Духовник отец Виталий 3 page

Читал кое-что...

Много там молодых ребят погибло... Почти мальчишки. Их бросили против отборной горной дивизии “Эдельвейс”. От немцев там до сих пор доты остались. Нас туда посылали ружья собирать. Собирали и плакали... Народу там полегло немерено... Вы сходите туда как-нибудь. Очень наглядно...

Вообще, я вот что хотел вам сказать: горы не шутка! В них есть очень опасные места. Кое-где здесь добывали киноварь, как на Санчаре. Это - отрава! Там воду пить нельзя. Если пойдете на пик Острый, в штольни не заходите. Там добывали уран, можно облу­читься. На Серебряном хребте в начале века бельгийцы добыва­ли серебро. Там есть места, из которых не выйти. Если попадаете на “воровскую” тропу, помните, что путь там только один - через скальный “мост” на Бзыби, который я вам показал.

А что такое “воровская” тропа? - спросил я с любопытством.

По ней абхазы угоняли лошадей с Северного Кавказа. У Бзыби их следы терялись, никто догнать не мог. Они лошадей переводи­ли через каменный “мост”. Еще на Гудаутском перевале добывали барит, там старайтесь не ночевать, - продолжал наставлять меня Илья Григорьевич. - Бывало, туристы облучались в горах. Ведь разработка урана велась секретно, людей никто не предупреждал... Ничего, вот я поправлюсь, мы еще с вами походим по горам! Много есть чего интересного, стоит посмотреть...

Спасибо, Илья Григорьевич, за советы! - поблагодарил я охот­ника. - Дай Бог, выздоровеете, я бы хотел с вами на Шапку Моно­маха пойти!

Это насчет сундука отца Пимена? Помню, помню, обязательно сходим...

Домой мы вернулись полностью здоровыми. Илья, как мне пока­залось, чувствовал себя значительно лучше. Он повеселел. С Пшицы он привез нам обоим по канистре нарзана. Этот нарзан на меня подействовал удивительным образом. На полгода у меня исчезло желание пить чай или кофе. Я пил только простую воду. На Реше- вие меня ожидали различные работы: нужно было прополоть все посадки кукурузы и картофеля, “продергать” от сорняков грядки и заготовить дрова на зиму. Этим я и занимался, живя по заведенно­му порядку: ночью читал богослужебный круг по книгам и молил­ся, добавляя вместо кафизм Иисусову молитву. В ней я старался, по возможности, пребывать и днем, во время работ.

Недели через две пришел в гости Григорьевич. Вид у него был осунувшийся и озабоченный.

Кое-что я вам еще не сказал... Видите эту черешню? Вот здесь холмик из камней, заросший фундуком. Он как раз напротив ал­таря бывшей монашеской церкви. Перед облавой монахи здесь за­рыли церковные вещи. Какие, не знаю, но мне сказали охранять это место. Приходили ко мне люди с побережья, расспрашивали про клад и черешню. Откуда им это известно, не знаю. Я им указал ложное место. Они копали, но ничего не нашли. Так что я вам ска­зал, а вы как хотите...

Понятно, Илья Григорьевич, спасибо! А как ваше здоровье?

Что-то опять поясницу ломит.... Пойду домой. Бывай здоров!

И вам дай Бог здоровья, Григорьевич.

Через несколько дней, пропалывая мотыгой кусты картофеля, я вздрогнул от неожиданности: кто-то положил мне руку на плечо. Это оказалась Мария, жена Ильи Григорьевича. Какой вы рассеянный, батюшка! К вам можно совершенно не­заметно подойти. Так в горах жить нельзя.

Так ничего же не слышно, Мария! Камней в земле столько, что от мотыги грохот стоит... - оправдывался я.

Ну и что? Вот я когда в огороде работаю, всегда одним глазом по сторонам посматриваю, что вокруг делается. Так и ты...

Понятно, Мария, спасибо за совет! Что-нибудь случилось?

Да, батюшка, дела наши неважные... Илья слег! Фельдшер ос­мотрел его, ничем помочь не смог... Может, вы чем поможете?

Давайте Илью Григорьевича сегодня пособоруем, а утром причастим!

Сердце мое сжалось от тревоги и жалости к моему другу.

Я собрал все необходимое для елеосвящения и пришел к сосе­дям. Илья сильно осунулся и стонал.

Батюшка, кажется, почки схватило... - пожаловался он. - И жизнь не в сладость, и смерть не в радость. Все одно помирать!

После чтения молитв, Евангелия и помазания священным мас­лом боли утихли, и он заснул. С Марией мы договорились, что я приду утром, чтобы пораньше причастить Илью. Наутро я застал в доме встревоженных сыновей. Они вызвали вертолет и собирались отправить отца в сухумскую больницу. Мне еле удалось успеть при­частить бедного старика, как загрохотал вертолет, который сел ря­дом с домом. Илья кричал сыновьям, чтобы его оставили спокойно умирать дома, но они уложили его на одеяло и бегом унесли в са­лон вертолета. Шум винтов заглушил рыдания Марии. Оставалось только ждать по рации на Псху известий из Сухуми.

Через четыре дня, с большим опозданием, сообщили, что Илья умер в больнице сразу, как только его привезли. Родственники стали готовиться к похоронам и попросили меня отслужить чин погребения над усопшим. Сестра Ильи Григорьевича заведова­ла сельским магазином и похороны сделала торжественными. На отпевание собралось все село. В углу комнаты, где стоял гроб, ве­рующие попеременно читали Псалтирь. Илья лежал какой-то не­похожий на себя, весь скорбный и со страдальческим выражением лица. По мере того как шла служба и продолжалось пение, лицо покойного стало принимать умиротворенное выражение и на нем разгладились страдальческие складки. Такое же тихое умиротво­рение стало проникать в сердца всех присутствующих.

Когда покойного несли на кладбище, за гробом шла огром­ная толпа народа. Скорби не было, на душе разливалась какая-то удивительная светлая печаль. Верующие подходили ко мне и спра­шивали:

Батюшка, что это за похороны такие? На душе словно празд­ник какой...

Сам не знаю, мои дорогие, - отвечал я. - Впервые присутствую на таких похоронах!

К вечеру я один возвращался на Решевей. На сердце было мир­но и светло. Тогда мне стало понятно, что такое “светлая печаль”, о которой я читал в книгах. Радостное, праздничное чувство со­провождало меня весь путь. Слова панихиды звучали в душе, не причиняя скорби: “В путь узкий ходшии прискорбный, вси в житии крест, яко ярем, вземшии, и Мне последовавши верою, приидите, насладитеся, ихже уготовах вам почестей и венцов небесных...”

Кроме этого, удивительно было то, что при литургическом по­миновении новопреставленного раба Божия Илии он три раза яв­лялся мне во сне, всякий раз находясь в новом месте и прося мо­литв. В третий раз он поблагодарил меня, показал мне светлый дом и произнес: “Теперь я буду здесь жить! Прощай!” Снам нельзя придавать особого значения. Но меня удивляло то, что наши диа­логи не являлись сонной фантазией - настолько они были логич­ны. Больше всего изумляла таинственная литургическая связь с миром усопших.

Люди на Псху незаметно менялись. Вслед за женщинами и деть­ми, на праздничных службах появились мужчины. Часто их сопро­вождали взрослые сыновья. Никакой платы за молебны я не брал и даже отказывался от всех сыров и продуктов, которыми жители села всегда нагружали мой рюкзак.

Теперь у меня есть огород и все, что нужно для жизни. Спасибо всем, кто нам помог в первое время! - объявил я собравшимся на одной из воскресных служб - Лучше, если можно, сушите мне су­хари. Их я приму с радостью!

Народ откликнулся с большим воодушевлением, и к концу лета у меня набрался большой запас сухарей на зиму.

