Е. Я. С 15 page

Точно так же Бродников торговался и спорил при заказе похоронных поминок, и, даже церковные расходы не обошлись без скидки, которую он настоял долгим и упорным увещанием церковного старосты.

Пронский похоронен на Стародеревенском кладбище. Его прах перевозили через Неву, по спуску, проложенному от Гагаринской улицы к часовне Спасителя, что на Петербургской стороне. Был сильно морозный декабрьский ^[30] день; глубокий снег затруднял шествие… Когда процессия спустилась на Неву и медленно потянулась по льду, я предложил Бродникову сесть со мной в сани и опередить кортеж, чтобы ранее приехать в церковь и встретить уже там вместе с духовенством останки покойного. Он согласился, и мы отправились вперед. Поравнявшись с колесницей, Бродников привстал в санях и крикнул усталым факельщикам, едва передвигавшим ноги по глубокому снегу:

— Чего заснули?.. Веселее, веселее маршируйте! Олухи!!!

Несмотря на несоответствующую обстановку, я не удержался от смеха, а Бродников как ни в чем не бывало продолжал путь, оставаясь серьезным и насупившись…

После похорон Пронского, согласно его предсмертному желанию, я устроил обед в Мало-Ярославце, на котором присутствовали его друзья и товарищи. На похоронном обеде этом, вопреки обычаю, но опять-таки по завещанию покойного, было шампанское, Надо было видеть, с какой изумительной неутомимостью хозяйничал тут Константин Григорьевич.

— Да будьте, господа, без церемонии, — усовещевал обедавших Бродников, — пейте на доброе здоровье. Недаром же о вас покойничек заботился…

Как и следовало ожидать, обед с шампанским бал очень сомнительным поминальным обедом. После шипучей влаги спал гнет с присутствующих, и многие почувствовали себя в приятном настроении, когда слезам и печали не уделяется внимания.

В конце обеда актер В. Г. Васильев, теперь тоже покойный, развеселил все общество каламбуром, на которые он был большим мастером.

Сотрапезники начали приставать к драматургу Н. А. Потехину с просьбой, чтоб он сказал какую-нибудь речь о покойном. Тот долго отнекивался и в оправдание свое повторял:

— Извините… я не могу… положительно не могу… мне это трудно, так как это неожиданно… я не готовился… я не готов… Ей-Богу, не готов…

Однако, в конце концов, он принужден был уступить настойчивому требованию компании и произнес экспромптом что-то весьма похвальное для виновника поминального обеда.

Когда же он кончил, привстал со своего места Васильев и громко произнес:

— Господа, вы все приставали к Николаю Антипьевичу, требуя от него речи. Он предупреждал вас, что не готов. Теперь позвольте мне убедительнейше просить вас: не вздумайте с тем же приставать и ко мне… Я вас предупреждаю, что я тоже ничего не могу говорить, потому что я г-о-т-ов…

Возвращаюсь опять к герою этой главы, Константину Григорьевичу Бродникову.

Схоронив таким образом множество людей, сам он, по странному стечению обстоятельств, не был похоронен с тою дружескою заботой, которую проявлял ко всем умиравшим товарищам.

Простудившись зимою в балагане, где режиссерствовал, он занемог тяжкой болезнью: у него образовалась горловая чахотка. Бродников начал быстро хиреть, похудел и в короткое время изменился до невероятности. Такой сильный ход болезни принудил его отправиться на поправку в Крым, где он после недолгого пребывания в Ялте и скончался.

Кто его хоронил и распоряжался погребальной церемонией, кажется, до сих пор остается неизвестным. Даже могилу его долгое время не могли отыскать…

XXXIII

И. Е. Чернышев. — Его актерское дарование. — Капустник у Леонидова. — Занятие Чернышева литературой. — Отношение Мартынова к Чернышеву — «Испорченная жизнь». — Распри Самойлова с Васильевым. — Любовь Чернышева. — Болезнь и смерть. — Г. Н. Жулев.

С Иваном Егоровичем Чернышевым, имя которого уже не раз упоминалось в этих записках, я был в близких приятельских отношениях, несмотря на разность наших лет. Он был значительно старше меня, что, однако, нисколько не мешало ему водить со мною компанию еще в то время, когда я находился в театральном училище. Но большего удивления наша дружба заслуживала тем, что мы имели совершенно противоположные вкусы и характеры. Чернышев любил кутежи и даже пьянство, находил удовольствие в либеральничаньи по отношению к начальству, старался разыгрывать из себя авторитетного вершителя судеб театра и нещадно казнить всех окружающих, кто не входил в число его друзей. В этом отношении он был и несправедлив и чрезмерно строг.

