот постыдный бизнес». У него, как и у многих стареющих радикалов, развилась мания величия в легкой форме. Он верил, что имеет неоспоримое право контролировать исследования Антарктики, а потому пытался помешать любой британской экспедиции, конкурировавшей с его собственной. Он очернял их лидеров, ссорился с их финансовыми покровителями и интриговал как только мог. Когда он понял, что не может остановить Борчгревинка, то сделал вид, что Королевское географическое общество намеренно пренебрегает им.

Однако сложилось так, что Борчгревинк вышел из лондонского порта 22 августа 1898 года, в то время как «официальная» экспедиция все еще была на стадии комитета и надежд.

17 февраля Борчгревинк снова увидел берега Антарктического континента, где, как он отметил, «люди никогда прежде не жили. Здесь мы или выживем, или умрем в условиях, которые пока являются для мира закрытой– книгой». Он и девять членов его команды высадились на мысе Адэр, построили жилище и приготовились к первой зимовке людей в Антарктиде. Все это время сэр Клементс топтался на месте и не мог найти деньги.

15 марта 1899 года, когда перспективы по организации экспедиции Королевского географического общества явно сходили на нет, а члены экипажа «Соутерн‑Кросс» на обратном пути с мыса Адэр увидели Новую Зеландию, сэр Клементс вдруг неожиданно получил прекрасное предложение. Оно исходило от богатого лондонского бизнесмена Ллевелина Лонгстаффа, который благодаря прессе проникся симпатией к данному проекту. После встречи с сэром Клементсом мистер Лонгстафф пообещал 25 тысяч фунтов стерлингов.

В конце марта сэр Клементс торжественно объявил о «необычайно щедром даре». Теперь у него было около 40 тысяч фунтов стерлингов. Это можно назвать поворотным моментом. Десятого апреля королева Виктория пожелала экспедиции успеха. Принц Уэльский согласился стать ее главным попечителем, одним из попечителей также стал герцог Йоркский. Два месяца спустя первый лорд Казначейства Балфур изменил официальную политику, которой придерживалось правительство в течение последних двадцати лет, и пообещал экспедиции парламентский грант.

Мистера Балфура подтолкнули к этому шагу не щедрость частного мецената, не упрямство сэра Клементса и даже не королевское покровительство, а международная конкуренция. В берлинском Рейхстаге скоро должно было состояться голосование по поводу выделения 50 тысяч фунтов стерлингов на организацию немецкой антарктической экспедиции. Германия представляла собой растущую угрозу во всех областях – в экспансии на море, торговой дипломатии, военной мощи. Нужно было бросить ей вызов в полярных исследованиях. Политики, столько времени препятствовавшие сэру Клементсу, теперь помогали ему.

Правительство предоставило 45 тысяч фунтов стерлингов с совершенно обычным условием, что помимо этой суммы необходимо привлечь вклады «из других источников». Сэр Клементс убедил Королевское географическое общество проголосовать за участие в размере пяти тысяч фунтов стерлингов, чтобы выполнить это условие. Наконец‑то он мог приступить к делу.

Частью легенды о Скотте является то, что за много лет до этого, когда он был еще корабельным гардемарином, сэр Клементс уже увидел в нем руководителя будущей полярной экспедиции. Сэр Клементс сам рассказывал эту историю. Но вместе с тем он постоянно обращался к прошлому, чтобы навести на него глянец.

Будучи настоящим тираном, сэр Клементс с самого начала планировал не только организовать экспедицию, но и управлять ею в соответствии с собственными идеями. Он стремился к этому в течение многих лет до момента старта экспедиции, так что, несомненно, с самого начала искал ее руководителя среди молодых офицеров военно‑морского флота. При этом его очень интересовало происхождение кандидатов, поскольку он верил в наследственность и считал, что полярные исследователи – это особая порода людей.

В 1887 году сэр Клементс – тогда еще секретарь Королевского географического общества, не посвященный в рыцари, – плавал в Вест‑Индию на корабле «Актив» в составе учебной эскадры военно‑морского флота. Он был гостем своего кузена капитана (позднее вице‑адмирала и сэра) Альберта Маркхэма, который командовал эскадрой, а за одиннадцать лет до этого принимал участие в экспедиции Нарса, где возглавлял санную партию, достигшую самой северной отметки. Как оказалось, это был последний подобный рекорд Британской империи.

Совершенно случайно одновременно с сэром Клементсом на входившем в состав эскадры «Ровере» присутствовал восемнадцатилетний корабельный гардемарин Скотт. И 1 марта возле острова Сент‑Киттс Маркхэм записал в своем дневнике, что члены эскадры

проводили гонки одномачтовых яхт… Победила яхта «Ровера» (гардемарин Скотт), но «Калипсо» (Хайд Паркер) долгое время лидировал в гонке‑.

Два дня спустя на Барбадосе Маркхэм устроил ужин, на который в качестве гостя пригласили и «юного Скотта с “Ровера” – очаровательного мальчика, выигравшего гонку у Сент‑Киттса».

Маркхэм, однако, знал многих «очаровательных мальчиков». В своих подробнейших дневниках он педантично хранил записи о сотнях офицеров военно‑морского флота, с которыми встречался.

Как бы то ни было, изначально пост лидера Антарктики зарезервировали за Томом Смитом, корабельным гардемарином с «Актива». Смит, а не Скотт, был звездой дневников Маркхэма. Хвалебному описанию его карьеры посвящено сорок две страницы, исписанные убористым почерком. Гардемарин Томас Смит – сын генерала Смита, правнука герцогини Графтон и Волпола в придачу, – имел характер, семью и родословную, которые искал Маркхэм.

Однако пути Маркхэма и Скотта пересеклись снова. Во второй раз они случайно встретились в лондонском зоопарке 18 октября 1891 года. В течение– следующих шести месяцев прошло еще две встречи в военно‑морском училище в Гринвиче, такие же короткие и случайные, как первая. Больше они не виделись до февраля 1897 года. Маркхэм – теперь уже сэр Клементс Маркхэм, кавалер ордена Бани, годом ранее посвященный в рыцарское достоинство за достижения в географии, президент Королевского географического общества – плыл на «Ройял Соверен» в составе эскадры Английского канала. Капитан «Импресс оф Индия» пригласил сэра Клементса на обед, и он увидел там Скотта, лейтенанта‑взрывника, что не было таким уж невероятным совпадением, поскольку сэр Клементс, вращаясь в узком мирке офицеров военно‑морского флота, постоянно встречал «старых друзей и знакомых», как он их называл. Следующая их встреча состоялась еще два года спустя, 5 июня 1899 года, вскоре после объявления о предстоящей антарктической экспедиции.

В тот день Скотт неожиданно появился в доме Маркхэма на Экклстон‑сквер. За чаем он вызвался командовать экспедицией. Через неделю он вернулся снова, как мягко записал сэр Клементс, «настаивая на командовании антарктической экспедицией».