Мария, оставшись одна, сильно скорбела о почившем муже. Со слезами она поведала мне, что Илья, придя с нарзана, сказал ей:

Жена, если я умру, то сразу после меня много народа пойдет за мной...

Не знаю, что и думать теперь, батюшка! Что он имел в виду? - причитала убитая горем старушка.

Но дальнейшие события не заставили себя ждать. На лошади прискакал сын Василия Николаевича:

Беда, батюшка! Пойдемте на Псху, сразу двое у нас умерли: председатель сельсовета и его зять!

Трагедия, разразившаяся в селе, потрясла всех своей нелепо­стью. Двое мужчин повздорили между собой. Председатель сель­совета, человек с горячим грузинским характером, вспылив, вы­хватил нож и ударил им своего обидчика. Тот скончался на месте, не приходя в себя. Убедившись в том, что он убил своего родствен­ника, председатель ушел в лес и застрелился. Его пистолет валялся рядом. Вдова застрелившегося утверждала, что ее мужа убили. По селу поползли противоречивые слухи. Убитый, молодой парень, был сыном больной парализованной женщины, которую я однаж­ды приходил причащать. От горя она кричала день и ночь. Придя в село, я попал на самый драматический момент событий. Две семьи пребывали в совершенном отчаянии от свалившейся на них беды. Больная от полного отчаяния впала в абсолютное безчувствие и не реагировала на слова. Не зная, что предпринять, я сидел рядом с ней на табурете и молился по четкам. Нас оставили одних, не же­лая мешать. Прошло два томительных часа. Бедная женщина на­конец открыла глаза и прошептала:

Батюшка, не уходите... Если бы вы знали, как мне плохо...

Не волнуйтесь, я не уйду. Только прошу вас, молитесь вместе со мной и повторяйте: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя!” Вам будет легче...

А можно я буду молиться шепотом? - спросила больная.

Конечно, можно. Молитесь как умеете! - ободрил я несчаст­ную женщину.

Прошло еще некоторое время, в тишине комнаты слышался ти­хий шепот молитвы.

Батюшка, когда я молюсь, мне становится легче... Я хочу поис­поведоваться...

После исповеди мы договорились с больной о причащении на следующее утро. Когда она причастилась, то сказала:

Батюшка, если бы не причастие, у меня разорвалось бы от горя сердце... А теперь для меня словно загорелся лучик надежды. Ведь теперь я могу все время молиться о своем сыночке!

Перед уходом в скит я снова зашел во двор, где жила семья по­гибшего парня.

Как больная?

Слава Богу, батюшка! Ей получше, шепчет чего-то себе весь день... - ответила ее родственница.

Больная женщина встретила меня просветленным взглядом:

Спасибо, батюшка! Горе еще жжет мое сердце, но с молитвой теперь мне легче терпеть эту муку!

Мы распрощались до следующего моего прихода на Псху.

Очень сложное положение возникло с вдовой застрелившегося председателя. Никто из верующих не хотел молиться за человека, наложившего на себя руки. Я долго пытался объяснить убитой го­рем вдове, что Церковь не совершает в таких трагических случаях обряд погребения.

А мне самой можно молиться за покойного мужа? - с надеж­дой спросила плачущая женщина.

Конечно, родственники могут молиться за тех, кто ушел из жизни по своей воле. А лучше всего раздайте милостыню бедным! Если будет очень тяжко, приходите к нам на службы! - посовето­вал я с большим участием к ее беде.

Вдова подняла на меня глаза, распухшие от слез:

Милостыню я раздам обязательно. И на службы буду ходить...

И до самого отъезда к дочери в Питер она всегда стояла на

службе в уголке и молча молилась. Похороны убитого парня были скорбные. Моросил дождь, раскисшая земля налипала на ноги. Хо­лодный ветер раскачивал и сгибал до земли цветущие кусты клад­бищенской сирени. Председателя похоронили незаметно в углу кладбища без панихиды. А мне предстояло на опыте постигать свя­тость и истинность всех чинопоследований из требника. Этот опыт стал для меня большой и серьезной школой в постижении таинства спасительной связующей благодати, незримо соединяющей сердца людей с Церковью.

Господи мой, Иисусе Христе, Ты удостаиваешь душу человече­скую чудесного дара благодати, делая ее жилищем Своим вовеки. Насколько же она должна быть чиста и приготовлена к вселению Твоему, вхождению в нее Владыки всей Вселенной! Дай мне силы и способности украсить для Тебя и приготовить жилище сердца целомудрием и смирением, воздержанием и безстрастием, чтобы Ты воссиял в приготовленном для Тебя храме тела моего светом несказанной любви Твоей.

ВОЙНА

Иные души просят у Бога все, что пожелают, но, когда Он одаря­ет их Своей благостью, они слушают лишь то, что хотят услышать, и принимают лишь то, что угодно им. Верная и любящая Бога душа ищет от Него то, что Он Сам изберет для ее пользы, как Его святой дар. Но души, еще не пришедшие к Любви, стремятся получить от Бога лишь то, что хотят сами. Им приходится пожинать горькие плоды своих необузданных желаний и греховных действий.

Утомительны предчувствия и ожидания бед и скорбей, и оши­бочны делаемые на их основе выводы и предположения, плод которых - заблуждение и гибель. Спасительны доверие к Богу и смиренное подчинение Его мудрой воле, плод которых - спасение души и избавление от бедствий мира сего.

Лето подходило к концу. Август отзванивал последними треля­ми кузнечиков в вянущих травах. С огорода веяло запахом укропа, помидорной ботвы и земли, тихо остывающей под нежарким авгу­стовским солнцем. Картофель уродился на славу, большие клубни украшали мой стол и радовали глаз. Красные шары помидоров и шершавые бока зеленых ароматных огурцов узорили желтеющие грядки. Тыквы свисали с изгороди, сияя золотистым отливом. Я вновь принялся ломом долбить погреб в кладовой, но работа шла медленно. Каждый валун словно впрессовался в слежавшуюся по­чву, заполненную речной галькой. Тем временем неотвратимо и грозно приближалась военная катастрофа. Смутные страхи и тре­воги поползли по горным перевалам.

В одно августовское утро я проснулся от низкого угрожающего гула, доносящегося из-за Сухумского перевала. Выбежав во двор, я увидел густые клубы черного дыма. Они поднимались за пере­валами где-то на побережье. Казалось, в самом воздухе повисло ощущение смерти. Война чувствовалась даже на расстоянии, а гул и грохот означали одно - стрельба велась из тяжелых орудий. Как потом выяснилось, это били гаубицы. Спросить у кого-либо, что происходит, пока не представлялось возможным. Рядом жила вдова Ильи, погруженная в свое горе Мария, еще дальше жил ста­ренький пасечник - все население хутора, включая меня. Но мне уже стало понятно: отец Виталий оказался прав. Началась война, и она изменила всю мою жизнь и жизнь многих людей в Абхазии в одну ночь.

Сыновья Ильи сразу ушли на Псху, а мы, соседка Мария, пасеч­ник Николай и я, остались совершенно одни, без всяких новостей и сообщений. Орудийный обстрел велся регулярно, каждый день, и то, что каждый снаряд калечил и убивал людей, вызывало в душе глубокую печаль и сильную скорбь. Еще несколько дней прошло в полной неизвестности о происходящем по ту сторону хребта. На следующий день начал спешно летать большой вертолет между Су­хуми и высокогорным озером Рида. Он летал до вечера, и было за­метно, что в Сухуми он летел медленно и, похоже, был перегружен, так надсадно ревел его двигатель.

Утром ко мне пришли несколько жителей Псху и абхазов в во­енной форме. Все были вооружены автоматами. Меня предупреди­ли, что на Псху введено военное положение и размещен абхазский военный отряд для защиты аэродрома, который имеет стратегиче­ское значение. Всякие выходы и переходы без разрешения коман­дования Псху приравниваются к шпионажу, и задержанные будут расстреляны на месте. На магистральных тропах и перевалах уста­навливаются минные заграждения, а в окрестностях Псху постав­лены сигнальные ловушки и назначен ночной дозор.

Грузинские передовые части взяли Сухуми и вышли к Сухум­скому перевалу, находящемуся прямо напротив домов на Решевей. Так как снайперы стреляли ночью по освещенным окнам, мне по­советовали завесить окна одеялами. На Гагры грузины пытались высадить десант с моря, но были полностью разбиты. Остатки раз­битых частей бежали на озеро Рида, откуда часть этого десанта была эвакуирована вертолетом, а разрозненные группы пытаются теперь пройти по Бзыби к Сухумскому перевалу.

Что же мне делать, если ночью явятся грузины? - спросил я в недоумении.

Скрывайтесь на ночь в лесу где-нибудь под камнем! - после­довал ответ. - Никакой охраны на хуторе не положено, не хватает людей. Только разведка будет находиться под перевалом в лесу.

Как же так? - удивился я. - Псху охраняет отряд, а мы здесь с одной старушкой и пасечником будем защищать Решевей?

Солдаты засмеялись.

Если ружье и патроны есть, можете отстреливаться, а лучше закрывайте дом и перебирайтесь на Псху. Оставаться здесь очень опасно... - дал мне совет один из абхазов.

Нет, стрелять мне не положено, и ружья нет. Останусь здесь, как Бог даст! - решительно воспротивился я.

На Псху идти мне очень не хотелось.

Слава Богу, что отец Виталий помог советами, предупредив о вой­не, особенно насчет запаса продуктов в горах, потому что выйти за ними не было никакой возможности. Те жители Псху, которые пытались сделать тайники в лесу, чуть было не поплатились жиз­нью за свои мешки с крупами, которые к тому же сгнили без всякой пользы. Их задержал военный патруль и хотел расстрелять на ме­сте за нарушение военного положения, как шпионов. За свой дом я не волновался, так как в нем не было ничего ценного. Но все-таки страх ночевать в доме, стоящем на отшибе в лесу, где бродят озло­бленные грузины, вызвал холодок в моем сердце. Хорошо, что все наши ребята выехали с Решевей, потому что в армию призывали все возрасты включительно до пятидесяти лет.

Люди упросили начальство абхазского отряда оставить меня на Псху, как священника. Их просьбу поддержал отец Виссарион. Дней через десять появились сыновья Ильи в камуфляжной фор­ме с автоматами на плечах. Они были посланы вместе с абхазами контролировать перевал и тропы в верховьях Бзыби. Братья пообе­щали, что выручат меня, если мне придется пройти на Грибзу и я попаду в засаду. Но пока мой поход снова откладывался, потому что в келье не было продуктов, а кукуруза и картофель только на­чали созревать. Я варил молодые кукурузные початки, которые ка­зались мне невиданным деликатесом. Заодно братья привезли мне на лошади мешок муки, за которую я был им очень благодарен. Эту муку распределило для всех жителей командование на Псху.

Однажды я увидел в нашей летней кухне красивую собаку с острой симпатичной мордой и длинной шелковистой шерстью каштанового цвета. Она явно не собиралась уходить. Собака ока­залась удивительно понятливой и доброй. Все кошачье семейство полюбило ее и вскоре с мурлыканьем терлось о ее бока, а она до­бродушно подталкивала их мокрым носом. Пришлось почесать за­тылок, чем же кормить все это “братство”. В конце концов они при­способились к мучной похлебке и сухарям.

Управившись со всеми делами в скиту, я начал собираться в по­ход на Грибзу. Для кельи я налущил кукурузных зерен и взял запас муки. Но стук в дверь нарушил все мои планы. Открыв ее, я увидел усталого пчеловода и милиционера. Автоматы они сняли и поста­вили у двери. Вид у них был печальный.

Что, война, Василий Николаевич?

Война, батюшка... - вздохнул он. - Только вы собирайтесь, по­жалуйста! Нужно на Псху идти...

А что случилось?

Шишин умирает...

Гости присели, и я узнал, что никто не понимает, что творится с лесничим. У него отнялись руки и ноги, и он собирается умирать. Все время зовет батюшку. Фельдшер сейчас у него в доме, но помочь ничем не может. Люди в недоумении, что делать. Я собрал все необ­ходимое для соборования, надел епитрахиль, взял запасные Дары.

Дверь на замок запирай, батюшка! - посоветовал милиционер, заметив, что я подпер ее палкой. - Теперь другие времена...

Замка нет, Валера.

Ого, да у вас колли живет, откуда? - изумился пчеловод, за­метив мою собаку.

Похоже, она спустилась сверху от пастухов, - проницательно рассудил милиционер. - Как только началась война, все пастухи - армяне и грузины - кинулись к своим семьям. Даже побросали ко­ров. Сейчас наверху их стада сельчане собирают...

В доме егеря было полно народу. Его жена с плачем принялась рассказывать, что болезнь его непонятная и сам он твердит, что умирает. Подошла женщина-фельдшер с бледным, усталым ли­цом. Она сделала все, что могла, больше помочь больному нечем. Я вошел к Василию. Он лежал совершенно без сил и слабым голосом поприветствовал меня:

Батюшка, благословите! Ни рук, ни ног не чувствую. Как будто одна голова осталась. Помираю, батюшка...

Молись, дорогой, чтобы Господь помог! - благословляя его, ответил я.

Родственники больного ударились в рыдания. Василий со слеза­ми на глазах поисповедовался и дал обещание, если выздоровеет, то все силы и умения отдаст строительству церкви на Псху и будет ходить на все службы. Его дочь поставила возле кровати больного столик и застелила его новым полотенцем. Я достал из рюкзака все необходимое, раскрыл Требник и, вместе с собравшимися верую­щими, приступил к чину Елеосвящения или, как называет это Свя­тое Таинство народ, соборования. По мере чтения семи Евангелий и помазывания освященным маслом егерь на глазах начал оживать:

Батюшка, чувствую ноги! Батюшка, снова чувствую руки! Ба­тюшка, теперь грудь чувствую!

Больной с радостным лицом приподнялся на кровати. Родствен­ники со слезами облегчения окружили его постель. Мы договори­лись, что утром я приду причастить больного, а сейчас пусть вся семья прочитает акафист святителю Николаю.

По пути к дому Василия Николаевича на травяном поле аэро­дрома я увидел множество военных палаток и вооруженных людей в камуфляжной форме. Это расположился абхазский отряд. Меня познакомили с командиром, который дружелюбно принял нас с пчеловодом и милиционером и разрешил мне ходить по Бзыби вы­ше Решевей.

Из беседы с окружившими нас солдатами и местными жителя­ми выяснилось, что “армия” Грузии состояла из уголовников, выпу­щенных из тюрем. Они творили страшные зверства над мирными жителями и мародерствовали на занятых территориях. Танковой колонной грузины вошли в Сухуми, но были остановлены на за­падной окраине города. Линией фронта стали река и мост у селения Эшера. Абхазское ополчение, вооруженное охотничьими ружьями, с трудом удерживало свои позиции. На помощь Абхазии пришли добровольцы с Северного Кавказа, а также кубанское и донское ка­зачество. Размещенная на побережье российская десантная диви­зия помогала ополчению, не подчиняясь указаниям из Москвы.

Девиз Грузии был таков: “Железной рукой пройти до Анапы. Это все грузинские территории”. Неприязнь к Грузии охватила весь аб­хазский народ. Трагедия, развязанная преступными политиками, состояла в том, что до войны почти все семьи в Абхазии являлись смешанными. Война насильно разделила их: отец должен был вое­вать против сына, брат - против брата. Наш друг Борис, пилот вер­толета, попал в плен и мужественно отказывался воевать против Абхазии. Его держали в тюрьме и жестоко избивали. Жестокость грузин к мирному населению вызвала всеобщее возмущение. Поч­ти все мужчины Псху ушли добровольцами в абхазское ополчение. Оставшимся - тем, кто постарше, - командование раздало автома­ты и они, разбившись на группы, круглосуточно стерегли тропы и перевалы. Минеры спешно ставили мины на основных тропах, ведущих в Сухуми и в Сванетию.

Фронт остановился в окрестностях Сухуми. Обе стороны про­должали накапливать силы, ведя ожесточенный артиллерийский обстрел позиций противника. С сухумских девятиэтажек стреля­ли снайперы-наемники. Мне говорили, что это были женщины-ла­тышки. На стороне Грузии воевали также наемники из Украины. На противоположном склоне Сухумского перевала грузины созда­ли сильно укрепленный район. В селе Шромы собирался грузин­ский карательный отряд для прохода на Псху, чтобы вырезать по­именно все население. По данным разведки, этот штурмовой отряд насчитывал более трехсот человек. На Псху оставшихся женщин, стариков и детей насчитывалось человек восемьдесят. Их защища­ли абхазская рота из тридцати человек и двадцать ополченцев. Из этих разговоров стало ясно, что положение в Абхазии угрожающее, тем более на Псху.

- Батюшка, что делать, как быть? - со слезами на глазах спра­шивали женщины.

Нам остается только одно: молиться Матери Божией! - отве­чал я. - Читайте акафист Иверской иконе Пресвятой Богородицы.

Утром множество верующих собралось в доме “воскресшего” лесничего и радостно поздравляли его с выздоровлением. Он вы­глядел так, словно никогда не болел. Василий причастился с боль­шим благоговением и вновь твердо пообещал, что станет верным прихожанином и лично займется строительством церкви на Псху.

Батюшка, что я пережил, вы не представляете. Меня все время как будто давили какие-то страшные колеса... - рассказывал он. - А за лечение спасибо, мы вам масло передадим.

Возвращаясь на Решевей, я удивлялся силе Церковных Таинств, о которых до этого только читал в семинарских учебниках. Никог­да я не мог даже представить, сколько благодати скрыто в молебнах и чинопоследованиях, составленных святыми апостолами и отца­ми Церкви.

Страшное орудие диавола - мрачная сеть его помыслов. Один помысел, поработив ум, порождает второй, тот сцепляется с тре­тьим - так образуется мир привязанностей. Так в душе иссякает все доброе и благое, пока она не рухнет под бременем погребаю­щих ее, словно лавиной, греховных помышлений. Но, подобно ростку травы, пробивающему иссохшую почву, росток молитвы разрушает и преодолевает твердыни зла - обольстительные сети помыслов, пока не станет могучим древом благодати и вершиной не коснется Небес.

ВОЕННЫЕ ТРЕВОГИ

Господи, Боже мой, если я помню зло от ближнего моего, зна­чит, не имею смирения. Если живет во мне страх перед опасно­стью, значит, нет во мне веры. Если опаляет меня гнев на ближнего моего, значит, лишен я любви Твоей, Боже. Без нее я, несчастный, превосхожу своей тьмой самую лютую бездну, а безсмертной лю­бовью Твой дух мой сияет ярче солнца. Если я - прах земной, то даже солнце и луна - пепел. Но если я - Твой сын, Господи, то Бо­жественные пространства любви Твоей - святая родина моя и бла­женная отчизна.

Поселяющаяся в наших сердцах тревога до той поры убивает нас, пока мы отвергаем происходящее и ропщем на случающиеся с нами обстоятельства. Но как только мы примем их, как попущен­ные нам Богом испытания для нашей пользы, а польза может быть

только одна - смирение, то все тревоги исчезают и в душе возника­ет истинное понимание происходящих событий. Это и есть духов­ное рассуждение.

В скиту по ночам я начал завешивать окна одеялами, чтобы скрыть свет свечи, при которой читал монашеское правило и бо­гослужебные книги. Каждый шорох за окном или падение ветки заставляли меня напряженно прислушиваться. Страх ночного ви­зита грузин-уголовников преследовал меня по ночам. Оставалось только одно: молиться, как я советовал людям на Псху. В одну из темных осенних ночей я услышал под окнами хриплые голоса:

Как ты думаешь, в доме кто-нибудь есть?

Нет, конечно, видишь, он брошенный... - ответил другой голос.

Давай сломаем дверь!

Не надо, еще шум будет. Вдруг рядом засада...

Ладно, пойдем поищем другой дом...

Я сидел ни жив ни мертв, погасив свечу. Единственным прибе­жищем оставалась молитва.

Голоса и шаги смолкли, но еще долго я прислушивался к ноч­ным звукам и шуму ветра, борясь с жутким страхом, заставляю­щим цепенеть все тело. Утром ко мне прибежала старушка-соседка:

Батюшка Симон, у вас были грузины?

Были...

А взяли что-нибудь?

Нет, они совещались под дверью, а потом ушли.

Вот они в мой дом и явились. Я ночью ухожу на нашу лесную пасеку ночевать, поближе к Псху. Все продукты, что были на черда­ке - сыры и муку, - все забрали...

Я пообещал Марии, что поделюсь всем своим урожаем, который действительно был изобильным, и она ушла успокоенная, набрав картофеля и овощей.

Днем я отнес ей муку и сухари и застал у нее сыновей, рассказав­ших мне жуткий случай, произошедший за эти дни на Псху. Груп­па грузин, остатки разбитого грузинского десанта, зашла ночью в один дом, стоявший на отшибе. Они потребовали еды и самогона, и, пока хозяин подавал угощение, хозяйка прибежала в абхазский отряд и рассказала о ночных гостях. Когда гости подвыпили, хо­зяин, схватив в охапку ребенка, успел убежать. Дом немедленно окружили и засевшим внутри грузинам предложили сдаться. В от­вет раздалась ругань и прозвучали выстрелы. После прекращения огня на крыльцо с поднятыми руками вышли четверо уцелевших.

Они уцелели лишь потому, что при первых выстрелах упали на пол. Этих людей положили лицом вниз на землю и расстреляли из автоматов. Тем не менее, несмотря на очереди в упор, один из них поднялся совершенно невредимый и заявил, что он аджарец из Батуми и готов сражаться на стороне Абхазии. Впоследствии он действительно воевал вместе с абхазскими ополченцами.

Канонада по-прежнему продолжалась каждый день, и ужас вой­ны состоял еще в том, что даже этот безпрестанный гул тяжелых орудий, когда под разрывами снарядов разрушались человеческие жилища и гибли люди, уже становился привычен. Но в один из дней невероятный грохот раздался и на Решевей. Из-за Бзыбского хребта вынырнула тройка реактивных самолетов и, прижимаясь к реке, на страшной скорости лавируя в ущелье, унеслась к Кавказ­скому хребту. Некоторое время спустя со стороны Сухуми послы­шались тяжелые бомбовые взрывы, от которых вздрагивала земля и звенели стекла в окнах дома. Используя скрытый рельеф местно­сти, бомбардировщики проносились по Бзыби, разворачивались у Кавказского хребта и, подлетая с севера, бомбили укрепления гру­зинских частей.

Ко мне приехал на лошади сын Шишина. Он привез масло и му­ку, которыми я поделился с Марией. Посмотрев вокруг и услышав орудийный гул, он покачал головой:

- Как вы тут один живете? Ума не приложу!

И, поправив на плече автомат, ускакал на Псху.

Осень между тем все больше вступала в свои права. Душу вол­новал в сумерках быстрый и тревожный крик гусей, пролетающих над скитом и спешащих на юг. Кукуруза тем временем почти вся со­зрела и составляла все мое питание в первую осень войны. В сумер­ки по вечерам я стал слышать страшный треск забора, устроенного нами из валежника, а утром находил поломанные стебли кукурузы и обгрызенные початки.