Я всегда уважал в нем умного человека и талантливого драматурга и искренно радовался его авторским успехам, в особенности, когда его «Отец семейства» и «Не в деньгах счастье», благодаря гениальной игре Мартынова, не сходили с репертуара и вызывали бурю восторга в зрителях. Так же и он не раз доказывал мне свое участие при моих дебютах на Александринской сцене.

Как актер, Иван Егорович никогда не выделялся из ряда посредственностей. Играл он по большей части злодеев, в роде Мещеряка в известной драме Полевого «Ермак Тимофеевич».

Чернышев не признавал заслуженных актеров и относился к ним крайне непочтительно. Это было его слабостью. Каламбуры и водевили П. A. Каратыгина игнорировал и при всяком удобном случае позволял себе публично глумиться над ним. Точно так же и Сосницкого он всегда осыпал насмешками. В суждениях о своих товарищах, в особенности старших по летам и выслугам, он никогда не стеснялся выбором выражений и однажды в этом сильно покаялся, после одного из бестактных своих писем. Дело было так. В старые годы актеры имели обыкновение собираться в первый день великого поста к Л. Л. Леонидову, на так называемый «капустник». Леонидов славился своим хлебосольством и гостеприимством, почему у него всегда было шумно и людно. Его «капустник» обыкновенно затягивался до поздней ночи, время пролетало незаметно, и все присутствующие выносили приятнейшее впечатление. Конечно, постоянно говорилось много речей, читалось много стихов и, кроме того, гости имели право петь и плясать в полное свое удовольствие. В один из таких чистых понедельников собралась у Леонидова почти вся драматическая труппа во главе с самыми старейшими ее представителями. Среди завтрака, когда веселый тон общества казался ненарушимым, является провинциальный актер, стяжавший славу знаменитого чтеца, Никитин. Хозяин встретил его ласково и радушно, однако, не упустив случая попенять за опоздание, из-за чего, мол, много пропустил интересного. Никитин на это ответил извинением и мотивировал свою задержку визитом к больному товарищу Чернышеву, с которым он одновременно учился в театральном училище.

— Он шибко хворает, — прибавил Никитин, — при больших усилиях поднимается с постели и ужасно хандрит. Однако о сегодняшнем вашем торжестве он не забыл и прислал со мной к вам товарищеское письмо. Позволите ли прочесть?

Конечно, как хозяин, так и гости, немедленно дали свое разрешение, ожидая услышать что-нибудь веселое, остроумное или вообще интересное. Но каково же было всеобщее удивление, когда Никитин, уже ранее где-то возбужденный винными парами, с явным удовольствием и присущим ему подчеркиванием, начал докладывать обществу нечто возмутительно желчное, переполненное клеветой и бранью на всех присутствующих. Говоря об искусстве и об его настоящем положении, Чернышев почти каждому из артистов наговорил дерзостей и обидных нелепостей. При упоминании имени Сосницкого он вместо «ветеран сцены» насмешливо написал «ветеринар сцены» и все прочее в этом же духе.

Письмо Ивана Егоровича так ошеломило всех, что никто не прервал Никитина, который, окончив чтение, немедленно стал разглядывать все еще продолжавших недоумевать слушателей.

Раньше всех, нашелся ответом П. А. Каратыгин, который, сказал, обращаясь к присутствующим:

— Господа, что сейчас нам довелось слышать, не должно нисколько нас оскорблять. Это письмо писал человек больной. Но поразительно то, как мог решиться прочитать его человек здоровый!?

Актерский праздник омрачился… Однако, на другой день Чернышев спохватился и прислал Леонидову письмо с извинением, в котором приносил чистосердечное покаяние. Угрызения совести долго мучили его, и он впоследствии неоднократно высказывал сожаление о своем необдуманном поступке.

По натуре Иван Егорович не был злым, по в силу многих неблагоприятных обстоятельств он иногда являлся таковым, благодаря чему имел много врагов. Его загубила страсть к вину, которой он предавался за последнее время неудержимо. Эта страсть изуродовала его характер, притупила нервы, помутила рассудок…

Заниматься литературой Чернышев начал со школьной скамьи. Еще будучи воспитанником театрального училища, он сочинял пьесы, и одна из них в то же время попала на подмостки Александринского театра. На, вызовы публики автор выходил в казенной курточке.

A. Е. Мартынов питал привязанность к Чернышеву и много помогал ему, как драматургу, своими советами и указаниями, которыми с благодарностью пользовался Иван Егорович, в свою очередь обожавший Александра Евстафьевича. Мартынов его пьесы брал для своих бенефисов и играл в них главные роли, благодаря чему они имели большой успех. Лучшего Боярышникова в комедии «Не в деньгах счастье», отца в драме «Отец семейства» и Ладышкина в «Женихе из долгового отделения» нельзя себе представить.

Уже после смерти Мартынова, Чернышевым была написана комедия «Испорченная жизнь», впоследствии сделавшаяся известною и репертуарною как в столице, так и в провинции. Ее постановка на Александринской сцене сопровождалась большими для автора неприятностями, которые только после долгих хлопот удалось ему одолеть. Главные роли в этой пьесе он назначил В. В. Самойлову и Павлу Васильеву, но так как Самойлов не выносил Васильева и не играл с ним в одних пьесах, то, конечно, и на этот раз он не пожелал сделать исключения. Василий Васильевич наотрез отказался от участия в «Испорченной жизни», хотя роль обманутого супруга ему очень понравилась. По этому поводу Чернышев долгое время пререкался с Самойловым и в конце концов настоял таки на том, что Самойлов в его комедии играл вместе со своим закулисным врагом, Иван Егорович достиг этого одной фразой, удачно вклеенной в письмо к Самойлову, самолюбие которого было ею затронуто, что и требовалось доказать. Только таким решительным образом автор и мог достигнуть успеха. Магическая фраза, задевшая за живое Самойлова, была такова: «Неужели, Василий Васильевич, вы не хотите играть в моей комедии, потому что боитесь соперничества Васильева?»

— Что? Я боюсь… соперничества?… — запальчиво воскликнул Самойлов, вслух негодуя на Чернышева. — Я ничего, никого не боюсь, а не только какого-то шкалика…

«Шкаликом» он часто называл за глаза Васильева.

Последние годы жизни Чернышева были омрачены чуть ли не беспросыпным кутежом. Он и вообще-то никогда не отказывал себе в этом удовольствии, но тут к простой «привычке», присоединился «резонный мотив»: Иван Егорович имел неосторожность влюбиться в премьершу N. N., которая мало ему сочувствовала, Эта безнадежная любовь была для него роковой. Он предался пьянству, желая заглушить в себе порывы лучшего из чувств, но вместо ожидаемого облегчения нажил «водянку», которая и свела его в могилу.

Умер он в жалкой обстановке, создавшейся случайно. Он жил в комнате, которую нанимал от хозяйки. Во время его тяжкой болезни эта хозяйка вздумала переменить квартиру и переехала с прочими жильцами на другую, оставив умирающего Чернышева на произвол судьбы. Впрочем, оставила ему на подержание старую потасканную клеенчатую кушетку, небольшой стол и пару табуреток. Когда я пришел поклониться его праху, то к своему удивлению нашел его не на столе, а на кушетке, хотя после его смерти прошло около суток.

Родных у Ивана Егоровича не было, похоронами его заведовали два-три самых близких приятеля, из которых мне памятнее всех бывший наш актер, известный в литературе под псевдонимом «Скорбного поэта», Г. Н. Жулев. На погребении Чернышева я не мог быть вследствие постигшей меня болезни, но один из присутствующих рассказал мне про оригинальную выходку друзей покойного, резкими штрихами характеризующую актерский быт.

Заведовавшие похоронами Чернышева условились отправить прах покойного на Смоленское кладбище накануне погребения, но об этом не предупредили кладбищенское начальство, благодаря чему им чуть-чуть не пришлось возвращаться с мертвецом обратно домой. И только после многих хлопот неумелым распорядителям удалось оставить почившего товарища под сводами часовни на ночь.

Перед отправлением процессии на кладбище кто-то предложил купить цветов и украсить ими гроб.

— Что за цветы! — возразил Жулев: — они ему не к лицу.

— Нет, очень к лицу. Человеку, встречавшему на своем жизненном пути только тернии, хоть на смертном одре нужно быть окруженному розами.

— Эта идея не выдерживает критики, — опять воскликнул Жулев: — уж если чем можно украсить покойника, так только виноградом. Он любил виноградный сок и виноградное вино, а потому более приличествует осыпать его тело гроздьями этой восхитительной ягоды.

Все согласились, что мысль «Скорбного поэта» оригинальна. Тотчас же накупили чуть не с полпуда винограда и уложили его картинными группами вокруг усопшего, причем лицо его совершенно утопало в этой необычайной зелени.

На другое утро, перед началом отпеванья, сторожа открыли гроб и пришли в изумление от невиданного убранства. Призвали они дьякона для разрешения их сомнений относительно возможности погребения покойника с ягодами. Дьякон тоже выразил удивление и, пожимая плечами, спросил у распорядителей:

— Что это, господа, за овощная лавка?

— Вместо цветов, — ответил Жулев.

— Очень неудачная замена, допустить которую я не смею. Украшать виноградом покойника — ведь это нечто языческое! Уж не сектанты ли вы, Боже вас упаси?

— Нет, не сектанты. Мы положили покойнику то, что он любил при жизни. Почивший в больших дозах употреблял вино и был далеко не сентиментален, так что цветы для него были бы иронией. После зрелого размышления мы пришли к заключению, что лучше всего обложить его вином в пилюлях…

— Очень это хорошо, поступлено по-товарищески, но допустить сего я не в праве. Позвольте сию минуту вынуть весь виноград. Я даже попрошу вас отдать его для доброго дела.

— Для какого доброго дела? Куда он годится?

— У меня есть сироты. Они с удовольствием помянут им новопреставленного Иоанна.

Конечно, его желанию иступили, и когда весь виноград был выбран из гроба Чернышева, дьякон разрешил перенести покойника из часовни в церковь.

Вот при какой обстановке похоронили одного из талантливейших драматических писателей, загубленного воспитанием и безалаберною театрально-провинциальною жизнью.

XXXIV

Начало знакомства с A. Н. Островским. — Воспоминания из далекого прошлого. — Московская труппа. — A. А. Григорьев. — И. Ф. Горбунов. — Первый успех. — Мечты об актерстве. — Торжественный спектакль в 4-й гимназии.

Знаменитого драматурга Александра Николаевича Островского я знал с моего юношеского возраста. Моя первая встреча с ним произошла в первой московской гимназии, где я воспитывался. Вспоминая об этом эпизоде, не могу не остановиться на его подробностях, тем более для меня драгоценных, что им я обязан своим настоящим положением и карьерой.

С самого детства, как я себя только запомню, ни к чему не был я так привязан, как к театру. Никакие игры и развлечения не занимали моего воображения так, как тогдашний Московский Малый театр и его незабвенные артисты. Более богатой талантами труппы нельзя себе и вообразить: Щепкин, Садовский, Живокини, Самарин, Шумский, Сергей Васильев, П. Г. Степанов, Никифоров, Полтавцев, Дмитревский, A.Т Сабурова, Львова-Синецкая, Никулина-Косицкая, Колосова, Медведева, Е. Н. Васильева, Акимова, Кавалерова и др. были в полной силе своих дарований.

Однако, несмотря на то, что театр был моею мечтою с детства, я не смел и надеяться посвятить себя сцене прежде окончания курса в гимназии, а затем и университета. Такова была воля родителей. Но судьба распорядилась иначе, и в этой же самой гимназии, после четырех проведенных в ней лет, состоялся мой первый дебют, после которого вскоре я имел возможность пристроиться к театру и очутиться в водовороте петербургской театральной жизни. Случилось это неожиданно, и вот какие обстоятельства предшествовали этому.

Однажды, на рождественских праздниках, наш преподаватель законоведения Аполлон Александрович Григорьев (впоследствии известный критик) затеял устроить в гимназии домашний спектакль при исключительном участии воспитанников. Не долго думая, он выбрал для представления только что явившуюся и имевшую огромный успех новую комедию Островского «Не в свои сани не садись» и, кроме того, один акт из драмы Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла», в которой главную роль Минина взялся исполнить сам. Не допуская к участию посторонних, Григорьев и женские роли роздал воспитанникам. На меня, как на страстного любителя сцены, указали устроителю спектакля старшие ученики. Благодаря их лестной рекомендации, я получил две роли: Маломальского в комедии Островского и выходную, в несколько слов, роль какого-то нижегородского парня Петрова, в драме Кукольника. Главная роль Авдотьи Максимовны в комедии была поручена самому красивому гимназисту кн. Урусову, который, вначале согласившись на исполнение ее, впоследствии стал ею тяготиться, что было видно из его манкирования репетициями. За отсутствовавшего Урусова мне приходилось читать роль Авдотьи Максимовны, и это я делал, кажется, настолько успешно, что после третьей репетиции Григорьев стал уговаривать меня играть вместо Урусова. Сначала я решительно отказался от этого, не желая так же, как, вероятно, и мой предшественник, изображать страдающую, влюбленную героиню, но потом, соблазнившись предложением Аполлона Александровича в награду сыграть еще третью роль Бурдюкова в «Тяжбе» Гоголя, согласился на его предложение.

На одну из последних репетиций в спектакль приезжал автор, Островский, и привозил с собой, в то время мало еще известного молодого человека, И. Ф. Горбунова, тогда еще не служившего на сцене, а только что начинавшего появляться в свет со своими неподражаемыми рассказами. Об этом памятном спектакле я, Островский и Горбунов впоследствии часто вспоминали.

Итак первые мои дебюты были весьма разнообразного амплуа, что, однако, не помешало мне получить приятные одобрения от самого автора, Григорьева и Т. И. Филиппова, в то время нашего учителя словесности, а ныне государственного контролера. Если к этому прибавить похвалы директора гимназии, Шпеера, товарищей и зрителей, то получится нечто, что могло бы вскружить голову не только мне, страстному обожателю театра, но и вообще всякому, даже никогда не дерзавшему мечтать об артистической карьере. Я вообразил, что совершил такой подвиг, после которого надо бросать всякую ученую премудрость и смело идти на сцену. Решение сделаться актером еще более укрепилось во мне после второго школьного спектакля, устроенного в зале 4-й гимназии (в известном доме Пашкова, где в настоящее время музей), Спектакль этот носил прощальный характер: гимназисты прощались с попечителем учебного округа В. И. Назимовым, получившим высшее назначение и поэтому покидавшим свою настоящую должность. Все четыре гимназии соединились вместе в 4-й, и каждая представила своих воспитанников, преуспевших на артистическом поприще. Наша первая гимназия должна была повторить «Не в свои сани не садись», а потому мне еще раз пришлось сыграть роль Дуни, но уже при более торжественной обстановке.

Афиша этого спектакля, в которой я значусь под своей настоящей фамилией Нилуса, до сих пор сохраняется у меня. Надеюсь, что некоторым участвовавшим в этом вечере, здравствующим доныне, небезынтересно припомнить свои артистические дебюты. Вот она:

ПРОГРАММА

прощального вечера, даваемого московскими гимназиями Его Превосходительству Генерал-Адъютанту Владимиру Ивановичу Назимову.

А) Часть 1-я.

1) Septuor comp. Beethoven — для скрипки (г. Миланов), виолончели (г. Давыдов) ^[31], кларнета, валторна, альта, фагота и контрабаса.

2) Concerto comp. Artot — для скрипки (г. Новицкий) с аккомпанементом фортепьян (г. Конев).

3) Второе действие из ком. Писемского.

Ипохондрик.

Действующие лица:

1) Николай Михайлович Дурнопечин, 35 лет,……Шереметьевский 2.

2) Прохор Прохорович, Дурнопечин, брат

Н. М. Дурнопечина в 4-м кол……..Павлов.

3) Настасья Кирилловна Белорибова, дама лет 50,

дальняя родственница Н. М. Дуронопечина….Николаев.

Ваничка, сын ее, 21 года…….Зиновьев.

Михаил Иванович Конорич, 33 лет……..Ленской.

Никита, слуга Дурнопечина, 40 лет……. Шереметьевский 1.

Действие происходит в уездном городе.

4) Carnaval de Venise par Necke, solo для фортепиано, исп. г. Конев.

5) L'ouverture de l'opera Zampa — для двух фортепиано в восемь рук исполнят гг. Матвеев, Ренар, Козлов, Барабин.

Отрдлвок Н. В. Гоголя.

Действующие лица:

1) Марья Александровна, пожилых лет дама……Николаев.

2) Михайло Андреевич, сын ее……..Волков,

3) Собачкин………Малющев.

4) Лакей……….Черров.

В. Часть 2-я.

1) Trio comp. Humel — для фортепиано (г. Дюшен), скрипки (г. Миланов) и виолончели (г. Давыдов).

2) Fantaisie de Lucia, comp. Prudent — для фортепиано (исполнит г. Надеждин).

3) Из Guillaum Tell duo для фортепиано (г. Ауербах) и скрипки (г. Давыдов).

4) Mazurca, comp. Wieniawsky, Иисполнит г. Гиватовский, с аккомпанементом фортепиано (г. Ауербах).

5) Choeur des brigands, исполнит Залеман.

6) Не в свои сани не садись.

Комедия, соч. Островского.

В 3-х действиях.

Действующие лица:

Максим Федотыч Русаков…..Ненароков.

Авдотья Максимовна, его дочь…..Нилус.

Арина Федотовна, его сестра……..Тарапынин

Селиверст Потапыч Маломальский, содержатель гостиницы….Валухов.

Анна Антоновна, жена его………Жарков.

Иван Петрович Бородкин, молодой купец……..Григорьев.

Виктор Аркадьевич Вихорев………..Глебов.

Баранчевский, чиновник и помещик……..Органский.

Сгепан, слуга Вихорева…….Федоров.

Половой в гостинице……….Волков.

Действие происходит в уездном городе.

Желая отличиться пред более многочисленной публикой в 4-й гимназии, A. А. Григорьев, при повторении уже бойко игранной нами комедии «Не в свои сани не садись», возобновил репетиции, на которые, как и на самый спектакль, сумел залучить своего приятеля, знаменитого Прова Михайловича Садовского. Тот охотно следил за нашими репетициями и делал весьма серьезные замечания. Для меня лично это было истинным торжеством, потому что пред талантом этого артиста я всегда благоговел. Это была моя первая с ним встреча; до этого я видел его только на сцене, следовательно издали. Его серьезность, костюм, тон речи, всякое движение и слово приводили меня в восторг. По окончании же репетиций, когда он уезжал от нас, я старался как можно явственнее запомнить все его указания, его оригинальный наружный вид, полурусский-полунемецкий костюм, особенную манеру нюхать табак, и с нетерпением дожидался его возвращения на следующую репетицию. Так велико было обаяние, производимое этим замечательным сценическим художником.

Насколько были приятны репетиции с таким руководителем, как Садовский, настолько был печален «по независящим от нас причинам» самый спектакль. Музыкальная и драматическая части, исполненные нашими сотоварищами других гимназий, прошли весьма удачно, и начальство было очень довольно, так что мы, «актеры 1-й гимназии», заранее предвкушали успех, но каково было наше удивление, когда, после второго акта сыгранной нами комедии, является на сцену какое-то власть имущее лицо и приказывает прекратить представление.

— Что такое? Почему?

— Эта пьеса не удобна для представления в учебном заведении. Она неприлична…

Затем последовало объяснение с Григорьевым…

Не знаю, насколько это распоряжение имело тогда основание, но помню одно, что это происшествие глубоко огорчило меня. Я забился в свою импровизированную уборную и плакал навзрыд. Однако, кто-то из воспитанников поспешил успокоить меня и стал торопить переодеться в гимназический миндир, для того, чтобы скорее отправиться на вытяжку в зал, где все учащиеся становились в ранжир для прощания с попечителем.

На этот раз мы одобрения не получили, и только один Аполлон Александрович Григорьев удостоился получить… выговор за неудачный выбор пьесы. Однако тем дело и кончилось.

После спектакля, прерванного посредине, все присутствовавшие упросили Садовского прочесть один из его рассказов. Прова Михайловича усадили на диван в одной из больших и отлично убранных комнат дома Пашкова, и он начал читать рассказ купца о «Злокачественном Наполеондре» (Наполеоне I). Такого гомерического смеха слушателей и такого спокойствия, без единой улыбки, на лице рассказчика мне никогда более встречать не приходилось… Как рассказчика, я слышал Садовского тогда впервые и, конечно, не мог в своем восторге не дойти до энтузиазма, который и заставил меня забыть все неприятности этого вечера. После этого я стал мечтать об актерстве серьезно и убедил своих родных позволить мне самому распорядиться своей судьбой. После долгих колебаний последовало их согласие, и я поступил в петербургское театральное училище…

Восстановив в памяти этот характерный эпизод из милого прошлого, продолжаю повествование об A. Н. Островском, знакомство с которым у меня продолжалось вплоть до его смерти, случившейся в 1886 году.

XXXV

A. Н. Островский. — Его причуды и мнительность. — Юмор и остроумие Островского. — Его рассказы. — Пристрастие к друзьям. — Дружба с Бурдиным. — Представление «Воеводы». — Анекдоты про Островского — Островский в должности управляющего московскими театрами. — Пробные великопостные спектакли. — Рассказ Андреева-Бурлака.

Я искренне любил и уважал Островского, не только как писателя, поражавшего своим огромным талантом, но и как человека. Он совершенно заслуженно слыл милейшею личностью и имел массу обожавших его друзей, в особенности в театральном мире, Обладая мягким, отзывчивым сердцем и оригинальным умом, Александр Николаевич на всякого производил неотразимо-симпатичное впечатление, переходившее обыкновенно вскоре же в привязанность к этому доброму, ласковому и всегда снисходительному человеку.

Островский был причудником. Его причуды впоследствии перешли в капризы, которые иногда делали его несносным… Самою резкою чертою его характера была мнительность, очень часто надоедливая и до приторности скучная. Вечно он жаловался на всевозможные болезни, кряхтел, стонал и морщился, и в большинстве случаев, конечно, совершенно напрасно. Страдание от мнимых болей у него в конце концов вошло в привычку, и он никогда не отказывал себе в удовольствии «хвастнуть нездоровьем», как шутя про него говорили. Своим постоянным недомоганием он точно рисовался, напрашиваясь на сочувствие, в котором, разумеется, не было недостатка.

В своих обыденных сношениях с людьми и в разговорах Александр Николаевич проявлял неподдельный юмор, отличался остроумием и, как собеседник, был незаменим. Его рассказами, выхваченными прямо из жизни и переполненными сатирическими замечаниями, можно было заслушаться. По этим рассказам лучше всего можно было судить, какою громадною наблюдательностью владел покойный драматург.

Отрицательною стороною его характера было пристрастие. Люди, которых он любил, были безупречны и беспорочны. Актеры, к которым он питал приязнь, были гении, и никто в противном его не мог разубедить. Правда, находили на него минуты, когда он отрешался от своих убеждений, но это было мимолетно. Нечаянно вырвавшийся порыв негодования скоро рассеивался, и Александр Николаевич вновь становился искренним поклонником своего приятеля или друга.

Это пристрастие, обусловленное мягкостью его сердца, часто мешало успеху лучших его пьес. Например, покойный актер Бурдин пользовался таким расположением Островского, что на петербургской сцене почти все новые произведения Александра Николаевича впервые шли по желанию автора непременно в его бенефис, причем лучшие в них роли беспощадно гибли от игры самого бенефицианта. Иногда драматург сознавал артистическую несостоятельность своего друга, но не имел силы воли и характера отказать ему в «своем расположении»…

За это Бурдин окружал драматурга услужливостью и угодливостью, подкупающе действовавшей на Островского. Бурдин старался предупредить всякое желание его и брал на себя все хлопоты и заботы «по проводке пьесы», как через цензуру, так и через все другие мытарства. С Александром Николаевичем он был на ты и сильно этим кичился перед товарищами.

Единственный, кажется, раз в своей авторской практике Островский изменил Бурдину и ни за что не решился отдать ему главной роли старика купца в своей комедии «Сердце — не камень», которая, замечу кстати, шла по обыкновению в его же бенефис. Как против этого Бурдин ни протестовал, но Александр Николаевич настоял-таки на своем. Назначив эту спорную роль мне, он наметил своему другу другую, менее ответственную. Бурдин покорился, но в день своего бенефиса он внезапно захворал, так что за него играл другой. Таким образом бенефис был без бенефицианта, о чем своевременно и был извещен Островский.

Мне не раз приводилось быть очевидцем, как Александр Николаевич при первых представлениях своих пьес волнуясь расхаживал за кулисами и вслух высказывал неудовольствие на Бурдина. Помню я, как при первом представлении «Воеводы» в Мариинском театре Островский возмущался Бурдиным, изображавшим молодого, лихого парня Дубровина. Сердито морщась и нетерпеливо пожимая плечами, Островский почти метался за кулисами и, не сдержав волнения, быстро вошел в одну из уборных, где находилось несколько актеров, и проговорил, ни к кому не обращаясь: