Е. Я. С 16 page

— Ах, Федор, Федор!..^[32] Что он делает?.. Так играть невозможно… невозможно… положительно невозможно… Что он делает?! Боже ты мой милостивый!..

Высказавшись таким образом, он немедленно удалился опять на сцену.

Г. Н. Жулев («Скорбный поэт»), бывший немного навеселе, сосредоточенно выслушал тираду драматурга и, когда тот скрылся за дверь, многозначительно произнес ему вслед:

— Что, брат, не нравится?.. Коробит!!! А кто виноват? Сам. Поменьше бы дружил с Федором-то, не кушал бы его пирогов… Не был бы этот самый Федор твоим другом, и пьесы бы шли лучше!..

Бурдин же, однако, не унывал. Отчаянно играя новые роли в пьесах Островского, он в антрактах ловил в кулисах кого-нибудь из неучаствующих в спектакле молодых актеров и задавал им такие вопросы:

— Смотрите, юноша, пьесу?

— Да, смотрю.

— Ну, что? Как?

— Комедия превосходная.

— A у меня… как идет роль?

— Очень хорошо! — следует ответ смущенным голосом.

— Тепло?

— Да тепловато…

— Сердечно?

— Очень…

— То-то же… вы смотрите, что дальше будет!.. В последнем действии я придумал совсем новый, небывалый эффект…

Что Островский был весьма пристрастный человек, доказательством этого может послужить множество красноречивых фактов.

Так, например, однажды кто-то заметил ему, что он не совсем удачно назначил роли в комедии «Красавец-мужчина», во время постановки ее на московской сцене.

— Чем же это, по-вашему, не удачно? — спросил он, по привычке подергивая плечами.

— Помилуйте, Александр Николаевич, заглавную роль красавца вы поручили Садовскому?! ^[33]

— Ну, так что же?

— Как что? Садовский превосходный актер, но не на подобное амплуа… Да, наконец, какой же он красавец?

— А чем же он, по вашему, не красавец?

— Конечно, наружным видом… Он очень мил, симпатичен, но не красавец…

— Что вы со мной спорите!? Неужели я не знал, кому поручить роль?! Ведь Миша мой крестник…

Против этой аргументации идти было нельзя, и оппонент поневоле согласился с доводом крестного папаши.

Почти так же он убедил в Петербурге режиссера, который, при возобновлении на сцене Александринского театра «Бедность не порок», роль Любима Торцова не отдал прежнему ее исполнителю, Бурдину, а поручил другому актеру.

— Почему же не Федя играет Любима? — спросил Александр Николаевич. — Это его роль, он должен ее играть, нельзя обижать старого заслуженного актера…

— Бурдин стал слабым на ноги… за последнее время он шибко хворать начал… Такую большую роль теперь ему страшно поручить, того и гляди — споткнется…

— Это ничего не значит! Конь о четырех ногах, и то спотыкается!

Против этого так же трудно было протестовать, и расслабленный Бурдин вновь выступил в своей любимой роли.

Из анекдотических рассказов Островского мне помнится один весьма характерный.

— Повадился ко мне ходить какой-то молодой человек, — рассказывал Александр Николаевич, — и просить моих советов и указаний относительно того, как сделаться драматургом… Ко мне вообще таких молодых людей очень много является в Москве. Я им всегда обыкновенно советую выжидать удобного случая. «Это, говорю я им, само свыше налетит, ждите очереди»… Но только этот, про которого я речь веду, был надоедливее всех. Написал он какую-то сумбурную комедию и представил ее мне для оценки. На досуге я просмотрел ее, и оказалась она никуда не годной: ни складу, ни ладу, просто одна глупость. Является он ко мне за советом с робкой, печальной физиономией. Жаль мне вдруг его стало, я и говорю:

— Ну, батюшка, сочинение ваше прочел, и ничего не могу сказать вам утешительного… Комедия очень слаба, так что и исправлять ее невозможно…

— Как же быть-то? — спрашивает он, уныло опустив голову на грудь.

— Да как быть? — отвечаю. — Если не побрезгуете моим добрым советом, то вот он: оставьте все это и займитесь чем-нибудь другим…

— Да чем же-с? Я, ей Богу, не знаю..

— Женитесь, что ли, — говорю ему шутя, — это все-таки лучше.

Ушел. Месяца через два является опять.

