А ТЫ отмылся от своих грехов?! 10 page

— Не разбей ничего, Милая! — сказала ей Женя, но дочь, поглощённая игрой, кажется, и не расслышала. — Значит, проголодался с дороги?

— Даже очень!

— Дай мне несколько минут, и я тебя накормлю.

Женя забегала от холодильника к столу. В это время Роберт открыл тетрадку и записал некоторые мысли. На многое его не хватило. Ведь через каких-то несколько минут перед ним, и правда, уже стояла тарелка с куриным супом, маринованные огурчики с помидорами, морковный салат и стакан яблочного компота.

— Приятного аппетита! — запыхавшись, сказала Женя, убирая упавшую на глаза прядь волос.

— Покушай со мной, — предложил Роберт.

— Нет, что ты, я не голодна… Ну… ладно. Так и быть.

Женя налила себе в тарелку суп и села напротив него.

Семь часов дороги, семь часов глубоких воспоминаний отняли у Роберта много энергии. И теперь он с удовольствием восполнял её. Съедал практически всё, до чего можно было дотянуться рукой.

— У тебя хороший аппетит! — подметила Женя.

— Ну а чего ж! С такой хозяйкой и не такой будет!

После обеда они отправились на прогулку. Женя решила не брать с собой Аврору, так как та крепко уснула в обнимку с мячиком.

Они шли по тихой, безлюдной улочке. Вскоре завернули к лесу. К тому самому, в котором они проводили в детстве много времени. Роберт не знал, о чём спросить у Жени. Слова почему-то застревали в груди.

— Где работаешь? — всё же выдавил он из себя.

— В школе. Учительницей.

— Ого! Значит, решила работать с детьми?

— Особого выбора-то и не было. Здесь у нас какой уж выбор. Здесь про это слово лучше сразу забыть. Устроилась туда, где имелась возможность, вот и всё, — вздыхая, проговорила Женя.

— Жень. Но почему ты не уехала? Почему осталась здесь?

— Даже не знаю, что и ответить… Сама вот задаюсь этим вопросом. И правда, чего я здесь? Но потом думаю: куда я с ребенком-то? Кому я нужна там, у вас в городах?

Женя помолчала с минуту. Затем тихо продолжила:

— Встретила я его сразу после школы… Подружились. Так близко, что вот… забеременела. Прошло какое-то время. Поженились. Начали жить вместе. Потом — Аврора. Но вот год назад он умер. И теперь у меня ещё меньше сил, чтобы куда-то уезжать. Одна я и не справлюсь с этим.

— А я ведь даже и не знал. Не знал, что ты вышла замуж. И тем более, что ты… теперь одна.

— Ничего, Роберт. Это жизнь. Мы взрослеем — и всё меняется. Своих хлопот хватает каждому сполна. Куда уж чуждые проблемы вертеть в своей голове. У всех они свои.

— Нет же. У меня… нет проблем… Совсем.

— Значит — ты счастливый человек! — улыбнулась Женя.

— Не могу с этим согласиться, — покачал головой Роберт. — На самом деле мне кажется, что я совсем заплутал… И оттого, что не хочу этого замечать, притворяюсь будто всё хорошо. Как некое спасение.

— Что же там у тебя такого, что ты пытаешься от этого спастись?

— Да вот как-то непонятно… Вроде-то оно всё хорошо. Внешне. А вот если вглубь всмотреться — тьма тьмущая. Не видно ни зги. И даже неясно, куда двигаться. И самое главное — зачем.

— Что, кризис?

— А чёрт его знает, как это назвать. Кризис ли, депрессия ли. Но что-то не так — это точно. Вот сейчас я приехал, гляжу вокруг и понимаю: там, в городе, у меня точно что-то не так. Я отчаянно от чего-то убегаю. Внутренне. Но сам я там этого не понимаю. Довёл до некого автоматизма, который со временем становится совсем неосознаваемым. А вот здесь — как будто задышал. И посмотрел на всё со стороны. И понял: всё ужасно. Всё ужасно, Жень! Мне противна моя жизнь! Фу! Чертовски противна! Ненавижу я её. Этот огромный грязный вонючий город. Покоя там нет, покоя. Всё пытаюсь как-то сонастроиться с собой. Почувствовать свет, что ли, какой-то внутри… А никак не выходит. То надо сделать, это нужно успеть. Столько дел — и времени на себя не остается совсем. Хотя все эти дела, они как бы для блага. Для себя же. Для денег. Для того, чтобы было что есть. Пить. Надевать. Было с кем и где гулять… Уф. Что-то аж голова разболелась. Давай-ка присядем на полянку.

