А ТЫ отмылся от своих грехов?! 7 page

Наверное, я так бы и продолжал неотрывно глядеть на неё, если бы не требование водителя сейчас же отправляться в путь. Он и так довольно долго ждал завершения наших дел. За ожидание, он, конечно же, запросил б о льшую сумму. Я сказал ему, чтобы он не беспокоился о деньгах.

Вся дорога заняла больше пяти часов. Когда уже начало смеркаться, мы прибыли в Южное Залиново. Водитель, помогший выгрузить нам все вещи, получил от меня восемь тысяч рублей и поехал обратно.

Оставив Нику для ответственного и трудного диалога с матерью, я, узнав направление к кладбищу, отправился договариваться о выкопке могилы. Я уже бывал на похоронах детдомовских детей. Примерно знал, как всё это делается.

Южное Залиново оказалось большим, но очень запущенным селом. Как я понял, сельское хозяйство здесь ещё не умерло, но это было лишь вопросом непродолжительного времени.

Я нашёл копальщиков могил. Оговорив детали, заплатил им четыре тысячи. Затем решил пойти в агентство ритуальных услуг, чтобы заказать табличку и ограду. Но внезапно вспомнил, что даже не знаю фамилию, отчество и дату рождения Виктории. И вернулся к дому. Старому обветшалому одноэтажному деревянному дому, который выглядел так, будто обрушится с минуты на минуту.

Ника встретила меня у калитки, рядом с которой находились гроб и вещи Виктории. Теперь она дома… Как и хотела…

— Мама хочет видеть тебя, — дрожащим голосом произнесла Ника.

Мы вошли дом. В конце длинной и узкой прихожей сразу же начиналась кухня. Маленькая почерневшая плита. Небольшой стол, накрытый белой клеёнкой. Бревенчатые стены.

У стола сидела ссутуленная женщина лет пятидесяти. Она отстранённо смотрела куда-то перед собой.

— Это он, тот самый добрый человек, — подошла к ней Ника и показала на меня.

Женщина повернула голову. Её сморщенное лицо ещё несколько секунд оставалось прежним. Но вдруг в глазах заблестели слёзы, и она заплакала. Ника присела и обняла мать.

— Спасибо вам, молодой человек, — заговорила слабым голосом женщина. — Спасибо, что помогаете людям, когда у них такое горе… страшное горе! Викусичка моя, доченька… как же так случилось? Ну почему именно она?! — плача, смотрела на меня женщина вопрошающим взглядом. — Она ведь была такой хорошей! Никому никогда не желала зла. Ох! Викулька моя, дочка!.. Ну скажите мне, что это не она сейчас в том гробу, скажите, умоляю!..

Ника тоже плакала, не выпуская из объятий мать. Я продолжал стоять, чувствуя, что ноги слабеют. Пусть это закончится… Сейчас же… Не смотрите на меня!

— Спасибо вам, добрейший. Счастья вам, здоровья! Боженька вас отблагодарит!.. — громко рыдая, всё говорила женщина.

Ника помогла матери встать. Затем отвела её в другую комнату. Через несколько минут вернулась, вытирая рукавом слёзы. Я стоял и глубоко дышал. Переводил дух. И только после этого смог сообщить Нике, что могилу уже копают. Что через два часа всё будет готово для похорон. Также сказал, что нужно заказать табличку и купить ограду. И позвал её показать мне, где у них находится агентство ритуальных услуг.

На всё это потребовалось ещё четыре тысячи рублей. Ника хотела оплатить эти затраты сама. Но я не позволил, снова напомнив, что деньги у меня есть. Что ей нет необходимости тратить последние запасы.

Хоронили вечером, когда уже темнело. Поднялся сильный ветер. Он неуёмно трепал шарфы и куртки стоящих. Пришло восемь человек. Все люди пожилые. Как я понял, соседи. Когда желающими были произнесены прощальные слова, копальщики стали опускать гроб в землю. Однако произошёл неприятный казус.

Длина могилы оказалась гораздо меньше необходимой. И гроб в ней никак не помещался.

Копальщики, недоумённо потирая лбы, взяли лопаты и стали исправлять свою ошибку. Ещё когда отдавал деньги за выкопку и говорил им размеры гроба, заметил, что на столе у них стояла водка с дешёвой закуской. А от того, с кем я договаривался, крепко несло перегаром…

Уже почти стемнело. Ветер усилился. Стало холодно. Гроб, наконец, опустили и зарыли. Установили ограду. На ней — чёрную табличку с наклонным белым шрифтом:

Громова Виктория Анатольевна (1987 – 2010)

Сразу после этого матери Ники стало плохо. Было решено вызвать скорую помощь. Прямо с кладбища женщину увезли в больницу. Ника, совсем растерянная и печальная, сообщила, что такое уже случалось. Поминки было решено не делать.

Вернувшись домой, мы с Никой сели на кухне. Принялись согреваться чаем. В доме было ужасно холодно. Вскоре я уже не чувствовал ног. Время незаметной дымкой ускользало в мёрзлую тьму, забирая вместе с собой мои последние силы. Несколько раз мне даже чудилось, что я проваливаюсь в глубокую чёрную пропасть.

Когда старинные часы на стене отбили десять вечера, я, со слипающимися глазами, прислонился головой к стене. Увидев это, Ника вскочила и побежала в комнату. Там она, как я понимал по исходившим звукам, стелила постельное бельё. Через минуту она вернулась, выключила свет, взяла меня за руку и довела до единственной в комнате двухместной кровати.

Когда я лёг на свежую и пахнущую недавней стиркой простынь, она накрыла меня одеялом. Затем ушла в другую, очень крошечную комнату, похожую на кладовую и ограждённую шторкой. В ней тоже была кровать, только очень маленькая. Через минуту наступила тишина.

Сквозь сон я слышал, как где-то вдалеке проезжает поезд…

[14]

Настало утро. Холодное, промозглое и пасмурное. Ника ещё спала. Я тихо вышел из дома, надел на крыльце галоши и спустился на землю. Перед домом метров на тридцать тянулся под наклоном сад. В самом его конце стояла накренённая деревянная кабинка туалета. Она выглядела так, словно ещё чуть-чуть — и опрокинется на бок под силой притяжения.

Я двинулся к ней, звучно шлёпая галошами по тропинке. Позади кабинки, за низким развороченным забором, начинались холмы с деревьями. А немного дальше — густые леса. Поблизости, где-то во впадине, которую отсюда видно не было, журчал родник.

Справив нужду, я некоторое время решил посвятить прогулке по саду. Утром мысли были лёгкими и чистыми, и мне хотелось продлить это приятное самочувствие.

Спрятав руки в карманы толстовки, я выдохнул. Пар вспорхнул у моего лица и тут же растаял в воздухе. За ночь похолодало... Небо стало похожим на кусок выцветшего искорёженного металла. Я вдохнул как можно глубже и закрыл на несколько секунд глаза.

Я здесь. В селе Южное Залиново. А что дальше?..

Но никакого просвета в густых слоях сознания.

Я открыл глаза и ещё раз огляделся по сторонам. На бечёвке, натянутой между двумя вбитыми деревянными столбами, трепыхалось постиранное белье: полотенца, кофточки, носки, трусики и лифчики. По бокам сада, за тем же забором, располагались соседские земельные участки с домами. Правда, один из них явно был заброшен.

Что ж, делать нечего, решил я. Нужно продолжать дышать, пока у меня ещё есть время. Вот и всё.

Я медленно зашагал обратно по тропинке. Домик в этот ранний час выглядел «романтично». Высохшие и потрескавшиеся доски, проржавевшая треугольная крыша, продавленные лесенки перед крыльцом, маленькая несуразная входная дверь с высоким и толстым порогом… Давно изжившая себя эпоха царствовала здесь на полную катушку. Да, прошлое отсюда не ушло. Уверенно держалось за эту ржавую калитку, за эти скрипучие половицы, за эти висящие на стенах ковры. Дух старины с примечательным и пробираемым до тошноты запахом жирного молока и нафталина. Всё это здесь. Впитано в эти тусклые стены. И здесь живёт Ника. Молодая, юная, живая и ещё на многое способная Ника.

Что её здесь держит? Понятно, что мать болеет, её не оставить, но… Уверен, есть здесь что-то ещё. Должна быть какая-то особенная сила, которая бы удерживала молодое сознание в этих условиях. Которая бы, как крючок, крепко вцепилась и не позволяла отдаляться и двигаться дальше. Ведь нужно же куда-то и зачем-то идти по жизни. Но Ника почему-то никуда не шла.

В общем-то, как и я…

*

Ника проснулась в половину десятого. Я к тому времени уже вскипятил чайник. Мы сели завтракать. Странное было утро: без лишних слов, без тяжёлых мыслей, без напряжённых движений… Идеальное утро. Других слов не подобрать.

Я, продолжая свою зрительную экскурсию по «достопримечательностям» дома, пил чай и смотрел на сгнившие оконные рамы, щели которых были заткнуты тряпьём. Ника заметила мой взгляд.

— Наш дом уже давно признан аварийным и не пригодным для проживания, — сообщила она. — Маме как многолетнему труженику птицефабрики администрация села обещала выдать квартиру. В одном из новых трёхэтажных домов. Они сейчас строятся на другом конце села. Уже четвёртый год ждём, а жилья всё нет… Мама проработала на птицефабрике тридцать лет, и когда-то наше село даже считалось одним из лучших в стране по количеству производимых яиц.

Ника встала, налила себе и мне ещё по чашке чая и снова села напротив, продолжая рассказывать:

— Может быть, не дают жильё потому, что мама перестала работать из-за болезни. Раньше она была подвижной, энергичной. А сейчас мало говорит и передвигается всё медленнее. А после смерти Вики, я уверена, ей… будет ещё хуже… — Ника стала терять слова. Потянувшись к ножу, она принялась нарезать хлеб. Затем, сложив его в деревянную расписную тарелочку, подняла на меня свои серо-голубые глаза: — Знаешь, не уезжай сегодня. Побудь ещё немного. А я покажу тебе наше село, хочешь? Смотреть особо не на что, но можно хотя бы просто пройтись, проветриться. Потом я приготовлю что-нибудь вкусное. А завтра мне на работу. Если захочешь, то с утра и поедешь.

Я задумался. Уехать сегодня я действительно не мог. Чувствовал, что осталось нечто незавершённое. Да, похороны позади, и вроде бы оставаться здесь не имело больше смысла… Но мне всё казалось, что я ещё могу и должен хоть чем-то помочь этой семье. Любой мелочью.

— Хорошо, — сказал я и снова оглядел кухню. — Как я понял, ваш дом отапливается исключительно печкой. Сейчас сильно похолодало, я выходил на улицу. Земля обмерзла, солнца почти не видно. Я наколю дров, если ты не против. И ещё: желательно бы тебе собрать всё бельё. Кажется, будет дождь.

На лице Ники появилась тёплая умиротворённая улыбка. Она тут же встала, взяла железный тазик и отправилась за бельём. Когда вернулась, разложила его в шкаф. Затем предложила повременить с дровами и, пока не начался дождь, прогуляться. А по пути как раз заглянуть в больницу к её матери.

В одиннадцатом часу мы вышли из дома и двинулись по дороге, круто идущей вниз. Здесь везде были эти спады и возвышенности. Машины появлялись редко. По обеим сторонам улицы располагались такие же ветхие деревянные дома. И только теперь я обратил внимание на название этой улицы. Советская.

Скоро на пути показалась река. Мы спустились к её берегу, где было очень тихо и спокойно.

