Е. Я. С 11 page

На другой день после генеральной репетиции его спрашивает кто-то в школе:

— Ну, какое впечатление произвела на вас трагедия?

— Весьма хорошее. Очень приятно провел время, — ответил о. Михаил.

— Кто же вам более всего понравился?

— Конечно, автор. Ловко разработал старину матушку.

— А из актеров?

— Все хороши. Павел Васильевич так совсем молодец, — замечательно был похож на одного знакомого священника, а Нильский был в роде камергера.

— Почему именно камергера?

— Нельзя иначе… Ведь он бенефициант…

XXIV

Визит к министру и графу Толстому. — Разочарование в Васильеве. — Письмо графа. — Самойлов в роли Грозного. — Нижегородские гастроли. — Мой дебют в роли Иоанна в Петербурге. — Внимание графа Толстого.

На следующий после бенефиса день я отправился благодарить министра и графа Толстого. Алексей Константинович тогда жил у графа A. И. Бобринского, на Большой Итальянской, в доме, где впоследствии помещался английский клуб.

Конечно, главной темой нашей беседы был вчерашний спектакль. Разговаривали преимущественно об актерах.

— Как вы нашли Васильева? — между прочим спросил я. — Скажите откровенно, граф, довольны ли вы игрой?

Толстой пожал плечами и ответил:

Я все время героически стоял за Павла Васильевича и, поручив ему роль Грозного, хотел убедить и себя и всех, что в этом нет ошибки, но теперь скажу только одно, что я буду премного благодарен каждому из артистов, кто возьмется сыграть за него.

Смерть Иоаниа Грозного сделала много полных сборов, несмотря на то, что критика отнеслась к этой трагедии слишком строго и насмешливо к своему любимцу Васильеву. Впрочем, и в данном случае в рецензиях говорилось (худо ли, хорошо ли — это безразлично) только о Павле Васильевиче, а всех остальных замалчивали, между тем Леонидов был очень хорош в роли Захарьина, незаметный до того актер Душкин прекрасно изображал царевича Федора, и, наконец, народная сцена четвертого действия всегда вызывала бурю аплодисментов.

Граф Толстой часто посещал последующие представления своей трагедии и внимательно следил за всеми действующими лицами. Его интересовало исполнение, и малейшая неточность вызывала в нем, как он сам выражался, ощущение сильной боли. У меня до сих пор сохраняется его письмо, в котором он делает мне замечание о перестановке слов в речи Годунова.

Я совершенно забыл сказать вам при последнем свиданьи, — пишет Толстой, — что вы два раза, т. е. на двух представлениях, проговорились в роли Годунова, когда он говорит к народу из окна. Вы оба раза сказали:

«Великий царь и князь всея Руси».

Вместо:

«Великий князь и царь всея Руси»^[19].

Это, конечно, безделица, но мне хотелось бы, чтобы вы были во всем безгрешны. Воронов ^[20] обещал мне проделать для вас боковую дверь, в последней сцене, из которой вам будет возможно выйти с ответом Иоанну так, чтобы ваше появление было тотчас замечено публикой. Это даст вам возможность продлить ту важную сцену, единственную в трагедии, которую следует длить. Пусть публика видит, что вы пришли не даром, пусть она ожидает от вас чего-нибудь необыкновенного, рокового, пусть Иоанн, увидя вас, испугается вашего медления, пусть и самим вам будет несколько жутко играть ва-банк с таким господином, как Иоанн. Если публика увидит, как вы входите, как вы готовитесь, как вы медлите, это даст вам повод к такой мимике, что вы заставите замереть сердце публики; а причиной тому будет боковая дверь, тогда как теперь вовсе не видать, как вы входите.

Вот с какою родительскою заботливостью следил граф Толстой за своим произведением. Ему было недостаточно успеха в толпе, он хотел прежде всего быть сам вполне удовлетворенным своим трудом.

После нескольких представлений начали ходить и в публике и за кулисами рассуждения о том, что как бы хорошо было, если б роль Грозного сыграл Самойлов. Трагедии предвещали еще больший успех; Василию Васильевичи эти слухи льстили, и вскоре он согласился выступить в роли Иоанна. Артистка Владимирова воспользовалась этим обстоятельством и в свой бенефис возобновила трагедию с участием Самойлова. Опять всеобщий интерес и опять очень полный сбор, что и требовалось доказать. Самойлов заранее был уверен в своем триумфе. Он начал с того, что на первой же репетиции стал менять места, всеми исполнителями уже усвоенные, а также и сценическую обстановку. Так, например, в первое свое появление во второй картине, где Иоанн должен сидеть в кресле и терзаться раскаянием, он пожелал выходить из боковой двери и всю сцену вести в беспрерывном движении. Когда же ему заметили, что это неудобно, он раздраженно ответил:

— Что вы мне рассказываете! Где же Грозному сидеть, при таких муках, — он себе не может найти места. Его мучит совесть, ведь он убил своего сына.

И это обстоятельство помогло добрым друзьям его кричать о своеобразном понимании типа, об оригинальности, и засыпать его венками при первом представлении пьесы с его участием.

Сыграл он Грозного, без сомнения, лучше Васильева, не смотря на то, что роли он твердо не знал и часто оговаривался. Особенно ему не задался выход во втором действии. Каждый раз он осведомлялся у помощника режиссера:

— Что я говорю?

Тот, посмотрев в книгу, отвечал:

— Вы выходите со словами: «что делаешь ты здесь?».

Василий Васильевич выходил и непременно произносил:

— «Зачем ты пришел сюда?»

Граф Толстой от этой перефразировки приходил в отчаяние.

Большие надежды возлагались на Самойлова, но, увы, и он не вполне удовлетворял своим исполнением, хотя он был неимоверно лучше своего предшественника. Василий Васильевич не мог пожаловаться на неуспех, — наоборот в роли Грозного его очень хорошо принимали зрители, был доволен им и сам автор, однако чувство собственной неудовлетворенности сказалось чрез несколько представлений, и Самойлов стал видимо тяготиться участием в этой эффектной трагедии. Самолюбивый артист начал говорить, что громадная роль Иоанна слишком тяжела, что она подрывает его силы, и, в конце кондов, совершенно отказался от нее.

— Кто ж вас заменит? — спрашивали его поклонники.

— Кто угодно, — отвечал Василий Васильевич, — но я более ни за какие блага не соглашусь выступать в этой трагедии.

И он сдержал слово. Его убеждали в следующем сезоне поиграть Грозного, но он категорически отказался.

Кстати припоминается экспромт Д. Д. Минаева, произнесенный им в буфете Александринского театра в одно из представлений «Смерти Иоанна Грозного». Подходит он к одному театральному рецензенту и говорит:

К тебе обращаюсь с мольбою я слезной:

Скажи ты мне чистосердечно, на что их игра вся похожа?

Я Павла Васильева вижу, Василья Васильича — тоже,

Но где же Иван-то Васильевич Грозный?

Весною 1867 года приехал ко мне нижегородский антрепренер Федор Константинович Смольков с просьбою походатайствовать перед графом Толстым о разрешении поставить его трагедию в Нижнем Новгороде. Я охотно исполнил его просьбу и выхлопотал желанное согласие автора. Смольков убедил меня приехать к нему и посодействовать в постановке этой сложной пьесы, а также сыграть роль Годунова. Когда же я приехал в Нижний, почтенный антрепренер ошеломил меня просьбами играть роль Грозного.

— Я не могу!

— Больше некому, выручайте, ради Бога разучите и играйте.

После продолжительных увещеваний я согласился и принялся за изучение роли. Помня все замечания автора при исполнении Иоанна Васильевым и Самойловым, я серьезно отнесся к своей задаче, тем более приятной, что характер грозного даря давно меня занимал, и я втихомолку мечтал об исполнении этой роли когда-нибудь в далеком будущем…

Смольков не жалел расходов и обставил трагедию превосходно. Декорации были сделаны по рисункам императорского театра, костюмы сшиты новые, и даже были на сцене лошади, взятые «на разовые» у одного из актеров, который в часы досуга ими барышничал. На мою долю выпал большой успех, которому я, конечно, не придавал ценного значения, объясняя его снисходительностью провинциальных зрителей, еще никого не видавших в этой прекрасной роли.

По возвращении моем на службу в Петербург, «Смерть Иоанна Грозного» не была даваема вовсе. Ее сняли с репертуара за отсутствием исполнителя заглавной роли. Весною 1868 года приехал в столицу великий герцог Веймарский, у которого в Веймаре трагедия эта была представлена на немецком языке в переводе Павловой. Он выразил желание видеть ее в русском театре, но при возобновлении ее встретились затруднения: ни Васильев, ни Самойлов не соглашались вновь выступить в роли Грозного. По обыкновению началась суетня. Кто-то вспомнил, что я играл Иоанна в Нижнем Новгороде. Поспешно призывают меня в дирекцию и предлагают появиться в Грозном.

Тут, в свою очередь, стал было отказываться и я, не доверяя своим силам в изображении такой ответственной роли.

— Но вы отказываться не имеете права, — предупредительно заметили мне.

— Почему?

— Вы Иоанна уже играли в Нижнем.

— Но ведь вы не знаете, как я играл?

— Попробуйте!

Делать нечего, согласился, но с тем, чтобы испросили на это разрешение автора. Толстой тотчас же жал утвердительный ответ, и вскоре появилась афиша с моей фамилией в заглавной роли.

Алексея Константиновича сильно заинтересовало мое исполнение Иоанна. Он приехал в Мариинский театр за два часа до начала спектакля, все время сидел у меня в уборной и наблюдал как гримировал меня А. А. Штакеншнейдер (ныне актер Александринского театра Костров), которого я просил об этом, как хорошего художника. В то время я не имел ни малейшего понятия о характерном гриме… Однако, в первое представление, несмотря на старание искусного художника, грим мой вышел не совсем удачным, о чем упоминает сам Толстой в своем письме к Ростиславу ^[21].

Спектакль же прошел очень благополучно. Присутствовал государь с герцегом Веймарским, который в одном из антрактов посетил мою уборную вместе с великим князем Константином Николаевичем. На сцене же император Александр Николаевич осчастливил меня милостивыми вопросами о постановке пьесы в Нижнем Новгороде.

После этого представления роль Иоанна осталась за мной, и только единственный раз была сыграна Леонидовым в его бенефис. Роль же Годунова перешла к Малышеву.

Не обошлось, разумеется, без достаточной критики на мое исполнение со стороны журналистов, но самая злая эпиграмма была написана Петром Андреевичем Каратыгиным, который в то время был со мной немного не в ладах. После похвалы графа Толстого в письме к Ростиславу ^[22], он поместил в «Петербургской Газете» (за 1868 г., № 64) следующее стихотворение без всякой подписи:

Иоанн IV (Настоящий)

Ивана Грозного играли три актера ^[23],

Но трудно автору нм было угодить;

Четвертый эту роль, как яблоко раздора,

По мненью автора, мог только раскусить.

Соперников своих надев костюм потертый,

Он грозного царя изобразил,

А так как Грозный сам был Иоанн четвертый,

По счету, стало быть, он настоящий был.

Хоть критика его не очень одобряет,

Но что суд публики пред авторским судом?

Венок четвертому сам автор присуждает,

И мы пред автором склоняемся челом…

Но Грозного смотреть уж больше не пойдем.

XXV

Встреча с графом Толстым в Берлине. — Его припадки. — Курьезный случай. — Визит к графу Шувалову.

Мое знакомство с графом Толстым продолжалось до самой его кончины. Незадолго до смерти его, мы встретились с ним в Берлине, на железнодорожном вокзале, при возвращении в Россию. Он выглядел очень нехорошо; исхудалый, скучный, он жаловался на припадки нервного расстройства.

— Одолевают они меня, мучат.

Сначала мы встречались с ним только на станциях, так как он ехал в первом классе, а я во втором, но потом уместились в одном вагоне.

— Я ведь сижу в купэ совершенно один, — сказал мне как-то граф. — И душевно бы желал ехать с вами вместе, но я боюсь за вас. Вам, может быть, будет неприятно быть в обществе больного человека? Вы не испугаетесь приступов невральгии?

— Я ничего не боюсь, граф, — поспешил я ответом. — Напротив, не говоря об удовольствии беседовать с вами, я, может быть, пригожусь в качестве сиделки во время припадка.

— Если так, то я сам буду очень доволен вашей компанией. Пересаживайтесь.

Я перешел в его купэ.

Мы много говорили о театре, об его будущих литературных замыслах, о желаемой им постановке «Дон Жуана», «Царя Феодора», запрещение которого его очень огорчало. Он надеялся со временем выхлопотать разрешение…

Наступила ночь. Мы уснули. В вагоне было совершенно темно… Вдруг я чувствую прикосновение дрожащих рук и какой-то невнятный шепот. Быстро вскакиваю и спрашиваю:

— Что? Что такое?

— Спичку! Ради Бога, спичку.

Освещаю вагон. Граф наклоняется к дорожной сумке, достает из нее какой-то футляр, роется в склянках и моментально делает себе подкожное вспрыскивание морфия, как потом оказалось.

— Ну, слава Богу! сказал облегченно граф. — Теперь, кажется, все обошлось благополучно. Захватил вовремя. Припадок не успел разразиться…

Затем мы доехали до станции. В последний раз простился я с ним. Он отправился к себе в имение, где и умер в самый день предполагаемого отъезда своего в Париж.

Упоминая как-то о том, что граф Толстой всегда был доволен моим чтением его стихов, я не упомянул, что он часто поручал мне чтение его произведений вместо себя. Благодаря этому, я приобрел много великосветских знакомств. Граф приглашал меня с собою в аристократические дома, где вместе с ним я декламировал монологи и диалоги из «Смерти Иоанна Грозного» или из других его пьес. Даже на первой считке в Александринском театре я читал трагедию для актеров, так как сам он чувствовал себя не совсем здоровым.

Однажды мое постоянное лекторство толстовских произведений было причиной курьезного случая. Как-то вечером, будучи незанятым в театре, возвращаюсь я к себе домой часов в восемь и застаю в гостиной жандармского офицера. Эта неожиданная встреча меня смутила, и я неровным голосом спросил:

— Что вам угодно?

Он объявил, что прислан за мною шефом жандармов графом Петром Андреевичем Шуваловым, к которому я должен немедленно явиться.

— Хорошо… я сейчас приеду.

— Со мной пожалуйте… Я обязан доставить вас лично.

— Что? Почему? Зачем?

— Ровно ничего не знаю. Получил приказание доставить вас к его сиятельству и более мне ничего неизвестно.

Я попросил у него позволения переодеться во фрак, потом отправился в парикмахерскую бриться, наконец, заехал в магазин купить перчатки. Все это было мне разрешено, и он всюду меня сопровождал. Наконец, приехав в дом бывшего Третьего Отделения, где жил граф Шувалов, офицер сдал меня с рук на руки швейцару. Тот, в свою очередь, доставил меня еще в один передаточный пункт — в прихожую, где приняли меня лакеи. Ничего не понимая, я отдался во власть многочисленной челяди, и по лестнице лакеи начали официально передавать друг другу известие о моем прибытии; наконец, меня проводили до гостиной графини; куда я и вошел.

Графиня Шувалова приветливо протянула мне руку и сказала:

— Пожалуйста, извините меня и моего мужа, что потревожили вас. Граф Алексей Константинович разрешил нам просить вас его именем не отказать сделать удовольствие и прочесть его пьесу «Царь Борис», послушать которую все сегодня собрались к нам. Сам же Толстой простудился и совершенно без голоса. Он должен сейчас приехать. Мой муж очень извиняется, что у него сегодня комитет министров, он никак не мог остаться дома; но заранее просил благодарить вас, если вы не откажетесь прочесть.

Из присутствующих мне бросился в глаза, прежде всего, пожилой священник с короткими волосами, в шелковой цветной рясе, со звездою на груди. Он курил папиросу и отлично говорил по-французски. Это был отец Иосиф Васильев, известный настоятель русской церкви в Париже.

Вскоре приехал граф Толстой, вслед за ним еще кое-кто, и когда общество оказалось в полном составе, началось чтение, длившееся довольно долго. В антрактах рассуждали о достоинстве пьесы, о ее исторической верности, о будущей ее постановке на сцене. По окончании чтения, автор подарил мне экземпляр пьесы, по которому я читал, и тут же сделал на нем лестную для меня надпись. Эта книга, как вещественный знак благорасположения ко мне Толстого, хранится у меня до сих пор…

С памятью графа Алексея Константиновича связано многое, что происходило в моей театральной карьере… После исполнения роли Иоанна Грозного я сразу получил высшее содержание и, несмотря на свою молодость, был сравнен по получаемой в то время разовой плате со старейшими артистами.

Даже после смерти графа Толстого мне пришлось ведаться с его произведениями. Пьеса его «Посадник» была передана мне вдовою его и поставлена в мой же бенефис на сцене того же Мариинского театра, где ставилась впервые «Смерть Иоанна Грозного».

Этим заканчиваются мои воспоминания о графе Алексее Константиновиче Толстом.

XXVI

Мои бенефисы. — «Разбойники». — «Коварство и любовь», — Гастроли в «Разбойниках» Дарского. — Дружба с Н. И. Куликовым. — «Русские романсы в лицах». — Трагедия «Нерон». — Знакомство с автором. — Комедия «Странное стечение обстоятельств». — Гамлет. — Нападки журналистов. — «Ревизор».

Говоря о постановке трагедии «Смерть Иоанна Грозного» в мой бенефис, будет кстати припомнить и несколько других моих бенефисов, тоже не менее интересных со стороны их закулисных мелочей.

Избалованный первыми бенефисами с пьесами Чаева «Дмитрий Самозванец» и графа Толстого «Смерть Иоанна Грозного», я во все время службы заботился о том, чтобы интересно составить программу спектакля. Всех бенефисов у меня было 19 и еще предстоит в нынешнем 1897 году двадцатый прощальный, за сорок лет службы, в котором надеюсь выступить в роли Царя Ивана, в знаменитой трагедии графа A. К. Толстого. Что ожидает этот бенефис — конечно неизвестно, что же касается до прошлых, то конечно, не все удавалось составлять удачно и часто при выборе приходилось грешить против литературных требований, но могу за то в свое оправдание сказать одно, что все почти поставленные мною пьесы имели успех, долго держались на сцене и делали хорошие сборы.

Мне удалось, например, выхлопотать у двух министров дозволение вновь играть запрещенные трагедии Шиллера «Разбойники» и «Коварство и любовь», которые до возобновления их мною не игрались в России ровно тридцать лет и не только на русской сцене, но даже и на немецкой.

При постановке «Разбойников», роль Франца играл В. В. Самойлов, а роль Карла Моора — я. Насколько Самойлов был превосходен, настолько я был слаб. Кроме того, при исполнении Карла, я чуть не потерял голоса… Гастролировавший в Петербурге С. В. Шумский тоже играл Франца и, следует прибавить, очень хорошо, но совсем иначе нежели Самойлов, и, увы, не так эффектно, как последний.

На Александринской сцене «Разбойники» шли по старому переводу, по которому играл еще В. А. Каратыгин. В последнее время мне случалось видеть эту трагедию на частных сценах, ее играли совсем в другой редакции. Новейшие актеры, изображающие Франца, находят эффектным вешаться на сцене, чего в прежнем переводе не было. Я нахожу это не только не эффектным, но просто не позволительным зрелищем. Кроме того, что видеть это неприятно, может случиться и несчастие, в роде того, какое чуть было не произошло с актером М. Е. Дарским, приезжавшим гастролировать в Гельсингфорс, во время моей антрепризы.

Как гастролеру и специалисту по части постановки классическких пьес, в которых он обыкновенно играет, я предоставил ему режиссировать самому и вовсе не являлся на репетиции. Только вспомнив как-то, что в роли Франца она вешается на сцене, я пожелал узнать, как это он делает, и просил его непременно, во избежание каких либо недоразумений, повеситься на репетиции при мне. Дарский обещал исполнить мою просьбу, но, будучи отягощен хлопотами, об этом забыл. Позабыл об этом и я. Во время же самого спектакля, перед последним актом, когда стали устраивать приспособления для вешания, я потребовал от гастролера, чтобы эту сцену он предварительно прорепетировал. Как он ни отговаривался, уверяя меня, что его секрет безопасен и не внушает опасений, однако я настоял на том, чтобы он исполнил мое требование.

И вот что произошло.

Посреди сцены, на декоративной колонне, был вбит огромный крючок, за который Дарский, влезая на табурет, незаметно зацепил маленькую петлю, бывшую на спине его костюма, под которым скрывался корсет. Перекинув для вида веревку и обмотав ею горло, он оттолкнул из-под ног табуретку и таким образом повис на спине. Секрет оказался незамысловатым, но каков был ужас присутствующих, когда лицо артиста моментально изменилось, глаза налились кровью, и он едва мог показать жестом, чтобы его сняли. Все мы бросились к нему на помощь и сняли с крюка. Что же оказалось? Он забыл расстегнуть ворот сорочки под костюмом, и это самое могло его задушить во время представления. Его спасла моя осторожность. А ведь во время действия никто бы не догадался подать ему помощь, воображая, что он задыхается для натуральности. Оказывается, что подобные эффекты не всегда бывают безопасны.

Я был весьма дружен с покойным режиссером императорского театра и известным драматургом Николаем Ивановичем Куликовым, который много содействовал в устройстве моих бенефисов. За последние годы я редко обходился без его пьесы или по крайней мере им присоветованной. По моему заказу, Куликов скомпоновал «Русские романы в лицах». Я упросил его составить два акта из одних романсов, в виде оперы, без разговоров. Как он первоначально ни отговаривался, но все-таки, принялся за работу, и пьеса вышла очень удачная. Впоследствии, но уже без моей инициативы, он составил в подобном же роде «Цыганские песни в лицах», имеющие, как известно, неувядаемый успех. Кстати маленький анекдот, относящийся к «Русским романсам в лицах». Когда Николай Иванович составил эту вещицу, пришел к нему знакомый священник и, увидя его за работой, спросил:

— Что пишете?

— Безделушку для бенефиса одного приятеля.

— Трагедию или водевиль?

— Ни то, ни се, батюшка. Мы даже не можем придумать, как назвать эту историю Она не драма, не комедия, не трагедия не водевиль. Вся пьеса состоит из песен и романсов; тут не говорят ни слова, а только поют.

— Что же это музыкальная мозаика, что ли, какая?

— Как? Как вы сказали, батюшка? — радостно воскликнул водевилист.

— Музыкальная мозаика, повторил священник.

— Вот, вот, вот… Она самая и есть! Чудесно, лучшего и не придумать. Мы ее так и назовем. Спасибо вам, батюшка.

Надо оговориться, что в числе успешных, в большинстве пьес моих бенефисов, были конечно и неудачные, так например: однажды в 70-х годах в мой бенефис была представлена трагедия «Нерон». Эту пьесу собирались поставить в казенный спектакль с богатой обстановкой. Я обратился к П. С. Федорову, с просьбой разрешить эту пьесу впервые поставить в мой бенефис, но он мне ответил:

— Обратитесь к автору. Это очень чиновный, важный господин. Без его согласия дирекция не может распоряжаться пьесой. Если же он ничего против этого иметь не будет, то разрешим и мы.

Я знал пьесу, как длиннейшую и скучнейшую вещь, без всяких литературных достоинств и с необычайно огромной ролью самого Нерона. В материальном отношении трагедия эта казалась выгодной. Она должна была сделать сбор.

Являюсь к автору. Это был генерал, занимавший должность директора в какой-то канцелярии.

Отрекомендовавшись, я изложил свою просьбу.

— Мне вас очень жаль, mon cher, — ответил он, — но полезным для вас я быть не могу.

— Почему же, ваше превосходительство?

— А потому, что мою пьесу ждет с нетерпением почти полгорода. У меня бездна знакомых, которые слышали ее в моем чтении. Все они восхищены, очарованы. А так как в бенефисы вы, гг. артисты, имеете обыкновение увеличивать цены на места, то я и не желаю заставлять моих друзей переплачивать лишние деньги за билеты… Ведь вы, конечно, набавили бы цены, если б я отдал вам пьесу? Скажите откровенно.

— Без всякого сомнения, но не потому, что желал бы получить больше денег, а из уважения к вам.

— Я вас не понимаю, — удивленно сказал собеседник.

— Ваша трагедия — такое выдающееся произведение, что показывать ее в первый раз по дешевой цене просто-таки грешно. По моему и дирекция сделает большую ошибку, если позволит играть ее, не набавив цены, даже в обыкновенный спектакль.

— Неужели вам так нравится мой «Нерон»? — с самодовольной улыбкой спросил автор.

— Я от него в восторге. Перечитывая его несколько раз, я набрался храбрости явиться к вам и просить его для своего бенефиса.

— Да, я понимаю вас, mon cher. Не вы одни это говорите. Но вот затруднение, если бы я и согласился на вашу просьбу, то не смог бы найти для вас подходящей роли. Кого вы можете играть? Роль Нерона у меня очень просил Самойлов. Он также, как и вы, просто бредит ею.

— Не беспокойтесь. Я согласен даже вовсе не играть в вашей пьесе, чтобы иметь возможность любоваться ею из зрительного зала.

— Вы мне очень нравитесь, mon cher. Я бы очень желал исполнить вашу просьбу, но меня страшно стесняет надбавка на места. У меня столько знакомых, которые просили о ложах, и я им сказал, что цены будут самые умеренные. Вы возбудили во мне столько симпатии к вам, что я хочу вам предложить вот что: если вы пообещаете мне, что бель-этаж будет стоить не дороже 15 рублей, то извольте, так и быть, я отдам вам своего «Нерона».

— Сделайте одолжение. Хоть эта цена и чересчур ничтожна для такого спектакля, но, дорожа честью, оказываемою мне, я с удовольствием соглашаюсь на это.

— В таком случае, пьеса к вашим услугам. Можете объявить об этом дирекции.

Я распрощался с ним до предстоящих репетиций. Бенефис мне был разрешен, и я получил незначительную роль благородного раба, угнетаемого своим господином. Роль хороша была тем, что заключала в себе только одно явление. Постановка была очень хороша. Для всего громадного персонала участвующих сшили новые костюмы, нарисовали новые декорации и сделали новые аксессуары.

После нескольких репетиций, я получаю от автора письмо, в котором он просит немедленно приехать к нему. Посланный на словах передал, что генерал не совсем здоров. Еду и застаю его в большом волнении. При моем появлении он дружески протянул мне руки и сказал:

— Извините меня, mon cher, что я вас потревожил… Я совершенно болен. Целую ночь не спал. Меня мучила неотвязная мысль: за что я вас обидел?!

— Чем это? — удивился я.

— Как чем? Не я ли стеснил вас моим требованием уменьшить цены на бель-этаж?.. В настоящее время, когда я вижу по репетициям, как великолепно идет пьеса, сам нахожу, что действительно мало 15 рублей за бель-этаж. Для «Нерона» эта сумма ничтожна: она может уронить достоинство трагедии. Успокойте меня, назначьте цену дороже.

— Благодарю вас за участие, но теперь изменять цены поздно.

— Почему поздно? Никогда не поздно исправлять свои ошибки.

— Поздно потому, что цены уже утверждены дирекцией.

— Прошу вас ради моего спокойствия, поезжайте немедленно куда следует и постарайтесь, чтобы их не продавали дешевле 25 рублей.

Отправляюсь в театральную контору. Обращаюсь к управляющему А. Ф. Юргенсу:

— Позвольте узнать, Андрей Федорович, подписаны директором представленные мною цены на бенефис, или нет еще?

— Как же, вот они!

— Вышла большая ошибка.

— Какая? в чем?

— Тут поставлена цена на бель-этаж 15 рублей, тогда как нужно поставить двадцать пять.

— Это почему?

— Я сейчас от автора. Он захворал от мысли, что заставил меня назначить такую дешевую цену. Он убедительно просит исправить ошибку и поставить 25 рублей… потому что пьеса слишком хороша.

— Будет ли сбор и по такой-то цене?

— Насчет этого беспокоиться нечего. Все ложи бель-этажа автор берется распродать сам.

— В таком случае скажите ему, что можно Я скажу директору.

И тут же собственноручно переправил на листе цифру 15 на 25.

В сцене на пиру пел огромный хор музыка для которого была написана кем-то специально. Темп ее крайне грустный и монотонный. Я удивился, что хор начинает песню после слов кого-то из действующих лиц: «Начинайте скорее веселый хор».

На одной из репетиций я подошел к автору и спросил его:

— Извините мое недоумение: хор называют веселым, а музыка точно похоронная?

— Как похоронная? Вы, должно быть, mon cher, мало знакомы с римскими нравами. Это самый веселый мотив, который мог быть при Нероне.

Заглавную роль взялся играть Самойлов, прельстившийся, должно быть, эффектным положением героя, который с первого действия начинает мучить и казнить всех своих подданных и последний акт кончает в сообществе двух или трех человек, каким-то чудом уцелевших до эпилога, но в конце кондов, все-таки, погибающих.

Со стихами трагедии Самойлов не церемонился. Облекся он в римскую тогу, голову украсил венком и, выйдя на сцену, говорил все, что только ни взбредет ему на ум. Из пьесы же он не сказал ни одной живой фразы. Представление «Нерона» было утомительно и, несмотря на краткость антрактов, оно кончилось в час ночи.

П. A. Каратыгин с П. И. Григорьевым свои роли кончали в 3 действии, где их Нерон приказывает казнить. Придя в уборную и сбрасывая с себя римское одеяние, Петр Андреевич сказал:

— Вот все отзываются о Нероне дурно, называя его ужасным злодеем, а по-моему это прекрасный человек. Он мог бы проморить нас до конца, а между тем в третьем еще действии над нами сжалился и казнил. Спасибо ему!