— Давай, — кивнула Женя. Они устроились на траве. Роберт продолжал:

— Вот ты написала мне, что я успешный журналист. Что в столь юном возрасте уже карьеру сделал. Так ведь всё это — чепуха! Да-да, для меня это всё — че-пу-ха. Потому что не нравится мне писать о том, что я пишу. Меня сушит эта работа. Понимаешь, я хочу что-то красивое и умное писать. Что-то глубокое и чувственное. Что-то… сам даже не знаю что. Но что-то необычное. Что-то, что высечет моё имя на плоти времени. Истории. С пятнадцати лет, как уехал, мечтаю написать свою книгу — а не выходит. Там мотаюсь, здесь успеваю — и всё, сил нет. Ни на что. Пытаюсь развлекаться, в городе развлечений много! У-у! А потом наутро так вообще жить не хочется. В такую чернь пускаешься порой, что даже тошно от себя становится… Это дыра. Дыра, Жень, в которую я падаю. Я ещё молод, но уже понимаю все эти вещи. О, я отлично их понимаю!

— А в чём же причина? — спросила Женя, пристально глядя на Роберта. — Почему бы тебе не бросить всё на время и не написать книгу? Свою. Настоящую. Почему?

— Эх, — тяжело вздохнул Роберт. — Вот и я себя спрашиваю, Женька. А почему. Я пробовал. Не могу писать. Ну вот вообще. Не пишется никак. Как будто я и не знаю, о чём писать. Вроде хотеть-то хочу, а вот взять и написать — не удаётся. Может, не созрел. Чтобы написать книгу, нужно ведь самому быть чем-то наполненным изнутри, чтобы выразить это на страницах. А я как будто потерял стержень… Самый главный стержень, на котором и строится писательское начало. Так, статейки настрогать — это нетрудно. Но вот душу вложить в свой — и именно в свой текст — с этим беда.

— А может, всё дело в музе, а? — улыбнувшись, Женя мягко хлопнула Роберта по плечу. — Вернее, в её отсутствии?

— А кто ж его знает, — слабая улыбка озарила и лицо Роберта. — Может, и в ней…

*

Спустя четыре часа Женя подошла к окну и закрыла его.

— Дождь разыгрался, — сказала она.

Тучи добрались и досюда, подумал Роберт, вспоминая того мужика из автобуса.

Аврора уже проснулась и играла со своим игрушками. Ей совсем не было дела до дождя, что буйствовал снаружи. В доме было спокойно и надёжно. Женя принялась за приготовление ужина. И вскоре они втроем вкусно поели. Затем Аврора убежала играть дальше.

— Что за лекарство? — спросил Роберт, увидев, как Женя после еды запила какую-то таблетку.

— Да так… после смерти мужа началось, — неохотно отвечала Женя. — Руки покрылись красными пятнами. И до сих пор, как ни стараюсь, не проходят.

— Покажи, — попросил Роберт. — Пожалуйста.

После нескольких секунд раздумий Женя протянула ему свои руки. С внешней стороны они были покрыты мелкими красными точками.

— Какая-то сыпь, — сказала она. — Не знаю, откуда. Но очень чешется. С каждым разом все сложнее и сложнее терпеть. Порой — просто невыносимо.

— Может, аллергия на что? — потёр затылок Роберт.

— У меня никогда не было аллергии. Ни на что. — Женя вдруг быстро убрала свои руки. — Пора укладывать Аврору.

Она вышла из-за стола и отправилась вместе с дочкой на второй этаж. Когда там погас свет, спустилась, держа в руках постельное белье с подушкой. У лестницы включила висевший на стене синий ночник.

— Вроде уснула, — тихо сообщила Женя. Встав по центру комнаты, она задумалась. — Я постелю тебе на диване. Заранее. Когда захочешь, ляжешь.

— Хорошо.

Пока Женя застилала место ночлега Роберта, тот смотрел на неё и размышлял. «Мне хорошо здесь. День пронёсся так, будто он и вовсе не начинался. Как будто я живу здесь всю свою жизнь». Странные метаморфозы с восприятием времени у Роберта продолжались.

— Знаешь, фантасмагория заключается в том, — произнёс он вдруг, загадочно глядя куда-то перед собой, и Женя тут же повернулась к нему, — что чаще чувствуешь себя по-настоящему хорошо именно в чужом доме. Вот когда я ступил на порог твоего дома, Жень, меня пронзила пуля отчаяния. И сожаления. От того, что у меня нет такого же уюта. И вообще нет этого чувства в жизни. Да что тут говорить… Я даже и не пытаюсь его создать. Совсем упустил это из виду. И как тут можно говорить о каких-то значительных изменениях в душевной жизни, если я смотрю на свой нынешний дом как на нечто чужое? А ведь точка отсчёта человека, пожалуй, начинается с его дома. Я это вот сейчас понимаю. Всегда должно быть такое место, куда должно хотеться вернуться. Иначе совершенно теряется смысл. И начинается хаос. Я сам делаю из своей жизни хаос. А ведь всё в моих руках… Хех… Только в моих — сделать его таким, как мне будет по душе. По-домашнему, с любовью. Только вот с любовью у меня проблемы. Неоткуда её брать. По-моему, у всех с ней проблемы, да? Она то есть, то кончается. То снова бьет ключом, то снова испаряется. Какая-то странная — эта любовь. Непостоянная. Ух, даже стихами уже заговорил! Да… скоро так до поэта договорюсь. В общем, что я хочу сказать… Невозможно за любовь ухватиться и не отпускать. Может то, что мы привыкли называть любовью, и не любовь вовсе, Жень?.. Может, это всего-навсего иллюзорная чушь — и не более? В детстве, как болезнь, мы её проживаем, а потом на всю жизнь у нас вырабатывается к ней иммунитет, а?

— То есть мы с тобой были больны в детстве? — спросила Женя.

— Возможно, — кивнул Роберт задумчиво.

— А теперь нас не может взять эта зараза?

— Если только не мутировала…

*

— Может, это отголоски твоего кризиса? — предположила Женя, сидя напротив Роберта. Была ночь. Они за кухонным столом по чуть-чуть пили яблочное вино, уже пятый час неторопливо ведя беседу.

— А чёрт его знает, — пожал плечами Роберт. — Просто знаешь, живём мы все, Жень, коммунизм у нас, вроде бы всё здорово. Но вот в душе у меня как-то тревожно. Как будто скоро всё это уйдёт. Исчезнет. Сотрётся. Понимаешь, и тогда вообще непонятно будет и мне, и другим: а что же дальше-то? Куда дальше-то? И главное — зачем? И ощущение, что смутные, тяжёлые времена ожидают наши души. Уже давно чувствую, что тучи надвигаются к моей собственной. И понимаю: если что-то в ближайшее время у меня в жизни не произойдёт, я просто однажды взорвусь изнутри. Безумие какое-то, согласись? Сейчас какой-то бред несу, ей-богу… Сам даже теряю смысл, к чему я это все говорил… Так… Так вот. Про будущее. Мне отчего-то кажется, что и следующие поколения, через десять, двадцать, тридцать лет, они так же будут пропитываться этой внутренней темнотой. Бессмыслием происходящего, что ли. Даже не знаю, как ещё можно выразиться.

— Тревожишься за следующие поколения?

