Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Прогулка вторая





 

ЗА ДОКТОРОМ ЖИВАГО В ПОИСКАХ ЮРЯТИНА

Есть события в жизни культуры, к которым мало подходят обычные шкалы эстетических достоинств. Не тот масштаб. О них, как о падении метеора, судят по силе нанесенного удара. Таков роман «Доктор Живаго». На рубеже 1950-1960-х годов он пробил казавшийся несокрушимым железный занавес, отделявший тогда Россию от всего остального мира. Борис Пастернак, к счастью, застал и пережил триумф своей главной книги, услышал взволнованные отклики из множества стран. Поэтому с сознанием собственной правоты, чувством исполненного долга и верности истинному положению вещей мог сказать: «Я весь мир заставил плакать над красой земли своей». Так оно и вышло. Судьба и любовь русского доктора и поэта Юрия Живаго стала, пожалуй, самой привлекательной, одухотворенной и человечной эмблемой России в ХХ веке.

Но мало кому известно, что траектория этой судьбы проходит через Пермь и Прикамье. Не особенно об этом задумываемся и мы, пермяки. Между тем только у нас есть редкая возможность пройтись по уральским страницам «Доктора Живаго». Буквально пройтись. Пешком. Для этого не надо ехать за тридевять земель или чрезмерно напрягать воображение. Просто, выбрав свободный день, надо побродить по уголкам старой Перми – по Юрятину.

Но с чего вы взяли, что Пермь – это Юрятин, где об этом у Пастернака написано? – спросит нас въедливый читатель. Вопрос уместный, и в нем стоит разобраться, чтобы предупредить возможные недоразумения. Никто, само собой, не утверждает, что Юрятин в «Докторе Живаго» это буквальное описание Перми. Слишком наивным было бы на этом настаивать, и естественно, что город Юрятин плод художественного воображения. Но воображение творит новые образы из вещества реальности. Так и Юрятин в романе вымышлен Пастернаком из впечатлений, вывезенных им с пермской земли. Только что-то чуть смещено, что-то переставлено местами, в чем-то объединились черты разных реалий и воспоминаний, вывезенных из разных мест, а что-то продиктовано литературной традицией.

Но пермский субстрат в основе повествования несомненен. Роман о судьбе московского доктора, поэта и философа Юрия Живаго развивался постепенно. И вместе с ростом своей главной прозы Пастернак, как бы перемещаясь по знакомой ему карте Пермской губернии, подыскивал место, где можно было развернуть сюжет его растущей книги. Героиню своей первой повести он поселил в Перми на улице Осинской, а героя следующей прозы заставил приехать из Москвы в Соликамск. Правда, Соликамск, видимо, по созвучию имен, он перепутал со станцией Солеварни, нынешними Березниками, где ему довелось провести несколько дней. Отметим, однако, что в памяти Пастернака хорошо сохранилось впечатлившее его «зрелище руки Грозного и Строгановых» – стройный белый камень усольских палат и соборов, виденный им в июне 1916 года с фабричной стороны Камы. Позднее, в «Записках Патрика» появилось, наконец, и «уральское лицо Юрятина», и главные очертания сюжета будущего романа. О повзрослевшей Жене Люверс здесь сказано, что была она «родом из здешних мест, кажется, из Перми». Так что первоначально Юрятин появился как некий уездный город в Пермской губернии.

Итак, место было найдено и названо: Урал, Пермская губерния, Юрятин. Только в «Докторе Живаго» из уездного города Юрятин превратился в губернский, стоящий на скрещении судьбоносных путей сообщения. Линия железной дороги, знаменитый тракт, проходящий через всю Сибирь, и широкая судоходная река Рыньва с железнодорожным мостом, взорванным отступающими войсками Колчака, – вот место прописки Юрятина в романе. На Урале единственный город расположен в точке пересечения подобных координат – это Пермь.

Да, Пермь – прототип Юрятина, и многие приметы нашего города контурно различимы в романе. Но вот что замечательно. Рассматривая собственный город сквозь текст романа, мы открываем в нем такие черты, которые ускользают от внимания в силу привычности. Юрятин помогает смотреть на Пермь в неожиданных ракурсах, помогает заново почувствовать энергию ее пространства.

Юрятин по-своему освещает Пермь. Ведь у Пастернака Юрятин – город белых ночей. Ему, коренному москвичу, стеклянный сумрак и светлая тьма весенних и летних ночей пермского Прикамья были в новинку. С чуткостью стороннего и потому внимательного наблюдателя, с энергией не ослабленного привычкой удивления он описал тот неуловимый колорит, в который окрашивается город с приходом белых ночей, когда воздух пропитывает что-то тонкое и могущественное. Пастернак почувствовал и передал тонкую ауру магического, которая окутывает тогда пермские улицы и обостряет чувства. «Недавно ушла зима. Пустоту освободившегося места наполнил свет, который не уходил и задерживался вечерами. Он волновал, влек вдаль, пугал и настораживал», – чтобы так увидеть пространство города в белую ночь, надо ей удивиться. Юрятин – магическое отражение Перми в зеркале белой ночи.

Так что не будем занудствовать и требовать слишком буквальных совпадений воображаемых видов Юрятина с пермскими реалиями. Но, подобно лозоходцам, попробуем нащупать силовые линии юрятинского пространства в современной Перми и пройдем по их траекториям вслед за доктором Живаго в поисках Юрятина.

РАЗВИЛЬЕ – МОТОВИЛИХА

Откуда начинать наш поиск? Естественнее всего отправиться туда, откуда перед Юрием Живаго впервые развернулась панорама Юрятина. Итак, семейство доктора Живаго выехало из голодной и разоренной Москвы на Урал. С доктором были его жена Антонина Александровна, сын и тесть, профессор химии Александр Александрович Громеко. Они намеревались переждать гражданскую войну в окрестностях Юрятина. Беглецы хотели поселиться на клочке свободной земли, возделывать ее своими руками и тем обеспечивать себе пропитание. В таком решении не было ничего исключительного. В те годы в поисках спасения от голодной смерти десятки тысяч переселенцев устремились из разоренных центральных губерний на Урал и в Сибирь. Участник боев за Пермь краевед Н.Ф. Паздников рассказывал, что в Перми в 1918 году скопилось около 10 тысяч беженцев из центра России.Семье Живаго Юрятин казался землей обетованной. Деду Тони, богатому промышленнику, до революции принадлежали заброшенные бездоходные рудники и огромная лесная дача с центром в имении Варыкино близ Юрятина. С Варыкино было связано множество семейных преданий о заповедном уголке в дремучих уральских лесах. Туда-то и направлялось московское семейство, не ведая, что их ожидает. Ведь они не знали ничего ни о судьбе деда, ни о том, кому ныне принадлежит Варыкино.

И вот после бесконечных тягот растянувшейся на недели дороги ранним майским утром поезд останавливается вблизи какой-то станции. Выбравшись из спящего вагона и обследовав окрестности, доктор выходит на пологий песчаный берег широкой реки, погруженной в густой липкий туман. От рыбака он узнает, что река перед ним это знаменитая судоходная Рыньва, а железнодорожная станция близ нее – Развилье, речное и фабричное предместье города Юрятина. Сам же Юрятин находится в двух или трех верстах от Развилья, и сейчас за город идут ожесточенные бои. Из Юрятина выбивают последние остатки белых войск, отступающих на восток. Доктор слышит звуки артиллерийской канонады.

Словом, мы находимся с вами в районе станции Мотовилиха, превратившейся в романе в созвучное ей Развилье. Эти места были Пастернаку хорошо знакомы. Неподалеку, у нынешнего речного вокзала, он не однажды обедал и ужинал на пароходе, гулял по берегу Камы, смотрел на виды Мотовилихи из дачной Верхней Курьи, куда позднее поселил на лето свою героиню, девочку Женю Люверс. Колоритное имя заводского и речного предместья Перми так ему запомнилось, что он не преминул использовать его в повести о детстве Люверс. Ночью, проснувшись на даче в Верхней Курье, девочка пугается россыпи огней, клубов дыма и низкого гула на другом берегу Камы. Отец успокаивает ее, объясняя, что вот это: озаренное огнями, гудящее и страшное – Мотовилиха. Непривычное, но, несомненно, доброе имя успокаивает ребенка. К слову сказать, литературно Мотовилиха привлекла не только Пастернака. Вера Панова описала жизнь заводского предместья Перми в романе о Кружилихе.

Между тем бдительные красноармейцы из оцепления Развилья обнаруживают доктора и препровождают его в штабной вагон грозного военного комиссара Стрельникова, особый поезд которого также стоит на путях у Развилья. Доктор показался им подозрительным. Оказавшись в штабном вагоне и ожидая допроса, Юрий Андреевич смотрит в окно. Мы смотрим вместе с ним и узнаем привычные детали. Перед доктором открывается вид на рельсовые пути и склон высокой горы, на которой виднеются кривые оконца покосившихся одноэтажных строений Развилья. От железнодорожных путей в гору ведет длинная лестница с несколькими площадками. Да, это Мотовилиха, и лестница по сей день существует, только реальные детали чуть сдвинуты в пространстве. А чего-то уже нет. Юрий Живаго замечает на горе кладбище предместья, но мы его сегодня не найдем. Мотовилихинское кладбище сровняют с землей в 1930-е годы.

Доктор разглядывает виды предместья из окон вагона. Между тем туман постепенно рассеивается, поднимается вверх, как театральный занавес, и перед Юрием Живаго в окнах напротив открывается панорама. Верстах в трех от Развилья, на горе, более высокой, чем предместье, проступают очертания большого города. Восходящее солнце придает его строениям золотистый оттенок, и вид города чем-то напоминает доктору изображение Афона на лубочных картинках. Одноэтажные и двухэтажные дома ярусами поднимаются по склонам горы, дом над домом, улица над улицей, а вершину ее увенчивает большой собор. Вот он какой, Юрятин, взволнованно соображает доктор, понимая, что видит город, о котором так много слышал от своих родных и от сестры милосердия Ларисы Федоровны Антиповой. Живаго познакомился с ней на западном фронте, в эвакуационном госпитале, где сначала лежал раненым, а потом служил. Лара родилась и выросла в Юрятине, потом переехала в Москву и снова, уже с мужем, вернулась в родной город, где устроилась преподавателем в женской гимназии. Где-то на этих улицах она живет.

Город, взбирающийся на гору. Это изображение, пожалуй, лучший литературный вид старой Перми. Вот такой же, взбирающейся по склонам прибрежного холма, не раз открывалась Пермь Борису Пастернаку, когда в мае и июне 1916 года он подъезжал к городу по железной дороге со стороны Мотовилихи. В своем виде Юрятина Пастернак сгустил пространство, сблизив Мотовилиху-Развилье с районом Перми-I. Но картина его верна в главном, в том, что она передает энергию пермского ландшафта. Сегодня многоэтажная застройка скрадывает выразительную динамику пермского рельефа, но если мы попробуем представить себе одноэтажную и двухэтажную Пермь начала ХХ века, геометрию города, подчиненную волнообразному движению прибрежных холмов, то именно такой мы ее увидим, какой увидел доктор Юрий Живаго, напомнившей ему лубочные изображения Афона. Дома, ярус за ярусом восходящие на Слудскую гору и на ее вершине Спасо-Преображенский кафедральный собор, ныне художественная галерея. Даже сравнение вида нашей соборной горы с Афоном у Пастернака не произвольно. Пермякам близка мысль о сакральности, избранности собственного города. Недаром здесь любят подчеркивать, что Пермь, как и Рим, стоит на семи холмах.

Увлекшись разглядыванием Юрятина вместе с доктором, мы не заметили главной условности литературного изображения. Живаго едет в Юрятин-Пермь из Москвы, с запада на восток, а прибывает с севера и видит город из Развилья-Мотовилихи. Что ж, мы имеем дело не с географической, а с художественной картографией, главным законом которой является сгущение выразительных деталей, совмещение планов и точек зрения. Так что не будем крохоборами и буквалистами, а последуем дальше по силовым линиям пермско-юрятинского пространства.

От созерцания панорамы Юрятина в окне вагона и от воспоминаний о Ларисе Антиповой доктора отвлекло легкое движение, происшедшее между тем в вагоне. Военные, там находившиеся, сгрудились у окна и на что-то смотрели. Обернувшись, за их взглядами последовал доктор. По лестнице в гору красноармейцы вели группу арестованных. Внимание всех притягивал мальчик гимназист, раненый в голову. Из-под повязки обильно сочилась кровь и он, утираясь, размазывал ее ладонью по лицу. С неумело забинтованной головы гимназиста поминутно сваливалась фуражка. Но вместо того, чтобы снять и нести ее в руках, гимназист старался натянуть ее пониже, в чем ему с бестолковой готовностью помогали оба красноармейца, болезненно бередя свежую рану. В нелепости этих, противных здравому смыслу движений было что-то символическое, так задевшее своей многозначительностью доктора, что ему захотелось остановить происходящее, объяснить его противоестественность. Но в это время в вагон вошел Стрельников.

Сценка на лестнице возвращает нас в жестокую историческую реальность. Семья Живаго подъехала к Юрятину в самый разгар сражения за город. Отступающими белыми частями взорван железнодорожный мост через Рыньву, на окраинах продолжаются ожесточенные бои с колчаковским арьергардом, в городе бушуют пожары. Работая над романом, Пастернак изучил историю гражданской войны на Урале и хорошо знал перипетии борьбы за Пермь. Это сражение было одним из ключевых в развитии боевых действий на Восточном фронте.

Битва за Пермь развернулись в июне 1919 года. Жестокие бои кипели на прибрежных улицах – Набережной (Окулова) и Монастырской (Орджоникидзе). О тех событиях напоминает сегодня памятник в сквере Решетникова: на его постаменте воспроизведен текст поздравительной телеграммы В.И. Ленина красноармейцам. Героизм красных войск увековечен и в торжественной бронзе, и в лапидарном слове историка:

Вечером 30 июня эскадрон Стального Путиловского полка под командованием Ф.Е. Акулова сбил береговые заставы врага и на починенной барже переправился на пермский берег. В 12 часов дня 1 июля прославленный Путиловский полк проходил по освобожденной Перми».

Но это только одна часть памяти – героическая. Есть и другая – трагическая. Гражданская война на Урале отличалась крайней жестокостью и с одной, и с другой стороны. «Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали», - писал Пастернак в романе. Так оно и было. Память пермских улиц хранит жуткие истории о том, как красноармейцы расстреливали пленных на каменном дворе мужской семинарии, казнили их среди могил Архиерейского кладбища. В одной из брошюр того времени Архиерейский сад назовут «садом пыток». Противная сторона не уступала в зверствах. Вакханалия насилия воцарилась в Перми, когда в декабре 1918 в город вошли колчаковцы: проводили массовые расстрелы, топили баржи с пленными, под камский лед в декабрьскую стужу спускали захваченных подпольщиков.

Кровь, текущая по лицу мальчишки гимназиста на лестнице в Развилье, была только знаком того, что доктору придется увидеть и пережить на роковом Урале.»От крови тошнило, она подступала к горлу и бросалась в голову, ею заплывали глаза», – так он сформулирует итог пережитого, когда невольно окажется в гуще гражданской войны.

Но пока наши герои и мы вместе с ними все еще находимся в Развилье и ожидаем, чем окончится встреча Юрия Живаго с грозным комиссаром. Против ожиданий обеспокоенного семейства она закончилась благополучно. Стрельников отпустил доктора, проводив его, впрочем, угрозой, что доведись им встретиться вновь, разговор пойдет по-другому. Да, их встреча состоится, и разговор продолжится. Жизнь доктора обнаружит странные и многозначительные пересечения с жизнью этого человека, поразившего доктора своей цельностью, жесткой прямолинейностью суждений и печатью обреченности. Но это в будущем.

А пока путешествие в Варыкино продолжается. Поскольку мост взорван, станция Юрятин-город не принимает московский состав, и поезд подают по соединительной ветке как раз на нужную семейству Живаго линию в обход города. И это оказывается для московских беглецов большой удачей, поскольку им не придется пересаживаться и перебираться с вещами через весь город с вокзала на вокзал. В этой детали мы вновь узнаем пермскую примету: в городе два вокзала.

Поезд начинает маневрировать, объезжая Юрятин, и первоначальный общий вид – город на горе – исчезает, появляются отдельные подробности. Как в калейдоскопе, начинают мелькать картинки юрятинских предместий: крыши домов, фабричные трубы, кресты колоколен, ремесленные окраины. Доктор вместе с попутчиком, местным жителем Анфимом Самдевятовым, сидят на полу теплушки с краю, свесив за порог ноги, и Юрий Андреевич слушает пояснения местного «всеведа». По ходу разговора выясняется, что по семейному преданию фамилия Самдевятов это переделанное на русский лад Сан-Донато, княжеский титул Демидовых. Еще одна колоритная подробность уральской персонологии в романе.

Из пояснений Самдевятова доктор узнает, что столб дыма в центре города идет от охваченного пожаром иллюзиона «Гигант». Соблазнительно, конечно, отождествить его с пермским «Триумфом», но не стоит искать в романе таких буквальных совпадений. Иллюзион или электротеатр – такая же типовая деталь описаний провинциального города начала XX века, как пожарная каланча в городских пейзажах у писателей века XIX. Даже превосходно знающий и любящий Пермь Леонид Юзефович, описывая отступление белых частей из Перми в июне 1919 года (тот же исторический момент, что у Пастернака!), рядом с реальным Козьим загоном помещает вымышленный кинематограф «Лоранж». Таковы законы поэтики описания: нужна колоритная подробность. В центре Юрятина Самдевятов показывает доктору собор и публичную библиотеку. Эта библиотека еще сыграет свою роль в повествовании, и мы к ней вернемся позднее.

Прежде чем поезд выбрался но основную линию, произошла забавная сценка, о которой доктору еще предстоит вспомнить. Не раз, как только поезд добирался до выпускной стрелки у семафора, пожилая стрелочница прерывала вязание, которым была занята, нагибалась, перекидывала тяжелую стрелку и возвращала его задним ходом обратно. Наконец, махнув флагом и что-то крикнув машинисту, стрелочница с облегчением выпустила поезд на простор освободившегося основного пути. Когда мимо нее пронеслась теплушка, на полу которой, свесивши ноги, сидели доктор и Самдевятов, стрелочница погрозила кулаком намозолившим ей глаза болтунам.

За городом показалась лента широкой дороги: «Тракт наш знаменитый, – поясняет Самдевятов, – Через всю Сибирь проходит. Каторгой воспет. Плацдарм партизанщины нынешней». Это, конечно, Сибирский тракт. Если попробовать спроецировать романное описание передвижений поезда на реальное пространство, то в подобном ракурсе мы увидели бы Пермь, если бы (по следам доктора) объезжали ее с северо-востока на юго-запад: Мотовилиха – Пермь I – Пермь II – Бахаревка – Липовая гора: центр города и окраины, дома, соборы, телеграфные столбы, нефтяные баки, непременные водозаборные башни…

Миновав стороной Юрятин, семейство Живаго в сопровождении словоохотливого Анфима Самдевятова отправляется вдаль к неведомому для них Варыкино. В губернском центре доктор окажется только через год, когда жизнь в Варыкино наладится и образуется свободное для поездок в Юрятин время.

К ЦЕНТРУ ЮРЯТИНА-ПЕРМИ

Ну а мы, проводив мысленно вдаль поезд московских беглецов, обнаруживаем себя все в той же Мотовилихе-Развилье у лестницы, круто уходящей в гору. Когда-то она была деревянной, сегодня – железная. Поднявшись по ней прямо на Мотовилихинскую гору, мы окажемся на месте, где когда-то находилось кладбище мотовилихинских рабочих. Его-то и заметил доктор, оглядывая Развилье из окон штабного вагона. Соответственно, улица Уральская, на которой мы скоро окажемся, в начале ХХ века называлась Кладбищенской. Кладбище со временем ликвидировали, и долгое время на этом месте стоял деревянный цирк. Его называли «цирком на косточках» и приходили сюда смотреть французскую борьбу, чрезвычайно уважаемую провинциальной публикой.

Сегодня на месте кладбища расположился довольно жиденький парк с памятником солдату-освободителю работы скульптора Вячеслава Клыкова, так полюбившегося руководителям Перми социалистической. В народе памятник дружелюбно именуется «солдат с зонтиком». Утверждают, что у бронзового солдата всегда теплые руки, правда, проверить это затруднительно. Дополняют монумент две стелы с именами заводчан, погибших в годы Великой Отечественной войны, и артиллерийские орудия, возможно, одни из многих тысяч отлитых во время Отечественной войны на Мотовилихинских заводах.

Минуя площадь с монументом, пройдем по улице Ивановской до ближайшей трамвайной остановки, тоже Ивановской. Место это довольно любопытное: когда-то здесь стоял высокий и узорчатый храм Николая Чудотворца. Его история описана в книге «Храмы Мотовилихи» замечательного пермского краеведа Е.Д. Харитоновой. Николаевский храм был выстроен по проекту известного архитектора Александра Бонавентуровича Турчевича в популярном русском стиле: монументальное двухэтажное здание красного кирпича, окна с кокошниками, купола луковками, обильный и затейливый орнамент. Интерьер храма украшал двухъярусный фаянсовый иконостас, подобного которому не было ни в одном из пермских храмов. У названия храма есть любопытное, скорее всего легендарное, объяснение. Дело в том, что работы над проектом здания начались практически сразу после смерти Николая Славянова, а незадолго до этого Мотовилиха прощалась с другим Николаем, горным начальником Воронцовым, автором знаменитого парового молота-гиганта. Для мотовилихинцев в названии Никольского храма соединились имена двух выдающихся мотовилихинских инженеров.

В 1930 году храм был закрыт, иконы и утварь изъяты. В бывшей церкви открыли, как тогда водилось, клуб. Но и клуб долго не просуществовал: в нем стали происходить необъяснимые и страшные события. Рассказывали, что на танцах кто-то внезапно падал и калечился, а порой и того хуже – с танцев неизвестно куда пропадали юноши и девушки. Поговаривали, что сам Николай Угодник защищает обитель от святотатцев. Так или нет, но дело кончилось тем, что клуб закрыли, а здание опустевшего храма в 1931 году взорвали. Долго потом на субботниках заводские рабочие и пионеры расчищали развалины. Рассказывают, что на трамвайной остановке до сих пор можно разглядеть небольшой участок каменного пола бывшего храма. Он сохранился, несмотря на все усилия расколоть плиты. Говорят, как только лом или кирка его касались, из земли показывалась каменная рука. Работающие, естественно, с криками разбегались подальше от развалин. В конце концов, на последний осколок старого храма махнули рукой и оставили его в покое, присыпав для виду землей. Такие вот подробности в духе детской страшилки можно и сегодня услышать в Мотовилихе. Но это вполне в духе мотовилихинской поэтики. Что за поэтика? Поинтересуйтесь у ее знатоков, прозаика Михаила Антипина или поэта Вячеслава Ракова.

Впрочем, увлекшись устным мотовилихинским преданием, мы далеко отклонились от прямой цели наших поисков. Мы попрощались с семейством Живаго, когда их состав, минуя Юрятин, устремился в сторону станции Торфяной, откуда в тот же день к вечеру московские беглецы подводой добрались до заповедного Варыкино. Там в мирных хлопотах об устройстве домашнего быта, в заботах о посадках огорода и урожае незаметно прошел год. Зимой, когда стало много свободного времени, доктор Живаго смог вернуться к творчеству, вел дневник, писал стихи и прозу. Все более им овладевала мысль о капитальном труде, научном или художественном. Почти через год после приезда, весной он стал наведываться в Юрятин. Не из пустого любопытства. От Самдевятова доктор слышал, будто в городе есть замечательная библиотека, составленная из нескольких богатых пожертвований. А ему как раз потребовалось почитать материалы по этнографии и истории края. Урал волновал доктора, хотелось более глубоко понять и почувствовать место, куда его привела судьба. Но не только запросы творчества, что-то и другое подспудно, но властно тянуло его в Юрятин.

Итак, Юрятинская библиотека – вот место, откуда начинается знакомство доктора Живаго с городом. Туда мы и направимся сейчас из Развилья-Мотовилихи. Садимся в четвертый трамвай и едем. В окнах проплывают дома рабочего поселка, помпезные колонны дворца культуры имени Ленина, цирк, который когда-то ласково называли «кепкой Олега Попова». Слева мелькнут Городские горки, речное училище, еще одна мотовилихинская пушка, а также горнолыжный спуск - «северный склон» или «гора смерти». Так называли ее лихие разгуляйские ребята, сражавшиеся на этом склоне с курсантами речного – «ракушечниками», «ракушами» – в далекие 60-е годы прошлого века.

Справа останется серебристая полусфера планетария и распахнется панорама могучего егошихинского оврага с вымирающими мичуринскими садами на склонах и ветхим трамвайным мостом, соединявшим некогда Разгуляй с Мотовилихой. Настоящее пермское место силы и памяти. Мы сюда еще вернемся, а пока трамвай, спустившись по северной дамбе, быстро выносит нас на улицу Ленина, бывшую Покровскую. Мы уже почти на месте. Выходим у почтамта и, пройдя по диагонали сиреневый и яблоневый театральный сквер, оказываемся у цели.

ВОКРУГ ЮРЯТИНСКОЙ ЧИТАЛЬНИ

Не будем спешить переходить через Сибирскую, задержимся немного в театральном сквере и не спеша оглядим двухэтажное старинное здание напротив: ампирная – охра с белым – окраска, закругленный угол, увенчанный аттиком, опоясывающий угловое закругление балкон с железным кружевом решетки. Перед нами на скрещении Сибирской и Коммунистической расположилось одно их пермских мест, наиболее почтённых историей и молвой – Пушкинская библиотека или, назвать справедливее, Дом Смышляева. Много славных имен и событий связано с этим местом. Здесь строились, перестраивались и жили с конца XVIII века. В начале XIX века домом владел прадед Сергея Дягилева губернский казначей Дмитрий Васильевич Дягилев. Человек духовно углубленный с широкими эстетическими интересами, он занимался литературой и живописью. У наследников Дягилева дом купили Смышляевы, и 22 года здесь прожил пермский просветитель Дмитрий Смышляев. Его значение в культурной истории города не переоценить. Сегодня на стене библиотеки его барельеф. После смерти жены, уезжая в Палестину, Дмитрий Смышляев продал дом в казну. В обширных покоях смышляевскогодома кроме Общественного собрания и Городской Думы нашла себе место городская общественная библиотека. Смышляевский дом как был так и остался гнездом городской культурной жизни.

В июне 1916 года здесь бывал Борис Пастернак. Возможно, так же как и мы сейчас, он помедлил, рассматривая приметное здание. Его внимание не могла не привлечь одна из деталей. Сегодня ее уже нет, но представить будет нетрудно. В медальоне аттика, завершающего угловую часть здания размещался тогда лепной раскрашенный пермский герб: белый в червленом поле медведь с золотым евангелием и крестом на спине. Так и запомнилось москвичу поэту: Пермь – белая медведица. С пермского герба медведица перебралась на страницы повести «Детство Люверс» и разлеглась в детской большущей шкурой, похожей на осыпавшуюся хризантему.

Осмотрев здание, перейдем Сибирскую и поднимемся на второй этаж в читальный зал. Пастернак заходил сюда полистать книги по местной истории. Его воображение волновало пугачевское прошлое Прикамья, история горнозаводского края, этническая пестрота населения. Из Всеволодо-Вильвы Пастернак даже вывез в Москву бумаги архива князей Всеволожских (в военные годы они были утеряны) для изучения. Свои интересы он переадресовал герою романа – доктору и поэту. Мы застаем Юрия Живаго в юрятинской библиотеке за чтением работ по этнографии края и истории пугачевщины.

«Многооконный читальный зал на сто человек был уставлен несколькими рядами длинных столов, узенькими концами к окнам», - скупое замечание о юрятинской библиотеке в романе близко тому, что и сегодня мы видим в Доме Смышляева. Пастернак точно сохранил в романе и ориентацию здания библиотеки по сторонам света. Доктор обыкновенно проводил здесь утренние дообеденные часы и невольно наблюдал перемещение солнца над горизонтом. Оно огибало восточный угол библиотеки и долго светило в многочисленные окна южной стены, ослепляя читавших. Тогда библиотекарши опускали складчатые, напускные занавески из белой материи, приятно смягчавшие солнечный свет. Каждый, кому доводилось летом сидеть за книгами в пушкинке, узнает в этом описании свои впечатления. Именно так расположена наша библиотека по солнцу, ее скругленный угол выходит на восток, а окна читального зала прямо на юг.

Перелистывая заказанные им книги, доктор с любопытством вглядывался в лица юрятинцев, заполнявших постепенно читальный зал. Он еще плохо знал город и, наблюдая его обитателей, испытывал странное чувство, будто знакомится с Юрятиным, стоя на одном из его людных скрещений. По совмещению понятий о человеке и месте его жизни доктору казалось, будто в зал стекаются не читающие юрятинцы, а стягиваются дома и улицы, на которых они проживают. За окнами зала виднелся однако и действительный, а не воображаемый Юрятин. Совсем скоро у доктора появится повод узнать его ближе.

Привлеченный оживлением за библиотечной стойкой, он увидел вдруг новую посетительницу, беседовавшую с библиотекаршей. Это была Антипова, сестра милосердия Лариса Федоровна Антипова, с которой два года назад ему довелось работать в госпитале. Доктор знал, что она уроженка Юрятина, что здесь она преподает в гимназии. И теперь ему стало понятно, что собственно его подспудно волновало и тревожило всю долгую варыкинскую зиму, чей голос ему однажды приснился, и что неосознанно тянуло его в Юрятин. Бессознательно, боясь себе в этом признаться, он надеялся на встречу с сестрой Антиповой. И вот встреча стала возможной. Однако, не решившись сразу подойти к Ларисе Федоровне, доктор не заметил, как та ушла из библиотеки.

Со смешанным чувством досады и вместе с тем облегчения доктор вернул кипу просмотренных им книг на библиотечную стойку. Здесь еще неубранною лежала стопка литературы, возвращенной Антиповой. Книжки были заложены торчащими наружу листочками читательских требований. На них легко читался домашний адрес Ларисы Федоровны. Доктор записал, удивившись странности обозначения: «Купеческая, против дома с фигурами». Тут же, справившись у кого-то из читателей, Юрий Андреевич узнал, что выражение «дом с фигурами» в Юрятине такое же ходячее, как именование мест проживания по церковным приходам в Москве. Теперь мысль о сестре Антиповой не покинет доктора ни на минуту, и в один из своих ближайших наездов в город он непременно пойдет на Купеческую искать «дом с фигурами».

В Юрятине доктор проводил время обычно до обеда. Поработав в библиотеке и сделав нужные покупки, он возвращался в Варыкино в свою систему тихого и полного, как чаша, домашнего счастья. Возвращался на лошади верхом и к вечеру бывал уже на месте. То есть в романном пространстве Варыкино располагалось от Юрятина не далее, чем в пятидесяти километрах. Из реальной Всеволодо-Вильвы до Перми верхом не добраться и в сутки.

Мы же, проводив глазами уходящего доктора, еще задержимся в библиотеке. Где как не здесь, в одном из самых литературных мест Перми, уместнее всего будет поразмышлять о следе пермского литературного предания, который обнаруживается в Юрятине. Это след чеховских трех сестер. В одном из писем Чехов упомянул, что действие его драмы происходит в провинциальном городе, вроде Перми. Из этой реплики на пермской почве выросло предание: прототипы чеховских героинь действительно жили в Перми. Есть работы, где выясняется, кто бы это мог быть.

Чехов был Пастернаку всегда близок как художник, давший образец прозы, которой ему хотелось подражать, прозы, соединившей простоту с человеческой глубиной. По камертону чеховской прозы он хотел настроить свой роман. Тем более ему было дорого обстоятельство, что траектория его собственной судьбы заочно пересеклась с чеховской как раз в Прикамье. Чехов бывал во Всеволодо-Вильве, где довелось полгода прожить Пастернаку, и это совпадение казалось ему знаменательным. Любовь к Чехову Пастернак сообщил и своему герою. В зимнем варыкинском дневнике доктор делает запись, которую хочется помнить и повторять про себя: «Изо всего русского я больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение…». В этой мысли есть хорошее противоядие против трескучей и пустой фразы, заполнившей нашу публичную жизнь.

В романе и Чехову, и пермскому литературному преданию Пастернак отдал дань по-художнически. Трех чеховских сестер он поселил в Юрятине, как бы проследив сложение их судеб в новых временах: «переменились времена, переменились и девушки». Сестер Тунцевых знает весь Юрятин. Задолго до того как доктор лично встретился с ними, он уже слышал о них от юрятинского всеведа Самдевятова, припомнившего к случаю имя Чехова.

Жизнь юрятинских сестер нелегка. Глафира, постаревшая и погрубевшая чеховская Маша, работница на все руки, бой-баба. Это с ней, на этот раз стрелочницей, мы столкнулись, провожая состав, увозивший семейство Живаго в сторону Варыкино. Раздраженная необходимостью многократно передвигать стрелки для маневрирующего поезда, она погрозила ему вслед кулаком. В Юрятинской читальне работает библиотекаршей старшая из сестер, Евдокия, в прошлой своей литературной жизни чеховская Ольга. Это ее разговор с Ларисой Федоровной у библиотечной стойки только что привлек внимание доктора. С младшей, Серафимой, доктору предстоит встретиться позже. От чеховской Ирины ей достанется начитанность и экзальтация, высокий строй духовных интересов. Так пути переменившихся чеховских сестер будут постоянно пересекаться с путями доктора Живаго в сюжете романа. Сестры, как вестницы блага, будут сопровождать его в юрятинском мире и оказывать ему поддержку. Все они – воплощение лучшего в юрятинских жителях – живут где-то поблизости, в старинных домах по Новосвалочному переулку или улице Купеческой, ходят по Сибирской к зданию читальни.

Вспомнив о чеховско-пастернаковских трех сестрах, символически соединивших в романе Юрятин и Пермь, мы выходим из библиотеки и вновь встречаем доктора Живаго на улицах Юрятина. Вскоре после описанной только что сцены в библиотеке в ветреный день начала мая Юрий Андреевич снова наведался в город. Потолкавшись по домашним делам в городе, и на минуту заглянув в библиотеку, Юрий Андреевич неожиданно для себя отменил все планы и пошел разыскивать Антипову. Последуем за ним.

Выйдя из библиотеки, мы вновь оказываемся в театральном сквере. Здесь хорошо бы задержаться и перед тем, как идти дальше, припомнить перипетии романа. Лучше всего присесть на скамейку в одном из тенистых уголков. Здесь их много. Сквер наш бывает особенно хорош второй половиной мая. Тогда в белоснежные облака распускаются яблони, пышно пенится сирень, и пахучий воздух можно есть и пить. Наступает время, когда внятными становятся вибрации, биение и трепет все кругом пронизывающего потока живой жизни. Да, «всё кругом бродило, росло и всходило на волшебных дрожжах существования. Восхищение жизнью, как тихий ветер, широкой волной шло, не разбирая куда, по земле и городу, через стены и заборы, через древесину и тело, охватывая трепетом все». Лучше не скажешь. Когда в театральном сквере цветет сирень, эти слова Пастернака понятны без объяснений. Умение чувствовать поток жизни помимо всяких головных абстракций, пропускать его через себя и жить с ним в ладу и согласии Пастернак ценил как главный дар и поэтому сообщал его своим героям как знак избрания. Им он в избытке наделил Лару, для которой путано-пахучий воздух полевой или лесной шири всегда был умнее книги.

Юрятин родной город Ларисы Федоровны, и наше путешествие по Юрятину невозможно без того, чтобы хорошо представлять себе ее историю. Итак, она была родом из Юрятина, но несколько лет провела в Москве, куда незадолго до революции 1905 года попала с братом и матерью, вдовой инженера-бельгийца. Отметим европейские корни героини. Эту деталь Пастернак почерпнул из своих пермских впечатлений. В 1916 году, заехав по делам на содовый завод Любимова и Сольве, он неожиданно оказался в «маленькой промышленной Бельгии». Такой опыт присутствия европейской техники и европейской человеческой породы на Урале показался Пастернаку, видимо, чертой для места характерной и многозначительной. Поэтому бельгийские инженеры появились у него и в повести о детстве Жени Люверс, и в романе о докторе Живаго.

Но вернемся к истории Лары. В 1912 году она окончила в Москве Высшие женские курсы и вместе со своим мужем Павлом Антиповым вернулась на родину, в Юрятин. Молодожены сняли жилье на окраине в части города противоположной речным пристаням. Их дом был последним на улице. Дальше открывалось поле с пересекавшей его линией сибирской железной дороги. Невдалеке виднелся железнодорожный переезд с путейской будкой. По этим скупым приметам можно заключить, что на карте Перми место жительства Антиповых могло бы находится где-то в районе пересечения Казанского тракта и линии железной дороги.

И еще одна местная примета: во дворе дома вверх дном лежала перевернутая лодка. В Юрятине, заметил Пастернак, приближение зимы ознаменовывалось тем, что владельцы лодок поднимали их с реки на телегах в город. Тут их развозили по своим дворам, где лодки зимовали до весны под открытым небом. Перевернутые лодки в глубине дворов означали в Юрятине то же самое, что в других местах осенний перелет журавлей или первый снег. Кто помнит старую Пермь, согласится, как это точно.

Антиповых в Юрятине встретили хорошо. Лара преподавала в женской гимназии, воспитывала дочь, занималась домом. Павел, с блеском окончивший Московский университет, устроился в мужскую гимназию. Учил гимназистов латинскому языку и древней истории. Пользуясь досугом провинциальной жизни, он самостоятельно в университетском объеме освоил физику и математику и стал преподавать соответствующие курсы в женской гимназии. Его любили гимназисты и уважали коллеги.

Тема гимназии возникла как нельзя кстати. Мы находимся сейчас в самом центре гимназической жизни старой Перми. Справа и слева от театрального сквера располагались две городские гимназии – женская и мужская, и сквер естественным образом превращался в место скрещения маршрутов гимназических передвижений. Где-то здесь в праздничный, свободный от гимназических уроков день проходил гимназист Миша Ильин и на повороте в боковую аллейку его вдруг «остановила волна воздушной мысли — накат неожиданного, показавшегося великим открытием: цель жизни есть сама жизнь!» Пастернак пожал бы руку юному пермяку в знак солидарности. Сегодня на стене бывшей мужской гимназии висит массивная мемориальная доска в память великого выпускника пермской мужской классической гимназии писателя Михаила Андреевича Осоргина.

Впрочем, таких досок могло быть значительно больше. В пермской гимназии учились и преподавали известные люди России: поэт А.Ф.Мерзляков, писатель П.И. Мельников-Печерский, историки Пермского края Д.Д. Смышляев, А.А.Дмитриев, Н.К. Чупин и многие другие.

Здание мужской гимназии одно их самых старых в Перми. Гимназия стояла на этом месте еще с 1808 года. В 1842 году она, как и множество других построек старой Перми, пострадала от страшного пожара. Двухэтажное каменное здание, дошедшее до нас, построено в стиле классицизма в 1851 году по проекту П.Т.Васильева, который ранее проектировал колокольню Спасо-Преображенского собора. Сегодня здесь, прямо напротив Дома Смышляева, располагается медицинская академия.

По другую сторону театрального сквера высятся напоминающие замок краснокирпичные корпуса бывшей Мариинской женской гимназии. Ныне в них размещается Сельскохозакадемия. Здание гимназии строилось с 1884 по 1896 год по проекту академика архитектуры Ю.О. Дютеля. В плане оно напоминает прилегшую на бок букву Z. В такую зигзагообразную литеру сложились учебный корпус, пансионат для гимназисток и нарядная церковь. Ее освятили во имя св. Николая Чудотворца и св. Царицы Александры в год венчания Николая II и гессенской принцессы Александры.

Гимназическая церковь считалась самой изящной в городе и посещалась преимущественно избранной публикой. Для гимназистов она была вдвойне привлекательна. Здесь на службах встречались учившиеся раздельно мальчики и девочки. «Налево ряды наши, направо – их. Мы красовались и переглядывались», – вспоминал во Франции о своих пермских временах постаревший Миша Ильин. По торжественным дням мальчиков из классической гимназии водили сюда петь на клиросе и прислуживать в алтаре. Местом, где завязывались первые гимназические романы, был еще зимний каток. Его заливали на площади прямо против театра. Губы гарнизонных музыкантов прилипали на морозе к медным трубам. Мальчишки гимназисты, красуясь перед девочками, выделывали на льду фигуры, и от излишнего усердия позорно шлепались к ногам Машенек или Катенек.

Супруги преподаватели Антиповы стали известными и уважаемыми в городе людьми. Незаурядный педагогический дар обнаружил Павел. Его выпускники помнили своего учителя долгие годы. «Великолепный математик был у нас в Юрятине. В двух гимназиях преподавал, в мужской и у нас. Как объяснял, как объяснял! Как бог!.. Антипов. На здешней учительнице был женат. Девочки были без ума от него, все в него влюблялись», – услышит доктор Живаго от жены бывшего управляющего имением Варыкино.

Но не все было просто в жизни Антиповых. В Юрятине Лара оказалась в стихии родной и близкой для нее жизни. Ей по душе были нравы захолустья, простота провинциальных отношений, наивная доверчивость людей. Это была именно та жизнь, о которой она мечтала. Она любила город и его обитателей. Город отвечал ей взаимностью. Между тем сын московского железнодорожного рабочего Павел Антипов в отношениях с людьми обнаружил склад неисправимого столичного жителя. Весь строй провинциальной жизни был для него чужд. Простота отношений казалась выражением бесцеремонности и дикости, недостаток образования раздражал и казался невежеством. Павел был головою выше своих сослуживцев по гимназии и жаловался, что среди них задыхается. Однообразная жизнь в Юрятине казалась ему невыносимой. Он мечтал перебраться в столицу.

Но это было еще пол беды. Не заладилась и семейная жизнь Антиповых. Внешне в их отношениях все было благополучно, но внутренне они были непростыми и напряженными. Ощущение внутреннего конфликта, нарастающее чувство дискомфорта приводит Павла к тяжелому внутреннему кризису. Его мучает бессонница. Он выходит ночью во двор, садится на перевернутую лодку и мучительно ищет выхода из сложившегося положения. Мимо переезда днем и ночью идут на запад воинские эшелоны. В одну из холодных осенних ночей 1915 года их грохот подсказывает ему, что делать. Павел принимает бесповоротное решение идти добровольцем на войну.

После нескольких месяцев обучения в Омском военном училище прапорщик Павел Антипов попадает на Западный фронт. Он участвует в героическом брусиловском прорыве и где-то в Венгрии в одном из боев пропадает без вести. Лариса Федоровна берет в гимназии полугодовой отпуск, оставляет девочку на попечении знакомых в Юрятине, а сама отправляется на поиски мужа. Она служит сестрой милосердия на Западном фронте, безуспешно пытается найти следы Павла и, в конце концов, убеждается, что он все же погиб. В июле 1917 года Лариса возвращается в Юрятин и продолжает работать учительницей в гимназии. На прежнюю квартиру она не вернулась, ей выделили казенное жилье прямо в здании гимназии. В Юрятине Лара встретит революцию, переживет приход советской власти, колчаковщину, штурм и окончательное взятие Юрятина красными войсками.

Полностью погруженная в заботы о дочери, Лариса продолжает работать учительницей теперь уже в советской школе. Она снова меняет место жительства. Гимназию занял жилотдел Юрсовета, и Ларису Федоровну с дочерью переселили в квартиру, брошенную прежними хозяевами, эвакуировавшимися вместе с отступающими белыми частями. Так Лариса Федоровна поселилась против известного в Юрятине дома с фигурами.

Новое педагогическое начальство требует, чтобы все учителя прошли переподготовку и вели занятия в соответствии с политической линией партии. Поэтому в свободное время выпускница знаменитых Высших женских курсов Лариса Федоровна Антипина заходит в юрятинскую читальню полистать, как требуется, марксистские брошюры. В один из таких моментов в библиотеке оказывается московский доктор Юрий Андреевич Живаго, с которым Лариса познакомилась в госпитале в одном из тыловых городков западного края. Доктор лежал там после ранения. Потом они вместе работали, пока не разъехались по домам в июле 1917. Антипова заметила Юрия Андреевича, заметила и то, что он ее увидел и узнал. Но этот чудак почему-то не подошел к ней. Почему? Пожав плечами, Лариса Федоровна не стала брать инициативу на себя. Этот момент мы с вами только что наблюдали в библиотеке.

И вот, спустя несколько дней, доктор снова оказывается в Юрятине. Но теперь не библиотека, и не городские дела его занимают. Махнув на все рукой, он отправляется искать дом сестры Антиповой по адресу, списанному с библиотечного требования. Мы же, попрощавшись с уютным театральным сквером, идем вслед за ним.

 

ПРОТИВ ДОМА С ФИГУРАМИ

Выйдя из театрального сквера, мы пересекаем улицу 25 Октября и идем по Коммунистической мимо краснокирпичной стены и фигурных решеток Сельхозакадемии. Уже трудно представить, что когда-то за этой стеной были просторные классы Мариинской женской гимназии, где юные гимназистки восторженно слушали объяснения молодого, блестящего и неприступного учителя математики Павла Антипова и поголовно в него влюблялись. Минуя хореографическое училище, мы поворачиваем на улицу Горького и поднимаемся вдоль трамвайных путей к улице Ленина.

Как характерны эти круто понижающиеся в реке пермские улицы, выходящие на Каму. Эту черту пермского ландшафта Пастернак сохранил в Юрятине, не раз отметив косые, спускающиеся под гору и понижающиеся фундаменты юрятинских домов, стоящих на улицах ведущих к реке. Именно такой фундамент оказывается у дома, который служит ориентиром для доктора.

Поначалу юрятинский адрес Ларисы Антиповой удивил Юрия Андреевича своей странностью: «Купеческая, против дома с фигурами». Позже он узнал, что в Юрятине этот дом был известен всем как местная достопримечательность, и найти его не составило труда. Выйдя из библиотеки, доктор прошел несколько кварталов и вскоре уже стоял на углу Купеческой и Новосвалочного переулка против заинтриговавшего его здания.

И оно оправдало ожидание, произведя странное, тревожное и завораживающее впечатление. Так что невольно Юрий Андреевич, будто забыв о цели своих поисков, задержался, рассматривая дом с фигурами. Дом действительно отвечал своему прозвищу. По всему верху он был опоясан женскими фигурами наподобие античных кариатид с бубнами, лирами и другими эмблемами театрального искусства. На мгновение доктору даже почудилось, что кариатиды ожили. Будто все женское население вышло из дома на балкон и смотрит на расстилающуюся внизу улицу.

У этого странного архитектурного образа Пастернака есть пермский прототип. Наивно было бы искать буквального сходства, художественный образ – не фотография, но дом Грибушина, напротив которого мы стоим сейчас с вами, дал толчок фантазии Пастернака. Более того, рассматривая это здание сквозь текст романа, мы обнаруживаем в нем новые, скрытые привычкой и повседневностью черты. Здесь надо помедлить, вглядеться. И лучше всего это делать, когда вокруг немноголюдно, когда улица не запружена автомобилями. Тихий майский поздний вечер – лучшее для того время. Архитектура начинает говорить в безлюдии и тишине.

Давайте же вглядимся. Чуть выступающая вперед центральная часть фасада рассечена пышно декорированными лепниной пилястрами. Они разделяют крупные, в два света, окна: нижний ряд – арочные, над ними – овальные. Крупные проемы окон и восходящие к карнизу пилястры делают фасад сквозистым, как кружево. Дом словно устремляется вверх по направляющим вертикалей. Эффект парения усиливается тем, что над карнизом пилястры центральной части фасада продолжены колоннами, фланкирующими высокий полукруглый аттик. Колонны аттика окружены пухлыми амурами-путти, попирающими львиные головы, над ними - пышные букеты и круглое завершение. Колонны возносятся над крышей. И дом тянется за ними. Взлетает. Пастернак разглядел этот эффект и точно его определил словами. Его дом с фигурами «впадает в синеву». Да, именно так – впадает. Сказано очень точно. Улица неширока, рассматривая здание, мы принуждены чуть запрокидывать голову.

Пастернаковский дом с фигурами театрален. И эта черта тоже соответствует прототипу. В архитектуре грибушинского особняка действительно есть что-то от театральной декорации. И это не случайная ассоциация. Ведь Александр Турчевич, построивший особняк в 1907 году для богатого купца чаеторговца и мецената Сергея Михайловича Грибушина, был актером, человеком сцены. В его архитектурных решениях ощутима тяга к театральной декоративности и пышности.

И понятно, откуда взялись у Пастернака женские фигуры. Фасад богато декорирован лепными деталями. Венки, гирлянды, розетки. Но главное – лепные барельефы женских головок, их несколько десятков. Одни в венках из спелых колосьев и цветов, другие в обрамлении выразительно вьющихся и тяжких прядей волос, третьи в раме из плодов, эти женские головы подчеркивают и завершают крупные детали архитектурной конструкции – пилястры, лепные наличники окон, фриз. Женские лица, стилизованные в духе античной скульптуры, создают странный эффект. Дом действительно смотрит на вас глазами окон и глазами этих каменных лиц. Особенно выразительны и памятны женские головы-маски, увенчивающие пилястры фасада. Они наподобие кариатид поддерживают выступ карниза. В обрамлении драматически взбитых прядей волос, чуть склоненные, они смотрят вниз на расстилающуюся перед ними улицу. В этих каменных лицах есть напряжение и драматизм. Дом Грибушина живет своей странной безмолвной жизнью. Стоит помедлить рядом, внимательно вглядеться, и вы почувствуете его таинственную жизнь.

Атмосфере романа родственна история женских барельефов грибушинского дома. Елена Александровна Спешилова, хранитель памяти о домах и улицах нашего города, записала ее со слов одной из дочерей Сергея Михайловича Грибушина, оказавшейся в эмиграции и работавшей экскурсоводом в Финляндии. В ее группе оказались пермяки, узнавшие со слов дочери Грибушина, что моделью женских головок была она. Талантливый скульптор-самоучка Петр Агафьин, исполнивший лепные украшения, выбрал из семейного альбома все фотографии будущей наследницы от 5 до 17 летнего возраста и смоделировал по ним изображения лиц. На стенах дома оказалась запечатлена история взросления юной девушки. При реставрации портретность масок пропала, все лица моделировались по нескольким хорошо сохранившимся образцам. Но это сейчас. А Пастернак стоял перед грибушинским особняком в 1916 году, когда дому было всего лишь 9 лет, и все детали его скульптурного убранства были еще не трачены временем, свежи и отчетливы. Перед ним развернулась история юной женщины, рассказанная художественным языком скульптуры. Это была его заветная тема. К ней он обращается и в истории девочки Жени Люверс, и в истории Лары.

Трудно сказать, знал ли Пастернак что-нибудь о владельце, но в описании дома с фигурами он также оказался близок реальной истории. Дом с фигурами в Юрятине был выстроен богатым купцом-театралом. Братья Грибушины покровительствовали искусству. Они были директорами Пермского отделения Императорского русского музыкального общества. В доме устраивались музыкальные вечера. Традиция сохранилась до наших дней. Здесь проводит музыкальные встречи пермское общество «Классик».

Дом с фигурами – как маяк в пространстве Юрятина. В нем самом ничего не происходит, но он безмолвный свидетель. Против дома с фигурами развернулась драматическая жизнь героев романа. Но это в будущем, а пока московский доктор Живаго в один из дней начала мая впервые по приезде на Урал подходит к дому, где обосновалась Лариса Федоровна.

Похоже, что этот дом стоял на месте нынешнего детсада на остановке Горького (Ленина, 16 а). Можно представить, каким он был. Достаточно посмотреть на соседний с детсадом дом 16, тоже стоящий почти напротив дома Грибушина: безымянный двухэтажный, деревянный, вполне подходящий дом. У него два входа – парадное крыльцо и ход со двора, так же, как в романе. Та же крутая лестница ведет на второй этаж здания. Есть в доме и окна, выходящие во двор, на «зады соседних». И наверняка, в доме, так же, как в юрятинском пристанище Ларисы Федоровны, водятся крысы. Сейчас дом заселен, для его обитателей наверняка является тайной, что по таким же ступеням в пространстве романа поднимался на второй этаж Юрий Живаго.

Не зная, что в дом можно войти с улицы через парадный вход, Юрий Андреевич пошел двором. Его встреча с Ларисой Федоровной была ошеломляюще внезапной. Сильный порыв ветра поднял тучу пыли и на мгновение завесил двор от доктора. Когда пыль рассеялась, он увидел Антипову, шедшую с ведрами от колодца. Постоянно верная своей естественности, она ни одним возгласом не выдала, как изумлена и озадачена. Пригласила доктора в дом. Так произошла встреча, перевернувшая жизнь героев.

С этого майского дня жизнь доктора сосредоточилась против дома с фигурами. Сближение Лары и Юрия Андреевича было неизбежным. Что соединило их? Они были скроены по одной мерке, оба наделены в преизбытке тем даром живой жизни, который по Пастернаку, можно было бы назвать естественной гениальностью или гениальной естественностью. Уже на западном фронте доктор понял, что встреча с сестрой Антиповой переворачивает сложившиеся устои его жизни. Он честно и изо всех сил старался не любить ее. Но судьба привела его в Юрятин, и их встреча не могла не состояться.

С того памятного майского дня Юрий Андреевич зачастил в город. Он хорошо узнал Юрятин, и уже наизусть помнил подробности пути к заветному дому на Купеческой. Проезжая улочками окраины, доктор нетерпеливо ожидал, как он пересечет линию Новосвалочного переулка, отделявшего деревянную часть города от каменной, и скоро окажется против впадающего в синеву дома с фигурами. Своим положением в топографии Юрятина Новосвалочный переулок напоминает Верхотурскую (ныне Островского) улицу, которая некогда также была границей каменной и деревянной Перми. Доктор полюбил бревенчатые закоулки юрятинской окраины и деревянные тротуары, жмущиеся к домам. Полюбил почерневшие деревянные домики с одноглазыми, поперек крыш нахлобученными, мезонинами и огоньками лампад, мерцающими в окнах. В нетерпении он торопил коня, и мелькающие мимо окна напоминали ему страницы быстро перелистываемой любимой книги. Негромкий строй жизни провинциального Юрятина стал близким ему.

В почти ежедневных поездках доктора в город прошли май и июнь. Белые ночи Юрятина соединили их и раздвоили жизнь доктора. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как в одну их своих поездок в город он не вернулся к вечеру домой и остался у Ларисы Федоровны, а дома сказал, что задержался в городе по делу и заночевал на постоялом дворе у Самдевятова. Он давно был на ты с Антиповой и звал ее Ларою, а она его – Живаго. Юрий Андреевич обманывал Тоню и изнемогал под тяжестью нечистой совести. Выяснилось и еще одно обстоятельство, осложнявшее их отношения. Оказалось, что муж Лары, Павел Антипов, жив. Он был в австрийском плену, бежал, но домой не вернулся. Взяв себе революционный псевдоним Стрельников, он стал одним из самых деятельных и решительных комиссаров гражданской войны.

Наконец, доктор решил разрубить узел нравственно запутавшихся отношений силою. Он решил во всем признаться жене, добиться у нее прощения и больше не встречаться с Ларою. Их объяснение происходило в пустой, необжитой Ларисой Федоровной комнате прежних хозяев, выходившей на Купеческую. По Лариным щекам текли неощутимые, несознаваемые ею слезы, как вода шедшего в это время дождя по лицам каменных статуй напротив, на доме с фигурами. Они попрощались. Но объясниться с женой Юрию Андреевичу не пришлось.

На закате того же июльского дня на одной из развилок по дороге в Варыкино его остановили вооруженные люди верхом. Это были партизаны. В отряде был нужен врач, и они принудительно мобилизовали Живаго. Вместе с лесными братьями доктор окунулся в кровавое месиво гражданской войны. Почти полтора года он провел в партизанском отряде, шедшем вслед за отступающими белыми в Сибирь. Наконец, не выдержав неизвестности о судьбе близких, он бежал из отряда и вдоль транссибирской магистрали, минуя занесенные снегом и брошенные составы, стал пробираться к Уралу.

В конце зимы 1921 года доктор, наконец, вошел в Юрятин. Он так был измучен, что чуть ли не целый час брел от городской заставы до дома с фигурами. Начался последний год его жизни на Урале. Доктор сделал попытку встроиться в новую советскую жизнь. Деньги так быстро обесценивались, что приходилось работать в трех местах, чтобы обеспечить сносное существование себе и Ларе с ее дочерью. Главная служба доктора была в амбулатории Военного госпиталя, другая – в Юрятинском Облздраве, кроме того, он читал лекции на медико-хирургических курсах. Все службы были разбросаны по разным местам города, и Юрий Андреевич вдоволь находился по тенистым, местами почти перекрытым, как арками, кронами свешивающихся с двух сторон деревьев, улицам Юрятина. Они были застроены замысловатыми, в большинстве своем, деревянными домами с решетчатыми оградами, узорными воротами и резными наличниками на ставнях. Среди них попадались любопытные особняки в старорусском вкусе, напоминавшие старинные боярские палаты. Таких улочек немало было в старой Перми, но деревянный город тает на наших глазах, и скоро превратится только в воспоминание.

Но и Юрятин изменился. Ушла его провинциальная безмятежность и открытость. Уличные тумбы и стены домов пестрели газетными вырезками, афишами с распоряжениями и декретами новой власти. Когда-то в первые мгновения переворота доктор восхитился жесткой прямотой мысли и безоговорочностью языка этих декретов. Сейчас он видел насколько нежизненными, неудобопонятными и неисполнимыми были эти предписания, подчинявшие живую жизнь отвлеченной и окостеневшей догме. Но именно эти декреты определяли течение жизни в Юрятине. И новая жизнь не принимала доктора. Он, бывший военный врач, муж дочери фабриканта, дезертир, был под подозрением, ему грозил арест. Еще более, чем у Юрия Андреевича, осложнилась жизнь Лары. Революция пожирала своих детей. Ее муж, грозный комиссар Стрельников-Антипов, впал в немилость властей и был вынужден скрываться от ареста. Неизбежные репрессии ждали его жену. Лишь одно утешало доктора. Он знал, что родные его в безопасности. Тоня с детьми и тестем вовремя выехали из Варыкино, добрались до Москвы, куда тестя, профессора-химика, как выдающегося специалиста пригласили работать. В 1922 году семья Живаго будет выслана из России в группе творческой и научной интеллигенции на печально знаменитом «философском» пароходе.

Зимой Лара и Живаго укрылись на две недели в Варыкино. Это были последние недели их уже почти сумасшедшего счастья. Спасая свою жизнь и жизнь дочери, Лара приняла предложение Комаровского и уехала с поездом Дальневосточного правительства во Владивосток. Доктор остался один. Последние дни в Варыкино он провел в обществе скрывающегося от ареста комиссара Стрельникова. Четыре года назад в жаркий майский день доктор разговаривал с ним в штабном вагоне на путях в Развилье. Новой встречей со Стрельниковым юрятинская жизнь доктора заканчивалась. После одного из ночных разговоров с полубезумным Стрельниковым Юрий Андреевич вышел утром к колодцу. В нескольких шагах от крыльца, уткнувшись головой в сугроб, лежал застрелившийся Павел Павлович Антипов.

Весной 1922 года доктор Живаго покинул Юрятин и ушел в Москву. Началось последнее семилетие его жизни. Доктор сильно изменился. Ничто в его внешнем облике не могло напомнить философа и поэта, рафинированного интеллектуала, изредка выходившие книги которого пользовались растущей популярностью у ценителей. Рослый и сильно исхудавший доктор в бедной и неказистой одежде походил больше на искателя правды из простонародья, одного из странников, бродивших по дорогам России. От уральской жизни доктора Живаго, от его юрятинской памяти осталась книга стихов, написанных в Варыкино и изданная после смерти автора его сводным братом. Но это уже другая история, московская.

У ИСТОКА

Многосложные перипетии жизни доктора Живаго мы, почти скороговоркой, проследили, надолго задержавшись на улице Ленина, бывшей Покровской, у Дома Грибушина, вызвавшего к жизни в пространстве романа таинственный и тревожащий воображение дом с фигурами. Роман закончен, и мы возвращаемся к его началу.

Не торопясь, по улице Ленина идем в сторону Разгуляя. Минуя всегда пустынный, какой-то необжитый сквер с одноногим памятником Татищеву, выходим на улицу 2-ю Разгуляевскую. За ее первым домом открывается устье узкой как парковая аллея улицы Суксунской. Коротенькая, всего в шесть домов, густо обсаженная деревьями, она круто спускается вниз, оставаясь пока одним из немногих относительно сохранившихся островков старого Разгуляя. Здесь уютно и тихо. Косые улочки, почерневшие деревянные дома, ползущие к оврагу, крылечки, огороды, тротуары, колонки, бани, фонари – все это еще доживает свои последние дни в глубине Перми. Во дворе одного из домов стоит бирюзовая, в гирляндах бумажных роз, конная прогулочная повозка как странная реплика конной темы романа.

Но, оставляя за собой уютную Суксунскую, скорее проулок, не улицу, мы идем дальше по 2-ой Разгуляевской. Пройдя корпуса первого трамвайного депо, огибаем двухэтажный кирпичный мавзолей похоронного бюро «Статим» и по улице Парковой спускаемся к Егошихинскому оврагу. Улица переходит в тропу, а тропа выводит нас прямо на ветхий трамвайный мост, соединявший некогда Разгуляй с Мотовилихой. Мост был спроектирован еще в 1911 году, когда в городе бурно обсуждался вопрос о строительстве трамвайных линий. Тогда же были установлены его опоры. Но достроили мост и пустили по нему трамвай только в 1929 году. Сейчас он не используется, заброшен, но это одно из самых примечательных пермских местечек. Место силы.

Взойдя на мост, мы стоим над Егошихинским оврагом, в самой сердцевине картины старого города. И у его истока. Отсюда открываются очертания Перми, практически нетронутые с прошлого столетия: взбирающиеся по склону оврага деревянные дома Разгуляя, массивные белые стены и зеленые купола собора Петра и Павла, распахивающийся в устье оврага камский простор и синие леса Закамья, с другой стороны, за дамбой – зеленый остров старого Егошихинского кладбища. Мы вновь видим панораму города, подобную той, какую увидел в жаркий майский день 1918 года московский поэт и доктор Юрий Живаго из окон поезда в Развилье-Мотовилихе. Город на горах.

Здесь, над Егошихой, особенно остро и ясно можно почувствовать динамику и силу пермского пространства. В красноватых пластах песчаника местами, как исполинские ребра, выпирающих сквозь мощные склоны Егошихинского оврага, чувствуется тектоническая напряженность земли, отголоски ее древних разломов. Этот ландшафт источает еще древнюю неукрощенную силу. В его энергии скрыт один из истоков романа. Пастернаку было нужно пространство, соразмерное романному действию. Такое пространство дал ему Урал с его «неизмеримостями», как выразился Пастернак в одном из писем из Всеволодо-Вильвы. Это пространство трагических конфликтов и сильных героев, соединяющих духовную просветленность с природной естественностью и спонтанностью. Как пермский герб соединил в единый символ дикую силу медведя с Евангелием и крестом. Такие мысли приходят в голову, когда стоишь на ветхом трамвайном мосту над Егошихой и видишь циклопические склоны оврага. Юрий и Юрятин, Урал и Лара. Человек соприроден месту, место – человеку. Наша прогулка закончена. Но уходить отсюда не хочется.

 

Date: 2015-07-23; view: 588; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию