Элита и политэкономия неверной политики

Как я отмечал в главе 4, в 1998 году «Citicorp» – держатель акций «Citibank» – объединилась с «Travelers Group», и образовалась компания «Citigroup». Эта сделка – высшее достижение Сэнди Вейла, который стал руководителем нового финансового гиганта. Существовала лишь одна небольшая проблема: слияние было незаконным. «Travelers Group» – страховая компания, также владевшая двумя инвестиционными банками, «Smith Barney» и «Shearson Lehman», а согласно закону Гласса‑Стиголла коммерческие банки, такие как «Citi», не имели права заниматься страхованием и инвестиционной деятельностью.

Дело происходило в современной Америке, и Вейл решил изменить закон, прибегнув к помощи Фила Грэмма – сенатора из Техаса, председателя комитета по банковским, жилищным и городским вопросам. На этой должности Грэмм преуспел в принятии мер дерегулирования. Его высшим достижением стал закон Грэмма‑Лича‑Блайли 1999 года, который фактически отменил закон Гласса‑Стиголла и задним числом легализовал слияние «Citi» и «Travelers».

Почему Грэмм оказался таким услужливым? Вне всяких сомнений, сенатор искренне верил в благо дерегулирования, но у него также имелись существенные стимулы для того, чтобы эта убежденность усилилась. Еще во время пребывания на Капитолийском холме он получил солидные пожертвования на избирательную кампанию от финансового сектора, который был его главным спонсором, а когда расстался с креслом сенатора, то вошел в совет директоров UBS – еще одного финансового гиганта. И дело тут не в партийной принадлежности. Демократы также поддерживали отмену закона Гласса‑Стиголла и финансовое дерегулирование в целом. Ключевой фигурой в продвижении инициативы Грэмма был Роберт Рубин, в то время занимавший должность секретаря Министерства финансов. До того как войти в состав правительства, Рубин был сопредседателем «Goldman Sachs», а после ухода с государственной должности стал вице‑президентом… «Citigroup».

Я несколько раз встречался с Рубином и сомневаюсь, что его подкупили, – в любом случае он уже был настолько богат, что не нуждался в работе после ухода с госслужбы. Однако Рубин согласился. Что касается Грэмма, насколько мне известно, он искренне верил и верит во все, что делал. Тем не менее твердо держаться своих убеждений ему, вероятно, помогал тот факт, что все его действия способствовали пополнению избирательного счета, когда он был в сенате, а затем и личного банковского.

В целом влияние денег на формирование политики следует воспринимать как многоуровневый процесс. Есть откровенная коррупция – политиков просто покупают, либо взносами на избирательную кампанию, либо личным вознаграждением. Но чаще (скорее всего, в большинстве случаев) все происходит цивильнее и незаметнее: политиков вознаграждают за то, что они заняли ту или иную позицию. Это заставляет их еще упорнее держаться данной позиции: они думают, что их не покупают, но со стороны трудно понять разницу между тем, во что они реально верят, и убеждениями, за которые им заплатили.

Есть и другой, еще более завуалированный уровень: богатство дает доступ во властные структуры, а это обеспечивает личное влияние. В отличие от людей с улицы богатейшие банкиры вхожи в Белый дом и кабинеты сенаторов. Попав в эти кабинеты, они могут быть очень убедительными, не только из‑за даров, которые предлагают, но и просто благодаря своему положению в обществе. Обеспеченные отличаются от нас с вами, и не только потому, что одеваются у лучших кутюрье. Они уверены в себе и производят впечатление людей, которые знают, что нужно делать, – это приходит вместе с успехом. Их образ жизни притягателен, даже если у вас нет намерения подражать им. Что же касается, по крайней мере, людей с Уолл‑стрит, то они обычно очень умны и при личной беседе производят прекрасное впечатление.

Влияние, которое способны оказывать богачи даже на честных политиков, давным‑давно сформулировал Генри Луис Менкен, описывая падение Эла Смита, который из пламенного реформатора превратился в непримиримого противника «Нового курса»: «Сегодня Эл уже не политик первого сорта. Союз с богатыми, вероятно, поколебал и изменил его. Он сделался игроком в гольф…»

Да, все это было и раньше, но политическое преимущество богачей становится сильнее, когда они еще больше богатеют. Подобное преимущество применимо не только к политике и событиям, происходящим в Соединенных Штатах. Мэттью Иглесиас из журнала «Slate», размышляя об удивительной готовности политических лидеров Европы согласиться на меры строгой экономии, выдвигал предположение о личной заинтересованности:

...

Логично предположить, что премьер‑министр страны будет пытаться проводить политику, которая позволит ему переизбраться на новый срок.

Это доминирующая стратегия, причем независимо от перспектив. Но мне кажется, что в эру глобализации и объединения Европы руководители маленьких стран находятся в несколько иной ситуации. Если вы уходите с должности, заслужив уважение давосского форума, то можете занять место в Европейской комиссии, МВФ или других влиятельных организациях, даже несмотря на глубочайшее презрение собственного народа. Наоборот, такое презрение может быть плюсом. Возможно, безоговорочная демонстрация солидарности с «международным сообществом» – это именно то, чего хочет международное сообщество, и такая солидарность проявляется даже перед лицом серьезного сопротивления собственных избирателей.

Думаю, что и Брайан Коуэн, который в конечном счете привел к краху партию Фианна Файл Fianna Fáil) [24], может рассчитывать на многообещающее будущее в международных организациях, рассуждая о необходимости нелегкого выбора.

И еще одно замечание: финансовая отрасль оказывала серьезное влияние и на Демократическую партию, и на Республиканскую, но в более широком смысле воздействие огромных денег больше ощу щалось на республиканцах, которые идеологически в любом случае склонны защищать интересы 1 или 0,1 % самых богатых. Эта разница, вероятно, объясняет удивительное открытие, сделанное политологами Китом Пулом и Говардом Розенталем, которые использовали результаты голосования в конгрессе для измерения политической поляризации и различий между партиями почти за все прошлое столетие. Они обнаружили сильную корреляцию между долей в совокупном доходе 1 % самых богатых и уровнем поляризации в конгрессе. В первые 30 лет после Второй мировой войны, отмеченные относительно равным распределением доходов, также наблюдалось широкое межпартийное сотрудничество, а наличие немаленькой группы политиков‑центристов позволяло принимать более или менее согласованные решения. После 1980 года Республиканская партия сдвинулась вправо – одновременно с ростом доходов элиты, – и политические компромиссы стали почти невозможными.

Это снова возвращает меня к связи между неравенством и новой экономической депрессией.

Растущее влияние богатых привело к политическим решениям, которые не нравятся таким либералам, как я, – сглаживание прогрессивной шкалы налогов, урезание помощи бедным, сокращение финансирования государственного образования и т. д. Впрочем, для темы данной книги важнее то, как политическая система последовательно проводила политику дерегулирования и отказа от регулирования, несмотря на многочисленные тревожные сигналы, свидетельствующие о том, что нерегулируемая финансовая система – это верный путь к катастрофе.

Дело в том, что подобное упорство выглядит не столь загадочно, если учесть растущее влияние самых состоятельных. Прежде всего, источником доходов многих богачей служила нерегулируемая финансовая система, поэтому они были прямо заинтересованы в расширении мер дерегулирования. Кроме того, несмотря на все вопросы относительно общей экономической ситуации после 1980 года, экономика развивалась очень хорошо – на радость элите.

Таким образом, если растущее неравенство и не являлось непосредственной причиной кризиса, оно формировало политическую среду, в которой было невозможно заметить тревожные признаки и должным образом на них реагировать. В следующих двух главах мы поговорим о том, как неравенство создало интеллектуальную и политическую атмосферу, снижавшую наши возможности эффективно реагировать на разразившийся кризис.