Самосознание в юности

В юности осознание человеком себя как индивидуальности, поиск и утверждение своей неповторимости и уникальности – одна из форм рефлексивной деятельности. Структура самосознания в юности развивается особенно продуктивно, оно направлено на самого себя, глубоко интимно, в рамках всех пяти его звеньев: 1) образ тела, его особенности; “Я” – как более или менее устойчивая часть самосознания в той степени, в какой Я-концепция осознается; 2) притязание на признание своей уникальной сущности во всех возможных проявлениях – амбициях, поведении, чувствах, характере, в том числе в особенностях чувственной сферы и интеллекта, а также в особенностях самой личности; 3) половая идентификация как переживание и осознание своей половой принадлежности, физиологических, психологических и социальных особенностей своего пола; в норме – принятие необратимости своей половой принадлежности и удовлетворенность этим; 4) психологическое время личности (Это несколько иной аспект самосознания в сравнении с понятием К. Левина “временная перспектива”. Термин К. Левина предложен для обозначения актуальных представлений субъекта о своем прошлом и будущем, которым придавалось определяющее значение.) – переживание субъектом своего личного прошлого, настоящего и будущего, а также переживание расширенного времени как своего собственного: история человечества (и космоса) и перспективы развития человечества и его цивилизаций; 5) социально-нормативное пространство личности – пространство всех существующих объективно внешних реалий и реалий внутреннего пространства самой личности.

Все звенья самосознания – аспект, определяющий личностную идентичность.

В юности человек уже способен отдавать себе отчет в том, что он должен развивать свое самосознание, чтобы познать самого себя как индивидуальность, познать свое место среди других людей и множества разнообразных явлений и объектов в мире.

Юноша устремляется к самопознанию и самооценке. Он стремится сформировать представление о собственном “Я” и утвердить себя как личность.

Если мы говорили об отрочестве как возрасте напряженной внутренней жизни, заводящей подростка в глубины таинств его психики, то теперь следует сказать, что этот возраст был лишь преддверием к действительно безграничному по своему потенциалу внутреннему миру юноши. Многие молодые люди в юности обращают особое внимание к своей внутренней жизни, пытаясь постичь глубины своей души, своих неоткрытых еще возможностей и тайн.

Николай Бердяев в своей уникальной попытке к самопознанию исследовал тайну своего внутреннего мира: “Личность человеческая более таинственна, чем мир, ее тайна никому не известна до конца”. Тайна личностных глубин не известна до конца самому человеку – носителю этой личности.

Опыт самопознания приводит к бесконечно сложным рефлексиям на условия пройденного жизненного пути, на “некоторые наследственные свойства характера кровной семьи”, на свои особенные позиции в отношении к миру, к своей ближайшей среде, к обстоятельствам жизни и к самому себе. Воспоминания детства и юности давали Н. Бердяеву возможность для самопознания своей личности.

Николай Бердяев писал: “Вспоминая себя мальчиком и юношей, я убеждаюсь, какое огромное значение для меня имели Достоевский и Л. Толстой. Я всегда чувствовал себя очень связанным с героями романов Достоевского и Л. Толстого, с Иваном Карамазовым, Версиловым, Ставрогиным, князем Андреем и дальше с тем типом, которого Достоевский назвал "скитальцем земли русской", с Чацким, Евгением Онегиным, Печориным и другими. В этом, быть может, была моя самая глубокая связь с Россией, с русской судьбой. Также чувствовал я себя связанным с реальными людьми русской земли: с Чаадаевым, с некоторыми славянофилами, с Герценым, даже с Бакуниным и русскими нигилистами, с самим Л. Толстым, с Вл. Соловьевым. Как и многие из этих людей, я вышел из дворянской среды и порвал с ней. Разрыв с окружающей средой, выход из мира аристократического в мир революционный – основной факт моей биографии, не только внешней, но и внутренней. Это входит в мою борьбу за право свободной и творческой мысли для себя. Я боролся за это с яростью и разрывал со всем, что мне мешало осуществлять мою задачу. Сознание своего призвания было во мне очень сильным. У меня было достаточно силы воли для осуществления своей задачи, и я мог быть свиреп в борьбе за ее осуществление. Но я не был человеком выдержанного стиля, я сохранил неопределенные противоречия, я не мог задержаться до конца на чем-либо ином. Я больше всего любил философию, но не отдался исключительно философии; я не любил "жизни" и много сил отдал "жизни", больше других философов; я не любил социальной стороны жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем; был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать. Я всегда чувствовал действие иррациональных сил в своей жизни. Я никогда не действовал по рассуждению, в моих действиях всегда было слишком много импульсивного. Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и свободу от окружающего мира и в обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций. Я был бойцом по темпераменту, но свою борьбу не доводил до конца, борьба сменялась жаждой философского созерцания. Я часто думал, что не реализовал всех своих возможностей и не был до конца последователен, потому что во мне было непреодолимое барство, барство метафизическое, как однажды было обо мне сказано. Если бы я был демократического происхождения, вероятно, был бы менее сложен и во мне не было бы некоторых черт, которые я ценю, но я больше сделал бы и дела мои были бы более сосредоточенными и последовательными. Если во мне был эгоизм, то это был скорее эгоизм умственного творчества, чем эгоизм наслаждений жизни, к которым я никогда не стремился. Я никогда не искал счастья. Во имя своего творчества я мог быть жестоким. В умственном творчестве есть этот элемент. Intellectuel, мыслитель, в известном смысле урод. Во мне всегда происходила борьба между охранением своего творчества и жалостью к людям. Нужно отличать "я" с его эгоистичностью от личности. "Я" есть первичная данность, и оно может сделаться ненавистным, как говорил Паскаль. "Личность" же есть качественное достижение. В моем "я" есть многое не от меня” (Бердяев Н.А. Самопознание (опыт философской автобиографии). – М., 1990. – С. 37-38.).

Н. Бердяеву повезло в том, что у него уже с детства было сильное чувство призвания. Он всегда чувствовал себя призванным к философии.

“Философские книги я начал читать до неправдоподобия рано. Я был мальчиком очень раннего развития, хотя и мало способным к регулярному учению. Я вообще всю жизнь был нерегулярным человеком. Я читал Шопенгауэра, Канта и Гегеля, когда мне было четырнадцать лет. Я нашел в библиотеке отца "Критику чистого разума" Канта и "Философию духа" Гегеля (третья часть "Энциклопедии"). Все это способствовало образованию во мне своего субъективного мира, который я противополагал миру объективному. Иногда мне казалось, что я никогда не вступлю в "объективный" мир. Каждый человек имеет свой особый внутренний мир. И для одного человека мир совсем иной, чем для другого, иным представляется. Но я затрудняюсь выразить всю напряженность своего чувства "я" и своего мира в этом "я", не нахожу для этого слов. Мир "не-я" всегда казался мне менее интересным. Я постигал мир "не-я", приобщался к нему, лишь открывая его как внутреннюю составную часть моего мира "я". Я, в сущности, всегда мог понять Канта или Гегеля, лишь раскрыв в самом себе тот же мир мысли, что и у Канта или Гегеля. Я ничего не мог узнать, погружаясь в объект, я узнаю все, лишь погружаясь в субъект. Может быть, именно вследствие этих моих свойств мне всегда казалось, что меня плохо понимают, не понимают главного. Самое главное в себе я никогда не мог выразить. Это отчасти связано с моей скрытностью. Свои мысли я еще мог выражать, во всяком случае пытался выражать. Но чувства свои я никогда не умел выразить. Моя сухость, может быть, была самозащитой, охранением своего мира. Выражать свои чувства мешала также стыдливость, именно стыдливость, а не застенчивость. Мне всегда было трудно интимное общение с другим человеком, труден был разговор вдвоем. Мне гораздо легче было говорить в обществе, среди множества людей. С глазу на глаз наиболее обнаруживалось мое одиночество, моя скрытность вступала в силу. Поэтому я всегда производил впечатление человека антилирического. Но внутренний, невыраженный лиризм у меня был, была даже крайняя чувствительность и жалостливость. От соприкосновения же с людьми я делался сух. А. Жид в своем Journal пишет, что он плохо выносил патетическое и проявление патетизма в других людях его охлаждало. Это в высшей степени я могу сказать про себя. Я плохо выношу выраженный патетизм чувств. Иногда мне казалось, что я ни в ком не нуждаюсь. Это, конечно, метафизически и морально неверно, но психологически я это переживал. В действительности нуждался в близких и бывал им многим обязан. Для моего отношения к миру "не-я", к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха и процветания в каком бы то ни было отношении. Свое призвание я осуществил вне каких-либо преимуществ, которые может дать мир "не-я". И меня всегда удивляло, что я какие-либо преимущества получал. Я никогда не пошевелил пальцем для достижения чего-либо. В отношении к людям у меня была довольно большая личная терпимость, я не склонен был осуждать людей, но она соединялась с нетерпимостью. Я делался нетерпим, когда затрагивалась тема, с которой в данный момент увязана была для меня борьба. Меня всегда беспокоило сознание, что недостаточна интериоризация, недостаточно развитие мира в себе, что необходима экстериоризация, действие во вне. По терминологии Юнга, я должен признать себя не только интервертированным, но и экстравертированным. Но вместе с тем я сознавал трагическую неудачу всякого действия во вне. Меня ничто не удовлетворяет, не удовлетворяет никакая написанная мной книга, никакое сказанное мной вовне слово. У меня непреодолимая потребность осуществить свое призвание в мире, писать, отпечатлеть свою мысль в мире” (Бердяев Н.А. Самопознание (опыт философской автобиографии). – М., 1990. – С. 43-44.).

Мы обратились к юности выдающегося, весьма своеобразного, страстного и эмоционального философа, Николая Александровича Бердяева, не случайно. Его интересовали три проблемы – личность, свобода и творчество. Всю жизнь Н. А. Бердяев страстно размышлял о свободной личности и о ее способности к творчеству, всю жизнь он стремился осуществить свое призвание – запечатлеть свою мысль в речи, слове и, следовательно, в мире.

В такой же благоприятной для развития своего самосознания среде жила еще одна благородная душа – русская аристократка, художница, известная своим девичьим дневником, который она вела на французском языке. Речь идет о Марии Башкирцевой, которая умерла – увы! – совсем юной – в 23 года. Ее дневник – памятник юной девушке, памятник труду, величию дара личности, таланту саморефлексий, самоанализа, самоуничижения, эгоцентризма и самообожания.

Родовитость и богатство Марии Башкирцевой содействовали раннему развитию ее таланта. Эта юная девушка писала, что она больше славы и бессмертия любила “искусство, музыку, живопись, книги, свет, платья, роскошь, шум, всякую погоду, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя, снег зимой, дождь осенью, весну с ее тревогой, спокойные летние дни и прекрасные ночи со сверкающими звездами” (Башкирцева М.К. Указ. соч. – М., 1991.).

Мария Башкирцева с юных лет развивала свое дарование художника. Ее дневник насыщен переживаниями того, что для развития таланта художника нужна внутренняя и внешняя свобода, нужен постоянный тяжелый и вдохновенный труд. Дневник можно рассматривать как рефлексию на труд художника, который занят поиском своего пути в искусстве.

Ей восемнадцать лет.

“Четверг, 2 января. Чего мне страстно хочется, так это возможности свободно гулять одной, уходить, приходить, садиться на скамейки в Тюльери и особенно в Люксембургском саду, останавливаться у художественных витрин, входить в церкви, музеи, по вечерам гулять по старинным улицам, вот чего мне страстно хочется, вот свобода, без которой нельзя сделаться художницей. Думаете вы, что всем этим можно наслаждаться, когда вас сопровождают или когда, отправляясь в Лувр, надо ждать карету, компаньонку или всю семью?” (Башкирцева М.К. Указ. соч. – М., 1991.).

Ей девятнадцать. Она нездорова, но жаждет успеха.

“Понедельник, 5 января. Ну! Дело плохо!

Я снова принимаюсь за работу, но так как я не открыто прервала ее, то чувствую вялость и небывалое бессилие. А выставка в Салоне приближается! Говорила обо всем этом с великим Жулианом, и мы оба, особенно он, согласны в том, что я не готова.

Итак, я работаю два года и четыре месяца, не вычитая ни потерянного времени, ни путешествия, это мало, но это и страшно много. Я недостаточно работала, я теряла время, я отдыхала, я... одним словом, я не готова. "Булавочные уколы сводят вас с ума, но сильный удар дубины вы можете перенести". Это правда. <...>

Вторник, 10 февраля. Имела длинное совещание с отцом Жулианом по поводу Салона; я представила два проекта, которые он находит хорошими. Я нарисую оба, это возьмет три дня, и тогда мы выберем. Я недостаточно сильна, чтобы блестяще выполнить портрет мужчины, сюжет неблагодарный, но я в состоянии выполнить лицо (разумеется, в натуральную величину) и нагое тело, что, как говорит Жулиан, кажется мне заманчивым, как всем, чувствующим свою силу. Этот человек забавляет меня, он построил на моей голове целую будущность, он заставит меня сделать и то, и это, если я буду умницей, а после нашего последнего разговора я умница. На будущий год это будет портрет какого-нибудь знаменитого человека и картина. "Я хочу, чтобы вы сразу выдвинулись из ряда". <...>

Суббота, 31 июля. Вчера начала мою картину. Это очень простая вещь по обстановке. Двое сидят под прекрасными деревьями, стволы которых поросли мхом, вверху картины есть просвет, и через него видна светло-зеленая местность. Мальчик, лет десяти, сидит en face с учебною книгою в левой руке, глаза устремлены в пространство. Девочка, лет шести, одной рукой тянет его за плечо, а в другой держит грушу. Ее головка в профиль, и видно, что она зовет его.

Дети видны только до колен, так как все сделано в натуральную величину. <...>

Париж, Воскресенье 22 августа, 8 часов. Каким красивым и удобным кажется мне мой рабочий кабинет!

Прочитала все еженедельные иллюстрированные журналы и другие брошюры... теперь все по-прежнему, как будто бы я не уезжала.

Два часа пополудни. Утешаюсь мыслью, что мои огорчения по своим размерам равняются огорчениям всех других художников: ведь мне же не приходится выносить бедность и тиранию родителей, а на это всегда ведь жалуются художники. Выйти из моего положения я могу не талантом, а созданием чего-нибудь... гениального, но такие создания и у гениев являются не через три года учения, особенно теперь, когда столько талантов. У меня хорошие намерения” (Башкирцева М.К. Указ. соч. – С. 218-219; 227-228.).

Страница за страницей дневника посвящены заветной цели – стать настоящим художником. Она и стала художником – тонким, проникновенным. Но жизнь отпустила ей мало времени. И, чувствуя надвигающийся конец, девушка пишет предисловие к своему дневнику. В этом обращении к читателю юная Мария выражает жажду жизни, жажду утвердить себя в своих амбициях быть художником и писателем. Она в ужасе перед возможным забвением, но она хочет утвердить себя как личность, которая была и которая жаждет остаться в памяти.

Обратимся к Предисловию Марии Башкирцевой, к ее ставшему знаменитым Дневнику.

“К чему лгать и рисоваться! Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, остаться на земле во что бы то ни стало. Если я не умру молодой, я надеюсь остаться в памяти людей как великая художница, но если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может не быть интересным. Но так как я сама говорю об издании, легко подумать, что мысль предстать на суд публики испортила, т.е. лишила эту книгу ее единственного достоинства; это наверное! Во-первых, я очень долго писала, совершенно об этом не думая; а потом – я писала и пишу безусловно искренне именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точной, абсолютной, строгой правды, она не имела бы никакого смысла. И я не только все время говорю то, что думаю, но могу сказать, что никогда, ни на одну минуту не хотела смягчить того, что могло бы выставить меня в смешном или невыгодном свете. Да и наконец, я для этого слишком высоко ставлю себя.

Итак, вы можете быть вполне уверены, благосклонный читатель, что я вся в этих страницах. Быть может, я не могу представить достаточного интереса для вас, но не думайте, что это я, думайте, что это просто человек, рассказывающий вам все свои впечатления с самого детства. <...>

Когда я умру, прочтут мою жизнь, которую я нахожу очень замечательной (впрочем, иначе и быть не может). Но я ненавижу всякие предисловия (они помешали мне прочесть много прекрасных книг) и всякие предуведомления этих извергов издателей. Поэтому-то я и пишу сама мое предисловие: без него можно было бы обойтись, если бы я издавала все, но я желала бы ограничиться тем, что начинается с 18-летнего возраста (Дневник Марии Башкирцевой был опубликован с самого начала – от ее двенадцатилетнего возраста.): все предшествующее слишком длинно. Итак, я даю вам заметки, достаточные для понимания дальнейшего: я часто возвращаюсь к прошедшему по поводу того или другого.

Если я умру вдруг, внезапно захваченная какой-нибудь болезнью... Быть может, я даже не буду знать, что нахожусь в опасности,– от меня скроют это. А после моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, семья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего, ничего! Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов – забвение, <...> забвение, как будто бы никогда и не существовал. <...>

Если я и не проживу достаточно, чтобы быть знаменитой, дневник этот все-таки заинтересует натуралистов: это всегда интересно – жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написанного, и в то же время с страстным желанием, чтобы оно было прочитано; потому что я вполне уверена, что меня найдут симпатичной; и я говорю все, все, все.

Не будь этого – зачем бы... Впрочем, будет само собой видно, что я говорю все.

Париж, 1 мая 1884 г.” (Башкирцева М.К. Указ. соч. – С. 19-20.).

Рефлексии на свою личность в юношеские годы Николая Бердяева и дневники юной Марии Башкирцевой раскрывают напряженность внутренней жизни аристократической молодежи России. “Самопознание”, опыт философской автобиографии Николая Бердяева, как и Дневник Марии Башкирцевой, показывает, сколь велик потенциал внутреннего мира юности. Оба созидают свою личность, мучительно всматриваясь в свое “Я”, которое предстает как “акт познания и предмет познания”. Николай Бердяев утверждал: “Моя личность не есть готовая реальность, я созидаю свою личность” (Бердяев Н.А. Самопознание (опыт философской автобиографии). – М., 1990. – С. 297.). Мария Башкирцева утверждала себя, свою уникальную сущность через свое творчество. Она была удручена своей немощностью.

“Воскресенье, 12 октября 1884 г. Я уже не могла выйти. Я совсем больна, хотя и не лежу.

О, Боже мой, Боже мой! А моя картина, моя картина! Моя картина!” (Башкирцева М. К. Указ. соч. – С. 319.).

Мария Башкирцева умерла 31 октября 1884 года...

Безусловно, не всякий молодой человек столь одарен и не всякий готов к столь высокой рефлексии на себя. Обычно к столь глубокой рефлексии способны юноши и девушки из интеллигентных, традиционных семей, где существуют условия для духовного развития. Но это могут быть и молодые люди, которые, обладая уже сформированной внутренней позицией по отношению к значению для себя тонкой рефлексии, уже осознали свою неповторимую индивидуальность и одновременно свою ответственность за себя, за близких и все человечество. Эти юноши и девушки открывают для себя, что быть личностью – это миссия человека, его предназначение к поиску и реализации своих потенциальных возможностей.

Юности вообще свойственно планировать свое будущее.

Притязания на признание в юности, конечно же, как и в отрочестве, направлены на реализацию себя в сфере физического, умственного и личностного развития. На фоне более высокого уровня умственного развития и более тонкой рефлексии юноши и девушки учатся достигать успехов, утверждая себя в спорте, познании, творчестве и в развитии своей неповторимой индивидуальности.

Притязание на признание в юности распространяется на все стороны жизни: от сферы физической и личностной до сферы социальных отношений людей. В юности пробуждается потребность утвердить свое чувство достоинства, потребность в самостоянии.