— Река… — отрешённо произнесла Ника, глядя на воду. — Как много воспоминаний с ней связано… Мы с Викой здесь часто играли. Бросали камушки в воду. Она всегда бросала дальше. Помню, как мне это не нравилось. Я изо всех сил старалась перекинуть её, но никогда не получалось. Ни разу так и не смогла побить её рекорд.

Ника нагнулась, взяла в руку маленький камушек и, размахнувшись, отправила его в реку. Тот полетел метров на двадцать пять и, плюхнувшись в воду, исчез, оставив после себя расширяющиеся круги.

— Вот и сейчас она бы бросила дальше. Сто процентов, — договорила Ника.

Мы неспешно побрели по берегу реки. С её стороны нас обдавало холодным ветром. Несколько капель дали знать о неминуемом дожде. Я затянул покрепче замок толстовки. Так постепенно вышли на просёлочную дорогу. Невдалеке показалось кладбище. Мы подошли к могиле Виктории и несколько минут стояли молча.

— Я поняла, что не хочу умирать в этом месте. Не хочу быть закопаннойздесь, — не отводя глаз от земли с цветами, тихо заговорила Ника. — Знаю, что когда умру, мне будет уже всё равно. Но как только подумаю о том, что буду лежать в этой земле, бросает в дрожь. Лучше уж пусть меня сожгут, а прах… с прахом разделаться несложно. Вон, выйди в отрытое поле да развей по ветру.

Ника стояла, крепко обхватив себя руками и задумчиво смотря на могилу. Её несобранные волосы и воротник плаща колыхались, но лицо оставалось недвижимым. Я внимательно глядел на неё и понимал: сейчас она где-то в прошлом. В том прошлом, где Виктория ещё жива и здорова…

— Да. Быть развеянной лучше, чем закопанной, — тихо заключила Ника. — Я решила. Меня развеют.

Выйдя из кладбища, мы побрели в сторону домов. И вскоре уже шагали по какой-то улице. Ника рассказывала о парке, мимо которого мы проходили. В нём было много качелей и каруселей. Правда, уже давно не работающих. Изогнувшиеся и проржавевшие коряги железных конструкций, некогда предназначенных для восторженных криков, со скрипом покачивались от гулявшего здесь ветра. Только вот «чёртова» колеса в этом парке не было. Но атмосфера и без того складывалась чертовски тоскливой.

Мы добрались до больницы. Я заходить к матери Ники не стал. Остался дожидаться в коридоре. Ника вернулась через пятнадцать минут, сообщив, что маме уже лучше. И что вечером ей нужно будет принести некоторые вещи.

— Извини, вчера, когда мы приехали, я сказала маме, что ты близкий друг Виктории. Я не знала, как объяснить, что ты — незнакомец, который просто вызвался помочь, — призналась Ника, когда мы вышли из больницы.

— Ничего, всё нормально, — ответил я. — Наверное, так даже лучше.

Дальше мы брели по асфальтной дороге, по краям которой возвышались пожелтевшие берёзы. Откуда-то несло горелой листвой. Дух осени в селе Южное Залиново был проявлен гораздо ярче, нежели в городе. Здесь осень чувствовалась как неизбежная прохладная меланхолия в жёлто-коричневых тонах, которая заполняла собой всё вокруг.

— А это наша администрация, — сказала Ника, указав на белое двухэтажное здание с ухоженным фасадом.

— Та самая, которая несколько лет обещает выдать вам жильё?

— Ага.

— Пошли, — сказал я, двинувшись к двери.

— Куда?.. — остановилась Ника в изумлении.

— Пошли, зайдём.

— Зачем?

— Просто поболтать.

— Но… что мы скажем? Мы уже много раз к ним обращались — всё без толку.

— Что-нибудь придумаем. Если нет, то просто уйдём. Пошли.

Мы вошли в первый попавшийся кабинет. За столом у компьютера сидела женщина.

— Добрый день! — обратился я к ней. — Где мы можем найти главу села?

Женщина повернула к нам голову и равнодушно проговорила:

— Александра Павловича?

— Да-да, — сказал я обыденным тоном. — Именно Александра Павловича, кого же ещё.

— Он сейчас занят и сегодня никого из населения не принимает. Зайдите в другой день.

— Значит, он здесь? У себя?

— Я же вам говорю, — приспустила очки женщина, — он сегодня не-при-ни-ма-ет.

— Ну что ж… — вздохнул я и пристально взглянул женщине в глаза. — Тогда, пожалуйста, скажите нам вы… как получить один логично детерминированный и не игнорирующий справедливость резонанс, воплощённый в официально-документальный акт, обладающий потенциалом изменить непригодные для существования жилищные условия?

Лицо женщины исказилось от недоумения.

— Чего???

— Так где сейчас Александр Павлович?

— У… у себя… на втором этаже…

— Спасибо.

Мы вышли из кабинета. Я подошёл к журнальному столу в коридоре, на котором лежала ручка.

— Есть бумажка? — спросил я у Ники.

Она растерянно поискала в карманах плаща и вынула чек. Я взял его и нацарапал на нём одно слово. Затем положил ручку на место.

— Пойдём, — сказал я и двинулся к лестнице.

— Это что сейчас такое было?.. — неуверенно шагала за мной Ника.

— Понимаешь, — заговорил я, — сознание большинства людей не готово воспринимать сложные вещи. В такие моменты у них наступает ступор. Ну вот вообще труба. Но когда на фоне сложного и непонятного звучит простой вопрос, то человек сразу же рвётся ответить на него, чтобы хоть как-то компенсировать свою неумелость. И это — несмотря на то, что ответ может носить секретный характер.

— И… и где ты этому научился?..

— Часто наблюдал за общением людей, — ответил я. — Мне кажется, это здесь.

Мы остановились перед дверью, на которой была вывеска с именем главы села.

— Я не уверена, что это хорошая идея, — начала было Ника, но я уже приоткрыл дверь. И, увидев, что кроме сидящего за столом мужчины в кабинете никого нет, крикнул:

— Кар-р-р!

Затем вошёл внутрь, держа за руку перепуганную до ужаса Нику. Большой кабинет, с большими окнами и большим столом.

— Это ещё что такое? Вы кто? — чуть выставив вперёд голову, сердито произнёс мужчина в синем костюме. Лет пятьдесят на вид.

— Добрый день, Александр Павлович! — улыбнувшись, я подошёл к столу главы села Южное Залиново, протягивая свою руку. Ника осталась позади. — Меня зовут Роман, а эту девушку — Ника Громова. Фамилия Громова вам наверняка о чём-то говорит?

— Ни о чём не говорит, — холодно ответил глава, не пожавший мою руку. Он стал подниматься с кресла, чтобы, вероятно, выпроводить нас. — Приём будет завтра.

— Хорошо, тогда давайте так, — я поднял руки, будто сдаюсь и показывая ему бумажку в левой ладони.

Мужчина встал, но уже не спешил предпринимать дальнейших действий.

— Что это? — спросил он.

— Это? — указал я на бумажку. — Это слово, которое вы скажете. Через несколько минут я попрошу вас назвать любое слово, и именно оно будет в этой бумажке.

— Гм… Что за ерунду ты несёшь? Какое ещё слово?

— Обычное. Самое обычное, которое мне ну просто невозможно было заранее угадать. Если там будет другое слово, значит, мы покинем вас и больше не будем отвлекать. У вас ведь и так дел по горло, как я полагаю. Но сперва давайте просто спокойно обсудим столь важный для этой семьи вопрос.

Мужчина недоумённо посмотрел на Нику. И потом всё-таки сел обратно. Я знал, именно её присутствие сказалось на его решении.

— Ты, по всей видимости, ненормальный, парень, — проговорил он. — Лучше уйди по-хорошему и не мешай мне работать.

— Бросьте! — улыбнулся я, оглядываясь на Нику и как бы веселясь от происходящего. — Все мы немного ненормальные! И все же, давайте вернёмся к главной теме. Громовы — это семья с улицы Советской, живущая в старом аварийном доме. Они уже четвёртый год ждут новое жильё. И мы пришли узнать, когда они его получат.

Мужчина усмехнулся.

— И что? У нас сотни людей находятся в очереди и ждут жильё, и ничего.

— Да, возможно. Но вы хотя бы видели, где живёт эта семья? Этот дом может обрушиться в любую минуту. Мать этой девушки проработала на птицефабрике тридцать лет, а вы говорите про какую-то очередь?

— Роман!.. Роман… — доносился сзади умоляющий шёпот Ники.

— К тому же эта женщина сейчас больна. И потому ещё больше нуждается в нормальном человеческом жилье, — продолжал я. — Её старшая дочь умерла несколько дней назад под колёсами автомобиля. Вследствие этого ей, как матери, сейчас так плохо, что она даже попала в больницу. Её болезнь с каждым годом приобретает всё более опасный характер, а ей приходится жить в ужасных условиях. А вы всё очередь да очередь. Сами-то наверняка живёте в хорошем доме, регулярно отдыхаете где-нибудь на Канарах, верно?

Мужчина, напряжённо поджав губы, торопливо потянулся к фоторамке на столе.

— Не ваше дело, — сказал он, убирая её куда-то в стол. — А вопросы, касающиеся нового жилья, решаются в порядке очереди. Сейчас птицефабрика закрывается. У нас строится торговый центр. Первый в своём роде для нашего села. Есть бизнесмены, которые решили вложить деньги. Работаем сообща. Скоро будет новый кинотеатр и развлекательный комплекс. Людей, приезжающих в наше село, становится всё больше. А жилья на всех не хватает.

— Эта женщина проработала на благо села тридцать лет! — медленно проговаривал я каждое слово. — Ваше село славилось самым большим количеством выпускаемых яиц в стране! Эта женщина как никто другой заслуживает новое жильё. Знаете… в их доме сейчас так холодно, что даже никакая телогрейка не спасёт.

— Я всё понимаю, — проговорил мужчина, то и дело поглядывая на мою руку, в которой была бумажка. — Но ничего не могу сделать. А теперь…

— Александр Павлович, поймите, — перебил я его. — Есть люди в вашем хорошем селе, которые живут словно птицы в клетках. И у вас есть ключик, тот самый, которым вы можете освободить их. Новая квартира — она для некоторых и есть этот глоток свободы и возможность распахнуть крылья, чтобы почувствовать жизнь. Разве вы, как глава этого села, не хотите дарить такую радость самым нуждающимся в ней жителям? Да ведь творить такое добро и иметь для этого власть и ресурсы — о чём ещё можно мечтать, Александр Павлович?

Мужчина усмехнулся.

— Ой, поэт, поэт! — сказал он, тряся указательным пальцем. — Играть вздумал?

Я стоял с абсолютно сёрьезным выражением лица.

— Гм…. Ладно… Я погляжу, что можно сделать, — вдруг снисходительно произнёс Александр Павлович. — Но только, если слово, которое я сейчас скажу, окажется в твоей бумажке. Если нет — жильё в порядке очереди. Раз начал этот цирк, то доводи его до конца.

Я по-прежнему держал бумажку в руке. И он, и Ника прекрасно её видели.

— Спасибо, Александр Павлович. Говорите ваше слово. Любое.

Мужчина несколько секунд молчал, уставившись на меня.

— Канарейка! — внезапно выговорил он. И с довольной ухмылкой склонив голову набок.

Разжимать кулак я не спешил.

— А теперь поглядите, Александр Павлович, как вы обратили всё ваше внимание на мысль о том, что за слово спрятано в моей руке. Всё остальное в этот момент стало для вас не столь важным, верно? Я прошу, чтобы вы, Александр Павлович, точно так же, сфокусированно, обратили ваше административное внимание на дом семьи Громовых. Дом, который в любую минуту, пока мы тут с вами беседуем, может рухнуть.

Мужчина провёл языком по нижней губе и отодвинулся к спинке стула, почесав пальцем кончик носа.

— Ну… это… да… обратим. Обратим внимание! Вот сейчас… — полез он рукой в стол. — Сейчас сделаю себе пометку.

Он что-то записал на листочке. Затем выжидающе посмотрел на меня.

— Ну? — нетерпеливо произнёс он. — А теперь, наконец, покажешь, своё слово? Бьюсь об заклад, ты не мог заранее угадать его, парень. Поэтому сейчас будешь выглядеть смехотворно.

— Итак, ваше слово — «канарейка». Менять не будете?

— Нет! — убедительно тряхнул он головой.

— Что ж… ваше право.

Я раскрыл кулак и положил завёрнутую бумажку ему на стол.

— Всего доброго! — сказал я. Затем взял Нику за локоть и вывел нас из кабинета.

— В самый интересный момент!.. — только и успела выговорить она.

Мы вышли в коридор, закрыв за собой дверь. Я сразу же направился обратно к лестнице. Но Ника всячески сопротивлялась и тормозила моё желание как можно скорее покинуть это место.

И тут за закрывшейся дверью раздался крик. Крик отчаянного удивления и сокрушительного поражения.

— Как?! — гремел в кабинете голос главы села. — Как тебе это удалось?

Ника с обезумившими глазами уставилась на меня.

— Как?.. Как ты это сделал, Роман?!

— Давай сперва уйдём отсюда… пошли же… пожалуйста.

— Откуда ты знал, что он скажет именно это слово?! — не успокаивалась Ника, не понимая, что мне нужно быстрее на свежий воздух. Подальше от всех этих людей, что ходили по коридорам и пялились на нас.

— Пойдём! — снова схватил я Нику за руку.

В конце концов, мы вышли на улицу.

— Я сам подтолкнул его к этому слову, — сказал я, облегчённо вздыхая, когда здание администрации уже скрылось из виду. — Помнишь, когда мы только зашли к нему в кабинет, я прокричал: «Кар!»? Это крик вороны. У него сразу же инстинктивно и подсознательно возник образ этой птицы. Птицы. К тому же первые две буквы моего крика — это первые две буквы слова «КАнарейка». Потом я употребил слово «Канары». То есть добавил ещё две буквы. Слово «КАНАрейка» стало ещё полнее. Затем, если ты помнишь, упомянул слово «телогрейка», в котором есть недостающая часть слова «канаРЕЙКА». После этого данное слово в его подсознании собралось полностью. Оставалось лишь ещё раз напомнить ему образ птицы. И я заговорил о людях, что живут, словно птицы в клетках, помнишь? Всё это закрепило в его подсознании образ птицы. Но он ещё не знал, что это слово уже почти родилось и готовилось появиться на свет. И когда я напомнил ему, что он может сказать любое слово, оно как возьмёт да выскочит в его сознание. Притом, «Канарейка» — довольно редкое слово. Ну разве вслепую угадаешь, что он выберет именно его? Во всяком случае, так думал он сам. Но он был марионеткой с самого начала. Вот, примерно как-то так.

— И ты всё это придумывал на ходу? — остановилась Ника, широко раскрыв глаза.

— Ага, импровизировал. По-моему, неплохо вышло. Как считаешь?

— Ты… ты… да ты... это невозможно… Ты… ты невозможный!

Я замер.

Невозможный?

— Главное, теперь шансов, что он наконец-то возьмётся за ваше дело, гораздо больше, — сказал я.

И мы пошли дальше. В сторону дома. Сквозь осенние декорации Южного Залиново. Но мысль о том, что сказала Ника, не покидала меня всю дорогу. Ведь я живой, так же, как и все, хожу по этой планете. Разве я могу быть невозможным?

А может, и правда: все мои беды только из-за того, что я — невозможный?..

[15]

Когда мы дошли до дома Ники, начался дождь. Вначале медленно, редкими каплями, но уже через несколько минут он набрал силу и захлестал.

В доме было по-прежнему холодно. Я сразу же отправился колоть дрова, хранившиеся под металлическим навесом у калитки. Через минут десять, весь промокший, вернулся обратно. Сунув несколько поленьев в печь, пустившую до самого потолка трещину, с помощью газеты и щепок развёл огонь. Совсем скоро пламя разыгралось и осветило часть комнаты.

Ника дала мне полотенце и вязаный зелёный свитер. Про последний сказала, что это вещь Виктории. Я, неуверенно взяв свитер, несколько мгновений неотрывно смотрел на него. Мне вдруг почему-то невероятно сильно захотелось вдохнуть его аромат…

Отчего же это?

Чтобы почувствовать… Викторию? Дать своим ощущениям ничтожно-крошечную надежду, что она ещё жива? Что её частичка живёт во всех этих вещах?..

Но её больше нет. Совершенно. Нужно это понять. Осознать. Она там, в холодной могиле. Уже гниёт. Разлагается. Исчезает окончательно. На что мне теперь её запах? Зачем лишний раз окутывать себя иллюзиями? Иллюзии не спасут от реальности. Однажды она всё равно нагрянет и шандарахнет по голове так, что мало не покажется.

Отогнав все эти мысли, я надел свитер. Слегка маловат. Впрочем, чего удивляться — женский всё-таки. Сама же Ника укуталась белой шалью. И пока тепло понемногу расползалось по всему дому, мы сидели у печи, пили ароматно-горячий травяной чай и согревали руки. По крыше, не прекращаясь, монотонно тарабанил дождь.

Через какое-то время Ника встала и достала из комода альбомы с фотографиями. Снова расположившись возле меня, она принялась рассказывать об их с Викторией детстве. Почти на всех бумажных отпечатках времени сёстры стояли рядом или держались за руки.

— Мы всегда были вместе, — тихо говорила Ника, перелистывая очередную страницу альбома. — Самые лучшие на свете подружки.

Ника с воодушевлением показала снимок, где десятилетняя Виктория стояла со смешно-надутыми щёками, а сама она, маленькая, сидела рядом на полу и, смотря в камеру, хохотала.

— Вика умела набирать полный рот воды и разговаривать. Её голос в этот момент становился таким забавным, ты бы знал! Я смеялась до слёз. Сколько я ни пыталась повторить так же — никак. Вода сразу же выплёскивалась или я начинала сильно смеяться. Вика так много всего умела…

Ника не замечала, что я уже несколько минут пристально смотрю на её лицо. Она сосредоточенно перелистывала страницу за страницей и всё говорила и говорила.

— Мама всегда любила её больше, чем меня… Радовалась всю жизнь её успехам, ставила всем в пример. Да и ругала она её редко. Не то что меня. А если шли покупать на рынок одежду, то сперва всё покупали Вике. И уже потом, если оставались деньги, подыскивали что-нибудь мне. Но чаще всего — не оставались, — к губам Ники пробилась слабая усмешка. — Поэтому в школу я всегда ходила в затасканном костюме и стёртых сапожках. Надо мной смеялись, зная, что это вещи моей сестры… Эх, как же я мечтала стать Викой. Чтобы мама любила меня так же. Чтобы относилась так же, как к ней. И чтобы все-все относились ко мне, как к ней. Она всегда была такой молодчинкой.

— Слушай… — вдруг захотелось спросить мне. — А где… ваш отец?

— Отец? — ухмыльнулась Ника. — Я бы и сама хотела это знать.

На улице постепенно темнело. После того, как все альбомы были просмотрены, Ника вышла на кухню и прибавила громкость маленького радио. Оно работало в постоянном, почти бесшумном режиме.

…движется циклон. В ближайшие дни ожидаются проливные дожди…

— Ну вот, — сказала Ника, входя обратно в комнату. — Похоже дождь не скоро закончится… А мне ещё в больницу идти. Ладно, возьму зонтик…

Я посмотрел в окно. С внешней стороны стекло покрылось роем капель, медленно сползающих вниз. Где-то раздался гром. Пару раз молния осветила комнату и наши задумчивые лица.