— Что вы? — спрашиваю.

— Я, говорит, исполнил ваше приказание.

— Что такое? Объяснитесь толком, я вас не понимаю…

— Вы мне велели жениться, — я женился…

Я просто рот разинул от изумления. Глупость моего собеседника превзошла всякие смелые ожидания.

— Ну, что ж, поздравляю, — говорю. — Давай вам Бог счастья…

— И вот еще новая пьеска, только что написал…

— Вот тебе раз! Да ведь я вам советовал жениться нарочно, чтоб отвлечь вас от писательства, а вы все-таки продолжаете стремиться к литературе.

— А я-с думал, что вы нарочно заставляли меня жениться, чтоб у меня пьесы лучше выходили…

— Ну, уж коли вы так рассудили, то делайте, что знаете, а мне теперь ваших произведений читать некогда. Извините.

«Только таким образом я и отделался от этого непризнанного собрата по оружию», — закончил свой рассказ Александр Николаевич.

Пришел к Островскому знакомый и, не застав его дома, вошел в квартиру и стал дожидаться его возвращения. Слуга Александра Николаевича сказал ему, что барин обещался скоро приехать. Минут через пятнадцать действительно вернулся домой драматург и, войдя в переднюю, спрашивает лакея:

— Никто не был?

— Какой-то господин вас дожидается…

— Кто такой?

— Не могу знать… Неизвестный!

— Чего ты врешь! «Неизвестный» только один и есть в опере Верстовского «Аскольдова могила», но он до меня никаких дел не имеет.

Во времена существования московского артистического кружка Островский был его частым посетителем. Однажды подходит к нему там провинциальный актер из категории «посредственностей» и здоровается с драматургом, который, будучи всегда приветливым, на почтительный поклон его ответил вопросом:

— В Москву за песнями? Погулять да отдохнуть к нам пожаловали?

— Да. Хочу взглянуть на ваших знаменитостей, — насмешливо проговорил актер, — надо нам, провинциалам, от ваших хваленых гениев позаимствоваться…

— Доброе дело! — спокойно заметил Александр Николаевич. — Но только вряд ли усвоите что-либо. Мудрено от талантов позаимствоваться…

— Ну, уж и мудрено!

— Да вот кстати я расскажу вам, какой со мной сегодня случай произошел. Нанял я к кружку извозчика. Попался дрянной. Лошаденка дохлая, еле ноги волочит. Стегал он ее, стегал, ругал, ругал, а она не обращает ни малейшего внимания на его энергичное понуканье и даже, точно нарочно, тише пошла. Я и говорю ему: пора бы твою клячу на живодерню, для извоза она не годится, на хлеб себе с ней не достанешь.

— Это верно, — ответил извозчик, — подлости в ейном карахтере много. Уж чего я на ней не перепробовал: и ласку, и кормежку хорошую, и кнутовище здоровое, а ей хоть бы что, ничем не пронять. Сколько разов я ее на бега водил, чтобы, значит, поглядела на рысаков да переняла бы с них проворство, но и эхо она без всякого внимания оставляет.

Актер, конечно, повял намек и поспешил скрыться.

В конце своей жизни, как известно, Александр Николаевич получил важную административную должность. Его поставили во главе управления московскими императорскими театрами. Однако, ему не суждено было долго занимать этот пост: он неожиданно скончался в своем костромском имении.

Несмотря на свой ум, доброту и приязнь к артистам, им многие были недовольны во время его кратковременного начальствования. Островский всю жизнь свою прожил «вольным» человеком, никогда нигде не служил, и поэтому немудрено, что к своим служебным обязанностям приступил крайне неумело, неловко, что ставилось ему в вину. Действительно, многие распоряжения его были странны, но к ним нельзя было относиться строго, принимая во внимание его неопытность, которая в механизме театрального дела несомненно играет первенствующую роль.

Первое, с чего начал Островский свою деятельность, было то, что он облачился в форменный виц-мундир и фуражку с кокардой. Затем устроил себе в доме дирекции особую приемную комнату, посреди которой поставил громадный стол и покрыл его красным сукном.

Когда его кто-то спросил:

— К чему это вы, Александр Николаевич, надели на себя не идущий к вам виц-мундир и с красным околышем фуражку? Вас никто не привык видеть в таком странном одеянии.

