Провинция 1 page

XLIV.

Провинция. — Ф. А. Бурдин. — Его предложение ехать в провинцию. — Личность Бурдина. — Стотысячное наследство. — Дружба Бурдина с Островским. — Карикатура на Бурдина. — Его самолюбие. — Экспромпт на него В. С. Курочкина. — Эпиграмма на Бурдина. — «Бурдинизм», выражение А. Григорьева.

Будучи пансионером петербургского театрального училища, я начал свою артистическую карьеру с императорского театра. Профессионально-провинциальным же актером никогда не был, но провинцию посещал много раз и выступал гастролером. С первого же года моей службы начались мои «летние экскурсии», имевшие вид не более как развлечения. Даже в восьмилетний антракт своего «отлучения» от казенного театра я никогда не соблазнялся никакими выгодными предложениями и не вступал в список провинциальных артистов, главным образом потому, что мы, обыгравшиеся на столичной большой сцене, следовательно воспитанные на известных традициях, не можем мириться с тем закулисным произволом, который царил и теперь беспощадно царит в обширном кругу провинциального актерства. Этим, разумеется, я порицаю не актеров, а тот склад жизни, те правы, тот ремесленный взгляд на искусство, начало которым положили многочисленные антрепренеры-кулаки, совершенно забывшие, замусорившие и загубившие провинциальный театр, когда-то обещавший занять первенствующее место в деле воспитания и образования «массы».

Первой своей поездкой в провинцию я обязан своему сослуживцу, небезызвестному актеру Александринского театра Федору Алексеевичу Бурдину, который как-то случайно спросил меня на репетиции:

— Вы, юноша^[48], что предполагаете делать летом?

— Ничего… Вероятно уеду к родным…

— Рано метать об отдыхе такому молодому и цветущему человеку. Я старше вас, а и то работаю, на сколько хватает сил.

— От работы не прочь и я, но где ее найти летом?

— А в провинции-то? Сколько угодно!.. Вот кстати: я задумываю куда-нибудь съездить нынче поиграть. Не хотите ли сделать мне компанию? Время проведете весело, за это я поручусь. А что касается путевых расходов, то они всенепременно окупятся и даже с барышом.

— Бесконечно рад, — ответил я Бурдину. — Я нигде не был, ни о чем не имею понятия, и потому эта поездка соединит в себе приятное с полезным… только…

— Что «только»? — быстро подхватил собеседник.

— У меня слишком мал репертуар. Мне почти нечего играть…

— Вздор! Будете играть то, что знаете. Нас, «гастролеров»,не посмеют стеснить репертуаром. Он будет зависеть вполне от нас.

Тотчас же между нами последовало окончательное решение относительно поездки, которую мы и предприняли весной 1861 года.

Федор Алексеевич Бурдин был один из оригинальнейших представителей закулисного мирка. Некогда бедняк-суфлер при московском театре, впоследствии незначительный актер в провинции, он при самом сомнительном даровании и при недостатке физических средств занимал видное положение в труппе Александринского театра и даже пользовался за кулисами известным авторитетом. Всего этого он добился практическим складом ума, страстью к сцене и, кажется, главным образом своими немалыми материальными средствами, доставшимися ему по наследству после смерти известного богача-откупщика Голенищева. Этот богач оставил Бурдину, который, как говорится, не был ему «ни сватом, ни братом», а просто хорошим знакомым, сто тысяч рублей. В те времена такой капитал был очень солидным. Бурдиву, сразу преобразившемуся в «богача», эти деньги показались неисчерпаемым источником. Он завел знакомство с так называемым «высшим кругом» и завязал тесные отношения с начальством. Устраиваемые им вечера, обеды, а также пристрастие к картам, в короткое время так истощили его карман, что Федор Алексеевич принужден был просить преждевременную пенсию, в которой, конечно, ему не отказали, и существовать только на нее да на жалованье.

Бурдин был очень умен и безусловно практичен, но, разумеется, не в денежном отношении, как это видно из его обращения со стотысячным наследством. Он был практичен в житейском обиходе. Его «обращение» с сослуживцами, начальством, публикой и журналистами было всегда замечательно тактично и так верно замыслу, что все у Федора Алексеевича постоянно выходило «благополучно» и «хорошо». Это был дипломат, но такой, который казался совершенным добряком и не возбуждал ни в ком положительно ничего, наводящего на сомнения. Иначе ничем нельзя объяснить его премьерства на сцене в то время, когда на ней красовались Мартынов, Самойлов, Максимов и др. При них он играл первые роли и получал высший оклад жалованья.

Его же уменью ладить с людьми следует приписать приязнь к нему драматурга A. Н. Островского, который очень жаловал Федора Алексеевича и во все время его службы на императорской сцене отдавал ему все свои пьесы для бенефиса. Такое расположение знаменитого писателя было более чем ценно, в особенности же, если принять в соображение, что Островский поручал Бурдину самые лучшие, выигрышные роли, чем способствовал господству и распространению того мнения среди зрителей, что Бурдин, должно быть, действительно замечательный актер, если самый выдающийся, талантливейший драматург отдает первые роли в своих пьесах ему, а не кому другому, следовательно, все остальные по дарованию несравненно ниже его. Впрочем, не все придерживались такого взгляда, некоторые смотрели на все это по-своему, доказательством чего может послужить одна меткая и колкая карикатура на Бурдина в каком-то сатирическом журнале. В кругу театралов она произвела сенсацию, и долго ею «изводили» Федора Алексеевича.

На карикатуре изображен был Бурдин на кладбище перед вырытой могилой с огромной связкой пьес Островского.

Под карикатурой подпись:

Уж я золото

Хороню,

Хороню,

Двадцать лет его

Хороню,

Хороню.

Когда показали эту карикатуру Бурдину, он пренебрежительно на нее посмотрел и сказал:

— Совсем не остроумно! Все пьесы Островского пользуются большим успехом, и до сих пор ни одна из них не проваливалась. Мной же Александр Николаевич всегда очень доволен.

Вообще Федор Алексеевич был чрезвычайно себялюбив, и его самолюбию не было границ. Эта слабость и была единственной смешной стороной его характера. Он никогда нигде, даже в присутствии артистов, не стеснялся говорить о своем таланте и о своих заслугах. Это было тем более странно, что почтенный Бурдин пользовался репутациею весьма умного, сдержанного и тактичного человека, принимаемого в лучшем обществе, имевшего литературные связи и ежегодно, во времена своего богатства, ездившего за границу изучать театральное искусство по образцам всемирных знаменитостей. Федор Алексеевич так много о себе всегда говорил, так страстно любил везде и всюду выделяться и хвастать своим талантом, что породил о себе массу забавных анекдотов и эпиграмм.

Одна из последних, принадлежащая перу известного издателя не менее известной «Искры», Василия Степановича Курочкина, имеет целую историю.

Вскоре после смерти незабвенного A. Е. Мартынова, как-то собралась группа артистов и литераторов позавтракать в ресторане Еремеева, помещавшемся против Аничкина дворца на Невском проспекте. Одно время этот ресторан пользовался симпатиями журналистов и актеров, частенько в нем встречавшихся и коротавших время совместно. Завтрак был оживлен и весел, чему, однако, не мало способствовало вино. Курочкин был, что называется, «в ударе», и его остроумным экспромптам не было конца. Когда речь зашла о театре, начали вспоминаться фамилии не присутствовавших на этом завтраке актеров. После какого-то рассказа о Бурдине, Василий Степанович попросил минуту молчания. Все, конечно, смолкли, предвкушая услыхать что-нибудь непременно остроумно-едкое, в чем покойный поэт был неподражаем. Компания не ошиблась. Очень скоро готова была «песенка», которую, по желанию автора, все пели хором.

Слова этой песни таковы:

Хотя Мартынов и угас,

Но мы об этом не жалеем.

Степанов, Яблочкин у нас

И Леонидов с Алексеем^[49]

И Пронский, и Максимов, М.^[50],

И красота актерам всем

Есть у нас один —

Теодор Бурдин,

Бурдин, Бурдин, Бурдин.

Пусть Газе сам в театр придет

С своей эстетикой немецкой.

Как Леонидов заревет

Иль наскандалит Марковецкий,

Тогда и сам увидит он,

Что значит наш хороший тон.

Ведь у нас один

Теодор Бурдин,

Бурдин, Бурдин, Бурдин.

Имен, кончавшихся на ов,

И без Мартынова не мало:

Зубров, Самойлов, Горбунов

И «Пал Степаныч»^[51] для скандала.

Имен, кончавшихся на ин,

Не только Яблочкин — наш Кин,

Есть еще один

Теодор Бурдин,

Бурдин, Бурдин, Бурдин.

После каждого куплета был еще потом приделан припев:

Вот песнь моя

Унылая.

Бурдин, Бурдин. Бурдин!

К концу завтрака явился запоздавший Федор Алексеевич. Его встретили дружным хохотом.

— Чему это так радуетесь вы? — спросил он Курочкина, удивленно рассматривая компанию.

— Да просто так, тесным кружком веселимся, — отвечал Курочкин.

Когда Бурдин присоединился к компании, кто-то не выдержал и сказал ему:

— А ведь ты у нас героем завтрака был.

— Как так?

— А так, что про тебя песня сочинена, и мы ее хором пели.

— Какая песня? — спросил тревожно Бурдин и, угадывая автора в лице Василия Степановича, обратился к, нему с вопросом:

— Уж это наверно вы про меня чем-нибудь обмолвились?

— Согрешил! — чистосердечно покаялся поэт.

— А уж если вы, — любезно заметил Федор Алексеевич: — то я уверен, что непременно очень остроумно. Пожалуйста, скажите эту песню. Она меня интригует.

— Сказать не могу, — ответил Курочкин, — так как она собственность всех здесь присутствующих, а пропеть ее мы можем.

— Все равно, хоть пропойте…

Курочкин встал в дирижерскую позу, и хор грянул песню.

К общему удивлению, Бурдин не только не обиделся, а наоборот — остался этой песенкой очень доволен и, в пылу восторга, потребовал полдюжины шампанского.

Много позже Федор Алексеевич удостоился более злой эпиграммы, написанной кем-то из «своих» по поводу возобновленной им в свой воскресный бенефис мелодрамы «Парижские нищие». Он долго и упорно упрашивал дирекцию дать ему бенефис в праздничный день. Напрасно указывали ему на беспримерность праздничного бенефиса, он стоял на своем и, в конце концов, достиг того, разумеется, благодаря своим хорошим отношениям к влиятельным лицам, что его просьба была уважена, и бенефис состоялся в воскресенье.

Как только вышла его бенефисная афиша, за кулисами циркулировала такая эпиграмма:

Лабазника спросил какой-то мещанин:

— Никак, брат, не пойму, зачем это Бурдин

В свой бенефис на представленье

Поставил «нищих» в воскресенье?

— Какой же ты простак, — в ответ сказал лабазник, —

Ведь нищие всегда сбирают больше в праздник.

Бурдин слыл за необыкновенного счастливца. Стотысячное наследство от постороннего человека, дружба с Островским, отдававшим ему свои пьесы для первого представления, приятельские отношения с власть имущими персонами, праздничные бенефисы и проч., и проч., и проч., все это было довольно резонным основанием для укоренения такого мнения.

Покойный критик Апполон Григорьев, несмотря на свои приятельские отношения к Бурдину, беспощадно громил его в своих статьях и, в конце концов, дошел до того, что все не нравящееся ему называл «бурдинизмом». Это меткое слово попало в число общеупотребительных выражений и долго держалось как за кулисами, так и в публике, выражая собою насмешливое отрицание.

XLV

Отъезд. — В. Г. Васильев. — Охота в Тверской губернии. — Юный охотник. — Привал на мельнице. — Арест. — Бежецкий помещик. — От Бежецка до Рыбинска. — Бекаска. — Политика Бурдина. — Рыбинск. — Антрепренер Смирнов. — Труппа. — Визит к антрепренеру. — Дипломатия Бурдина. — Красное сукно. — Встреча с И. Ф. Горбуновым и П. В. Васильевым. — Наши гастроли.

После долгого размышления Бурдин надумал отправиться нам «гастролировать» на Волгу и, разумеется, прежде всего в Рыбинск, который в то время пользовался репутацией театрального города. Каждое лето туда съезжалось очень много артистов, как столичных, так равно и выдающихся провинциальных.

Но прежде, чем попасть в Рыбинск, мы, по заранее начертанному маршруту, должны были побывать в Твери и погостить в имении хорошего знакомого Бурдина, помещика Павла Ивановича Европеуса. Этот попутный заезд мотивировался охотой, которую очень любил Федор Алексеевич.

Не чувствуя никакой склонности к охоте, я наотрез отказался принимать в ней какое либо участие. Поэтому для компании Бурдин пригласил с собой прокатиться до Твери нашего симпатичного сослуживца Василия Григорьевича Васильева. Это был страстный охотник, за свою любовь к дрессировке охотничьих собак прозванный «фурмащником». Он с наслаждением принял предложение Бурдина, и в одно прекрасное утро мы выехали по Николаевской железной дороге в Тверь.

Здесь кстати будет привести один из охотничьих анекдотов про покойного В. Г. Васильева. Как-то сговорился он с одним из своих знакомых отправиться на охоту в ближайший к Петербургу лес.

— А билет на право охоты у тебя есть? — спросил его приятель.

— Нет, но это ничего не значит. Сторожа так редко бывают на месте, что можно вдосталь настреляться без всяких опасений.

— Я-то не боюсь, у меня билет имеется…

— Вздор! Никто на нас не обратит внимания…

Отправились в лес. Охота была очень удачная. В полдень стали возвращаться. Навстречу к ним идет сторожевой лесник.

— А билеты у вас есть? — кричит он еще издали.

— Беги: — шепчет Васильев приятелю. — Скорее беги… Выручай!

— Зачем?

— Не твое дело! Удирай!

Приятель опрометью бросился в противоположную сторону. Сторож за ним. Пробежав версты две, сторож его настигает и грозно рычит:

— Билет! Билет подавай!

— Вот он, — говорит спокойно охотник и передает свой билет сторожу.

— Зачем же вы бежали-то от меня?

— А затем, что вот у того, который остался, никакого билета нет…

А Васильева между тем уж и след простыл.

П. И. Европеус встретил нас очень радушно и в охотничьих экскурсиях принимал деятельнейшее участие. Васильев, как истый охотник, неустанно целыми днями бродил по лесам и болотам, Бурдин в этом отношении от него отставал. Сначала он выказал увлечение, а потом стал предпочитать созерцание природы в усадьбе своего приятеля, а более всего карты.

Через неделю начали сбираться в отъезд, причем решено было во все время пути до города Бежецка охотиться. В виду этого, в дальнейшее с нами путешествие отправился Васильев и сын сельского священника из имения Европеуса, очень молодой человек, проводивший все каникулярное время на охоте. Он был очень искусным стрелком и опытным охотником, так что его компания для Бурдина и Васильева была приятна и полезна, тем более, что он превосходно знал окрестные леса и условия в них охоты.

Юноша этот обладал феноменальным аппетитом и водку истреблял с таким совершенством и удовольствием, что все мы вслух высказывали ему свое удивление.

Он нам на это говорил:

— Что же это за охотник, который не пьет? Каждый хороший охотник должен много пить. Это правило.

— Себя, очевидно, вы причисляете к лучшим из лучших? — иронически спросил его Бурдин.

— Без сомнения.

Федор Алексеевич имел при себе различные яства, частью приобретенные еще в Петербурге, частью вывезенные из Твери. Когда на привале мы совершали трапезу, Бурдин приходил прямо в ужас от аппетита юного охотника.

Он его поминутно останавливал возгласом:

— Молодой человек, оставьте нам хоть чуть-чуть понюхать!

Тот же, во время еды, не обращал ни малейшего внимания ни на кого из нас. И если мы не успевали воспользоваться вкусным куском, то наш попутчик уничтожал все попадавшееся ему под руку без остатка.

Когда он набросился на сыр рокфор, Бурдин воскликнул:

— Молодой человек, это ведь не творог!

— Я это вижу, — спокойно ответил «молодой человек».

— Вы заболеете: этого сыру много есть нельзя.

— Не беспокойтесь. У меня желудок семинарский, вылуженный.

По пути посетили село Еськи, расположенное на берегу реки Мологи. Село очень большое, в нем было жителей около тысячи душ.

Наш юный спутник сообщил нам, что обыватели «Еськи» оригинальнейший народ.

— Чем?

— Они пятницу считают праздничным днем и никогда в пятницу не работают.

— Это в силу чего?

— Не знаю.

Мы проезжали это село как раз в пятницу и действительно были свидетелями праздничной бездеятельности крестьян. Заинтересованные таким странным обычаем, мы обращались с расспросами к местным жителям, но никто ничего положительного сказать не мог.

— Так уж… значит, заведено… по какому ни на есть случаю… как отцы, так и мы… а только это у нас завсегда так…

Вблизи самого Бежецка охота была особенно удачна. Бурдин скомандовал нашему возчику отправиться в город и ожидать нас.

Мы разделились на две компании. Васильев с юным стрелком отправился вперед, я с Бурдиным побрел позади. На почтовой же станции в Бежецке мы согласились встретиться и расстаться.

Не успели мы сделать и полверсты, как вдруг Бурдин почувствовал себя дурно. К счастью, неподалеку оказалась мельница. Я кое-как довел его до жилья мельника и уложил на скамейку. Вскоре ему полегчало; однако, он продолжал лежать, чтобы основательнее окрепнуть силами. В избе было жарко и скучно. Я взял ружье Бурдина и вышел на реку. Увидал прыгающего воробья и попробовал поохотиться. Наметил и выстрелил. Вдруг точно из под земли предо мною появляются два здоровенных мужика.

— А, это вы у нас всех уток перестреляли?

— Каких уток? — удивился я. — Вот единственный раз в жизни вздумал поохотиться на воробья, да и то промахнулся.

— Сделай милость, не ври… От нас не увернешься… Мы тебя нашему барину доставим, а уж ты ему как угодно Лазаря пой…

— Какому барину?

— Здешнему помещику.

— Да вы братцы, с ума сошли. Я вовсе не охотился, я тут у мельника нахожусь с своим больным товарищем.

— Не ты, так твои товарищи сейчас здесь были… Только нам это все единственно, не будем сами пред господином ответ держать. Иди сам ответствовать.

Вижу, что от них не отвязаться.

— Пойдемте, говорю, Е мельнику. Там товарищ, без него я пойти не могу.

Мужики согласились.

Являюсь к Бурдину и рассказываю ему происшествие.

— Ну, это вздор! — сказал Бурдин и, обращаясь к мужикам, спросил: — что вам нужно за ваших уток?

— Ничего, потому что утки господские, а не наши…

О «задержке охотников» узнали в ближайшей деревне. К мельнице явилась целая орава крестьян, баб и ребятишек. Начались толки, суждения, угрожающие превратиться в скандал. Чтобы все это прикончить, Бурдин поднялся со скамейки и сказал:

— Где ваш помещик? Ведите нас к нему… Я с ним сам переговорю…

— Микита, давай веревок! — крикнул один из мужиков мельнику.

Каких веревок? Зачем? — всполошились мы.

— Знаем вашего брата! С дороги-то тягу дадите, али пристрелить нас пригрозите.

— Экие вы дураки! Вот вам мое ружье, несите его сами.

— Нет, это не модель… Ежели без веревок, то под арестом…

— Как это под арестом?

— А так, что вас на телегу усадим, а сами мы толпой кругом вас пойдем.

— Ну, ладно, везите нас под арестом!

Усадили в тряскую телегу и повезли под конвоем десятерых крестьян.

Въехали, наконец, в усадьбу. Остановили нас у ворот и пошли докладывать помещику об «арестантах». Тот приказал привести нас к нему на балкон, где он сидел с женой и пил чай.

Нас привели. Помещик (молодой офицер) строго оглядел нас с ног до головы и грубо крикнул:

— Кто вам позволил чужую птицу стрелять! На чужих владениях хищничеством заниматься!

— Позвольте…

— Ничего я вам не позволю! Как вам не стыдно! Знаете ли вы, что ваши действия подлежат к категории покраж?

— Этого я не знаю, — в свою очередь закричал Бурдин, — а знаете ли вы, с кем вы таким грубым и неприличным тоном разговариваете? Мы — артисты императорских с. — петербургских театров, в вашем имении оказались совершенно случайно и к довершению всего нм одной птицы у вас не убили.

Офицер смягчился.

— А кто же убил моих уток? Эй вы! — крикнул он мужикам. — Видели вы, как они стреляли?

— Видеть не видели, а только, должно быть, их товарищи баловали. Тех мы изымать не смогли.

— Позвольте предложить вам стоимость ваших уток, — сказал Бурдин: — чтобы вы действительно не подумали, что мы имели какую-нибудь корыстную цель, проходя вашими владениями с ружьем за плечами.

— Денег не возьму, но уток вы должны мне возвратить, если ваши товарищи не сделают этого.

Мы пообещались прислать к нему живых уток из Бежецка. От помещика мы вышли уже без конвоя и наняли ту же самую телегу до города.

В Бежецкой почтовой станции мы встретили Васильева и юношу охотника и рассказали им о своих злоключениях. Они в ответ расхохотались и показали нам груду настрелянных уток.

— Как вам не стыдно! — укоризненно произнес Бурдин.

— Так и надо этому скареду! — сказал юный охотник. — Это такой грубый и деспотичный помещик, что мы на возвратном пути с Василием Гавриловичем всех последних уток у него добьем.

— Смотрите, чтоб не было неприятности…

— Утечем, — беззаботно произнес юноша и опять расхохотался.

Мы велели заложить нам три тарантаса. Два для нас — в Рыбинск и один для Васильева с юношей в Тверь. Затем мы дружески распрощались и разъехались в разные стороны.

В первом тарантасе уместился я с Бурдиным, во втором его лакей Иван Иванович, очень комический и типичный слуга старых крепостных времен. Держал себя он очень степенно, говорил серьезно, обдуманно и не без поползновения на авторитет. Бурдин был почти неразлучен с ним. Вместе с Иваном Ивановичем находились в тарантасе — любимая собака Федора Алексеевича «Бекаска», которая все время пути вела себя довольно беспокойно, и два огромных сундука с платьем. Дорогой мы часто останавливались. В каждую остановку Бурдин, как заботливый барин, подходил к своему «багажному» тарантасу и осведомлялся у слуги:

— Хорошо ли? Спокойно ли?

Иван Иванович, несмотря на все неудобство близкого соседства громоздких сундуков и собаки, покорно отвечал:

— Ничего-с! Только вот им (Бекаске) как будто не по себе.

Этот ответ смешил Бурдина, и, кажется, больше ради него он часто приостанавливался и выходил из тарантаса к Ивану Ивановичу.

Подъезжая к Рыбинску, Федор Алексеевич повел со мной деловой разговор.

— Имейте в виду, пожалуйста, что мы простые путешественники, а не странствующие гастролеры.

— Почему?

— Этого требует политика. Не следует показывать вида антрепренеру, что мы приехали играть. Он станет нас эксплоатировать. Гораздо лучше, если мы объявим себя «проезжими». Тогда наверное он будет упрашивать нас принять участие в его спектаклях, и уж в таком случае мы себя не продешевим. Во всем этом я очень опытен, почему вы должны беспрекословно подчиняться всем моим решениям, а главное не вмешиваться в переговоры.

Я согласился.

— С антрепренерами нужно уметь держать ухо востро, — продолжал Бурдин. — Это такой хитрый и ехидный элемент человечества, что в обращении с ними нужно быть очень понаторевшим и ловким, иначе обойдут. Вот посмотрите, как я поведу дела. Обставлю Смирнова ^[52] в лучшем виде. У меня такой план в голове сложился, что мы сорвем с него такую цифру, о которой вы и мечтать не смеете.

Достигли наконец Рыбинска. Красивый, большой торговый город произвел на меня лучшее впечатление, нежели Тверь, не говоря уже о Бежецке. Будучи впервые в провинции, я с особенным любопытством вглядывался во все окружающее и приходил в искренний восторг от волжских картин. Хлебная набережная, полная кипучей жизни и безостановочной деятельности, в разгаре сезона была положительно живописна и привлекательна. Теперь, благодаря железнодорожной сети, широко раскинувшейся по отечеству, торговое значение Рыбинска не то, что было в прежние годы, но, все-таки, и теперь этот город не утрачивает своей прелести в летнюю пору и по прежнему приковывает к себе внимание каждого туриста.

Мы остановились в гостинице Соболева, находившейся как раз против театра. Теперь этой гостиницы не существует, так же, как не существует и старого деревянного театра. На том месте нынче красуется большой каменный театр, прекрасной архитектуры, а на месте гостиницы понастроен целый ряд каменных домов, В общем этот уголок, выходящий фасадом на реку Черемху, теперь неузнаваем.

Антрепренерствовал в Рыбинске в то время приснопамятный Василий Андреевич Смирнов, в театральном мире личность весьма известная и до сих пор не забытая. Он «директорствовал» продолжительное время, и у него переслужила масса актерского люда, разносившая о нем по Руси бесчисленное множество всевозможных анекдотов. На этот счет он был весьма счастлив. В особенности же пользовалась большою популярностью его неизменная по говорка: «да, потому что да», без которой он не мог связать буквально двух слов.

Труппа у него была огромная, на каждое амплуа, по крайней мере, человек по пяти, так что если бы рассортировать актеров, то их хватило бы непременно на три сцены.

— Зачем у вас так много народу? — как-то осведомился я у Смирнова.

— Благодетельствую, — хвастливо ответил он, — даю возможность существовать. Много ведь теперь их развелось, так что где уж им места приискивать.

И после маленькой паузы откровенно признался, обнаружив истинную суть дела:

— Да ведь и дешевенькие они у меня. Не дорого мне обходятся. У меня первый любовник всего 30 целковых получает… А чем одного хорошего держать за сто, так я лучше трех средненьких нанимаю. Вдвойне хорошо: и публика не балуется и разнообразия больше. На всякий вкус по актерику имеется.

Действительно, жалованье в то время в провинции было баснословно малое, в особенности у Смирнова доходило оно до ничтожности.

Отдохнув с дороги и погуляв по городу, Бурдин мне сказал:

— Пора сделать визит антрепренеру. Одевайтесь и пойдемте.

Сказано — сделано. Отправляемся к Смирнову, ютившемуся в верхнем этаже театра. Бурдин и Смирнов облобызались, как старые знакомые. Я представился сам. Беседа была очень оживленная и продолжительная, преимущественно театральная, но о «гастролях» ни одного слова. Я очень внимательно следил за «политикой» того и другого, и в конце-концов пришел к убеждению, что они друг друга «проводят». Никто из них не хотел первым начать деловых переговоров, хотя видимо оба горели нетерпением как можно скорее придти к соглашению. Однако, оба выдержали характер и разошлись, ничем не покончив.

На другой день явился к нам с ответным визитом антрепренер. Опять нескончаемые разговоры об отвлеченных предметах и ни слова о «гастролях». Наконец, Бурдину надоело выжидательное положению, и он пустил в ход тонкую дипломатию. Предупредительно моргнув мне глазом, он сказал:

— Александр Александрович, что же это вы, батенька, не укладываетесь? Потом опять горячку пороть станете.

Я понял этот маневр и поддержал его, ответив:

— Да у меня почти все уже уложено. Это ваши вещи валяются не прибранными.

— Чего это вы? — всполошился Смирнов. — Неужели в отъезд сбираетесь?

— А то что же еще? Нам здесь больше нечего делать. Погуляли, отдохнули и в путь…

— А я полагал, что сыграете у меня?

— Некогда нам.

— Куда же это торопитесь?

— К Смолькову, в Нижний! Он нас давно поджидает.

— Ну, полноте… погостите…

— Да, право, не можем…

— Ну, для меня.

— Разве только для вас! Пожалуй… так и быть, для вас только можем остаться…

Начались переговоры. Они имели вид мелочного торга. Очень долго торговались и, наконец, порешили на том, что мы будем играть без вознаграждения две недели, а потом возьмем по бенефису.

— Большего, ей-Богу, дать не могу. Но и это очень выгодное для вас условие, потому что с бенефисов рубликов по пяти сот нажить можете, — сказал в заключение Смирнов.

Бурдину ужасно хотелось «показать себя», на основании чего он и согласился на это предложение. Вообще он любил играть и в этом удовольствии никогда себе не отказывал.

Впоследствии антрепренер уразумел «дипломатическую выходку» Бурдина и как-то при случае ему заметил:

— А ведь я теперь догадался, что вы со мной сплутовали.

— Как это сплутовал? Когда? Что вы хотите сказать этим?

— Помните, насчет отъезда-то при мне заговорили? Вы, ведь, и не думали уезжать, вы только заставили меня первым завести с вами переговоры.

— Ну, конечно.

— Подловили! И, признаюсь, очень ловко!.. Теперь досадую на себя, как это не сумел тогда же вас понять… Мне бы нужно было пожелать вам «доброго пути». Любопытно, что бы вы мне ответили.

— Поздно, батенька, опомнились.

В день нашего соглашения с антрепренером был спектакль. Я и Бурдин, конечно, не пропустили возможности взглянуть на актеров местной труппы. Отправляемся в театр и останавливаемся перед ним в полном недоумении. Весь фасад и подъезд задрапированы красным сукном.

— Что это значит? — обращаемся к театральному сторожу.

— По праздничному, — туманно ответил он, ничуть не удовлетворяя нашему любопытству.

С таким же вопросом подходим к кассиру, но и он уклончиво ссылается на «приказание Василия Андреевича». В театре разыскиваем Смирнова и спрашиваем его: