Мцра, малая Анна и Чедым

Когда в душе умолкнут размышления и представления о чем бы то ни было земном, в ней наступает дивное молчание, немое от все­го вещественного. И это молчание становится небесным молчани­ем, когда в нем начинает говорить Господь неизреченными слова­ми, воспринимаемыми духовным слухом чуткой души как веяния Божественной благодати. Хотя из любви возникает все, что есть, что было и будет, сама любовь остается всегда той же самой, без всяких изменений, ибо она даже сейчас такая же, какой была и бу­дет во веки веков.

Преодолевая жизненные рубежи, мы преодолеваем на самом де­ле собственные страхи и опасения, чутьем проникая в обостренное восприятие Божественного Промысла, хранящего нас и ведущего по жизни на встречу с Богом.

Мы вновь долго пробивались сквозь сплошные заросли родо­дендрона и лавровишни, пока не оказались прямо напротив ви­денной нами в бинокль прекрасной уединенной долины. С трех сторон ее закрывали скальные хребты. В центральной части зуб­цами поднимался красивый пик, слева реяла в синеве громадная глыба массива Герванта. С огромной, отполированой древними ледниками каменной стены падал водопад, переходя внизу в кра­сивую голубую реку, приток Бзыби. Посреди этой сине-зеленой ча­щи, как зеленое украшение, стояла наша уединенная гора - место предполагаемого храма.

Необходимо было спуститься к Бзыби, но нам ее никак не уда­валось увидеть. Мы находились в непроходимых широких ку­старниковых зарослях, не ведая, где они заканчиваются. Стали ориентироваться на смутный шум реки, но прошло уже два часа нашего утомительного лазания по зеленым дебрям, а мы все еще не достигли берега. Земли под собой мы тоже не видели, так как уже несколько часов шагали по толстым переплетенным ветвям могучих кустов.

Случайно глянув вниз, я ужаснулся: мы все это время ползли над Бзыбским каньоном на огромной высоте! Ветви, подобно кры­ше, срослись между собой. Река шумела далеко внизу под нами, белея порогами. Не зря этот каньон считался непроходимым! При­шлось еще некоторое время ползти по кустам, опасаясь свалиться вниз. Вскоре начались громадные скальные блоки из базальта, за­тем каменные осыпи, и мы очутились на берегу реки, за пределами верхнего каньона.

Перед входом в узкое непроглядное ущелье Бзыбь привольно текла по галечниковым отмелям. Перейти ее вброд не составляло труда. Интересно было подняться на вершину нашей лесной го­ры - вид с нее открывался замечательный. Но с мечтой о построй­ке здесь уединенной церкви пришлось расстаться. Никакой груз по каньону затащить в эту даль не представлялось возможным. К востоку от вершины, где мы стояли, отходила узкая перемычка, поросшая редким кустарником. Она переходила в пологий склон левого борта долины, смыкаясь с большими скальными уступами, внушающими трепет.

Батюшка, а куда идти дальше? - озираясь, спросил Андрей.

Наверх, по скалам. За ними большие озера. Мне о них расска­зывал лесничий, - ответил, я внимательно рассматривая лобас­тые скалы.

Но там же стена!

Вот туда и пойдем!..

На месте стало заметно, что на стену можно взойти по пихтово­му редколесью. На карте у лесника стояли обозначения, что скаль­ные уступы на подступах к озерам непроходимы. По опыту мне уже неоднократно пришлось убедиться, что на картах горы - это горы официальные, а на месте - они живые и умеют говорить о себе луч­ше всяких карт.

Солнце уже закатывалось за Чедым, когда мы, сильно уставшие, поднялись в луговое высокогорье. Повсюду рос низкорослый белый рододендрон. Его цветки были сладкими на вкус, и мы заварили их как чай, разведя слабый костерок из случайно найденной коряги. Пока ставили палатку, солнце почти закатилось. В долине Бзыби наступила ночь, а на гребне, где стояла палатка, все еще было свет­ло. Нас мягко окутал загадочно-безмолвный вечер. Травы, палат­ка, наши лица, горы и небо - все погрузилось в розовое зарево тон­ких и нежных оттенков. Это было настолько красиво, что мы сели на розовую траву, достали четки и молились, пока не подступила темнота. Разговаривали мы шепотом, не желая тревожить этот не от мира сего удивительный розовый свет, который тихо угасал на наших лицах, словно это было сокровенное свидание с небесами. Стемнело. Резкий холод потек с вершины. Мы поднялись с кам­ней. Вдруг Андрей застонал.

Что с тобой?

Батюшка, ногу свело. Разогнуть не могу. Нужно делать массаж ноги! Сам я не смогу его сделать...

Оказалось, что у него редкое заболевание: ленточные мышцы бедра могут от холода захлестнуть друг друга. Это может произой­ти и от неудачного положения ноги. В палатке Андрей лег на жи­вот, и из его объяснений я пытался понять, что мне нужно делать.

Только один доктор в Лавре умеет вправить мышцу, - стонал Андрей. - Если вы не вправите ее, я не смогу идти с тяжелым рюк­заком...

Я взялся вправлять ему ногу, не представляя себе, что из этого может получиться. Мой спутник был атлетического телосложения, и нащупать захлестнувшуюся мышцу было очень тяжело.

Ну и нога у тебя, Андрей, - вырвалось у меня от усталости. - Как у слона!

Делайте, батюшка, другого выхода нет. А я постараюсь мо­литься...

Час шел за часом, мы отдыхали и снова пытались вправить мышцу. К счастью, наконец-то что-то щелкнуло, когда я разминал ногу, и она выпрямилась.

Батюшка, получилось! Слава Богу! Теперь нужно быть осто­рожнее, чтобы снова не свело... И боли почти нет! Невероятно... - радовался Андрей. - А вы помните, как вы это сделали?

Нет, Андрей, не помню...

Жаль... - вздохнул он.

Радостные, мы забрались в спальники. Над палаткой бродил тонкий свет нового месяца.

Утренний чай из белых цветков дался нам с большим трудом. Его пришлось готовить на слабом огне из тонких веточек, вдоволь намахавшись ковриками, чтобы раздуть огонь, и наглотавшись ды­ма. Ища выхода на верх скальной стенки, мы обнаружили едва за­метную тропинку, ведущую в небольшой лесок в узкой щели среди отвесных скал.

Смотри сюда - трос! - указал я рукой Андрею.

Это стояла охотничья ловушка - петля на медведя. Стало ясно, что поблизости есть люди. Тропа зигзагом уходила круто вверх, лавируя между скальными башнями. Еще немного усилий - и мы вышли на обширное плато, посреди которого мерцало синими ис­крами большое горное озеро, километра полтора в длину и шири­ну. На дальнем берегу виднелся пастушеский балаган, вился ды­мок, паслись лошади. По склонам разбрелись коровы.

Мы подошли к горному жилищу из камня, покрытому дранкой. Двое греков, заросших бородами по самые глаза, с изумлением уставились на нас.

Откуда вы пришли?

По тропе снизу... - ответил я.

А как же вы ее нашли?

Случайно.

А на тропе трос видели?

Видели.

Греки переглянулись.

Ну ладно, мацони пить будете?

А что это такое? - спросил мой друг.

Как что такое? Настоящее кислое молоко!

Они дали нам в руки миски с густым кислым молоком, в кото­ром торчали ложки.

Пока мы угощались, пастухи рассказали нам, что каждое лето пасут здесь коров с побережья, которых гонят сюда десять дней. Это озеро Мцра, в переводе с грузинского значит “уединенное”, или Большая Анна по-абхазски. Рядом с этим озером, за небольшим во­доразделом, есть другое озеро, поменьше, называется Малая Анна. О тропе они попросили нас отдельно:

Это наша секретная тропа, никому о ней не говорите...

Мы заверили пастухов в своей надежности держать слово.

Расспросив путь к Малой Анне и попрощавшись к греками, мы

через полчаса вышли к небольшому темно-синему озеру, по ко­торому плавали большие льдины. Оно находилось повыше пер­вого озера, поэтому даже летом лед не смог растаять полностью. Над ним нависал красивый зубчатый пик, отвесно уходящий в воду. Мы поставили на берегу озера палатку, а Андрей, взяв в по­дарок пастухам плитку шоколада, убежал с котелком за новой порцией мацони.

Солнце стояло высоко и я отправился осмотреть окрестности. Со стороны озера понравившийся мне пик выглядел совершенно не­приступным. С обратной стороны он не казался таким устрашаю­щим, его массив составляли ступенчатые складки горной породы. Желая помолиться на теплых скалах и ища укрытия от довольно холодного ветра, я начал подниматься по каменным блокам.

Азарт подъема увлекал меня все выше и выше. Вскоре зубча­тая вершина замаячила высоко вверху, на фоне быстро летящих облаков. Останавливаться не хотелось. Сверху хорошо было видно, что наша палатка пуста и мой друг еще не вернулся от пастухов.

Наконец я добрался, запыхавшись, до острой, составленной из раздробленных гранитных блоков, вершины. Панорама вокруг лежала необозримая. Главный Кавказский хребет сверкал сво­ими могучими ледниками. Два озера внизу, большое и малое, с его льдинами, вспыхивали солнечными искрами. Справа уходил в небо огромный пологий склон с альпийскими лугами - массив Герванта. На этом склоне я заметил маленькую фигурку, быстро движущуюся к вершине. В бинокль я разглядел, что это подни­мался Андрей.

“Не удержался... - прошептал я. - Впрочем, в этом мы похожи друг на друга...”

Найдя острый камень, я выцарапал на вершине большие буквы ТСЛ - Троице-Сергиева Лавра. И выложил из камней крест.

“Пусть это будет пик в честь Лавры преподобного Сергия!” За­тем достал из кармана четки, нашел укрытие от ветра и вдоволь по­молился. Вид бегущего далеко внизу по лугам Андрея, с котелком мацони, заставил меня с сожалением покинуть покоренную мной вершину. К палатке я спустился со стихотворением “Мцра”.

* * *

Даже в июле не тают льды

На матовой сини озер,

Когда до них доберешься ты,

Одолев бастионы гор.

Вода этих чаш чиста, холодна

И где-то, на самом краю,

Блестит расплавленный слиток дня,

Обжигая душу твою.

А склон перевала горяч и сух,

В шафранной ржавчине скал.

И ты не знаешь, что делать вдруг

С тем счастьем, что ты отыскал.

У палатки мы встретились почти одновременно.

- Батюшка, простите меня! Я соблазнился - поднялся на верши­ну Герванта! Она же была совсем рядом... Какой там вид, если бы вы знали... - запыхавшись, начал оправдываться мой восходитель. А я тебя хорошо видел, как ты поднимался!

Откуда же вы могли меня видеть, если наша палатка стоит внизу и отсюда вершина закрыта ближайшим хребтом?

Вот с этого пика, который теперь называется пик ТСЛ - Трои­це-Сергиевой Лавры!

Андрей рассмеялся:

Так мы оба побывали на разных вершинах? Но моя вер­шина лучше!

Лучше, лучше, - улыбнулся я. - Но моя тоже неплохая...

Пока мы обедали восхитительным мацони и большой лепешкой,

которую подарили пастухи, внизу подул холодный ветер. Солнце ушло за пик ТСЛ, и стало очень холодно. Мы залезли в палатку и, после вечерних молитв, быстро уснули, утомленные прошедшим днем. Пастухи указали нам обход этого скального района, приведя нас к тропе, уходящей на юг, в сторону моря. Нам нужно было вый­ти к склонам пика Чедым с южной стороны, где начинался абхаз­ский “Бермудский треугольник”.

Тропа сначала повела нас глубоко вниз, в глубокие врезы уще­лья, а затем пошла параллельно Бзыбскому хребту, пересекая один за другим крутые горные отроги. То круто забирая вверх, то уходя в ущелья, где она часто терялась, тропа забирала все наши силы. В сильной усталости мы выползли на очередной водораздельный хребет. Когда справа мелькнула вершина, мы решительно устреми­лись прямо вверх, взяв ориентиром Чедым.

На жарком и сухом южном склоне воды не было. Полынный горький запах сушил горло. Наши фляжки давно опустели, а склон уходил все выше и выше. Цепляясь за кусты и острые скалы, мы упрямо поднимались вверх. На этом изнурительном подъеме у ме­ня начали срываться ноги с уступов из-за стертых подошв старых сапог. Я безпрестанно падал, едва успевая схватиться руками за сухие колючие травы, чтобы не улететь вниз. К тому же нагретая резина сапог жгла так, что ноги горели, как в огне.

Сильная жара, раскаленный склон, обжигающая резина на са­погах, постоянные падения на глинистых обрывах и отсутствие во­ды превратились в какой-то затянувшийся кошмар. И только когда свежий прохладный воздух проник в наши легкие, мы почувство­вали, что этот кошмар остался позади. Мы встали на дрожащие но­ги и огляделись. Перед нами расстилалось горное плато, усеянное огромными валунами. Вдали блестели белые нитки ручьев, бегу­щих по зеленым лугам со склонов Чедыма. Зная, что места, по которым мы начали свой путь, непроходи­мы, наши души объединились в доверии к Богу, не оставляющему нас и открывшему в наших сердцах неведомое до этого и какое-то невыразимое чутье, шаг за шагом сопровождающее нас в непро­ходимых горных дебрях. Сладко, Господи, вздыхать о Тебе в горной палатке, окруженной звездной ночью, благоухающей луговыми травами, волнуемыми порывами свежего ветра. Но еще слаще су­меть забыть этот мир, ускользающий от нас подобно отражению в воде, чтобы ощутить внутри себя иной мир, который безконечно превосходит всю землю и всю вселенную с ее чудесами.

Как неоперившихся птенцов в гнезде пугает всякий шорох, так и сердца, еще не утвердившиеся в вере, устрашает малейшее иску­шение. Подлинная духовная решимость полностью побеждает мир сей, следуя за Христом. Целеустремленное сердце, обладающее та­кой решимостью, уже не стремится обратно в мир, но и не страшит­ся его наваждений.

ВОСХОЖДЕНИЕ

Где бы ни пришлось оставить это тело, душа, встретившаяся с Иисусом на земле, всегда со всей очевидностью знает, что Он нераз­делим с ней, ибо Христос и есть ее вечные Небеса. Сколько бы мы ни созерцали внешнюю красоту мира сего, мы понемногу начина­ем постигать одну главную истину: то, что внутри нас, несравненно превыше и лучше всего.

В духовной науке также есть свои законы, один из которых мож­но описать так: “Сила Божественной благодати прямо пропорцио­нальна смирению и обратно пропорциональна гордости, как и на­стоящее счастье!” - думал я, слыша, как позади пыхтит Андрей, карабкаясь по скалам.

Взобравшись на плато, мы оглянулись: побережье, окутанное легкой морской дымкой, открылось перед нашими глазами. Бе­лым романтическим видением угадывался Сухуми, в море видне­лись плывущие корабли. Веер глубоких ущелий и хребтов уходил от предвершинного плоскогорья, где стояли мы с Андреем, к да­лекому, невыразимо прекрасному морю. Так вот он какой - абхаз­ский “Бермудский треугольник”! Узкие ущелья настолько заросли густым подлеском, что пройти там не представлялось никакой возможности. Реки, текущие с Чедыма, устрашали взор безпорядочным каскадом непроходимых водопадов, уходящих в глубокие врезы в горных породах. Понятно - тот, кто попадал в эти ущелья, быстро терял силы, а выбраться из таких каньонов становилось практически невозможно. То, что мы изменили наш маршрут и вышли на горное плато под вершиной, спасло нас от блужданий по непроходимым дебрям.

Пройдя еще немного по россыпям сланцев, звеневших под но­гами, как стекло, мы заметили узенькую тропинку. Река приве­ла нас к пастушьему балагану, пристроенному к большой камен­ной глыбе.

“Вот и ночлег!” - вырвался у меня из груди облегченный вздох. Внутри людей не было, что еще больше нас обрадовало. Для костра удалось насобирать сухих веток мелкого кустарника, и через мгно­вение в очаге заполыхал огонь. Чай на закате оказался необыкно­венно вкусным.

Прекрасный вечер вызванивал в розовеющий дали первыми звездами. Заходящее солнце опускалось в безкрайнее море, окра­шивая далекие горизонты пурпуром и охрой. Мы долго молились по четкам, не торопясь уходить в темный балаган. На южном скло­не Бзбыбского хребта стояло теплое лето, кузнечики блаженно перекликались в луговых ковылях. Наши взлохмаченные головы касались быстро летящих облаков.

Когда утром мы вышли из балагана с рюкзаками, готовясь про­должить путь, до нашего слуха донеслось позвякивание: снизу под­нимались два ослика, груженные молочными бидонами и больши­ми кастрюлями. За этим маленьким караваном шел его хозяин. После взаимных приветствий мы помогли ему развьючить ишаков и за чаем разговорились.

Это был армянин-пастух из дальнего армянского села с по­бережья.

Как же вы проходите эти жуткие ущелья? - спросил я с боль­шим интересом.

Все время надо идти только поверху. Вниз нельзя - смерть!

А тропа вверху нормальная?

Тропы почти не видно из-за густой травы. Дорогу нужно хоро­шо знать, не знаешь тропы - пропадешь...

Затем пастух сразу сменил тему:

А вы сами откуда?

Из Москвы. - ответил Андрей.

Дайте мне, пожалуйста, ваш адресок! Теперь я тоже хочу по­бывать у вас в гостях! - неожиданно закончил армянин.

Он записал адрес Андрея, но бедняге никогда уже не довелось им воспользоваться. Вся жизнь в недалеком будущем полетела вверх дном. До войны оставались считанные месяцы...

Над тропой, кружащей среди хвощей и мелких кустиков брусни­ки, по которой мы двигались вдоль Чедыма, протянулись длинные осыпи. Они переходили в снежники, восходящие к скальным башням.

Батюшка, давайте попробуем подняться на вершину! - умоля­юще посмотрел на меня мой спутник.

Андрей, в резиновых сапогах взойти наверх, куда поднимают­ся альпинисты со специальным снаряжением, - это абсурд! - от­резал я. - Тем более в моей изношенной обуви!

Тогда благословите подняться насколько возможно, чтобы по­лучше рассмотреть весь этот край! - не сдавался он.

Это показалось мне возможным. Успех наших первых восхожде­ний на небольшие вершины волновал сердца желанием попробо­вать подняться и на этот красивый, но устрашающий своей крутиз­ной пик.

Мы оставили рюкзаки у подножия предвершинной башни, взяв с собой небольшую сумку с сухарями и водой, и медленно пошли вверх по растрескавшимся скальным блокам, где камни лежали очень неустойчиво. Я то и дело просил моего неугомонного спут­ника не торопиться и не наступать на качающиеся глыбы. Затем скалы перешли в длинный язык фирнового слежавшегося снега.

Вскоре начались нависающие над нашими головами скальные уступы. Не знаю, как это случилось, но здесь, на этом подъеме, впервые появилось горное чутье, обостренное страхом серьезной опасности. Лавируя между вертикальными каменными стенками, неведомым для меня образом я находил новые и неожиданные воз­можности для подъема.

Андрей, пожалуйста, запоминай приметы подъема, потому что спуск будет еще более сложным! - просил я своего друга, не на­деясь запомнить все ориентиры нашего восхождения.

Последние несколько десятков метров мы уже карабкались по скальным столбам из диабаза и гранита, цепляясь за мельчайшие полочки и щели и помогая друг другу.

Господи, помоги нам только спуститься целыми и невреди­мыми! - изо всех сил молился я, не представляя, как мы будем спускаться.

Вершина становилась все ближе и ближе, четко выделяясь на фоне неба остроконечным шпилем. Сделав последние усилия, мы вскарабкались на скальную площадку, размером два на два метра. Это была вершина пика, где захватывало дух от голубой без- конечности и бездонных пропастей, окружавших нас. Мы стояли на самой высокой точке Бхыбского хребта, и вся Абхазия распро­стерлась под нами. На северо-востоке синели зубцы Агепсты над озером Рица, на севере в дымке угадывался массив Главного Кав­казского хребта с Санчарским и Марухским перевалами. Позади, слепя глаза лазурью, искрилось море, устремившееся огромной ду­гой побережья на восток вплоть до Батуми. Облака, словно рыбья чешуя, стояли на далеком горизонте.

Под нашими ногами зияла неприступная бездна вертикаль­ных гранитных стен, уходящих глубоко вниз, до фирнового плато. Единственный путь к вершине был именно этот, который мы наш­ли каким-то неведомым чутьем. При взгляде вниз по спине шел холодок. Из-за поднявшегося сильного ветра стоять на вершинной площадке становилось опасно. Мы присели на расстрескавшиеся плиты, а Андрей начал разбирать небольшую пирамидку из кам­ней. Он обнаружил в ней ржавую консервную банку из-под сгу­щенного молока и достал оттуда записку альпинистов, в которой мы прочитали следующее: “Группа альпинистов из Новосибирска взошла на Чедым со второй попытки. Июль 1982 года”.

Батюшка, мы теперь тоже альпинисты! Надо же, покорили та­кую вершину! - ликовал восходитель в резиновых сапогах.

Дорогой мой, ты помолись лучше, чтобы мы смогли спустить­ся обратно! Ведь гибнут больше на спуске, чем на подъеме...

Мое замечание заставило Андрея призадуматься.

Я осторожно посмотрел вниз, отыскивая путь, которым мы под­нялись. От этого зрелища у меня стало холодно в груди. Понять, где мы прошли, казалось совершенно невозможно. Из сияющей бездны тянуло ужасом. С трудом поборов в себе страх и перекре­стившись, на дрожащих ногах, судорожно хватаясь за скалы рука­ми, я сполз на первую каменную полку. Мой друг молча следовал за мной. Мы перевели дух и вновь начали спуск.

Каждый каменный карниз под нами выглядел недоступным, но после спуска на него следующий скальный выступ казался еще бо­лее грозным. Тем не менее, в полном молчании, мы спускались все ниже и ниже, пока под нами не забелела длинная полоса фирно­вого снега, круто уходящая вниз. Спустившись, мы присели прямо на снег и посмотрели друг на друга. Наши лица молча говорили о пережитой опасности.

Слава Богу, мы живы, Андрей! Да, батюшка, слава Богу! Но это был высший класс! - не удер­жался он.

Идти вниз по плотному фирну было очень утомительно, так как приходилось каблуками вбивать сапоги в жесткий снег, к тому же я постоянно падал, не в состоянии удержаться в обуви с истертой по­дошвой. Тогда мне показалось лучшим изменить тактику спуска, и я стал съезжать в сапогах, словно на лыжах, притормаживая лыж­ной палкой, когда набирал скорость.

Андрей, делай как я - притормаживай палкой и старайся не разгоняться! - крикнул я, оборачиваясь.

Но мое замечание опоздало. Он стремглав пронесся мимо меня, лежа на спине и безпомощно глядя в небо.

Повернись на живот и воткни палку в снег! - продолжал я кри­чать ему вслед.

Но мой друг несся вниз, палки безполезно болтались на его ру­ках, а он пальцами и каблуками пытался погасить скорость. Сла­ва Богу, что дальше крутой склон постепенно выполаживался, и Андрею удалось затормозить в рыхлом и протаявшем на горячем солнце снежнике. Когда он наконец поднялся, его фигурка казалась совсем микроскопической на фоне огромных размеров ущелья.

Еще час я спускался до него по лавинному снежному языку, ко­торый Андрей пролетел за десять секунд. Он хмуро вытряхивал из брюк набившийся в них мокрый снег. Ссадины на руках и ногах молчаливо свидетельствовали о его страдании.

Почему же ты не тормозил, Андрей?

Растерялся... - развел он руками и поглядел вверх. - Ну и по­лет... Ничего, царапины заживут! - улыбнулся он, заметив мой со­болезнующий взгляд. - Главное, цел остался!

Тропа, по которой мы огибали Чедым, кружила столь прихотли­во, что, казалось, проложена так нарочно. Чтобы выиграть время, я предложил сократить путь и пройти очередное ущелье напрямую, через его верховья, забыв о коварных подошвах на моих сапогах. Пока на крутом склоне тянулись редкие кусты, они помогали мне удерживаться от падения, но, когда мы вышли на голые скальные полки, дело приняло нехороший оборот. Для того чтобы выйти на седловину под Чедымом, предстояло пройти по скальному наклон­ному карнизу, хватаясь руками за нависшие скалы. Мой спутник ловко преодолел этот участок, длиной метров пятнадцать, а я оста­новился, понимая, что мне здесь не пройти.

Батюшка, осторожно продвигайтесь и пройдете! Вот увиди­те... - умолял меня Андрей, заметив мою неуверенность. Но, когда я пытался двигаться по наклонной скальной полке, сапоги не держали меня на скалах и скользили. Уходящий в про­пасть обрыв притягивал взгляд. Оглянувшись назад, я понял, что обратный путь практически безнадежен - слишком много сил мы потратили на то, чтобы приблизиться к седловине.

- Андрей, сапоги скользят, не могу идти! - крикнул я ему.

Тот в ответ безпрестанно крестил меня, подбадривая умоляю­щим взглядом. Опустившись на четвереньки, чтобы было больше сцепления со скалой, я на коленях пополз вперед, понимая, что при одном неосторожном движении срыв неизбежен. Рюкзак цеплял­ся за скалы и угрожал сбросить меня вниз. Передвигая с молитвой руки и ноги, я тихонько двигался вперед. Во рту пересохло. Руки и ноги дрожали. Этот нелегкий переход вдоль обрыва длился словно целую вечность. Приблизившись к первым кустам за карнизом, я судорожно ухватился за них руками. В этот момент больше всего хотелось осуждать и ругать того паренька, который оставил мне свои стертые сапоги. Только молитва помогла мне вытащить ум из неприятного состояния, в котором он жаждал бранить и порицать ничего не ведающего мальчишку. Отдышавшись на зеленом скло­не, мы полезли круто вверх на перевал, над которым возвышались белые пирамиды кучевых облаков.

Все страхи и раздражения остались далеко позади. Зеленые склоны в россыпях альпийской незабудки радовали взгляд. К вечеру мы взобрались на седло под Чедымом. Тучи быстро заво­лакивали небо. Резко стемнело. Нам пришлось в спешке ставить палатку. Она хлопала на ветру и вырывалась из рук. Укрепили рас­тяжки большими камнями. Хлопанье полотнища и рев ветра над головой заставляли нас постоянно прислушиваться к тому, что творится снаружи.

Грянувший словно у самого уха оглушительный раскат грома заставил нас усиленно молиться. Громыхающее эхо покатилось по хребтам. Молнии вспыхивали одна за другой, как будто все они собрались на этой горной седловине. От спальников шло голубое сияние. Мы взглянули друг на друга и не смогли удержаться от удивленных возгласов. Наши волосы стояли дыбом, и из них вы­летали голубые искры. При малейшем движении от рук и одежды вылетали языки голубоватого пламени. Я вспомнил, как читал в справочнике туриста, что во время грозы необходимо выбросить из палатки все металлические предметы. Мы выкинули в темноту котелки, алюминиевые миски, ложки, кружки и термос, и остались сидеть под оглушительный громовой треск и пальбу. Голосов своих нам не было слышно, но молились мы вслух безостановочно, прося Господа, чтобы Он оставил нас в живых.

В непроглядной темноте разразился шумный ливень, который продолжался до утра. Когда мы выглянули из палатки, стоял гу­стой туман. Нигде не было видно ни одного просвета, и в этом сплошном тумане нам предстояло отыскать спуск к реке по лесным обрывистым склонам. Я помнил, что под нами находится большой водопад, по которому невозможно спуститься. Грохот его доносил­ся сквозь туман. Нам надлежало по большой дуге обойти несколь­ко узких ущелий с бурными водопадами и найти спуск по един­ственному лесному хребту, полого выходящему к Бзыби. Попасть на него можно было лишь при некоторой видимости. Как нарочно, дождь не заканчивался и висел густой туман, полностью скрываю­щий наш путь. Хотелось остаться в палатке и переждать дождь, но он мог продолжаться и неделю. Наше положение осложнялось тем, что моего друга в скиту ожидал билет на самолет, к тому же Андрей обещал начальству явиться в Лавру без опозданий.

В полном тумане, повисшем на горах без всякого движения, мы продолжили спуск, не ведая, где находимся. Дождь лил не пе­реставая.

- Андрей, ты тоже молись, чтобы нам хотя бы на секунду уви­деть, куда мы идем! - безпрестанно просил я своего товарища.

Под густой пихтой, где казалось немного посуше, мы останови­лись и, молясь, во все глаза вглядывались в густую пелену, чтобы увидеть хотя бы часть рельефа. Но все было тщетно. Наша одежда совершенно промокла, и мы дрожали от холода. С пихты неожи­данно посыпались дождевые капли. По верхушкам леса прошумел ветер, и туман пришел в движение. Впереди, в туманном окошке, проглянул на миг узкий лесной гребень, по которому нам следовало двигаться вниз. Мы стояли в опасном месте, где вниз расходилось несколько совершенно непроходимых ущелий, заканчивающихся клокочущими водопадами, откуда выбраться у нас уже не остава­лось бы сил. “Господи, помилуй нас и спаси!” - с этими словами мы устремились вниз единственно верным путем, чтобы успеть прой­ти побольше, пока открылась небольшая видимость.

Не позволяй своему сердцу уснуть в лености и остыть в отчая­нии. Ибо в Господе хранится животворящая благодать, пробужда­ющая усыпленных и восставляющая расслабленных. Душа хочет слышать сокровенное, видеть невидимое, познать непостижимое, ибо она желает верить. Да не постыдится вера ее в Твою благость, Господи, делающую немощных сильными, а порабощенных стра­стями - свободными в Твоей Божественной свободе.

ПЕРЕПРАВА

Прошу Твоей помощи, Владыко Человеколюбие, да отвергну са­мого себя, чтобы всецело постичь Тебя, Боже, и в Тебе обрести но­вого себя, - нового не плотью и размышлениями, а совершенным преображением души во Святом Духе. Укрепляясь в добром, уко­ряя себя в дурном, верная душа, обретшая в себе Иисуса Христа, продолжает возрастать в добре и учится любить Бога и ближних, чтобы в полноте постичь ту любовь, которою Ты любишь нас, Воз­любленный Иисусе, Боже наш.

Безкорыстная помощь ближним изменяет эгоцентричный ум, делая его христоцентричным, когда в нем тихо загорается утрен­няя звезда первой благодати.

Держась друг друга, чтобы не потеряться в густом тумане, Ан­дрей и я спускались к реке.

Чем ниже мы продвигались, тем воздух становился теплее, хотя небольшой дождь продолжал сыпать сверху мелкими ледяными каплями. Сквозь туман изредка начало проглядывать солнце. Лес сразу ожил, наполнился птичьими голосами и теплом. Грозный гул реки заставил нас насторожиться: от прошедшего ливня Бзыбь вздулась и своим гулом словно предупреждала нас о новой опасно­сти. Выйдя к берегу, мы впали в отчаяние.

Батюшка, мне сегодня же нужно попасть на Псху, чтобы завтра улететь самолетом! А то я пропал - меня за опоздание может уво­лить наместник...

Понятно, Андрей, давай искать вместе, где можно перепра­виться... - согласился я, хотя внутренне оробел при виде быстро несущейся и клокочущей серой воды, которая метрах в пятидесяти ниже по течению с ревом ударялась о каменные пороги.

Увидев, что небольшая галечниковая отмель, заросшая лозня­ком, разделяет речную стремнину на два рукава, я указал Андрею на этот участок берега:

Здесь, может быть, удастся перейти поток, но приготовься к тому, что река собьет нас! Главное, суметь ухватиться за ветки на другом берегу, чтобы нас не унесло на пороги... Ты готов?

Готов, батюшка!

Мы перекрестили сами себя и нашу переправу. Как только мы вошли в холодное течение, оно сразу сбило нас с ног. В резиновые сапоги набралась вода, и они мгновенно своей тяжестью утянули нас на дно. Глубина реки была в этом месте примерно по грудь, но холодный бушующий поток накрыл нас с головой, и пришла мысль, что мы уже утонули.

Нас потащило течением вниз, но как только я почувствовал под ногами дно, то с усилием оттолкнулся от него, чтобы вдохнуть воз­дух. И только сделал один вдох, как меня снова сбило с ног. Мель­ком я успел заметить, что мой друг пытается делать то же самое. Рюкзак не успел еще промокнуть и, подобно спасательному кругу, тянул наверх. Так, отталкиваясь от дна ногами и двигаясь наиско­сок в направлении острова, выныривая и вновь погружаясь в воду, я пытался встать на ноги, борясь с большим буруном, который об­разовался справа у моего тела. Стараясь не смотреть на бушующие ниже пороги, я ухватился за ветви лозняка и выбрался на спаси­тельный остров. Рядом из воды выбрался Андрей. Тяжело дыша, мы вылили из сапог воду и, не задерживаясь, стали переходить второй рукав реки, который был помельче, только более широкий.

На галечниковом берегу мой товарищ согнулся и со стоном лег на гальку:

Опять ногу захлестнуло... - простонал он. - Наверное, от холо­да, батюшка... Вправьте опять мне мышцу, пожалуйста...

Солнце снова скрылось за тучами, и сильно похолодало. Темпе­ратура воды в реке была примерно градусов восемь. Мы дрожали от озноба, так как снова начал моросить холодный дождь. В отли­чие от прошлого раза, когда я вправлял ногу Андрею, сил у меня уже не оставалось никаких. Ногу его крепко свело. Покрытый гуси­ной кожей, Андрей посинел от переохлаждения. Вдобавок сильно кусали комары.

Как я ни старался, как мы ни молились, у нас ничего не вышло. Я ослаб от недоедания и от холода, а нога моего несчастного друга не разгибалась ни в какую, несмотря на все мои усилия.

Придется идти так как есть... - простонал бедный Андрей, убедившись в безполезности моих попыток.

Из толстой ветки граба я вырезал ему посох. Лыжные палки мы спрятали в кустах и побрели в скит, поливаемые порывистыми шквалами дождя и продуваемые холодным ветром.

Когда мы на середине пути приблизились к знакомому водопаду, то почувствовали тепло. В синеющем окошке небес засияло лучи­стое солнце. Мы снова попробовали вправить мышцу, но попытки

не дали никакого результата. Даже в скиту никто не смог помочь Андрею. Он, постанывая, доковылял до аэродрома и попрощался со мной возгласом:

- До новой встречи!

Ногу ему вправили только в Лавре. Один Бог знает, сколько он натерпелся по дороге в Москву.

В скиту отец Пимен без устали продолжал обустраиваться и строиться. Вместе со всеми я продолжил ограждать изгородью большую территорию скита от бродячих свиней и коров. Архиман­дрит, с видимым удовольствием и интересом, делал пристройку к дому, очень необходимую к зиме. Напиленные им бензопилой толстые и невероятно тяжелые доски мы прибивали к стойкам длинными гвоздями. Наконец пришел со Псху печник, давно обе­щавший нам сложить в доме русскую печь. На лошадях он привез две обвязки кирпичей и сложил очень неплохую печь с духовкой и лежанкой, чтобы зимой на ней можно было лечить простуду. Мой умелый в поварских делах друг освоил с послушниками выпечку хлеба и радовал всех толстыми аппетитными лепешками, испечен­ными на сковороде. Я продолжал жить в палатке на огороде, так как еще стояли теплые дни. Мы собирали в саду крупные яблоки, па­дающие с огромных старых яблонь, а братья варили из этих яблок компоты. Сушеные сладкие груши служили нам деликатесом, как мед и картофель со Псху.

Монашеское правило и богослужебный круг в скиту перестрои­ли всю нашу жизнь. Особенно всем нравились ночные богослуже­ния, которые нам благословил отец Кирилл. Хотя ночные бдения были тогда в новинку, но даже те из ребят, которые поначалу иной раз с неохотой поднимались на службу под перезвон нескольких будильников, теперь с радостью приходили к двум часам ночи на чтение утренних молитв и пение по богослужебным книгам. На ночной службе читались полунощница, утреня и изобразительны. С шести - шести тридцати мы отдыхали, а в девять утра выходи­ли на послушания. В одиннадцать пили чай с медом и лепешка­ми. Перед обедом, в половине третьего, читали вечерню. Повече­рие с монашеским правилом читали в шесть вечера и расходились. Часть большой комнаты мы с отцом Пименом отгородили белыми простынями и поставили там наш небольшой престол и рядом с ним жертвенник. В этом скромном храме архимандрит с большим благоговением служил воскресные и праздничные литургии. По четкам все молились отдельно, кто как мог. Мне привычно было

молиться в палатке, под мелодичное стрекотание ночных сверчков и кузнечиков.

Как-то во втором часу ночи ко мне пришел мой друг Адриан:

Батюшка, вы не спите?

Нет... - выглянул я из палатки.

Можно с вами побыть? Не спится что-то...

Я вылез наружу. Присев на траву, мы тихо беседовали под ноч­ным яснозвездным небом. Адриан неожиданно схватил меня за ру­кав подрясника:

Батюшка, смотрите, что там такое?

Я взглянул в направлении, куда указывал Адриан. Над дальней горой, со стороны моря, где никогда не летали самолеты, беззвучно двигалось нечто овальное, внушительного размера, по краям этого овала переливались разноцветные огни. Вид был пугающий.

Я быстро достал из палатки крест и начал громко читать девя­ностый псалом “Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...”. Мой друг, дрожа всем телом, спрятался за меня. Светящийся овал на­плывал на нас, не издавая никакого звука. Когда я уже заканчивал чтение псалма и перекрестил эти разноцветные огни в небе, оттуда раздался грохот. С оглушительным ревом этот пугающий предмет промчался над нашим домом и скрылся за горой позади нас.

Что это было, батюшка?

Не знаю, Адриан... Гадость какая-то... Пойдем расскажем отцу Пимену!

С чердака спустился Валерий:

Что это за грохот среди ночи?

Все вместе мы принялись будить начальника скита.

Мой друг с неохотой проснулся:

Зачем вы меня будите? Еще же не два часа?

Отец, покропи, пожалуйста, все вокруг и всех нас святой водой, а то какая-то дрянь летала в небе...

Эх, жаль, что разбудили... Мне во сне сейчас батюшка снился!

Но все же, выслушав нашу сбивчивую историю, он старательно

окропил всех нас и всю территорию скита. Мы дружно отслужили молебен о здравии насельников нашей кавказской пустыни. Боль­ше такие явления не повторялись.

День за днем холодало все больше. В доме топили печь. Мне при­шлось перебраться на чердак, где находилась теплая печная труба. Дым выходил через щели в крыше. На Псху печные трубы не вы­водят сквозь крышу, потому что накопившийся снег срывает их на­прочь. Иногда на чердаке бывало очень дымно и холодно, но, так как потолок в комнате оставался дырявым, все тепло помещения приятно грело спину и в спальнике мне было тепло. Дыры вре­менно я закрыл снизу фанерными щитами, подперев их стойками. Все наши коты и кошки, штук шесть или семь, собирались к ночи у меня на спальнике и придавливали грудь и ноги своим весом. Я пытался сталкивать их, но это оказалось безполезно. Они сладко мурлыкали на мне, добавляя моему телу свое тепло в холодные и сырые ночи.

В один из октябрьских дней мы занимались заготовкой дров и укладывали напиленные архимандритом дрова под навес за до­мом. Отец Пимен находился внутри, занимаясь выпечкой хлеба, который у него получался удивительно вкусным. Метрах в пяти от себя в кустах, к моему полному изумлению, я увидел невероятно красивую собаку с пушистым хвостом. Шерсть у нее была серая, а голова - как у овчарки, с маленькими острыми ушами. Мне пока­залось, что это чья-то заблудившаяся собака. У меня всегда с этой породой был хороший контакт, и я позвал ее:

Собачка, какая ты хорошая, иди ко мне!

И тут я увидел глаза этого зверя: холодные, безжалостные глаза убийцы, смотревшие на меня как на жертву. Это были глаза смерти.

Ах ты, гад какой! - вырвалось у меня.

Я нагнулся за камнем побольше, а этот “пес” стал медленно пя­титься назад, показывая клыки. В глазах его горела ненависть.

Да это же волк! - в голос воскликнули остолбеневшие ребята.

Отец Пимен! Отец Пимен, хватай ружье, скорей сюда! Здесь волк! - закричал я, обернувшись к дому.

Начальник скита выбежал из двери с двустволкой и, не говоря ни слова, пальнул вверх сразу из обоих стволов и лишь потом спро­сил, осматриваясь: - А где волк?

Зверь лег на брюхо и по канаве быстро пополз в кусты. Пока ар­химандрит поправлял очки, волк исчез в лесу. Из всей этой исто­рии страшно было не то, что он выскочил на нас так внезапно, а то, что в нем не чувствовалось никакого страха. Местные охотники рассказали нам при встрече, что о нападениях волков на людей они не слыхали, но на окраинах Псху волки, бывало, загрызали собак или ишаков. В этом мне пришлось убедиться в дальнейшем.

Приближалась середина ноября, а церковь на Грибзе еще не бы­ла достроена. Все братство вышло провожать нас с Адрианом до во­допада. Там, быстро попрощавшись, ребята поспешили домой, так как хлынул ливень. Надеясь переждать непогоду, мы присели подпихты, где было сухо. Дождь стекал по густой хвое, как по черепи­це. Но холод все больше и больше проникал под одежду. Окрест­ности заволокло густым туманом, движение по тропе стало невоз­можным. Одежда отсырела, и нужно было что-то делать, чтобы не замерзнуть.

Наша палатка находилась на Грибзе. Поэтому между двух сосен мы быстро натянули веревку и сверху шалашом растянули поли­этиленовую пленку. Под непрекращающимся холодным дождем Адриан и я забрались внутрь и закрыли оба выхода нашего шала­ша, придавив пленку камнями. Так мы пролежали в нашем убежи­ще до вечера. В сумерках развели дымный слабый костерок, уси­ленно раздувая его походными ковриками, и, попив горячего чая с лепешками, которыми снабдил нас заботливый скитоначальник, снова забрались в спальники. Дождь продолжался всю ночь, и утро вновь встретило нас туманом и непрекращающимся шорохом до­ждевых капель о нашу полиэтиленовую крышу.

Так же однообразно прошел и второй день. Идти было совер­шенно невозможно из-за тумана, дождя и холода. Изнутри плен­ка покрылась паром от нашего дыхания, сгустившегося в большие капли, которые падали на нас при легком порыве осеннего ветра. Когда мы раздували дымящийся и чадящий костер, ветви пихт, пропитанные дождем, окатывали нас щедрыми потоками воды. Наша одежда окончательно отсырела, а в мокрых спальниках уже не было так тепло, как раньше. По ночам мы замерзали и грели друг друга спинами. Холодало все сильнее и сильнее.

Под утро меня разбудила странная тишина, в которой слышал­ся тихий шорох. Я открыл глаза и первое, что увидел, - это белый потолок нашего пленочного сооружения, прогнувшийся под тяже­стью снега.

- Адриан, снег пошел! - разбудил я своего товарища.

Снег нас обрадовал: все же это лучше, чем нескончаемый дождь! Наконец-то открылась возможность подъема на Грибзу. По мере подъема снега на тропе становилось все больше. Это начинало пу­гать. Он сыпался с неба и со всех веток, которые мы задевали наши­ми рюкзаками. Покрасневшие и негнущиеся руки начали сильно мерзнуть. Пока мы шли, движение согревало нас. Но как только мы останавливались, холод приближающегося вечера сковывал все те­ло. Оставалось только идти и идти вперед.

Если есть во мне что-то доброе, все это, Боже мой, Твое. А дурное во мне - это все мои заблуждения, возникшие оттого, что помыслы внушали мне, будто я, грешное существо, могу быть добр сам по себе, без Твоей неисчерпаемой благодати. Ближние наши, делящие с нами скорби мира, даны нам не для управления ими (да не будет сего!), но для спасения с ними и через них. Ибо они, по самой сути своей, являют нам истинный наш облик, раздробленный в невеже­стве нашем на безчисленные лики Божественного бытия.

ТРУДНАЯ ОСЕНЬ

Пока мы пребываем вдалеке от Бога, мы тем не менее все же на­ходимся к Нему ближе, чем к самим себе. Ибо дух человеческий без Бога не может постичь глубины свои и остается в неведении о са­мом себе, в то же самое время понимая, что Бог есть, и испытывая скорби от того, что не знает, где Его искать. Поэтому возможность познать Бога и самих себя открывается лишь тем душам, которые утвердились в свете Христовом и просветились им.

Господь заповедал нам возделывать в поте лица землю нашего сердца, тяжкими трудами искоренять на ней волчцы и тернии дур­ных помышлений, сеять в нее слово Христово и получать плод бла­годати, обильный и приносящий сторицей небесные блага нашей душе. Поистине, Господи, в поте лица своего...

Мокрый снег сыпался с низких тяжелых облаков, с колючих пихтовых лап, с веток кустов, пропитывая холодной водой наши штормовки, которые тут же начали обледеневать. На знакомой бу­ковой поляне снега оказалось уже по щиколотку, и он продолжал валить сверху большими хлопьями. Холод становился все сильнее. Смеркалось. Мы с Адрианом дрожали и начинали замерзать.

- Адриан, разводи костер, а я буду ставить палатку! Если не смо­жем развести огонь, мы пропали! - сведенными от холода губами сказал я.

Мой верный помощник молча начал обламывать с пихт сухие веточки и под провисшей от снега пленкой взялся разводить ко­стер. Времени и сил смотреть на то, разведет он костер или нет, у меня уже не было. Я замерзал, пальцы теряли последнюю чувстви­тельность.

Полотнище палатки смерзлось, и веревки сделались ледяными и твердыми. С трудом я развернул палатку, но, когда принялся ее устанавливать, руки перестали слушаться. Зубами я распутывал смерзшиеся веревки и непослушными, окостеневшими пальцами завязывал их за камни, приваливая другими камнями, припоро­шенными снегом. Когда я установил палатку, силы оставили меня.

“Если Адриан не развел огонь, мне конец...” - пронеслось в го­лове. Я оглянулся: из-под тента вился дымок, и показались языки пламени.

Адриан, какой ты молодец! - воскликнул я, обнимая своего друга. - Слава Богу, теперь мы останемся живы!

Мы просушились у жаркого огня и отогрелись, заодно поджа­ривая на костре кусочки теста, наколотые на тонкие ветки. Выпив горячего чая, мы повеселели, и даже мороз уже не пугал нас. Со­грев у огня спальники, мы забрались в наш матерчатый домик и, прижавшись друг к другу спинами, заснули.

Проснулся я оттого, что палаточный тент навалился на меня, не давая дышать. Лишь спустя некоторое время, спросонок, я до­гадался: нас заваливает снегом. Руками я принялся сталкивать из­нутри снег с палатки. Проснулся мой сосед:

Батюшка, что случилось?

Снег, Адриан, снег давит на палатку! Сбивай его...

В течение всей ночи до утра нам приходилось неоднократно сби­вать снег. К рассвету мы оказались разбитыми и усталыми от не­скончаемой борьбы со снегопадом.

И все же яркое солнце словно влило бодрость в наши сердца! Утро предстало сказочно красивым. Лес от свежевыпавшего снега переливался радужным сиянием. Небо очистилось и наполнилось трепетным светом. На вершине Чедыма развевались белые стяги снежных шлейфов, раздуваемые сильным ветром. На целому­дренной, нетронутой белизне поляны под тентом вскоре запылал костер, и к нам пришло рабочее настроение. Мы расчистили от снега заготовленные бревна на пол и чердак, чтобы они обсохли, и начали тесать из них доски. Весь день мы согревались горячим чаем у костра.

Наступившая ночь устрашила нас морозным звездным небом. Палатка покрылась наледью. Пришлось с головой укрыться в спальник и согреваться своим дыханием. Но постепенно, за неде­лю, ясные солнечные дни прогрели долину. Снег таял на глазах, и вскоре лес освободился от него, лишь вершина Чедыма слепила глаза яркой белизной, отражая солнце. За это время нам удалось полностью заготовить доски для церкви и кельи. С водопада мы принесли последний запас продуктов, а я, сильно измучившись, притащил железную печь и трубы. Тяжелым острым углом печи я отбил себе поясницу, что сказалось впоследствии непрекращаю- щимися болями в позвоночнике. Тем не менее радость не покидала сердце: церковь на глазах принимала законченный вид. Распаковав последние пачки пластика, мы начали перекрывать крышу. Когда эта работа закончилась, красота горной церквушки словно преоб­разила поляну и нас самих.

За этими хлопотами незаметно приблизились первые дни де­кабря. Вновь начались холодные дожди, постепенно перешедшие в обильный снегопад, Мы не успевали стряхивать снег с палатки, неусыпно следя по ночам за тем, чтобы нас не завалило снегом. Поляна сплошь покрылась снежными сугробами, а снег все ва­лил и валил.

Адриан, почему мы мучаемся в палатке и проводим безсонные ночи, когда у нас есть церковь с готовой крышей? Давай уложим го­товые доски на пол и чердак и поставим там печь! - осенило меня. Замерзший напарник с радостью согласился. Перенеся доски в цер­ковь, мы уложили их, не прибивая, на поперечные брусья и накры­ли пленкой. Так же сделали и с настилом чердака. Дверной проем тоже затянули полиэтиленом, а когда установили печь и растопили ее, то блаженство тепла и покоя охватило наши души.

Снег продолжал валить не переставая, и возле церкви его уже было по колено.

Хочешь не хочешь, Адриан, нужно уходить... - задумчиво гля­дя сквозь прозрачную пленку на сыплющийся с тихим шорохом снег, проговорил я. - Как только установится погода, будем спу­скаться!

Но снегопад продлился еще несколько дней, и высота снежного покрова поднялась уже до метра. Вечером мы упаковали рюкзаки, укрыли инструменты под полом и приготовились во что бы то ни стало выйти утром.

Рассвет оказался серым и хмурым, но снег идти перестал. Мы вышли из церкви и сразу провалились в глубокие снежные зано­сы. Снежный покров разрезали глубокие борозды от ног ланей и косуль, которые тоже уходили вниз, в теплые долины. Спуск к реке оказался трудным, потому что приходилось проваливаться по пояс в снежные ямы. На снегу попадались большие следы от медвежьих лап, их пересекали цепочки волчьих следов. Местами снег и кусты были покрыты брызгами крови - в глубоком снегу серны и косу­ли стали для волков легкой добычей. На одной поляне мы увидели вытоптанный снег. Следы указывали на то, что здесь происходила схватка медведя с небольшой стаей волков.

Озираясь по сторонам, то и дело сбиваясь с едва заметной тро­пы, занесенной снегом, мы медленно пробирались по сугробам к водопаду. Перед водопадом наши силы были на исходе, но надежда на то, что снега внизу будет меньше, придавала нам бодрости. Чем ближе мы были к скиту, тем больше нами овладевало разочарова­ние. Снег лег всюду сплошным глубоким покровом, забрав у нас по­следние силы на подходе к Решевей. Сам скит выглядел сказочной избушкой, занесенной сугробами. И все же там было тепло, печь грела на славу, и нас встретили радостные, улыбающиеся лица на­чальника скита и братии.

В середине декабря в непогоду к нам добрался промокший до нитки курносый паренек с синяками и ссадинами на лице, ока­завшийся послушником с Соловков. Обогревшись, он поведал нам свои злоключения. На Соловках ему очень нравилось, но смуща­ло обилие туристов, наезжающих на остров летом, а также разо­чаровала жизнь бок о бок с мирскими семьями, которые имели жительство в монастыре, и вдобавок присутствие шумной диско­теки. От одного паломника послушник услышал, что на Кавказе есть монахи-отшельники, и устремился в путь. В сухумской церк­ви кто-то рассказал ему о Псху, и он пешком отправился в горы, разузнав дорогу.

Поднимаясь по тропе вдоль Бзыби, к ночи путешественник до­брел до пастушьего балагана, привлеченный запахом дыма. В ба­лагане послушник встретил не пастухов, а бандитов, которые сразу налили ему полный стакан чачи, виноградного самогона. Паренек начал отказываться, ссылаясь на то, что он почти монах и пить ему не позволяет устав. Но, увидев на лицах бандитов озлобление по поводу отказа, он, крепясь духом, решил выпить этот стакан. Ему предложили другой, потом третий. Приметив, что гость уже не владеет собой, злодеи начали издеваться над ним:

- Какой же ты монах, если ты напился? Становись к стенке, те­перь мы тебя расстреливать будем!

Они поставили перепуганного мальчишку к стене и стали па­лить в него из ружей, вколачивая пули в бревна рядом с его голо­вой. Затем принялись избивать послушника прикладами, разбив ему лицо и переносицу. Тут парень пришел в себя и кинулся в ночь, в темноту, не разбирая пути и не обращая внимания на колючки. Он помнит, что куда-то упал, ударился и потерял сознание. Ког­да рассвело, послушник пришел в себя в каком-то овраге, отыскал тропу и добрался до Псху, где узнал, что на хуторе Решевей живут монахи. Отец Пимен с жалостью посмотрел на перебитый нос па­ренька:

Ну ладно, оставайся, живи с нами! - послушник явно ему при­глянулся.

Новоприбывший оказался неплохим певчим, и скитоначальник поставил его регентом на клирос. В пении, чтении и молитвах день за днем на канву нашей жизни нанизывались серебряным бисером зимние предрождественские будни. Снегопады стали по­стоянным, фантастически красивым зрелищем, отрезающим наш скит от всего мира и приближающим наши сердца к миру душев­ной красоты и покоя.

Снег густо и звучно падал такими большими хлопьями, что да­же в доме был слышен снегопад, словно ребенок хлопал в ладошки. За окнами росли белые пушистые сугробы. В стеклах разливалась густая синева зимнего вечера. В доме горели свечи и плавал аромат ладана. Несмотря на скудную обстановку, в скиту было очень уют­но и трогательно. Неизгладимое впечатление оставляла каждая служба, после которой хотелось снова молиться. Все кто мог взя­лись за четки, которые поначалу носили на шее как украшение. А теперь эти четки словно сроднились с нами, как бы соединившись не только с рукой, но и с сердцем каждого из нас.

В один из декабрьских дней, когда погода установилась, отец Пимен вспомнил, что под снегом остались напиленные им дрова, которые снегопад помешал перенести под навес в дровяной склад. Вооружившись лопатами, погружаясь по колено в снег, мы все от­правились искать заваленные снегом поленья. Вырыли один шурф глубиной по грудь, но дров там не оказалось.

Копаем рядом, - не унывал архимандрит. - Я где-то здесь пи­лил дерево!

Промахнулись снова и наткнулись на смерзшиеся поленья лишь выкопав третий шурф. Меня опустили в снежный колодец за ноги, но оказалось, что забытые нами дрова уходят под снегом в разных направлениях. Пришлось копать узкие тоннели вбок и вырубать из мерзлого снега поленья, словно уголь в шахте. Это было нелегко, и братия начала недовольно бурчать, высказывая реплики по поводу забывчивости отца Пимена. Архимандрит, как начальник, пытался строгостью подавить недовольство по­слушников, как он привык это делать в монастыре. Приходилось шутками и веселыми разговорами сглаживать обстановку, помо­гая моему другу навести порядок.

Создалась неприятная ситуация, выразившая себя в молчали­вом протесте против начальника скита, кроме соловецкого послуш­ника, примкнувшего к архимандриту, и меня, как его близкого дру­га. Поговорив с каждым из зимующих в скиту парней, доказывая вред немирного настроения и пользу послушания и дружеских от­ношений, постепенно удалось вернуть у всех расположение к скитоначальнику. Отец Пимен мне ничего не сказал, но только бровь его стала хмуриться, когда он видел меня. Вместе с пришедшим послушником они подолгу уединялись и вели задушевные бесе­ды. Постепенно это происшествие изгладилось у всех из памяти и наши отношения снова стали дружескими и открытыми, потому что сердце у архимандрита было доброе и безхитростное. Как на­чальник скита он был на своем месте и достойно представлял наше братство. Однако и ему пришла пора задуматься о том, чтобы пере­смотреть заново свою жизнь.

Я по-прежнему ночевал с котами на чердаке, и, как ни странно, эти ночевки не доставляли мне ни особых затруднений, ни простуд. Отрадно было молиться в тишине, и эта молитва согревала сердце тихой радостью, хотя тянуло на кухню посидеть в тепле и поболтать с ребятами, чей смех и разговоры долетали до меня снизу, или по­беседовать с отцом Пименом, который снова начал принимать уча­стие в дружеских беседах за чашкой горячего чая. Ночные службы все больше становились нашей жизнью, и ко всем пришло желание ввести в службу Иисусову молитву.

В это время Василий Николаевич отправился проверить состоя­ние пасеки. Заехав мимоходом на лошади в скит, он передал пись­мо из Сухуми от матушки Ольги. В нем батюшка, в ответ на наши вопросы, благословил нам читать кафизмы на утрени по четкам. На каждую кафизму определили по три четки, и по очереди, стоя, каждый из братии читал вслух одну четку Иисусовой молитвы. Остальные внимали и молча молились. Часто стало происходить так, что сердце, переполненное радостью от прошедшей службы, не могло остановить зарождающуюся в нем Иисусову молитву. Хо­телось молиться еще и еще, пока я не засыпал на чердаке под мур­лыканье пригревшихся котов.

Приближалось Рождество, и благодать этого святого праздни­ка чувствовалась все больше и больше. Мне очень нравился ирмос “Христос раждается, славите...”. Он так соответствовал незабыва­емым ночным службам, с непрекращающимся шорохом сыплю­щегося снега или с морозным скрипом шагов за окном, когда кто- нибудь выходил за очередной охапкой дров, что захватывало дух от радости и какого-то необыкновенного праздничного чувства. Даже ночные морозные звезды сияли в окне по особому, напоенные уди­вительной чистотой и радостью приближающегося Рождества.

Когда углубляется в себя, кажется, что может быть ближе, чем я сам. И все же невозможно самому постичь, кто же это, говорящий - “я сам”. Тщетны попытки познать себя при слабом свете души, ко­торый в действительности есть тьма без света Христова, озаряюще­го всю душу светом мудрости. Твое неисповедимое человеколюбие, Господи, приводит душу к ее первому открытию, что “я сам” - это падшее греховное существо, которое без Твоей помощи не может даже подняться с колен мысленного рабства. И лишь преображен­ное Твоею благодатью, оно приходит к следующему открытию, по­стигая в самом себе: “Поистине, я есмь то, что я есмь, по дару Твое­му, Боже мой...”

Как если бы евангельская женщина из притчи, потерявшая драхму, в своих поисках находя иные вещи, говорила бы: “Не это, не это!”, так и ты, душа моя, ищи Господа и отвергай до по­следних пределов все вещественное, говоря: “Не это, не это, Боже мой!” Несомненно, такая душа найдет Тебя в глубине своей и воз­радуется радостью великою, которую ничто и никто никогда не отнимет у нее.

РОЖДЕСТВО

Сладко искать Тебя, Господи, чтобы ожило в Тебе сердце мое и возблагодарило, не уставая в благодарениях, и говоря, что, сколько бы трудов и скорбей ни понесло оно ради Тебя, все это ничто по сравнению с полнотой благодати Твоей, Боже! Не может быть сча­стьем это тело, ибо болеет и разрушается. Не может быть счастьем мысль, ибо улетучивается, словно ветер. Не может быть счастьем и душа, потому что переменчива и непостоянна, словно времена года. Но сердце, вошедшее в смирении в несказанный покой бла­женства Твоего, Господи, - вот истинное счастье, неизменное и не оставляющее во веки веков.

Ум, разрывая узы суеты, еще на земле ощущает святое вея­ние Небес. И, как некий сладостный намек на небесное блажен­ство, нисходят в наши сердца православные праздники, когда мы встречаем их в тихости душевной. Пришло первое в жизни не­суетное, благодатное Рождество... С души, словно слой за слоем, отваливались заботы и безчисленные попечения, от отсутствия ко­торых на душе было непривычно тихо и светло.

В Лавре я любил наши монашеские всенощные в дни боль­ших праздников. Но если для паломников они становились тор­жеством, заполненным многоголосым пением, многолюдством и великолепными богослужениями со множеством празднично об­лаченных священников, то для нас, рядовых монахов, эти празд­ники являлись днями самого большого напряжения. В подготовке праздничных служб участвовали все, кроме престарелых монахов. Начиналась спешная уборка храмов, чистка подсвечников, паника­дил, ковров и лихорадочное завершение строек на огромной терри­тории монастыря. В притворах храмов выстраивались безконечные очереди за свечами, просфорами, святой водой. Духовникам доста­вались нескончаемые исповеди, а у проходной скапливались толпы приехавших родственников и гостей. От всего этого мы, бывало, добирались до кельи, еле волоча ноги.

Здесь же, в горном скиту, было непривычно тихо, спокойно и не­суетно. Поэтому душа словно светлела и незаметно очищалась от толчеи помыслов, усталости сердца и ума, от мелькания множества лиц и от безконечных разговоров. В сердце постепенно стало воз­никать удивительное умирение помыслов и успокоение ума, отче­го весь мир вокруг изменился как по волшебству. Каждая летящая снежинка виделась как совершенство Божественного творения, каждый морозный узор в оконном стекле вызывал в душе тихую радость. Зимние закаты очаровывали сердце неиссякаемой в сво­ем разнообразии красотой, каждая молитвенная ночь становилась безконечным благодатным праздником, не возбуждающим душу земным восторгом, а дарующим ей незнакомый ранее душевный мир и успокоение.

Часто на службе из-за этой, пусть небольшой и недолговечной, благодатной успокоенности души всякий стих псалма или канона хотелось читать и перечитывать снова и снова. Поскольку это было невозможно, то после службы, сидя на чердаке, я брал Евангелие или Псалтирь и, прочитав только один стих, подолгу оставался на­поенным тихим и кротким светом его благодатного смысла. То же самое, только в разной степени, происходило и с моими друзьями. Мир, покой и красота Рождества удивительным образом гармонич­но совпали с внешне неприметным, но глубоко внутренним душев­ным изменением - настоящим рождением наших душ, которые об­наружили себя пребывающими в Боге. Это происходило незаметно для нас самих, но проявлялось заметными изменениями в наших отношениях.

Не помню, чтобы с родственниками у меня были такие откры­тые и теплые взаимоотношения, какие сложились в нашем неболь­шом дружеском кругу, включая скитоначальника, который как-то удивительно доброжелательно, словно это произошло само собой, оставил командный тон и снова стал близким и родным челове­ком. В наших душах возникло ощущение родства не по крови, как в миру, а по невыразимой духовной сути - родства еще слабого и не вполне определившегося, но это было истинное родство душ во Христе. То, что я прежде, еще живя в миру, ощущал как искреннюю дружбу, честную и правдивую, теперь эта дружба, как бы напол­ненная Христовой благодатью, сблизила нас до родственных отно­шений в духе Евангелия. Мы все сплотились вокруг Христа, и неза­метно Господь стал нашим духовным центром. Он как бы соединил нас благодатью, словно незримыми узами.

Подобные изменения в людях я заметил еще в монастыре, когда все, кто приходил к батюшке на исповедь и на совместное монаше­ское правило, образовывали как бы некий круг людей, единых по духу. Единых не по характеру, конечно, а именно по духу. Иногда, стоя в числе других монахов, собравшихся в очереди на исповедь к старцу, я, неприметно для окружающих, любовался их лицами. У всех имелась какая-то особенность и какая-то отличительная черта: близость к старцу и искренняя любовь к нему делали этих людей удивительно красивыми духовно. Даже издали можно было сразу увидеть духовное чадо отца Кирилла.

В скиту батюшки не было рядом с нами, но в любых ситуациях каждый из нас ссылался на услышанное от него наставление, что не разрушало наш союз, а только обогащало и сближало нас всех. Когда в душах возникает такая духовная родственная связь, обще­ние близких людей перестает быть тягостным и вынужденным. Можно свободно говорить, и это общение не переходит в раздра­жение или празднословие. И такое сближение наших сердец про­исходило в преддверии Рождества, и именно это первое Рождество в скиту дало первый опыт нового и пока еще не вполне окрепшего начала иной жизни - не в суете, не в беготне, а в тихом взаимном согласии и единодушии, наполненных Христом и скрепленных Его благодатью и причащениями на литургии.

Сам праздник Рождества прошел как на одном дыхании. Воз­можно потому, что он начался в душе еще раньше, как трепетное рождение новых ощущений, неизвестных ей до этих пор. В книгах и житиях приходилось читать об этом, где меньше, где больше. Но книжный опыт не идет ни в какое сравнение с тем непредставимым и тем не менее реальным переживанием совершающегося. При­шло, словно исподволь, осознание постепенного рождения новых духовных ощущений в душе, изумленной этой неожиданной встре­чей с иной, благодатной жизнью. В те зимние месяцы время словно исчезло. Теперь та далекая зима вспоминается как единый нераз­дельный промежуток времени, наполненный тихой и кроткой ра­достью рождения в душе небесной благодати, не исчезающей мгно­венно, как это обычно происходило раньше.

В этом ровном течении нашей нелегкой жизни в скиту, хотя все жили бок о бок в одной комнате, в совершенной тесноте, ведь неко­торые спали на мешках с мукой или крупой, архимандрит - на до­сках, уложенных на пеньки, я - на чердаке, возле дымовой трубы, память не припоминает ни раздражений, ни обид, ни разногласий, после единственного в самом начале зимы искушения с дровами. Если и случались какие-либо промахи или недовольства, то все это быстро разрешалось шуткой или добрым словом кого-либо из бра­тии. Возглас Валеры при любых неудобствах “Ничего, ничего!” как будто стал общим девизом. В этих монотонных зимних буднях отец Пимен, возглавляя нашу молитвенную жизнь, по-иному начал ви­деть и понимать уединение, которое постепенно преображало его. В том, что в нашем скиту начала складываться настоящая молит­венная семья, основанная на взаимовыручке и послушании, несо­мненно, есть большая заслуга самого скитоначальника.

Снег мог валить не переставая, поэтому постепенно приходилось расчищать дорожки во дворе. И все же он постепенно завалил весь двор и лес. Даже наш ручей, и