— Да не то чтобы. Сам просто хочу остаться на плаву. Хоть как-то обозначить своё присутствие на карте мира. Вот — я. Я — есть. Может, так я всего лишь пытаюсь сохранять связь с реальностью. Понимать, что я — часть неё. Неотъемлемая, обязательная. Но что-то вечно проблемы со связью… Постоянно барахлит провод или ещё чего. Слышится треск. Всё пытаюсь услышать голос на том конце — внятный и понятный — но там всегда молчание. В такие мгновения чувствую себя невыносимо потерянным. Ужас просто. Хоть кричи. Хоть бейся головой об стену. Да вот толку-то…

— А по-моему, ты слишком много думаешь о том, о чём думать хоть и важно, но не нужно. Так можно ведь и пресытиться. Негатива вокруг — переживай его, не переживай — всегда будет в достатке. Правда… что я говорю… Сама им пропитана до самого своего основания. Из него и состою. Потому-то и написала тебе… Хэ! Вот дурочка! Что говорю вообще…

Женя виновато улыбнулась, опустив взгляд к белой чашечке с вином, которую обхватила обеими ладонями.

— Я всегда жду знака извне, — снова заговорила она. — В этом моя особенность и, наверное, самая главная слабость. Даже тебе я никак не решалась написать это письмо. Уж не знаю, какие силы помогли мне всё же отправить тебе его. Просто кажется, что мне всегда что-то поможет. Укажет в нужное время верный путь. Но, как показывает практика, это не так. Нельзя просто так уйти и оставить свою жизнь, ожидая, что она сама известит тебя, когда нужно действовать. Необходимо все делать самой. И это так тяжело. Чисто по-женски — безумно хочется опоры. Если бы не Аврора — утопилась бы. За последние годы что-то совсем ослабла. Тяжело жить. На душе тяжело. Вот прям как тебе, когда ты рассказываешь об этой сгущающейся «темноте» внутри тебя. Но знаешь… приехал ты — и мне стало намного легче. Поэтому я очень благодарна тебе. Нет, ты даже представить себе не сможешь, насколько я тебе благодарна!

Женя посмотрела Роберту в глаза и замолчала.

— Это тебе спасибо, мастерица цветов, — ответил он. — Я даже поверить не мог, что ты мне написала. В детстве мы всегда с тобой дружили, но потом…

— Потом ты уехал, — договорила Женя.

Роберт попытался что-нибудь сказать, но не получилось. Она права. Уехал вместе с родителями. Ничего толком не сказав на прощание. Лишь смутно бросил несколько слов, что будет писать, помнить. Но не писал. И помнить-то практически не помнил.

— Прости, если навешиваю на тебя свои переживания и проблемы, — произнесла Женя. — Ты приехал отдохнуть от работы, а в итоге выслушиваешь исповедь вдовы! — Женя попыталась рассмеяться. И в следующее мгновение вытерла слезу рукавом блузки. — Но порой мне так не хватает кого-то родного, с кем можно просто поговорить…

Роберт понял: Женя — очень чуткий человек. В свои двадцать три года она чувствовала его так же, как десять, пятнадцать лет назад. Теперь он понимал, что так близко дружили они в детстве неспроста. Их разговор напоминал ему что-то давно забытое. Даже когда он не говорил ни слова, ему казалось, что Женя смотрит на него и видит его насквозь.

Пусть видит, решил он. Так даже легче. Хотя бы один день побыть собой без прикрас, без грима в виде социальной пыли — это уже поистине гигантское облегчение. Женя очень искренняя и не боится говорить о своих переживаниях. А это — такая редкость, такая редкость…

Стрелка часов добралась до трёх ночи. За окном выпадали нескончаемые полосы воды. Дождь продолжал стучать по земле и крыше дома. Какое-то время Роберт и Женя молча слушали этот звук. Но вскоре парень почувствовал, что засыпает. Он положил голову на руки, лицом к окну, и закрыл глаза. И, когда почти уснул, до него донёсся тихий-тихий голос:

— Как же с тобой спокойно…

*

Роберт видел странный сон. Одинокие ночные фонари, грустно склонившиеся над землей в нескончаемый ряд, рассеивали сгустки яркого белого света. Вся ночь находится в распоряжении этих фонарей. Точно так же, как вся жизнь находится в распоряжении людей.

Фонари соединяются между собой длинными проводами. И это, подобно нитям, сближает их. Так между ними возникает связь.

Люди — это, пожалуй, те самые фонари. Их что-то соединяет, но они всё равно находятся друг от друга на расстоянии. И как бы они ни пытались объединиться — не выйдет. Что-то обязательно будет вставать между ними.

Фонари для того и созданы, чтобы освещать собой лишь определённый участок реальности. Освещать свою реальность. Свою жизнь. В чётко заданных границах.

Но иногда они могут помочь другим фонарям, заплутавшим во тьме. Чтобы те поняли, или даже — вспомнили, что сами могут светить. Освещать свою жизнь.

И на этом — всё.

Но одинокому фонарю (вернее, чувствующему себя таковым) так и хочется сблизиться с другим фонарём. Слиться. Стать с ним чем-то единым и прекрасным. Увеличить масштабы свечения. Осветить большую область. Озарить весь мир!

Но природа фонарей — против.

Не выйдет.

Увы.

Не сейчас.

Не в эту эпоху…

…Роберт вдруг проснулся и огляделся. Он не помнил, как перелёг на диван. Поднявшись, он протянул руку к тетради с ручкой. Затем пошёл на кухню. Там он снова зажёг свечу, которая горела во время их с Женей беседы, и сел за стол. Прислушавшись к ночному дождю, он принялся что-то сосредоточенно записывать…

[19]

Роберт проснулся отдохнувшим и в добром расположении духа. За окном до сих пор разгуливало ненастье. Лил дождь.

Женя с самого раннего утра готовила блины. В клетчатой сине-розовой рубашке и бежевой вязаной шапочке, стояла она у плиты и орудовала деревянной лопаточкой. Аромат в доме витал умопомрачительно аппетитный.

Когда всё было готово, втроём сели завтракать. Роберт и Аврора уминали за обе щёки мягкие тёплые блины, намазывая на них малиновое варенье. Те, словно снежинки в жаркий день, буквально таили в их смачно жующих ртах. Одновременно Аврора оживлённо рассказывала, что ночью ей снился особый мир. Мир, который был полностью поглощён водой. И немногочисленные выжившие пытались выжить в таких «неземных» условиях.

Роберт внимательно прислушался. В один момент даже перестал жевать. Мир, поглощённый водой… Парень глубоко задумался о чём-то своём. Женя заметила необычное выражение его лица.

— Что, Роберт? — улыбнулась она. — Язык проглотил от вкуса? Или мечтаешь оказаться в таком мире? Там-то всё по-другому, не то что у нас. Другие проблемы, главное — выжить. Там уж не до душевных скитаний.

Роберт усмехнулся:

— Да уж… А язык я, и правда, проглотил. Вот выплюнул обратно, чтобы только сказать: невероятно вкусно, Жень. Ты ещё, оказывается, и мастерица блинов. Я украду у тебя одну баночку варенья, если ты не против?

Женя тут же изменилась в лице. Роберт, глянув на неё, сразу же всё понял.

— Да, нужно ехать… — сказал он. — Сегодня уже воскресенье. Так не хочется… но надо. Город ждёт меня. Своего элемента, составляющего мизерную часть огромного и безостановочного механизма под названием «Москва». Господи… и снова всё по кругу.

— Может, останешься?.. — спросила Женя и посмотрела в окно. — Дождь не кончается. Ну куда ты сейчас так?

— Я бы с удовольствием, Жень. Но не могу. Мне нужно ещё дописать одну статью. Мой главный редактор и так пошла мне навстречу, отпустив на выходные. У нас ведь ненормированный график. Завтра, в понедельник, я должен быть на рабочем месте, как штык.

— Хорошо… — разочарованно вздохнула Женя. — Тогда я приготовлю тебе ещё блинчиков в дорогу. И банку варенья.

— Женя?..

— Да?

— Можно я посижу с тобой на кухне, пока ты будешь готовить?

— Конечно, Роберт, конечно…

*

Скоро Женя ушла в сарай, где в погребе хранила банки с вареньями. Заодно сказала, что подоит Бусю и что Роберт должен попробовать перед уездом козье молоко.

Роберт, ожидая её возвращения, сидел с Авророй. Он с ней быстро сдружился. Она называла его Дядя Ро. При этом буква «Р» у неё получалась необычайно смешно.

— Дядя Ло! — вдруг сказала она. — А вот ты, знаешь, кто?

Вроде бы ответ должен был прийти сразу, но Роберт почему-то замешкался:

— Я…

«И правда: а кто я? — подумал Роберт. — Тот ли я, кем считаю себя? Или, может, это всего лишь ложный образ? Что, если всю свою жизнь я живу с неверным представлением о себе?»

— Я — твой друг, — собравшись, ответил Роберт с улыбкой.

— Нет, — возразила Аврора. — Ты — кололь Лоберт!

— Я? Король?

— Да! Я видела, что в миле воды ты — кололь, а мама — кололева. Вы плавите этим милом. А я — ваша плинцесса.

Роберт громко рассмеялся. Так смешно Аврора говорила. Он решил подыграть ей.

— Хорошо. Я — король Роберт. Мама — королева Женя. А ты — маленькая принцесса Аврора. Но… где же тогда твой принц, принцесса?

— Я ещё маленькая, — важно ответила девочка. — Когда выласту, он у меня будет.

— Хорошо! — посмеялся снова Роберт. — А кто ещё есть в этом мире?

— Там мало людей… Очень мало.

— Что ж… небольшое-то у нас царство там, выходит, — ухмыльнулся Роберт. — А давай-ка мы с тобой придумаем имя этому миру.

— Давай!

— Что-нибудь к примеру… м-м-м… ну даже не знаю… что-нибудь… э-э-э… Эйрена? — сказал он первое, что пришло в голову. Совсем недавно ему попадалась на глаза книга древнегреческих мифов. Там и была эта самая Эйрена. Богиня мира.

— Эй-ле-на… — проговорила Аврора. — Да! Мил Эйлена!

Роберт всё играл с Авророй, подробно придавая их вымышленному царству новые детали. Вскоре они уже практически создали отдельный мир в своём воображении. Со всеми тонкостями. А когда принялись ещё и рисовать его в альбоме Авроры, с улицы донёсся голос Жени. Просила подождать ещё немного.

— Скоро придёт королева Женя с молоком Буси! — торжественно объявил Роберт, глядя на получающийся рисунок. — Как будем её встречать?

— Буся дулочка, дулочка! Убегает всегда!

— А молоко у Буси вкусное?

— Вкусное!

— Ну что ж. Ради этого мы тогда простим Бусе её вольный характер.

— Халактер?

— Ага, характер. Бусин характер, видно, свободолюбивый. Хочет простора своим возможностям. Быть ни чем не связанной.

— Я ничего не понимаю, дядя Ло!

— Эх, Аврора, Аврора, — ухмыльнулся Роберт. — Если б я хоть что-нибудь в этой жизни понимал!..

— Извини, что заставила так долго ждать. Тебе ведь пора ехать. Путь-то неблизкий… — сказала Женя, забежав в дом. Промокшая. В одной руке — банка варенья, в другой — молока.

— Тёплое ещё, — сказала она. — Будешь?

— Какая щедрая Буся, — произнёс Роберт, взяв тёплую банку молока. — Попробую-попробую… Так… м…

Он пригубил банку. Осторожно глотнул. Потом ещё. А потом сделал большой-большой глоток.

— Ну а что, — глянул он на банку, облизывая губы. — Буся молодец. Вкусное молоко. Только вот необычно пить его таким тёплым. Как будто пьёшь прям из её вымени…

Женя рассмеялась. Роберт глянул на неё, промокшую и радостную. И внезапно на мгновение провалился в гущу своего сознания. Оттуда можно было как бы со стороны наблюдать за происходящим. И даже — за ним самим. Не включаясь в процесс. Безмолвно и отстранённо.

И из этого укромного внутреннего места дождь, что звучал на улице, создавал в его голове образ надвигающихся перемен. Он словно отчаянно просил его остаться здесь. Несмотря ни на что. Ещё хотя бы на чуть-чуть…

— Жень, — сказал Роберт и вдруг снова принялся пить молоко. Почти опустошив половину литровой банки, он наконец оторвался от неё и, с белыми усами, продолжил: — Ты знаешь… мне вот почему-то кажется, что мой автобус-то уже уехал. Ага. Да и не доберусь я в ливень до дороги-то. Утону там ещё где-нибудь. Вон, Мир Воды уже Авроре видится во сне. А вдруг она предсказательница, м? Ух… рисковать-то и не хочется! Жизнь одна всё-таки.

Женя широко раскрыла глаза.

— Ты… остаёшься?

Роберт пристально глянул на неё.

— Я бы этого очень хотел.

— Правильно! — тут же всплеснула она руками. — Ну куда ты в такой дождь? Весь промокнешь, и не факт, что поймаешь машину на дороге. Автобусы-то редко ходят. Слишком уж далёкий путь. Да и опасно ехать в такое ненастье! Оставайся, оставайся, конечно! Нужно дождаться, пока закончится дождь. Да и мне самой, если честно, не по себе в такую погоду. А вместе — куда веселее! Да ведь, Роберт? — на одном дыхании протараторила Женя.

Роберт не смог сдержать улыбку. Такая родная Женя. Несомненно, ещё осталось в ней то самое, что не изменилось с детства. Что-то очень дорогое и родное.

*

Обратно в город Роберт не поехал. Решил, скажет потом, что подхватил грипп. Он, конечно, отлично знал, что опытного редактора не провести этими псевдоболезнями. Но другого выбора у него не оставалось. Он очень хотел остаться. Ему не хватило столь короткого времени. Ему нужно было больше. Ему нужно было то, чего он был лишён всю свою юность.

— Когда идёт проливной дождь и не видно ни одного просвета на небе, такое ощущение, что он никогда не закончится… правда? — произнесла Женя.

— Да, — кивнул Роберт. — Как будто вслед за небом, тучи накроют и землю. И наступит конец света.

— Именно, — согласилась Женя.

Они вынесли два кресла на веранду и устроились там. Их укрывал металлический навес, примыкавший к крыше дома. Оделись потеплее, ведь с приходом дождя стало прохладнее. Роберт надел фуфайку. Женя — осеннюю коричневую куртку. Так они и сидели, глядя на дождь, омывающий сад перед домом. Сидели и уже второй час снова вели неторопливую беседу.

— Расскажи о нём, — попросил Роберт. — Каким он был? Как вы познакомились?

Женя минуту помолчала. Затем глубоко вздохнула и тихо заговорила:

— После школы я с завистью смотрела, как мои друзья, одноклассники уезжают отсюда. Все. В города. Творить свою жизнь. Открывать для себя новые возможности свободной жизни. А мне пришлось остаться, ведь бабушке стало хуже. Болела уж сильно. А бросить её я не посмела. Решила, что позже поеду учиться в какой-нибудь город. А пока как раз будет время определиться с выбором. Вот тогда-то, в восемнадцать ещё, со мной и познакомился молодой человек. Не такой уж и молодой, конечно. Он был гораздо старше меня. Ему было на тот момент двадцать шесть. Работал водителем грузовика. Показался мне добрым, хорошим. А учитывая, что я была подавлена из-за того, что не могу уехать отсюда, его ухаживания немного успокаивали меня. Растапливали моё сердце. Любой женщине всегда хочется мужского внимания… И я его получала.

Так и получилось, что примерно через полгода после нашего знакомства я узнала, что беременна. Мы расписались. Стали жить у нас в доме, чтобы я всегда могла присматривать за бабушкой. Родилась Аврора. Потом муж запил. Он и раньше выпивал, но теперь почему-то уже не мог сдерживаться, как прежде. Запои растягивались. И вскоре ему уже не было дела ни до меня, ни до Авроры. Он возвращался с работы всегда выпившим. Иногда и вообще не ходил туда. Потом, через какое-то время, бабушка умерла. А потом, не прошло и года, умер он. От палёной водки, или ещё от чего… Вот. С тех пор я одна. Только я и дочь.

Шли месяцы. Годы. Ничего не менялось. Каждый день превращался в одно и то же. Эти улицы, эти лица — всё осточертело. Мне хотелось убежать отсюда. Туда, где бы я нашла своё место. Туда, где бы я стала по-настоящему счастлива. Туда, где меня не будет терзать чувство сожаления и утраты моей молодости. Моей возможности повидать мир, что живёт за пределами этой деревни… Знаешь, когда я прихожу на работу, в школу, когда нахожусь там, мне кажется, что мои школьные годы никуда не ушли. Что я — по-прежнему ученица. Скоро окончу школу и уеду отсюда. Найду себе мужчину своей мечты, создам большую дружную семью и проведу с ней всю свою жизнь…

Роберту было жаль слышать, что говорила Женя. Он невольно чувствовал себя причастным к её мытарствам. Конечно, он не имел прямого отношения к тому, что ей пришлось остаться здесь. Но где-то в глубине себя ему казалось, что он мог бы предотвратить такую жизнь Жени. Мог бы избавить её от этого…

— Понятно… — только и вымолвил он. — Но вот, что я хотел бы тебе сказать, Жень… Ты ещё очень молода. Как ни крути, не пятьдесят тебе лет. Двадцать три всего.

— И тебе.

— И мне… — кивнул Роберт. — Так что всё ещё поправимо.

— Кажется, мы тут друг для друга как служба психологической поддержки, да? — улыбнулась Женя.

— Почему бы и нет.

— Тогда ответь мне, Роберт. Зачем нам все эти испытания? Может, неспроста они нам даются, а? Ведь должен же быть в них хоть какой-нибудь смысл.

— Смысл… — повторил Роберт. — Я уже и не знаю, есть ли хоть в чём-нибудь смысл.

— А ты совсем не думал о семье, детях? — спросила Женя. — Тебе вот не хотелось бы завести ребёнка?

— Как сказать… Думать-то думал. Да вот думанья эти какие-то безрадостные. Бесперспективные, что ли. Ну семья, ну дети — а внутри-то если нет счастья, то как ещё и с семьёй уживаться? Тогда уж хаос внутренний только расширяться будет. Вначале бы в себе разобраться, а потом уже расширять демографические границы.

— Но время идёт, Роберт. Как бы ни было тяжело, никуда не деться — нужно выживать в этом мире. А когда есть семья, то это гораздо легче. Поверь.

— Вот именно: не жить — а выживать. Не любить, а пытаться полюбить. Не быть счастливым — а пытаться стать им. И так — всю жизнь. В погоне за самим собой. За тем «я», которому наконец-то станет хорошо.

— Но ведь нужно же хоть как-то пытаться стать счастливым?

— Знаешь, я думаю, что для счастья ничего этого не нужно. Мне кажется, для настоящего счастья нужно малое. А именно — покой.

— Покой… — медленно и с каким-то удовольствием повторила за ним Женя.

— Да, — кивнул Роберт. — Я понял это недавно. Да вот, буквально вчера вечером и понял. Покой — это когда тебя не тревожат лишние мысли. Когда ты не беспокоишься, что завтра может произойти то, чего тебе не хочется. Когда тебе не нужно идти туда, куда ты не хочешь. Когда то, что ты делаешь, — это и есть радость. Это когда ты перестаешь анализировать окружающий мир и понимаешь — он просто есть. И ты — просто часть него. И на этом все вопросы замолкают. И вот если этот покой внутри найден, то можно и другим дарить это спокойное, умиротворённое, радостное состояние своей души. Своей любимой женщине, своим деткам.

— Интересно, а можно ли так вообще жить? Не утопия ли?

— В том-то и дело, Жень, что, похоже, утопия, — произнёс Роберт. — Ага. Та ещё утопия. Утопительная утопия утопительных масштабов. Как будто она если и возможна, то не сейчас. Не для нас. Как будто мы уже… как бы это точнее выразиться… как будто мы уже изживший себя материал.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что для нас многое закрыто. Навсегда. Мы вот, как мухи, в отчаянии бьёмся в стекло в надежде выбраться на волю — а воля нас кидает обратно. Или прихлопывает, если чересчур сильно дёргаемся. Мы своими мечтами о счастье пытаемся пробить брешь в реальности. Но у неё на всех нас, кажись, свои планы. И с нами она ими делиться не обязана. И не будет. Вот и страдаем все мы. Жаждем счастья, а его нет и нет. Да потому что у нас его и не может быть. Сейчас — не то время.