Он серьезно ответил на это:

— К чему?! Я удивляюсь вашему вопросу… Я ведь теперь человек официальный.

Бывая в Москве, я часто посещал Островского. Во время его «управления театрами» мне случилось гостить в Белокаменной продолжительное время. Однажды он спрашивает меня между прочим:

— Поди, вы частенько встречаетесь с артистами?! Не слыхали ли чего? Что говорят? Довольны ли мной?

— Кажется, довольны, все вас очень любят, но за некоторые распоряжения по вашему адресу шлются упреки и осуждения.

— За какие же это? Любопытно… Я, кажется, ничего такого еще не сделал…

— Да вот, например, говорят, что вы с оперными не совсем справедливы.

— В чем же это я несправедлив? Это для меня новость!

— Говорят, что вы незаслуженно и жестоко поступили с певцом N., уволив его в отставку. Вы почему-то нашли его лишним, между тем, по общему отзыву, это был полезный и добросовестный труженик, да и получал-то он в сущности гроши.

— Так ведь его оклад понадобился для прибавки другому…

— Вот за это-то больше и негодуют. Обижая одного, вы делаете другому ни за что, ни про что прибавку.

— Вот это мне нравится! — вдруг заволновался Александр Николаевич. — Я несправедлив! Да кто же может быть справедливее-то?.. Прежде чем упрекать меня, недовольные мною спросили бы лучше: много ли я прибавил X.? Он получал девять тысяч рублей, а я ему для округления накинул только одну тысячу… Разве ж, это для него много?.. При девяти тысячах одна — пустяки… Да, кроме того, за него очень уж просил меня Рубинштейн. A как ему откажешь?! Вот вы и поймите, какова логика у нерассудительных людей! Им-то легко меня обвинять, а побыли бы в моей шкуре, не то б запели…

По инициативе Островского, в Московском Малом театре были учреждены ежегодные пробные спектакли во время съезда провинциальных актеров Великим постом. Александр Николаевич очень охотно допускал всех и каждого до этих так называемых «закрытых» дебютов.

Я гостил в Москве как раз в самый разгар пробных спектаклей, когда «испытывали свои малые силы на большой сцене» чуть ли не все захолустные премьеры и премьерши, собирающиеся в Белокаменной постом на обычный актерский рынок.

Как-то Островский говорит мне:

— Вы бы заглянули в театр, полюбовались бы на дебютантов…

— А разве это интересно?

— Еще бы! В будущем многообещающие…

— А в настоящем?

— Стараются быть многообещающими…

— Бываете ли сами-то на этих представлениях?

— Нет…

— Почему?

— Надоело.

— Чем же?

— Безобразие.

— А будет ли кто из них принят?

— Нет.

— Так зачем же давать им дебюты?

— Очень уж просят… Из сострадания…

— Из сострадания? Какого сострадания?

— Пусть поразвлекутся постом… Это даже, может быть, от кутежа отвлечет тех, которые пить люты…

Островскому нравилось напускать на себя болезненный вид. Он делал страдальческие гримасы, охал, стонал и в этом доходил до того, что верил самому себе в страшном недомогании. Это была вечная слабость знаменитого драматурга, впрочем, очень невинная и ни для кого не беспокойная.

На репетиции своих новых пьес Островский часто приезжал совсем едва двигавшимся, с неизменною жалобою на свою застарелую хирагру^[34]. Бывало, подойдет к нему кто-нибудь из артистов и, вглядываясь в его недовольное лидо и в нервное подергиванье плеч, сочувственно спросит:

— Как ваше здоровье, Александр Николаевич?

Островский начнет еще более пожимать плечами, бессильно опустит руки, склонит голову на бок и тихим, жалобным голосом ответит:

— Извините, сейчас ничего не могу вам на это сказать… спросите немного погодя… ночью же было худо…

Александр Николаевич любил играть в «винт». За картами он был всегда разговорчив, и забавные выражения, одно другого лучше, типичнее, так и слетали с его языка. Для партнеров это было большим наслаждением. Сдадут ему, бывало, плохие карты, он начнет усиленно пожимать плечами и ворчать:

— Что же это такое? Что вы мне сделали?.. Это не карты, а слезы… да-с, слезы и ничего больше… Ни одной представительной физиономии, — все какие-то аллегории. Для гаданья, может быть, они и очень хороши, и приятны, и насчет интереса многое говорят, а для винта совсем негодящие.

Проигрывая игру и отдавая штраф противникам, Островский частенько восклицал не без сердца;

— Боже мой! Что же это такое?.. Как я хорошо играю и… как при этом несчастно. Удивительно, необъяснимо, ужасно!

Когда-то давно на сцене Большого театра в Москве произошел за кулисами крупный скандал: какая-то служившая при гардеробной француженка-портниха за что-то разобиделась на одного из администраторов и во время энергичного с ним объяснения забылась до того, что нанесла ему оскорбление действием. Конечно, она была уволена, делу не дали огласки, но на всех дверях в обоих казенных театрах немедленно вывесили объявление: «на сцену вход посторонним лицам строго воспрещается».

Вскоре после этого Островский приезжает в Малый театр с кем то из артистов на считку своей новой пьесы. Входит с актерского подъезда ^[35] и наталкивается на объявление. Перечитав его два раза, он удивленно спрашивает своего спутника:

— Это что же такое? Никогда прежде ничего подобного не бывало? Почему это?

— Это вызвано скандалом, случившимся в Большом театре. Вы ведь знаете, что там наделала строптивая портниха?

— Как не знать, — знаю, очень хорошо знаю… Но только по-моему это не резонно, подобное объявление ни к селу, ни к городу. Ведь бьют-то свои своих, за что же посторонних-то не пускать?

Покойный актер Вас. Ник. Андреев-Бурлак рассказывал мне, как однажды Островский делал ему выговор за одну актрису, дочь известного литератора П., служившую под режиссерством и распорядительством Бурлака в частном Пушкинском театре ^[36]. Следует заметить, что эта барышня не обладала ни красотой, ни дарованием, и к довершению всего была лишена ясного произношения.

— Как же вам не стыдно, Василий Николаевич, обижать талантливую и милую девицу, да еще к тому же дочь известного и уважаемого литератора? — сказал недовольным тоном Островский. — Мне родитель ее на вас жаловался, и это меня сильно тронуло. Вы буквально ничего не даете ей играть.

— Право, я в этом так мало виноват, — начал защищаться Андреев-Бурлак. — В новых пьесах она не появляется по желанию авторов, которые ни за что не хотят назначить ей роли, благодаря ее недостаткам, а старые пьесы, в которых она могла бы играть, не дают сборов, да и времени нет для репетирования их.

— Что за вздор! У нее нет никаких недостатков…

— А некрасивая наружность? А картавость?

— Все-таки, если бы вы захотели, так могли бы из уважения к ее отцу дать ей возможность хоть изредка фигурировать на сцене. Кроме того, по-моему, она не без дарования, даже с огоньком, да и собой премиленькая…

— Затем разговор перешел на другие вопросы. Перед самым уходом Бурлака Островский спросил:

— Ну, что новенького в театре?

— Да вот намереваемся поставить вашу драму «Бесприданница». Не угодно ли будет пожаловать к нам на репетицию и на представление.

— С удовольствием. Мне, признаться, давно желалось, чтобы вы поставили ее у себя. А кто будет играть Ларису? На нее нужна хорошая исполнительница, — это сложная роль.

— Да вот кстати: можно будет поручить ее дочери П.

Островский, позабыв недавние свои упреки Бурлаку, вдруг нервно стал пожимать плечами и сердито воскликнул:

— Да что это вдруг с вами сделалось? С ума сошли, что ли? Как же можно такую ответственную роль поручать П-й! Она хоть и дочь уважаемого литератора, но физиономия-то ее какова? Да еще и картавая… Если вы действительно намерены отдать ей Ларису, так я не только не приеду, но убедительно прошу вас и вовсе не ставить моей драмы…

Так Александр Николаевич был не тверд в своих убеждениях.

XXXVI

Чтец А. С. Полонский. — Склонность к трагизму. — Концерт Манжана в Михайловском театре. — Переложение монолога Чацкого на Полонского.

Недолгое время служил в труппе Александринского театра известный всему Петербургу чтец Александр Сергеевич Полонский. Одно время он был в моде и пользовался значительным успехом, как декламатор. Не было такой эстрады или частной сцены в столице, где бы Полонский не появлялся. Это был непременный участник всевозможных концертов, даже таких, которые устраивались в Императорском театре. Благодаря этому, он был знаком и дружен почти со всем театральным миром еще задолго до своего поступления в дирекцию.

Собою он был видный, высокий, статный; имел склонность к трагическому репертуару и потому для чтения выбирал стихотворения исключительно мрачного характера. В обыкновенном разговоре он любил пустить драматическую нотку. Излюбленными его поговорками были две: «Бродяга!» и «Что вы шутите!». Александр Сергеевич всегда произносил их патетически, выразительно и с пафосом.

Его поступлению на сцену предшествовали многие препятствия, несмотря на очень влиятельное протежирование тогдашнего градоначальника Ф. Ф. Трепова, который питал к Полонскому большую благосклонность. Он за него неотступно ходатайствовал в дирекции, и, конечно, просьба Федора Федоровича не могла быть не уважена, хотя начальник репертуара П. С. Федоров высказывался всегда против принятия в состав драматической труппы этого артиста.

Много перестрадал Александр Сергеевич прежде, чем окончательно сделался императорским актером. Ему были обещаны дебюты, он торжествовал, радовался, надеялся, но одно неприятное происшествие чуть было не разбило всех его иллюзий, замыслов и расчетов. Дебюты задержались, и едва он их совсем не лишился.

Неприятное происшествие, имевшее такое серьезное влияние на его карьеру, заключалось в следующем. Великим постом в Михайловском театре каждогодно устраивался концерт в пользу капельмейстера французской труппы Манжана, который пригласил к участию Полонского, вскоре долженствовавшего фигурировать в качестве дебютанта на Александринской сцене.

В день концерта, утром, является Александр Сергеевич в театрально литературный комитет, в котором я тогда состоял членом, и, вызвав таинственно меня в приемную, попросил представить для немедленного разрешения на предмет чтения в концерте два довольно известных стихотворения. Принимая от него тетрадь, я осведомился, были ли эти стихи в главной цензуре, без предварительного пропуска которой мы не могли давать никаких разрешений.

— Были, они разрешены там давно, даже без исключений… У меня имеется цензурный экземпляр, да я забыл его прихватить с собой.

Поверив ему, я отнес стихи в комитет и передал просьбу Полонского. Сочлены согласились прослушать их сейчас же. Я прочел, и никто не нашел в них ничего подозрительного. Последовало разрешение. Полонский остался очень доволен скорым исходом и скрылся.

Вечером же, как мне передавали, он придал такое выражение читанным стихотворениям, прочел их таким тоном, что произвел ими эффект совершенно неожиданный и крайне рискованный. В креслах, недалеко от цензора, сидел министр внутренних дел, A. Е. Тимашев, который обратил внимание на чтеца и спросил соседа:

— Кто из вас пропустил эти стихи?

— Только не я…

— Впрочем, они, может быть, и не были у вас…

— Я сию минуту пройду на сцену и разузнаю.

— Потрудитесь.

Таким образом дело приняло опасный оборот. Цензор после беседы с декламатором донес министру, что действительно стихи не цензурованы.

Поднялись неприятности. На бедного Полонского посыпался град тяжких обвинений, его чуть не величали преступником. П. С. Федоров выходил из себя, кричал, ругался и объявил решительно, что проштрафившемуся будущему дебютанту не только не бывать на казенной сцене, но ему будет запрещено выходить чтецом даже и на частных. Александр Сергеевич был в отчаянии, однако через некоторое, непродолжительное время дело это благополучно уладилось, и он дебютировал, хотя позже, чем первоначально было назначено.

По поводу этого события было много разговоров, шуток и острот, а один из приятелей неудачного чтеца переделал по этому поводу последний монолог Чацкого из «Горе от ума», применяя положение оскорбленного Чацкого к положению несчастного Полонского. Монолог этот был назван «Оскорбленный чтец»:

Не, образумлюсь! Виноват!

И слушаю — не понимаю.

Как будто все еще мне дать дебют хотят,

Принять в дирекцию… и где-то все читаю!

Бродяга я! На что потратил столько я трудов?!

Орал, потел, дрожал! Дебют вот, думал, близко.

Не думал я, что могут подло и так низко

Вдруг поступить с чтецом из всех чтецов

А вы? Кого в дирекцию с дебютов понабрали?

Варламова и Петина мне предпочли!

Зачем меня в концерты завлекали?

Зачем читать меня вы без цензуры выпускали?!..

Ужели чтением своим я вызвал только смех?

За что же стая рецензентов вдруг ко мне остыла,

И нет ни от кого ни дружбы, ни утех…

О, Господи! За что судьба так подкузьмила?!

При чтениях моих не доставало мест,

Дышал я ими, жил, был занят беспрерывно,

И вдруг… в театр Мпхайловский приезд

И мой талант, и чтенье сделал все противно!

С Манжаном тотчас я б сношение пресек,

В концерте у него не стал бы распинаться.

Ну, что вы шутите! Приятно ли дождаться,

Что Трепов говорит: «он вредный человек!».

Хоть я истерзан весь душой и телом,

Но больше не грущу… и для чего?

Подумайте: что цензор? подписи его?

И всякий вздор, что вы зовете делом?

Все куплетисты ваши и чтецы, актеры

Передо мной годятся разве в полотеры.

Довольно! С дирекцией горжуся я своим разрывом!!

А вы? Вы, старшины собраний благородных! ^[37]

Желаю приглашать Жюдик ^[38] с смазливым рылом,

Никитиных и Вейнбергов ^[39] негодных.

Пускай цензурный, благонравный

Читает перед вами чтец,

Или какой-нибудь подлец

Играет за меня актер провинциальный «славный»,

А сам читать пред вами не намерен.

Не скажут обо мне, что глуп, как сивый мерин.

Теперь не худо б было сряду

На Рейслера н на Михно, ^[40]

Которыми обижен я давно,

Излить всю желчь и всю досаду.

Зачем к Сосновскому ^[41] меня закинула судьба,

Где собирается с провинций всех толпа

Актеров, и чтецов, и куплетистов,

Чумазых Д…ри ^[42] аферистов,

Иудов Вейнбергов и Л-ных ^[43] пьянчуг,

Которых бы сослать подальше, в Кременчуг;

Фон-Беземанов ^[44] разных, нищих Вересаев ^[45],

Армян, жидов и немцев негодяев.

За то, что напугал в концерте я цензуру вздором,

Болваном вы меня прославили всем хором?

Вы правы! Попадет ведь каждый в желтый дом,

Кто с вами был когда-нибудь знаком.

И не мечтал, что вдруг по милости наветов

Начнет его бранить градоначальник Трепов!

Скорей из вашего собранья! удираю,

Бегу, не оглянусь… Из Петербурга вон!

Сейчас же в Нижний уезжаю

И с Волги всем задам трезвон!

Как подобает трагику, громчее, чем разносчик,

На Невском закричу: «В вокзал вези, извозчик!».

Этот монолог ходил по рукам в списках, и сам Полонский от души смеялся над ним, нисколько не претендуя на автора. Александр Сергеевич был особенно дружен с куплетистом Монаховым, который, однако, не взирая на приязнь, беспрерывно бомбардировал его своими меткими и подчас злыми эпиграммами.

Слабостью Полонского было, как уже упомянуто выше, считать себя трагиком, хотя он не отказывался ни от каких ролей. Недолгое время я ставил спектакли с нашими казенными артистами в Купеческом клубе. При постановке комедии «Друзья — приятели» Полонский просил меня дать ему сыграть какую-нибудь роль в этой пьесе.

— С удовольствием бы, — отвечаю я ему, — но все роли уже распределены и розданы.

— Кому же вы отдали Талазанова?

— Петру Степановичу.

— Степанову?! — с ужасом воскликнул Александр Сергеевич и с слезой в голосе добавил: — Что же это вы делаете?!

— Разве эта роль ему не подходит?

— Ну, конечно!.. Какое может быть сомнение?!

— Почему?

— Эта роль вполне моя. Ведь Талазанов — весельчак.

— А разве вы, Александр Сергеевич, весельчак? — спросил я с удивлением, рассматривая его мрачную физиономию.

— А вы этого не знали? Вот так-так, благодарю покорно!

В общем это был милый, добрый и отзывчивый товарищ и чрезвычайно симпатичный человек, всей душой преданный сцене. Его преждевременную смерть оплакивали многие…

XXXVII

М. А. Максимов. — Происхождение Максимова. — Исполняемые им роли. — Предательский гоголь-моголь. — Отставка. — Переезд в Одессу. — Случай с антрепренером М-вым.

При поступлении моем на императорскую сцену, между прочими актерами служил Михаил Андреевич Максимов, впоследствии известный владелец «Русского театра» в Одессе, где он и умер в очень почтенном возрасте. На афишах он значился «М. Максимов», в отличие от знаменитого Алексея Михайловича Максимова 1-го, имевшего еще брата, так же актера, Максимова 2-го. По поводу этой афишной отметки прославленный актер московского театра Д. Т. Ленский сказал однажды кому-то:

— У вас на петербургской сцене есть два хороших актера под одинаковым именем: «ем Максимов» и «пью Максимов».

— Этот каламбур будет понятен, если припомнить слабость Алексея Михайловича к вину.

М. А. Максимов был актером «по любви к искусству». На театральные подмостки он забрался без всяких Корыстных целей, так как при поступлении на сцену был весьма состоятельным. Михаил Андреевич происходил из богатой купеческой семьи Лоскутовых. Свою закулисною карьеру он начал в провинции будучи молодым человеком. Я же застал его на Александринской сцене уже довольно пожилым, хотя все еще продолжавшим играть молодых повес и вторых любовников, преимущественно военных. Почему-то режиссеры поручали ему эти неподходящие для него роли и совершенно не принимали во внимание того, что он не только на сцене, но и в жизни постоянно носил парик.

Михаил Андреевич был до смешного самолюбив и щепетилен. Он не допускал никаких «но» при рассуждении об его актерском даровании, а тем более не терпел никаких замечаний, даже самого невинного свойства, по поводу исполняемых им ролей. Он считал себя выдающимся талантом и не признавал критики, считая ее неуместной, если она не была в его пользу. Максимов вечно жаловался на директора, на начальника репертуара, на режиссера, обвиняя их всех в интриге, в неумении располагать силами, в недосмотре. Всегда плакался на то, что его не выпускают в его лучших и любимых ролях, в которых будто бы он мог иметь колоссальный успех и тем способствовать увеличению сборов. Но зато, когда давали ему сыграть Хлестакова (в «Ревизоре») или Чечоткина (в вод. «Харьковский жених»), Михаил Андреевич был в неописуемом восторге и после спектакля устраивал у себя ужин для приятелей, охотно праздновавших вместе с ним эти редкие события.

Однажды явился он к директору A. М. Гедеонову и стал жаловаться на свою горькую участь: хороших ролей не поручают, в несомненное дарование его не верят и без всякой причины «затирают», почему-то опасаясь дать ему ход. Гедеонов разжалобился и участливо спросил:

— Чего же ты хочешь? Прибавки, что ли?

— Зачем она мне? Я так мало работаю, что скоро не буду стоить и того, что получаю ныне.

— Так чего же тебе?

— Предоставьте, ваше высокопревосходительство, возможность отличиться. Разрешите сыграть роль Нино в трагедии «Уголино!»

— Директор, нимало не споря, разрешил.

К общему удивлению, эту известную пьесу доброго старого времени поставили в репертуар. Максимов торжествовал и заранее предвкушал выдающийся успех, который долженствовал разом поднять его закулисные фонды. Наступил спектакль, но что это был за несчастный спектакль для добродушнейшего Михаила Андреевича! Прежде всего, совершенно неожиданно для самого себя, свою дебютную роль он сыграл пьяным. Случилось это таким образом: для подкрепления голоса он вздумал во время спектакля пить «гоголь-моголь», заправлявшийся слишком большим количеством рома; наглотавшись этого снадобья, он захмелел и чуть ли не с третьего акта стал путаться в репликах, перевирать роль и, к довершению всего, в одной из горячих сцен как-то ухитрился потерять с ноги башмак. В общем, переконфуженный и посрамленный, он едва окончил спектакль, о котором никогда без негодования не мог вспомнить.

Не видя ничего отрадного на сцене, Михаил Андреевич начал настойчиво хлопотать о назначении ему полной пенсии, на которую в сущности не имел права, так как она еще не была им выслужена. Однако его старания увенчались успехом: он получил «отставку по болезни», и потому ему не отказали в пенсии. Покинув Александринский театр, Максимов удалился на службу в Одессу, где обжился, разжился и сделался собственником дорогого театрального здания.

Вскоре после отставки я встретился с ним на Невском проспекте. Он имел необычайно восторженный вид. Дружески расцеловавшись со мной, Михаил Андреевич с присущим ему пафосом воскликнул: