Прогулка третья

ВВЕРХ ПО СИБИРСКОЙ

Сильное мифогенное имя есть в русской культуре: Сибирь. В тени его Пермь пребывала не только в своей первоначальной истории. До сих пор городу аукается репутация «ворот Сибири». Ведь и рождением своим не в последнюю очередь Пермь обязана тому географическому обстоятельству, что место сие оказалось при стечении двух великих путей: водного – Камско-Волжского и сухопутного – Сибирского тракта. Где же еще как не здесь, на высоком камском берегу, суждено было строить столицу вновь учрежденной губернии? Но привязанность Перми к великому пути в Сибирь имела и свои негативные следствия, окрасив восприятие города в мрачные тона. Какие? Об этом можно составить представление хотя бы по воспоминаниям Александра Герцена, высланного в Пермь в 1835 году.

Свой въезд в Пермскую губернию Герцен запомнил на всю жизнь и описал в мемуарах. Так что можно представить, как это было и что почувствовал ссыльный. А был холодный апрельский рассвет. Ветер задувал за полог дорожного экипажа. Герцен кутался в шинель, пытаясь продлить теплый уют сна. Вдруг лязг и звон железа его разбудил окончательно. Коляска объезжала партию каторжников. Мужики, женщины с детьми, старики на телегах. Обритые наполовину головы, угрюмые лица в мертвенном освещении холодного рассвета. Бросилось в глаза свирепое лицо стражника, нагайкой стегавшего заключенных: смуглый башкир с плоским лицом и узкими прорезями глаз. Картина напомнила образы дантовской поэмы, которую Герцен читал незадолго до того в Москве, ожидая приговора в Крутицких казармах. Он поспешил отвернуться и вздрогнул пораженный новой картиной. На дороге стоял столб, на столбе медведь, на медведе – евангелие и крест. Пермская губерния. Приехали.

Вспомнилось, как недавно на одной из почтовых станций Сибирского тракта он, еще почти шутя, нацарапал на оконнице строки из Данте:

Per me si va nella citta dolente,

Per me si va nel’ eterno dolore

Теперь только Герцен понял невольную символику собственной надписи. В строках, высеченных на вратах Ада, проступило имя города, где ему предстояло провести годы и годы: Perme – Пермь. Ожидания оправдались: «Пермь меня ужаснула, это преддверие Сибири, там мрачно и угрюмо». Интересно, что подумал Герцен, когда узнал, что речка, отделяющая старое пермское кладбище от города, называется Стиксом? Впрочем, для Герцена все обошлось благополучно, через полтора месяца его перевели в Тверь. А вот для сотен тысяч других Пермь и вправду была вратами в каторжный ад.

Одна из местных примет наступившей весны запомнилась пермскому мальчику Мише Ильину: тюремные баржи у камских пристаней. Позднее, во Франции, вспоминая пермское детство, он описал, как сотни пассажиров этих барж «выгружали на берег серыми стадами и выстраивали в поход — в сибирскую каторгу и ссылку». А ведь столетие следовал через Пермь этот серый поток. А.Н. Радищев, М.М. Сперанский, декабристы, петрашевцы, Ф.М. Достоевский и тьмы, тьмы, тьмы безымянных российских людей. До сих пор держится это в дальних уголках пермской памяти. Рассказывают: «Сибирский тракт на костях построен. Многие не выдерживали тягот пути и падали. Так и мостили дорогу трупами вместо грунта».

В Сибирский тракт вливалась за городом главная улица старой послепожарной Перми, отсюда ее имя: Сибирская. Полустершиеся, чуть различимые знаки ее давней каторжной памяти встречаются кое-где по улице до сегодняшних дней. Но надо усилие, чтобы их разглядеть, они скрыты наслоениями долгих десятилетий. Другие темы давно определяют характер Сибирской: торговая, театральная, литературная, студенческая, праздничная и даже карнавальная.

Уже в старой Перми, когда Кама вставала, именно сюда перемещался центр светской городской жизни. Зимой, утверждал В.С. Верхоланцев, «Сибирская улица в миниатюре является для Перми своего рода Невским проспектом». Владимир Степанович нарисовал в своей книге о жизни старого города почти лубочную картинку зимних праздничных катаний по Сибирской. На рысаках, запряженных в казанские сани с медвежьей полостью, зажиточные горожане ездили медленно, чтобы рассмотреть встречных, раскланяться. Себя показать и других поглядеть. Молодые щеголи, завидев катающуюся барышню из знакомых вскакивали на запятки саней, любезничали. Наговорившись и распрощавшись, спрыгивали и ждали новых встреч.

Поэтика зимних прогулок и визитов требовала лихих извозчиков. В исходе века XIX в Перми был славен Корнила. У него была синяя суконная полость, отороченная мехом, был самонастоящий, как у московских лихачей, кучерский наряд. Проехаться под Новый год с визитами с Корнилой считалось за честь, он подавал только выдающимся людям. Студент Михаил Ильин, наезжая домой на праздники, сговаривался с Корнилой загодя и ехал по визитам в сюртуке и при шпаге. Эффект был потрясающим: «не только гимназистки, но и молодые дамы разговаривали со мной иначе, чем с другими, а один городовик по ошибке отдал мне честь». И все благодаря Корниле.

В последние годы по Сибирской в день города движется красочное и празднично шумное карнавальное шествие, окончательно заглушая ее древние печальные воспоминания. И это хорошо.

НА БЕРЕГЕ КАМЫ

Сибирская берет свой долгий разбег от сада им Ф. М. Решетникова над Камой. Его начало находится как раз в створе с Сибирской, отсюда сад развертывается на квартал вдоль реки, теснясь между запруженной машинами улицей Орджоникидзе и крутым берегом Камы. Здесь в тени пышно разросшихся лип хорошо постоять, глядя в перспективу улицы. Она уходит от Камы прямой восходящей лентой. Уже здесь в сквере имени автора «Подлиповцев», когда-то Загоне, Козьем загоне или Набережном саду, начинает звучать литературная тема характерная для Сибирской как ни для какой другой пермской улицы.

Учащиеся Пермской духовной семинарии долгие годы охраняли в этом сквере простую деревянную скамью, на спинке которой можно было разобрать полустершуюся и почерневшую от времени надпись: MichaelSperansky, 1812. Пермские семинаристы чтили память своего собрата, взлетевшего на вершину имперской власти, ставшего статс-секретарем Александра I и мужественно перенесшего падение. Переживая годы пермской ссылки, Сперанский писал наставительные письма дочери Лизе и переводил с французского религиозный трактат Фомы Кемпийского «Подражание Христу».

Позднее в загоне были замечены многие известные литераторы, время от времени наезжавшие в Пермь. Владимир Короленко назначал здесь встречи политическим ссыльным. Для конспирации. В толпе гуляющих они привлекали к себе меньше внимания. Многострадального Федора Решетникова отпугнула цена входного билета (вход был платным), а когда литератор спросил с досады хоть рюмку водки, то и ее цена оказалась неподъемной – 8 копеек. Плюнул, да и пошел прочь. Привлеченный ярким освещением и шумом гуляющей в загоне публики, Антон Павлович Чехов тоже, согласно пермскому анекдоту, намеревался посетить привлекательный сквер. Но писателю в его желании было отказано, так как в пропыленном дорожном сюртуке он не соответствовал «чистой» публике, фланирующей в загоне. Тогда обиженный классик потребовал указать ему дорогу до ближайшего... публичного дома, где ему в любом виде будут рады. Выдумка, разумеется.

ПО ЛИТЕРАТУРНЫМ КВАРТАЛАМ

Сибирская начинается красивым архитектурным аккордом двух угловых строений. Слева – прекрасно отреставрированный одноэтажный городской особняк середины XIX века с цокольным этажом. Его рустованные желто-белой ампирной расцветки фасады украшены пилястрами и лепными наличниками оконных проемов, невысокая крыша обрамлена балюстрадой и аттиками с круглыми фонарями. Справа – отличный образец торжественной победной архитектуры социализма, массивный жилой многоэтажный дом, построенный по виду в начале 1950-х. Его угловая пятиэтажная часть возвышается над четырехэтажными крыльями. Она акцентирована красивыми эркерами, увенчанными балконами, и арочными окнами верхнего этажа, четырехэтажные крылья расходятся вправо по Орджоникидзе и вверх по Сибирской. Во внутренний двор с улиц ведут высокие арочные проемы. Это архитектура уверенной в себе и будущем жизни.

Полюбовавшись архитектурной перекличкой эпох, покинем уютный сквер и двинемся вверх по Сибирской. Нарядный особняк позапрошлого века, которым мы только что любовались из Набережного сада, принадлежит сегодня пермскому филиалу «Транскапиталбанка». Спасибо банкирам, это они отреставрировали замечательное здание, сменившее на своем долгом веку немало владельцев. Самым примечательным из них представляется первый, тот, кто построил особняк. Это В.Е. Вердеревский, служивший в Перми в середине XIX века.

Василий Евграфович был человеком колоритным. В молодости писал стихи: элегия «Изображение задумчивости». Переводил мятежного лорда Байрона. Собирался даже издавать литературный журнал. С возрастом, одумавшись, литературу забросил и взялся за службу. В Пермь он попал на должность новую и хлебную – председателем казенной палаты. В его руках оказался сбор налогов, дела по поставкам в казну разного рода продуктов, а также подряды на строительные работы. Поэтому свой обширный особняк в Перми, радующий наш взгляд сегодня, Василий Евграфович отстроил ударными темпами. Будучи человеком предприимчивым, открыл в нем трактир «Славянский базар», успешно занимался и другими коммерческими проектами. Плодотворно послужив в Перми, перебрался в Нижний и так широко там развернулся, что попал под суд. По приговору Сената лишен был прав состояния и выслан в Сибирь. Вновь ему пришлось проехать через город, где так счастливо складывалась его карьера. Влиятельные друзья помогли, и в Сибири Василий Евграфович не задержался. Вскоре ему разрешили провести остаток жизни в родовом имении.

Литературой в Перми занимался его племянник Евграф Алексеевич Вердеревский. Он приехал к дяде из Петербурга в 1847 году и был определен на нехлопотную, но видную должность чиновника особых поручений при губернаторе. О своей пятилетней пермской жизни Евграф Алексеевич написал впоследствии очень неплохой дорожный очерк, блеснув и легкостью пера, и остроумием, и наблюдательностью. Всем, кого судьба приведет в Пермь, он советовал не скучать и всласть пользоваться недоступными в столице преимуществами здешней жизни. Прогуляться по высокому берегу Камы, прокатиться на кабриолете по Сибирскому тракту и подышать «крепительным воздухом, пропитанным смолистыми благоуханиями хвойного северного леса», сходить на старое кладбище и полюбоваться дремучим бором, в тени которого так покойно почивать усопшим. И еще – обязательно попробовать на вкус «знаменитых пермских пель-няней, ошибочно называемых пельменями».

С легкой руки В.Е. Вердеревского, начиная со времен трактира «Славянский базар», в здании постоянно бывали гостиничные номера и рестораны. Даже после революции здесь размещалась гостиница «Уральская» и ресторан «Заря». В 1928 году в гостинице остановился, было, Маяковский, но, как сообщили газеты, возмущенный отсутствием бильярда, поэт перебрался на следующее утро чуть дальше, в Королевские номера на Сибирской, довольно дешевую и удобную по тем временам гостиницу. Поэт занял комнату под несчастливым номером № 13.

Именно к бывшим Королёвским номерам мы как раз и подошли по нечетной стороне Сибирской. В трехэтажном крашеном охрой нарядном здании, увенчанном высоким аттиком с лепной вазой на самой макушке, давно размещается общежитие театра оперы и балеты. Но знамениты Королёвские номера, принадлежавшие когда-то купцу Василию Королёву, совсем не службой театру. В 1918 году здесь жил в ссылке Великий князь Михаил Романов. Отсюда в белую ночь с 12 на 13 июня его похитили и неведомо где бессудно расстреляли вместе с секретарем, англичанином Брайаном Джонсом. На стене укреплена мемориальная доска с барельефом младшего брата Николая II. Склонные к исторической мистике пермяки сопоставляют этот трагический факт со смертью другого Михаила Романова, дядюшки первого царя из романовской династии, ныробского узника. Мол, начало и конец династии Романовых связаны с Пермским краем. В этой сомнительной чести усматривается некий таинственный смысл.

Кстати, о мистике. Рассказывают, что Королёвские номера посещал Павел Глоба. Он разыскал девушку-медиума, которая видела «как все там, в гостинице, с Михаилом происходило». По маловнятным рассказам девушки, Михаил отличался свободолюбивыми взглядами: входил в дом через окно по приставной лестнице, жил в ванной. Девушке удалось детально описать похищение Великого князя и последующий расстрел, а также указать предположительное место казни.

Как-то раз, красочно развивая каторжную тему Сибирской улицы, экскурсовод подвела группу иностранцев к Королёвским номерам. Только она приготовилась поведать про трагическую гибель Романова, как кто-то из сопровождающих делегацию наших официальных лиц взмолился: «Только, пожалуйста, не напирайте на казнь Михаила, они и так уже напуганы дальше некуда. Не будут никакие контракты с нами подписывать!» В реплике официального лица есть зерно здравого смысла. В истории Перми немало мрачных эпизодов. Нельзя их забывать, но стоит ли смаковать их инфернальную эстетику, как это бывает у нас нередко.

За разговором о колорите пермской истории мы вышли на перекресток улиц Сибирской и Советской, и здесь мелькнувшие, было, мрачные воспоминания окончательно заглушаются жизнеутверждающими темами литературы, искусства и свежей зеленью открывающегося перед нами театрального сквера. Прежде всего, здесь стоит полюбоваться играющим контрастами и созвучиями диалогом двух архитектурных доминант перекрестка: гостиницы Центральной и офисного здания, что напротив. Они смотрят друг на друга плоскостями срезанных углов, предъявляя достоинства стилей. Уверенная и рациональная конструктивистская геометрия 1930-х годов, воплощенная в силуэте гостиницы, с одной стороны перекрестка. С другой – изящная современная реплика модерна начала XX века с эстетикой вьющихся кривых линий и прихотливым декором. В декоре своего сооружения архитектор М.И. Футлик удачно обыграл мотивы пермского звериного стиля.

В годы Великой Отечественной войны гостиница «Центральная», прозванная пермяками «семиэтажкой», стала литературным центром города. Здесь поселились многие эвакуированные на Урал писатели. Среди них были Виталий Бианки, Осип и Лиля Брики, Михаил Слонимский, Иван Соколов-Микитов, Геннадий Гор, Аркадий Первенцев, Семен Розенфельд, Михаил Козаков, всё люди в литературе известные.

Среди насельников семиэтажки на первых порах оказался великий филолог и писатель Юрий Тынянов. Он тяжко болел, из блокадного Ленинграда его доставили на костылях. Поэтому в Перми Тынянов вскоре оказался пациентом эвакогоспиталя № 3149, развернутого на базе областной больницы. Его лечил блестящий врач профессор Аркадий Лаврович Фенелонов, служивший главным хирургом госпиталя. Некоторые подробности пермского периода Юрия Тынянова описала Бэла Зиф в своей прекрасной книге «Провинция» по рассказам, слышанным ею от самого Аркадия Лавровича.

У Тынянова был рассеянный склероз. Это был смертельный диагноз. Пермские врачи решили, что облегчить и продлить жизнь больного может только творчество. Койку писателя поставили в кабинете Аркадия Лавровича впритык к его рабочему столу. Когда профессор был занят, а самочувствие позволяло, Тынянов садился к столу и работал. Так он боролся со смертью. Тяжко больной, Юрий Тынянов написал в Перми несколько исторических рассказов, среди которых «Гражданин Очер», рассказ о Павле Строганове, завершил третью часть романа «Пушкин». Весной сорок третьего его перевели в московскую клинику.

Столичная эвакуация преобразила литературную жизнь города. Благодаря работе именитого писательского коллектива, расселившегося в «семиэтажке», Пермь неожиданно оказалась в центре литературной жизни. Более того, обратила на себя пристальное внимание партийных идеологов. В марте 1943 года ЦК ВКП(б) вынесло грозное постановление о работе Пермского книжного издательства. Издательство обвинили в разбазаривании дефицитной по военному времени бумаги на выпуск бессодержательных и бесполезных книг, вроде воспоминаний Лили Брик о Маяковском. Драму Осипа Брика «Иван Грозный» разнесли в пух и прах за искажение образа великого прогрессивного исторического деятеля. Наконец, приезжие писатели обвинялись в том, что в своих новых произведениях они мало уделили внимания Уралу, не заинтересовались его героическим прошлым и настоящим, а порой без симпатии описывали приютивший их край. Словом, ЦК ВКП(б) подверг столичных литераторов публичной порке и вступился за честь и историческую память пермяков.

Много странного в этой истории. С чего бы это Центральному комитету партии в разгар войны пришло в голову заняться издательской политикой в далеком тыловом городе? Без специального расследования можно лишь строить предположения. Представим, как в провинциальный город приезжают именитые столичные литераторы, как дружной и шумной массой вливаются в отделение Союза писателей, как невольно теснят местных членов союза. Их книги с охотой печатает книжное издательство. Что должны были чувствовать молотовские литераторы, оказавшиеся вдруг на втором плане? Были, очевидно, конфликты. Возможно, отзвук этих конфликтов распространялся шире, чем можно было предполагать. Возможно, распространялся не без намерений. Сложное было время.

Но вспомним лучше о том, что дала литературная эвакуация Перми. Дала многое. Вениамин Каверин дописывал здесь свой роман «Два капитана» и включил в него свои пермские впечатления: описание военного госпиталя, Комсомольского проспекта, набережной Камы. Пермский опыт Веры Пановой лег в основу повестей «Спутники» и «Семья Пирожковых». А ее повесть «Кружилиха» ввела в русскую литературу образы и быт Мотовилихи.

С благодарностью вспоминая эти имена, мы подходим к одному из самых памятных мест в культурной истории города: начинается территория центральной городской библиотеки имени А.С. Пушкина, в последние годы все большую известность приобретающей как дом Смышляева. Не в укор Пушкину будь сказано, это справедливо. И дело не только в том, что в здании на углу улиц Сибирской и Коммунистической, где сейчас размещается библиотека, семья Смышляевых прожила более 20 лет.

Дмитрий Дмитриевич Смышляев – личность в истории города замечательная и во многом загадочная, о нем еще толком ничего у нас не написано. Это был человек эпохи гласности и перестройки XIX века, эпохи 1860-х годов. Как ярко он почувствовал свое время, как ожил, послушайте: «поток обновлённой жизни бурлит и не даёт ни на минуту прилечь проснувшемуся человеку, требуя от него настоятельно ответов, выводов и применения их к делу». Это Смышляев написал в обосновании проекта еженедельного журнала «Пермяк», программу которого представил в цензурное управление. О себе написал, о своем собственном настроении и надеждах. Разрешения, разумеется, не получил: слишком широко пермяк размахнулся.

Но никогда его не расхолаживали препятствия и трудности, и всю жизнь Смышляев положил на деятельное и в стремлении к цели неотступное служение общественному благу. Вспомним только об одном из первых его общественных начинаний. В сезон 1860-1861 года впервые в Перми Смышляев с кружком единомышленников устроил серию литературно-музыкальных вечеров, прогремевших по всей России как пример общественного почина. В зал Благородного собрания на эти вечера набивалось по 200 человек. Много это или мало? А посчитайте, если жило тогда в Перми чуть больше 12 тысяч. Во второй половине 1990-х годов в пушкинке, прошел цикл вечеров «Литературные среды в Доме Смышляева». За три года здесь побывали лучшие поэты современной России. В большом и гулком читальном зале дома Смышляева звучали голоса Ольги Седаковой, Ивана Жданова, Александра Кушнера, Веры Павловой, Сергея Гандлевского, Дмитрия Пригова. Поэтические среды собирали до 200 человек, столько же, сколько приходило на литературно-музыкальные вечера, организованные Д. Смышляевым в 1861 году. Только в 1990-е Пермь была миллионным городом.

Попрощавшись с библиотекой и перейдя тихую здесь улицу Коммунистическую, мы идем вдоль вековых стен корпуса медицинской академии. Все знают, что до революции здесь более ста лет размещалась пермская мужская гимназия. Чтобы признать ее заслуги перед русской литературой, достаточно вспомнить, что из этих стен вышел в жизнь Михаил Ильин, взявший себе позднее псевдоним Осоргин по родовой фамилии бабушки. На стене медицинской академии висит памятная доска этому действительно замечательному писателю.

Но вот, что странно. Только одно событие гимназической жизни осталась в памяти Михаила Осоргина как радостное и даже очистительное. Он рассказал о нем в своей мемуарной прозе. Это случилось в выпускном, восьмом, классе в 1894 примерно году. Впрочем, не будем пересказывать, послушаем самого писателя и представим, как это было.

В перерыве между уроками один из нас […] не зная, что делать: запеть, запить, плюнуть, утопиться – подошел к черной классной доске, орудию пытки и экрану бессмыслицы, и ударом каблука отшиб нижний колышек, на котором гильотина держалась в своей рамке. За минуту до этого ни у него, ни у всех остальных не было в мыслях […] взрывать тюремные стены. На треск повернулись головы, всколыхнулась дремота, и молча, как по уговору, все стали бить ногами черную доску. […] Она была разбита не на куски, а в малые щепы. Кто-то, на чью долю не выпало отвести душу сильным ударом, красный от натуги, выламывал железную дверцу изразцовой печки, другому силачу удалось отковырнуть кирпич, – и голыми руками, спеша и ломая ногти, мы в несколько минут разнесли печь, разбили и сорвали с петель стеклянную дверь, столик, кафедру и принялись ломать ученические парты. На грохот сбежалась вся гимназия, и мальчики восторженно и понимающе смотрели на разрушение, которое уже не могло остановиться, – Бастилия должна была пасть. Похмельные и ошалелые, в разорванных блузах и с исцарапанными в кровь руками, мы вышли в длинный коридор, очищенный классными наставниками, которые также все попрятались. Даже в швейцарской не было сторожа, и мы, одевшись, разбрелись по домам, не обсуждая и не оценивая, что и почему произошло. Но мы и сами ничего не понимали. Я помню только одно – что на другой день я пошел в гимназию, и что там были в сборе почти все мои одноклассники – притихшие, но спокойные. Мы могли ждать любой кары, но почему-то у всех была уверенность, что в этом положении и у нас, и у нашего начальства выход один – притвориться, что ничего не произошло.

Ай да пермские гимназисты. Что подвигло мальчиков из благополучных семей, прилежно доселе зубривших латинский и греческий, на этот полубезумный и дикий, разрушительный взрыв протеста? Прошлое легко идеализировать, и старую гимназию нам приятно представлять себе не иначе как возвышенным и чистым храмом просвещения с высокоучеными наставниками и трепетно внимающим им юношеством. Видно, все было гораздо сложнее.

Осоргин считал, что пермская гимназия, в полном соответствии с характером города, слывшего в империи Российской одним из мест «не столь отдаленных», была местом ссылки для педагогов. Попадая в глухой провинциальный город, не всякий мог сохранить молодую ревность к просвещению и культуре. Вспомним чеховские сюжеты. Опускались, дичали, спивались. Вот и подбиралась в гимназических стенах «коллекция уродов и несчастных людей». Что и говорить, нелестная характеристика педагогов, но для иной у бывшего пермского гимназиста слов так и не нашлось. Правда, была у него в Перми другая, вольная, гимназия: многоводная река и девственный лес под самым городом. Открытая книга природы. Ей Осоргин был благодарен всю жизнь: здесь «мы находили настоящий закон Божий, она подготовила нас к восприятию подлинной истории, она очищала наши детские головы от мусора, которым их засаривала гимназия». А может, и наговаривает Михаил Андреевич на родную гимназию, сгущает литературные краски.

Между тем, мы уже миновали корпус медицинской академии и оказались рядом со зданием Администрации города. До революции здесь помещалась казенная палата, подведомственная Министерству финансов. Палата ведала сбором налогов и подрядами. Соответственно, была весьма влиятельным губернским учреждением. С одним из ее председателей, предприимчивым Василием Евграфовичем Вердеревским, мы уже знакомились в самом начале прогулки по Сибирской. Сейчас уместно вспомнить о другом, статском советнике Александре Афанасьевиче Толмачеве, руководившем палатой в начале 1860-х годов в пору краткой весны русского либерализма.

Либеральничать в те годы было модно, в меру либеральничал и Александр Афанасьевич. Он решил, например, заняться просвещением пермских чиновников и открыл в казенной палате библиотеку на общественных началах. Но чиновники просвещались неохотно, принимая библиотеку за очередную начальственную блажь. Поговаривали, что лучше было бы вместо библиотеки открыть буфет с водкой и закуской.

Не все, конечно, были противниками просвещения. Толмачев принял в палату на мелкую канцелярскую должность молодого человека, прибывшего из Екатеринбурга, Федора Михайловича Решетникова. Новый чиновник оказался сочинителем. Вскоре в губернских ведомостях появилась его статья о новой библиотеке. Вполне в либеральном духе. Сам автор был в «неописуемом восторге». Еще бы, впервые он видел свое имя в печати. Статью прочитал председатель, нашел ее недурной, но был недоволен, что подчиненный осмелился не спросить его разрешения на публикацию. Сделал выговор. Либерализм либерализмом, а натура чиновника-самодура сказалась.

Решетников провел в пермской палате два года, с 1861 по 1863, получая по 5-7 рублей в месяц за регистрацию входящих и исходящих бумаг, надписывание конвертов и прочую нудную, опустошающую бумажную работу. Карьера, впрочем, двигалась. Его отличали. Но голова была полна другим. Решетников страстно хотел писать в одной литературе видел смысл жизни. Он понимал, что знает нечто о жизни, чего не знает никто другой и о чем необходимо рассказать всем

Мне надо свободу! Мне надо запереться для сочинений. Материала у нас очень много. Наш край обилен характерами. У нас всякий, кажется, живет в особинку – чиновник, горнорабочий, крестьянин. А сколько тайн из жизни бурлаков неизвестно миру? Отчего это до сих пор никто не описал их? Отчего наш край молчит, когда даже и Сибирь отзывается.

Вот как, голосом пермской земли хотел стать Решетников. Но для этого надо было ехать в столицу. Надеясь на поддержку, рискнул показать литературную рукопись председателю палаты. И еще больше не угодил, чем с газетной статьей: «Вы какие-то кляузы написали… тут какая-то женщина учит мужа!» Дело в том, что у Александра Афанасьевича была молодая жена, красавица и поклонница идеи женского равенства. Мужа она считала ретроградом и время проводила в обществе передовых людей города, окружавших Д. Смышляева. Так что, сам того не ведая, Решетников попал в больное место. Разговор с сочинителем статский советник заключил с металлом в голосе: «Вам надо выбрать одно из двух: или сочинять, или служить!»

В конце концов, Решетников выбрал первое. Добившись рекомендации министерского ревизора, проверявшего пермскую палату, с рукописью «Подлиповцев» Решетников уехал в Петербург. Там его ждала литературная известность, безвыходная унизительная нужда и ранняя смерть.

Не лучшим образом сложились дела у его пермского начальника статского советника Александра Афанасьевича Толмачева. Сначала жена уехала в Казань в обществе молодого прогрессивного офицера. Потом в палате прошла ревизия, были обнаружены крупные недочеты, и Александра Афанасьевича уволили с должности председателя Пермской казенной палаты.

Вот такой сюжет связан со зданием Администрации города. А мы, дойдя до перекрестка улицы Сибирской и Ленина, обернемся и бросим прощальный взгляд на театральный сквер, который расстилается перед нами. Нет лучшего места, чем это, в мае, когда в город приходят белые ночи, а в театральном сквере зацветают яблони и сирень. Тогда весь сквер на пару недель превращается в одно магическое закулисье, в центре которого легенда и гордость Перми – театр оперы и балета. Сквер пенится свежей зеленью и манит зайти. Но мы пройдем мимо. Ведь это отдельный и почти бесконечный сюжет.

Поэтому, спасаясь от театрального наваждения, переходим улицу Ленина и вступаем в торговые кварталы Сибирской улицы.

ПО ТОРГОВЫМ КВАРТАЛАМ

Сибирская улица хотела быть первой во всем. Она хотела гордиться не только наличием деревянных тротуаров, но и первой мостовой, уложенной в городской черте, первыми, сначала керосиновыми, а потом электрическими, фонарями. Первый ипподром по проекту должен был находиться на Сибирской, а уж велодром никак не мог ее миновать: располагался он прямо за нынешним садом Горького. Один из первых трамвайных маршрутов проходил тоже по Сибирской, и трамваи с деревянными корпусами и штангами, похожими на тараканьи усики, ходили по Сибирской от Перми-I, до сада Горького. И даже самый первый светофор города все еще гордо стоит на перекрестке Сибирской и Ленина.

Надо ли говорить о том, что и самые лучшие магазины, равно как и квартиры зажиточных купцов, располагались на Сибирской. Так что, перейдя улицу Ленина, мы попадаем в средоточие торговли. Отсюда и до улицы Большевистской Сибирская переходит во власть магазинов, магазинчиков и кафе. Здесь нет современных торговых монстров, вроде «Айсберга», гипермаркета «Семья» или новейшего торгово-развлекательного центра «Столица», зато Сибирская берет количеством и многообразием своих небольших магазинчиков, сохраняющих еще чуть старомодный уют. На углу Ленина и четной стороны Сибирской стоит знаменитый центральный гастроном № 1, он же «цэгэ». Даже в карточные годы ЦГ ухитрялся сохранять более или менее разнообразный продуктовый ассортимент. А в классическую свою пору, в 1960-е – начале 1970-х, витрины гастронома напоминали иллюстрацию к знаменитой книге о вкусной и здоровой пище. По скромным представлениям советского человека о продуктовом изобилии здесь, в ЦГ, было все.

Между тем в прошлом угловую часть здания занимал магазин, окормлявший пермяков пищей духовной: первый в Перми книжный. Об этом стоит помнить, и мемориальная доска в входа сей факт увековечила. Магазин проработал в городе целых 35 лет – с 1876 по 1911 год – и был одним из культурных центров Перми. Его основателем был польский дворянин Юзеф Иулианович Пиотровский. Он участвовал в восстании 1863 года и был выслан в Сибирь. Так с его именем в мирный торговый квартал возвращается тема ссылки, о которой мы успели, было, забыть. После амнистии и разных перемещений по России, Пиотровский попал в Пермь и стал Иосифом Петровским. Так появился в Перми это высокообразованный, деятельный и с колоритной внешностью человек. С густейшими, а la Ницше, моржовыми усами, косматыми бровями и живописно всклокоченной седой шевелюрой, он словно сошел со страниц исторического романа Генрика Сенкевича. На основе вывезенной из Вятки библиотеки Петровский открыл в Перми магазин на имя жены, Ольги Платоновны. Магазин быстро завоевал в Перми популярность. Здесь можно было приобрести и сочинения классиков, и новинки литературы, и просто почитать свежие газеты.

Напротив гастронома по нечетной стороне улицы первый этаж почтенного четырехэтажного дома занимают игровой клуб «Алмаз» и фешенебельный фирменный магазин швейцарских часов «Консул». Дух нового времени: азарт игры и блеск роскоши. Немного жаль, что дом изменил свое назначение. Долгие годы весь его первый этаж был занят лучшим в городе музыкальным магазином «Мелодия». Когда-то это было настоящее царство винила, приют меломанов. Музыкальное назначение строения отвечало его истории. В начале прошлого века на втором этаже здесь размещались классы Императорского русского музыкального общества, директорами которого были чаеторговцы братья Грибушины. Не исключено, что со временем мелодии вернуться на Сибирскую, 17. Ведь дома, как и люди, имеют свою судьбу, а вывески меняются быстро. Впрочем, музыка все же не покинула это место совсем. Во внутреннем дворике по Сибирской, 17 в подвале одного из строений приютился уютный еврейский ресторанчик «7.40». Его интерьер со вкусом выполнен в духе мотивов живописи Марка Шагала, а по вечерам здесь звучит живая музыка, дуэт саксофона и гитары.

Еще одна ощутимая утрата – книжный магазин «Мысль» по Сибирской, 19, некогда излюбленное место пермских библиофилов 1970-х годов, место поиска новых книг и свиданий книжников. Частенько здесь можно было встретить великого пермского книжника и чудесного человека. И. А. Смирина, он работал неподалеку в педагогическом институте и наведывался сюда едва ли не ежедневно. У Смирина была замечательная библиотека и, в отличие от многих других библиофилов, открытая для знакомых. Израиль Абрамович мог бестрепетно вручить вам в руки бесценный том статей Андрея Белого 1910-го года издания, если знал, что он вам нужен не из праздного любопытства. Сейчас здесь размещается кафе «Чайная ложка», недорогое и любимое молодежью. Хорошее кафе, но «Мысли» все же жалко. Кстати, во время гражданской войны, на втором этаже этого дома жил выдающийся мыслитель, А.А. Фридман. Несколько лет он был профессором математики в Пермском университете. Именно Фридман сформулировал великую мысль о расширяющейся вселенной. Она легла в основу современной космологии.

Сейчас второй этаж здания занимает редакция газеты «Пермские новости». Это вполне в духе истории того отрезка Сибирской, где мы находимся. У квартала есть журналистская традиция, да еще какая. В доме напротив, по Сибирской, 8, во втором этаже размещается домжур, «Дом журналистов» и редакция газеты «Местное время». С журналистикой связана и предыстория здания. В 1917 году здесь находилась редакция газеты «Пермский Вестник», а с 1923-го на тридцать лет обосновалась редакция газеты «Звезда». 1920-е были золотыми годами звездочки. В редакции работали Аркадий Гайдар, Борис Назаровский и Савватий Гинц, созвездие имен. Кстати, на страницах «Звезды» псевдоним «Гайдар» появился впервые, и в пермские же годы им написана «Р.В.С.». Почти 20 лет, с 1956 по 1974, соседями журналистов были пермские литераторы, здесь помещалось отделение Союза писателей.

На первом этаже здания сейчас размещается кафе «Карусель», и это тоже в традиции помещения. Многие помнят прежнее кафе «Старая Пермь», интерьер которого был украшен фотографиями дореволюционного города. При открытии вход в кафе украшал изящный навес со стилизованными бронзовыми фигурками пермяков, но, по-видимому, фигурки настолько пленили кого-то из пермских обывателей, что он унес их на память. А до «Старой Перми» здесь было кафе «Дружба», излюбленное место встреч журналистов, молодых литераторов и фотографов. Там верховодил Марк Душеин, он сейчас живет в Израиле. А в Перми 1960-х годов Марк сделал много, чтобы объединить и воодушевить молодые творческие силы, его имя вспоминают с благодарностью многие. Официантки знали всех ребят в лицо, всегда могли сказать, кто когда зайдет, могли передать нужную информацию. Все собирались по вечерам, сдвигали столы, заказывали легкую закуску, немного вина и разговаривали, спорили. Это был творческий клуб молодых литераторов и фотографов. Один из его участников, Анатолий Королев, вспоминает об атмосфере, которой дышали молодые пермяки 1960-х годов в кафе «Дружба».

Там царила такая ремарковская атмосфера, дружеская – курили, били друг друга по плечу, собирались лететь через Африку на самолете, вместе с Антуаном де Сент-Экзюпери. Такая атмосфера молодого романтизма, но немного уже обожженного – уже война в Испании как бы прошла, уже несколько раз самолет сбивали, мы уже узнали, почем фунт лиха, нам грозила армия, или мы уже вернулись из армии, мы уже были битые слегка...

В Перми тогда формировалась очень сильная фотошкола, и символично, что молодые пермские фотографы собирались в месте, имевшем самое прямое отношение к истории фотографии в Перми. В далекие 1880-е годы угловую часть этого дома по Сибирской и Кирова занимало фотоателье Морица Гейнриха, замечательного уральского фотографа. Позднее он перебрался в Екатеринбург.

А еще в этом доме был в 1960-е и 1970-е годы замечательный кондитерский магазинчик и кафе «Лакомка». Какое там давали миндальное печенье! Ноздреватые, размером с пятак, бежевые сплюснутые капли с крошечным куполком в центре. Они были необыкновенны.

Следующий квартал Сибирской, от улицы Кирова до Большевистской по четной стороне, занимают всего лишь два дома, №№10 и 12. С позапрошлого века и до нынешних дней они заняты магазинами. Вывески магазинов менялись, но торговый характер квартала оставался неизменным. Среди владельцев этих магазинов встречались колоритнейшие персонажи, известные всему городу.

Самым примечательным среди множества магазинчиков, разместившихся в доме по Сибирской, 10 был музыкальный магазин Митида Соломоновича Симоновича. По свидетельству Михаила Осоргина, никто другой не сделал столько для музыкального развития горожан, сколько Симонович. А все дело в том, что владелец музыкального магазина на Сибирской, никогда не сидел у себя магазине, а всегда, и летом, и зимой, стоял у его порога. Он здоровался и пожимал руки всем проходящим, поскольку знал весь город, а город знал его. Каждого он одаривал приветливой улыбкой и с каждым обменивался парой фраз. Но при этом непременно вставлял в разговор хотя бы несколько слов на музыкальную тему. Хотя бы самых простых: «будете ли в концер­те? слыхали ли о новой опере? любите ли цы­ганские романсы? учитесь ли играть на рояле?» А так как перед доброжелательнейшим вниманием Симоновича к собеседнику устоять было невозможно, то даже самый далекий от музыкальных интересов пермяк хотел хоть как-то соответствовать его любезности, и вынужден был повышать свой музыкальный уровень.

А кончилось тем, что наш город прославился как самый музы­кальный на всей Каме, и даже городское уп­равление пригласило на свой счет оперную труппу на весь зимний сезон. Я считаю – да и все считали, – что именно Симанович раз­вил в нас страсть к музыке улыбками и рукопожатьем, избежать которых, проходя по его стороне улицы, было невозможно; на другую сторону улицы он только кивал и махал руч­кой.

Трижды прав наш прославленный писатель. Невозможна культурная жизнь города без таких как Симонович людей, незаметных тружеников культуры, передающих свою страсть к высокому искусству всем окружающим. Подобную роль через 100 лет после Митида Симоновича сыграл в Перми Владимир Самойлович, простой киномеханик в Клубе работников госторговли. Но о нем надо рассказывать специально и в другом месте. На улице Карла Маркса он регулярно бывал только в двух точках, в магазинах «Мысль» и «Мелодия», ибо был страстным книжником и меломаном.

В этом же квартале только по Сибирской, 12 на углу с Большевистской, там, где сейчас помещается алкогольный магазин «Норман», в начале прошлого века был магазин купца Ивана Ивановича Малюшкина. Здесь торговали винами, табаком, гаванскими сигарами, какао и шоколадом. Но славен Иван Малюшкин был не только изысканным выбором товаров для гурманов. Его по праву можно считать пионером пермского экстрима. В числе первых приобретя мотоцикл, лихой купец прославился быстрой ездой по Сибирской, сопровождаемой оглушительным треском мотора и облаками бензиновой гари. Обыватели жаловались в газеты. Газеты реагировали с гражданской остротой:

Нас просят обратить внимание на появившегося в городе моториста Малюшкина. На двухколесном бензиновом моторе этот господин разъезжает по городу с такой быстротой, что наводит панический ужас на пешеходов. Смелость и отчаянность дело, быть может, похвальное, но сему смелому виноторговцу мы советуем «для прогулок подальше выбрать закоулок». К тому же его мотор сильно «хрюкает», что пугает лошадей. Ведь есть в Перми другой моторист – Яковлев – ездит он не первый год, но ездит по-человечески и не хрюкает, подобно Малюшкину (26 июня 1906)

Газеты негодовали, но все же, такова уж человеческая природа, симпатии наши принадлежат не умеренному и аккуратному Яковлеву, а отчаянному Малюшкину, первому пермскому байкеру.

Выходя на перекресток Сибирской и Большевистской, бросим беглый взгляд на противоположную сторону улицы. Массивное трехэтажное здание красного кирпича с фигурной кладкой, что занимает половину квартала от улицы Кирова, это школа №21, поселившаяся здесь давным-давно, еще в середине 1920-х годов. А до нее второй и третий этаж занимало одно из лучших учебных заведений старой Перми, частная женская гимназия Любови Васильевны Барбатенко. Так что здание не изменило своему призванию.

У Барбатенко учились девочки из интеллигентных и состоятельных пермских семей. Они носили синие платья, синие же береты и фартуки, белый или черный. Родители гимназисток так ценили уровень обучения и традиции своей гимназии, что отстояли начальницу, когда ее попытались снять с должности по политическим мотивам в 1905 году. Любовь Васильевна не только не скрывала своих левых политических симпатий, но и поощряла детский революционизм своих воспитанниц. Когда речь зашла об отставке, родители устроили собрание и дружно подписали послание министру просвещения в защиту Барбатенко. К родителям прислушались. Вот вам и сюжет к размышлениям об истории гражданского общества.

Следуя за громадой школы №21, квартал завершают два двухэтажных зефирных расцветок дома. Особенно хорош первый из них, составляющий абсолютный контраст, цветовой и архитектурный, соседствующему темному кирпичному массиву. Арочные окна, пилястры, парапет из вазонов, обрамляющий карниз, общее впечатление воздушности и праздничности. Еще бы, автор проекта Александр Турчевич, создатель лучших городских строений конца XIX – начала XX века. Первоначально здесь был шикарный любимовский пассаж под стеклянной крышей, а перед войной открылся ресторан «Кама», занявший постепенно и соседний дом. Лучший ресторан в городе советских времен. Своему легкомысленному и праздничному призванию дом не изменил. Сейчас здесь популярный ресторан «Spase-Gam», славящийся ночными шоу и казино.

Переходя улицу Большевистскую, мы покидаем торговые кварталы, где литературная тема звучала приглушенно, и переходим в ту часть улицы, где воспоминания о событиях культуры становятся вновь ведущими.

СЕРДЦЕ СИБИРСКОЙ

Мы продолжаем путь по четной стороне улицы, минуя расположенный по другой ее стороне старинный особняк, фронтоны которого украшены лепными гербами города и губернии. Сегодня здесь располагается фирма «Паритет», а несколько лет назад особняк арендовала кампания экстравагантного предпринимателя и депутата городской думы Д. Чумаченко. Но это все недавние и, как правило, временные владельцы. Между тем история застройки этого места уходит ко временам открытия губернского города, и с ним связано немало интереснейших сюжетов и ярких лиц. Одно имя опального А.Н. Радищева, высланного в Сибирь матушкой императрицей Екатериной II, чего стоит.

Но не будем забираться в столь давние времена. После знаменитого пермского пожара 1842 года, здесь обосновалась резиденция пермских губернаторов. 15 начальников Пермской губернии видел особняк на своем веку, при каждом немного меняя свою внешность, сообразно замыслам очередного хозяина.

Здесь в 1870 году в семье губернатора Б.В. Струве родился сын Петр, в будущем один из крупнейших идеологов русского либерализма, ученый и публицист. В том же 1870 году в Симбирске родился другой мальчик, Володя Ульянов. Эти мальчики в начале XX века станут непримиримыми идейными противниками. В споре победит Володя, и Петя будет вынужден навсегда покинуть Россию. Пермский особняк странно связывает их судьбы в самом начале. Мама Володи несколько лет своего детства провела в этом же доме. Ее отец, Александр Бланк, служил в Перми инспектором земской управы и врачом в мужской гимназии и квартировал с семьей в особняке на Сибирской, пока он еще не стал губернаторским. Поистине, в истории есть странные сцепления случайных обстоятельств.

В истории особняка пермских губернаторов есть, разумеется, и литературные страницы. Каждый высланный в Пермь для жительства человек должен был лично представиться губернатору. Картинку этого ритуала можно найти у В.Г. Короленко.

Полицмейстер, высокий худощавый человек желчного вида, тотчас же отправился с нами к скромному одноэтажному губернскому дому. Нас ввели прямо в гостиную, где нас встретил губернатор Енакиев. Это был человек средних лет с оригинальной наружностью. Полный, с довольно большим животом, с выдающимся резким профилем, без признаков растительности, эта фигура как будто сошла с какого-то дагерротипа XVIII столетия, изображавшего екатерининского вельможу. Он принял нас с удивившим меня радушием.

Нравы, как видите, были патриархальные.

Судьбоносный дом пермских губернаторов остался, между тем, у нас за спиной, а мы уже выходим к перекрестку улиц Сибирской и Луначарского и оказываемся перед Клубом УВД имени Ф.Э. Дзержинского, одним из самых замечательных памятников старой Перми. Кому незнакомо это творение зодчего Ивана Свиязева с белыми ионическими колоннами портиков, классической соразмерность пропорций и тем обаянием благородной простоты, которым особняк держит все прилегающее пространство. Рядом с клубом тенистый липовый сквер с памятником Пушкину. Здесь уютно. Стоит присесть на одну из скамеек, оглядеться вокруг и перелистать несколько страниц прошлого.

А в прошлом, начиная со времен допожарной Перми, здесь было Благородной собрание, центр светской и культурной жизни города. Благородное собрание было рассчитано на высшее общество, имело свой устав, предусматривавший строгий вечерний дресс-код: мужчины во фраках, дамы в бальных платьях.

С этим зданием связан вошедший в историю русской литературы и общественной мысли колоритнейший эпизод, о котором стоит вспомнить особо. У нас же литературная прогулка. Для завязки напомним хотя бы по школе всем знакомое «Преступление и наказание». Там есть эпизод, когда в разговоре с Раскольниковым Свидригайлов ссылается на крылатую тогда, в 1860-е годы, фразу: «в тот же самый год, кажется, и «Безобразный поступок «Века» случился. Ну, «Египетские то ночи», чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза!» Так вот, представьте, невероятно, но все эти красочные детали мирового романа, и «безобразный поступок», и «египетские ночи», и «черные глаза» случились в Перми и именно в том самом особняке, которым мы теперь любуемся.

А дело было так. 27 ноября 1861 в зале Благородного собрания проходил благотворительный литературно-музыкальный вечер в пользу вновь открытой частной воскресной школы. Один из серии вечеров, организованных Д. Смышляевым и его сторонниками. Такие вечера пермякам были в новинку, и зал был полон. Интерес к вечеру особенно подогревался тем обстоятельством, что впервые на сцене в многолюдном собрании выступала светская дама. Да не кто-нибудь, а известная красавица жена председателя Пермской казенной палаты Евгения Эдуардовна Толмачева. Высокая, в черном бархатном платье, на сцене она выглядела очень эффектно. А выступление ее произвело на пермяков чрезвычайное впечатление. Евгения Эдуардовна прочитала не что иное как импровизацию итальянца из «Египетских ночей» Пушкина, ту самую, где Клеопатра предлагает смельчакам из гостей ее роскошного пира купить ночь с царицей ценою собственной жизни

Клянусь… О матерь наслаждений,

Тебе неслыханно служу,

На ложе страстных искушений

Простой наемницей всхожу.

[…]

Клянусь – до утренней зари

Моих властителей желанья

Я сладострастно утолю

И всеми тайнами лобзанья

И дивной негой утолю.

Прочитала с вызовом, страстно. Будто не статская советница, а сама Клеопатра стояла на сцене. Молодежь рукоплескала, старики были скандализованы: о времена, о нравы! Этому происшествию суждено было бы остаться предметом многолетних губернских пересудов, но судьба распорядилась иначе.

На этот раз судьба выступила в лице молодого офицера Михаила Тиммермана. Горячий сторонник женской эмансипации и поклонник прекрасной статской советницы, он написал корреспонденцию в «С.-Петербургские ведомости», где в восторженных тонах описал пермский литературный вечер и, как гвоздь его, выступление г-жи Толмачевой. Здесь было все и большие черные глаза, то загоравшиеся, то меркнувшие, и прекрасное лицо, принимавшее то нежно-страстное, то горделиво-вызывающее выражение и презрительный взгляд, которым чтица с вызовом обвела залу.

Корреспонденцию заметили. Да еще как. Популярный столичный еженедельник «Век» разразился фельетоном «Русские диковинки». Насмешки над восторженной корреспонденцией в «С.-Петербургских ведомостях» перемежались здесь с явно оскорбительными и недостойными замечаниями о темпераменте г-жи Толмачевой, этакой провинциальной Клеопатре, поправшей понятие о женской чести и достоинстве. Автором фельетона был человек в русской литературе известный – Петр Вейнберг. Поэт и выдающийся переводчик, подаривший русскому читателю Шекспира и Гейне, по общественным взглядам своим он был человеком весьма консервативным и женскую эмансипацию не приветствовал.

Публикация фельетона произвела эффект разорвавшейся бомбы. Поэт и журналист М. Михайлов ответил Вейнбергу статьей «Безобразный поступок «Века», где гневно заклеймил выходку журнала, публично оскорбившего женщину и выставившего ее на посмешище глупцам и невеждам. С аналогичным заявлением выступил Ф.М. Достоевский и многие другие литераторы. В общем, реакция общественности была на редкость единодушной. Журнал «Век» принес извинения, но было поздно. Число его подписчиков за короткий срок упало с 5 тысяч до 192! Представляете, каков был эффект и влияние общественного мнения в пору нашей первой либеральной весны.

В результате пермская красавица Евгения Толмачева стала символом ранней поры отечественного феминизма. В том же году она оставила своего высокопоставленного мужа и уехала с Тиммерманом из Перми в Казань, откуда была родом. Чуть позже побывала в Лондоне, где встретилась с А.И. Герценом. Яркая женщина. Ну, а выражение «безобразный поступок века» для 1860-х стало таким же ходячим, как фраза «хотели как лучше, а получилось как всегда» в наши времена.

Сейчас в бывшем Благородном собрании ни литературно-музыкальных вечеров, ни тем более литературных скандалов не случается. В клубе имени Дзержинского разместились парикмахерская, салон свадебных платьев, салон-магазин и другие разности.

Уютный тенистый сквер за клубом Дзержинского, где мы с вами сейчас отдыхаем, вспоминая прошлое, после войны пользовался популярностью у молодежи города. Позднее, в 1960-е, здесь собирались пермские стиляги. Работала танцплощадка, можно было посидеть за столиком в открытом летнем кафе.

А в 1990-е годы там установили памятник Пушкину, вдохнув в сквер новую жизнь. О памятнике рассказывают какую-то невнятную, в духе пушкинских анекдотов Хармса, историю, что, мол, памятник, отправленный в Пермь из мастерской Вячеслава Клыкова, по прибытии таинственным образом исчез, и только через два года обнаружился у проходных завода Свердлова.

Рядом с бывшим Благородным собранием в тени цветущих лип Пушкин чувствует себя явно на месте. По его бронзовому лику скользят солнечные пятна. Сквер полюбился местным неформалам, постоянно воспроизводящим на постаменте памятника одно и то же графитти: «Сашка, мы тебя любим». Пермские художники, выставляющие здесь полотна в пушкинские дни, утверждают, что Пушкин всегда помогает им продавать картины.

Из пушкинского сквера хорошо видно другое знаковое место Перми, особняк, где размещается гимназия № 11 имени С.П. Дягилева. Благородное собрание, пушкинский сквер и дом Дягилева – это сердце Сибирской.

В дягилевскую гимназию заглядывают все именитые гости Перми. Этой участи не избег и президент России В.В. Путин во время своего краткого визита в Пермь. Еще бы, в этих стенах прошли детские и юношеские годы человека, деятельность которого стала одним из ярких феноменов мировой культуры в первой трети XX века, его инициативе обязаны своим блеском «Русские сезоны» в Париже и мировой триумф русского балета. Поэтому дом Дягилева знаком всему культурному миру.

Замечательно первое впечатление знакомства с дягилевским особняком передала Елена Валерьевна Дягилева, мачеха Сергея. Впервые, до того как она окончательно в 1879 переехала всей семьей в Пермь, она перешагнула порог дома в 1876 году.

Я знала, что пермский дом большой, но вот и все… Никогда восторженных отзывов о нем, как, например, о Бикбарде, ни от кого в Петербурге не слыхала; может быть, оттого я и была так поражена им. Большой большому рознь. Я никак не ожидала размеров, в которые попала, переступив его порог. Он произвел на меня впечатление продолжения Камы. Те же ширина, свет и обилие пустых пространств, как, например, в длинных широких белых залитых солнцем коридорах с блестящими паркетными полами.

Как замечательно и с какой неожиданной художественной свежестью сказала Елена Валерьевна о доме как продолжении Камы. И как глубоко. Много лет спустя, так будет писать Пастернак в «Детстве Люверс», неожиданно сближая далекие предметы и вводя линию горизонта в домашний интерьер. Теперь в доме Дягилева другая атмосфера, шумная и чуть суетливая атмосфера культа великого имени. В одной из комнат воссоздана обстановка старого особняка. На стене висит громадное зеркало в старинной резной раме. Когда отражаешься в его чуть дымчатой от времени поверхности, кажется, что перемещаешься в иное, далеко отстоящее от окружающего движения, шума и гула ребячьих голосов пространство. Уйдешь, а твое отражение так и останется в туманном зазеркалье.

Отдохнув в пушкинском сквере, отправимся дальше вверх по Сибирской, оставаясь по-прежнему на четной стороне. Перейдя улицу Пушкина, мы проходим мимо главного здания Пермского педагогического университета с замечательным круглым кабинетом ректора в угловой башенной части строения и одной из лучших в городе библиотек. Она досталась «педу» в наследство от Петроградского университета, подарившего библиотечный фонд своему отделению в Перми, открытому в 1916 году.

Недалеко от главного входа в здание в арочной стенной нише находится памятник героине Великой Отечественной войны Татьяне Барамзиной; скульптурное изображение девушки кажется вмурованным в стену.

С этим скульптурным произведением связана любопытная литературная история. В самом начале 1990-х годов в Перми появилась литературная группа ОДЕКАЛ – общество детей капитана Лебядкина. Молодые радикальные поэты экспериментировали не только со словом. В духе московской концептуальной группы «Коллективные действия» они устраивали своеобразные уличные перформансы, призванные идеально изменить состояние городской среды. Одно из таких уличных действ состояло в том, что ребята, вооружившись флаконом дезодоранта, опрыскивали им сначала барельеф Сергея Павловича Дягилева, что находится неподалеку на стене гимназии, а потом переходили к скульптуре Барамзиной и проделывали с ней то же самое. По замыслу участников перформанса, образовавшееся ароматическое облако окутывало Сибирскую, объединяя дух утонченного упадничества модерна с духом советского героизма. Ничего не подозревавшие пермяки, проходя по Сибирской, приобщались к этой парадоксальной амальгаме культур, сконструированной одекаловцами в предвосхищении аналогичных воображаемых миров Владимира Сорокина. Конечно, игра. Но остроумная, между прочим.

Прямо напротив главного здания педуниверситета по нечетной стороне Сибирской почти на весь квартал тянется давно заброшенное четырехэтажное строение бывшего пивоваренного завода, на славу поившего пермяков еще с 1909 года. Фасад разрушающегося строения, дыбы скрыть мерзость запустения, затянули громадным холстом, на котором нарисованы и контуры оконных проемов и детали архитектурной конструкции.

С этим зданием связаны рассказы об одном из подземных ходов Перми. Вообще, у каждого города есть своя подземная проекция в виде таинственных подземелий и катакомб. Есть мифология подземелий и у Перми. Поговаривают, что подземный ход тянулся от завода под всей Сибирской улицей прямо до камских пристаней. По этому ходу, мол, к баржам доставляли бочки с вином и пивом. Некоторые утверждают, что подземный ход под Сибирской был настолько широк, что две груженые подводы могли в нем разминуться без помех. Встречаются и рассказы о том, что в подвалах старого пивоваренного завода держали кого-то из царской семьи перед казнью...

Скорее всего, этот сюжет навеян соседствующим с пивоваренным заводом одноэтажным с арочными окнами зданием конвойной команды, на углу улиц Сибирской и Краснова. Сейчас оно, как и пивоваренный завод, пустует, затянуто зеленой строительной сеткой и ждет своей дальнейшей участи. Это здание воскрешает изрядно подзабытую каторжную тему. Здание построено в начале царствования Николая I, здесь размещалась конвойная команда, сопровождавшая этапы в Сибирь. Нередко, если в губернской тюрьме на Разгуляе не хватало места, здесь же в подвале размещались арестанты. В 1840-е годы к пермской конвойной команде был приписан ямщиком Иван Макаров. Имя его мало кому известно, но кто не знает песни «Однозвучно гремит колокольчик»? Ее написал Иван Макаров, ямщик пермской конвойной команды, а на музыку положил А.Л. Гурилев.

Однозвучно гремит колокольчик

И не слышится песнь ямщика…

Слышен звон кандалов, а дорога –

Дорога в Сибирь далека.

В России темы литературы и ссылки тесно переплелись. А ямщик Иван Макаров замерз на Сибирском тракте зимой 1852 года.

Мы же, миновав территорию педагогического университета, проходим мимо дома чекистов, что по Сибирской, 30. Так называют сооруженное в 1930-е годы в духе конструктивизма жилое здание. Говорят, что изначально дом населялся семьями работников НКВД. В плане здание выстроено в форме буквы «С» в прямоугольном начертании и, якобы, должно было быть дополнено строительством еще пяти подобных фигурных домов, которые вместе составили бы сакральное имя вождя всех народов: С Т А Л И Н. Грандиозный замысел не был, однако, реализован. Но спасибо и за первую букву. Дом чекистов по-своему выразителен. Конструктивизм умел работать с простейшими геометрическими фигурами, добиваясь эффекта сопоставлением объемов. По Сибирской пятиэтажный дом чекистов завершается семиэтажным, в плане квадратным, параллелепипедом, эффектно увенчанным высоким, еще на этаж, парапетом. Смотрится убедительно.

Заглянем во внутренний двор этого дома. Там мы обнаружим, что к верхней планке «буквы С» сделан двухэтажный пристрой с полукруглым торцом. Первый этаж пристроя занимает Пермское отделение Союза писателей России. Когда-то здесь же на втором этаже размещалось пермское книжное издательство. В 1970-е годы здесь был центр литературной жизни Перми. Но все меняется. Сегодня, когда бываешь в памятном полукруглом зале Союза писателей, испытываешь чувство, что время здесь остановилось, и жизнь замерла. Дай Бог, чтобы она вновь вернулась в эти стены.

ЗА СИБИРСКОЙ ЗАСТАВОЙ

Старым зданием конвойной команды и местом, где теперь стоит дом чекиста, старая Пермь когда-то завершалась. Мы вышли с вами к месту бывшей сибирской заставы. К приезду в Пермь в 1824 году императора Александра I здесь были поставлены две пирамидальные колонны, увенчанные орлами, и у подножий украшенные изображением медведя. Колонны отмечали въезд в город с Сибирского тракта. Одну из колонн недавно восстановили и можно представить, как выглядел въезд в Пермь 180 лет назад. Колонна стоит у входа в сад имени Горького, когда-то загородный. С ним связано много историй и воспоминаний, но, право, в последние годы что-то не хочется в него заходить. И не только потому, что вход в парк стал платным, а потому, что все это любимое когда-то место с памятной ротондой, пронизано духом мелкой коммерции, суетным и близоруким желанием выжать рубль из каждого квадратного метра этой исторической земли.

Поэтому мимо, мимо. Мы продолжаем идти четной стороной Сибирской, следуя теперь отсюда и до конца улицы почти непрерывной цепью аллей. Сразу за домом чекистов начинается тенистый, густой и недавно приведенный в порядок пермскими пивоварами сквер. В центре его отличная круглая площадка с веером расходящихся от нее дорожек. Здесь любят гулять с детьми, здесь приятно посидеть с книгой.

Следуя дальше зеленой каймой аллей, мы выходим к мемориалу в честь бойцов Уральского танкового корпуса. Тут в симфонию Сибирской властно вступает медь военной темы. Танк Т-34, прошедший путь от Перми до Берлина в составе добровольческого танкового корпуса, любимое место встреч молодежи, тех же скейт-бордистов и роллеров, любимое место игр окрестных ребятишек. Ну на какой еще памятник в Перми разрешается безнаказанно влезать, да еще заглядывать внутрь? Выпускники военных училищ и офицеры, возжелавшие счастья в браке, установили любопытную традицию. Когда курсант женится, то после регистрации молодые непременно едут к этому танку, и там жених кидает под него «гранату» – бутылку шампанского. Если удачно попал, и бутылка разбилась, значит, хорошо жить будут.

Миновав танк, мы переходим на нечетную сторону Сибирской к гарнизонному дому офицеров и продолжаем прогулку вдоль улицы. Всего один квартал и за новеньким плавных очертаний элитным строением из желтого кирпича следует розовый двухэтажный кукольный театр с белыми колоннами почти игрушечных портиков, отметивших входы в здание. Когда-то кукольники делили здание с театром юного зрителя, ТЮЗом, и это было самое интригующее место на карте театральной Перми. Тут начиналась работа труппы под руководством М. Скоморохова, перебравшегося в Пермь из Магнитогорска. С ним ТЮЗ обновился и стал местом паломничества пермских театралов.

Со старым зданием ТЮЗа связан примечательный эпизод пермской литературной истории. В 1982 году здесь проводился вечер творческой молодежи по поводу пятидесятилетия областной молодежной газеты «Молодая гвардия». На этом вечере состоялась премьера пермского поэтического андеграунда. В программу была включена слайд-поэма Виталия Кальпиди и Владислава Дрожащих «В тени Кадриорга».

Вообще-то, концерт представлял собой обыкновенную эстрадную солянку. Творческая молодежь со всех уголков Пермской области пела и танцевала более или менее в фольклорном или классическом духе. Выступали молодые литераторы. В частности, Андрей Климов, сегодняшний депутат Госдумы. В то время он нередко публиковал в газетах краткие юморески, был организатором клуба юмора и сатиры «Момус». Словом, все было как обычно. И вдруг объявляют: слайд-поэма «В тени Кадриорга». Странное название. Гаснет свет, загорается большой экран и начинается сеанс магии. Шквал цвета, шквал музыки и шквал ярких молодых голосов, читающих странный, интонационно завораживающий текст. Потом экран гаснет, включается стробоскопическая лампа, и в ее рваных магниевых вспышках появляется танцующая женщина, вся в ослепительно бликующем серебре. Инфернальная героиня поэмы. Конец. Что тут началось. Зал неистовствовал. Сторонники нового искусства бешено аплодировали, кричали: «авторов на сцену!», другая часть зала свистела, топала ногами и дико при этом гоготала. Одни старались заглушить других. Но, в общем-то, был триумф.

Видеоряд, подготовленный Вячеславом Смирновым и Павлом Печенкиным, проецировался на большой экран с помощью нескольких простых слайдоскопов. Не было ни лазеров, ни компьютерной графики, ни мультимедиапроекторов, но визуальные эффекты потрясали. Позднее поэму демонстрировали в редакции журнала «Юность», и москвичи ломали головы, как удалось пермякам добиться такой феерии цвета и игры форм с помощью простейших средств. С этого вечера начались тесные контакты молодых поэтов Перми с московскими поэтами новой волны. А танцевала на сцене Ирина Максимова, ей было пошито трико из фольги. Сейчас Ирина живет в Англии, зовут ее Алисия, она поет и записывает альбомы.

Проходя мимо театра ловишь краем глаза ярко-желтое пятно на стене: овальная раковина, укрывшая новенький таксофон. Видимый знак прогресса. А когда-то напротив театра стояла старая полуразбитая телефонная будка, какие сейчас сохранились лишь кое-где на окраинах. Это о ней написан «Блюз телефонной будки» пермского поэта Владимира Лаверентьева. Будки нет, но блюз звучит. О том, как в кромешный ночной ливень этот утлый ковчег приютил богемную компанию, пытающуюся дозвонится до одной их квартирных явок, где можно всю ночь читать стихи и пить вино.

Телефонная будка у старого здания ТЮЗа.

стекла выбиты напрочь, и дождь – что внутри, что снаружи.

Мы – четыре шара, оказались нечаянно в лузе.

Плюс две сетки с шампанским, и вот лифт уже перегружен.

[…]

Всем нам, видно, хана, коль волна, повернув на Компросе,

по Белинского движется темным, свинцовым массивом.

Тут и небо как раз раскололось на семь или восемь

раскаленных частей, что планируют наземь. Красиво!

Тема ливня – сквозная. Потоки несутся. Лишь будка

под скалою театра (тюрьмы) притулилась константой

на ландшафте Перми. В вихре брызг мне мерещется: будто,

по колено в воде по Сибирской бредут арестанты…

С ночной нотой пермского поэтического андеграунда конца 1970-х – начала