О парфянском вооружении 16 page

Что касается меня, то я недостаточно тверд, чтобы оставатьсяравнодушным, слушая стихи Горация или Катулла, когда их читает красивыйголос и произносят прекрасные и юные уста.

Зенон был прав, говоря, что голос — это цвет красоты [1836]. Меняуверяли, что один человек, хорошо известный во Франции, просто обольстилменя, читая мне стихи своего сочинения, что в действительности они на бумагесовсем не так хороши, как при чтении, и что мои глаза оценили бы их совсеминаче, чем мои уши, настолько произношение придает очарование темпроизведениям, которые от него зависят. Нетрудно понять Филоксена [1837],который, услышав, как некий чтец плохо читает одно из его произведений,разбил его горшки и стал топтать их ногами, приговаривая: «Я разбиваю то,что принадлежит тебе, подобно тому как ты портишь то, что принадлежит мне».

Если зрение не имеет никакого отношения к боли, то почему люди, твердорешившие покончить с собой, отворачивали голову, чтобы не видеть удара,который они готовились нанести себе? Или почему те, кто ради своегоисцеления желают и требуют, чтобы их резали и делали им прижигания, не хотятвидеть приготовлений к операции, инструментов и всего того, что делаетхирург? Разве эти примеры не доказывают, какую власть над рассудком имеютчувства? Мы можем прекрасно знать, что эти локоны взяты у какого-нибудь пажаили лакея, эти румяна привезены из Испании, а белила и мази из-за Океана, —и все же это придает девушке такой вид, что, наперекор рассудку, онапокажется нам милее и красивее. Рассудок здесь ни при чем.

Auferimur cultu; gemmis auroque teguntur

Crimina: pars minima est ipsa puella sui.

Saepe, ubi sit quod ames inter tam multa requiras:

Decipit hac oculos Aegide, dives amor. [1838]

Поэты, рисующие нам Нарцисса, безумно влюбленного в свое отражение,показывают, какую власть имеют над нами чувства.

Cunctaque miratur, quibus est mirabilis ipse;

Se cupit imprudens; et qui probat, ipse probatur;

Dumque petit, petitur; pariterque accendit et ardet. [1839]

А у Пигмалиона при виде сделанной им самим статуи из слоновой кости такпомутился рассудок, что он влюбился в неё и стал поклоняться ей, словноживой!

Oscula dat reddique putat, loquiturque tenetque,

Et credit tactis digitos insidere membris;

Et metuit pressos veniat ne livor in artus. [1840]

Если посадить какого-нибудь философа в клетку с решеткой из мелкихпетель и подвесить ее к верхушке башни собора Парижской богоматери, то, хотяон ясно будет видеть, что ему не грозит опасность из нее выпасть, он несможет не содрогнуться при виде этой огромной высоты (если только он некровельщик). Действительно, нам приходится все время себя подбадривать,когда мы ходим по открытым галереям наших колоколен, хотя они сделаны изкамня; но есть люди, для которых непереносима даже самая мысль о хождении поним. Пусть перебросят между двумя башнями перекладину такой ширины, чтобыможно было свободно пройти по ней, — все же никакая философcкая мудрость нев состоянии будет внушить нам пройтись по ней с тем же спокойствием, какесли бы эта перекладина лежала на земле. Я часто испытывал это, когда ходилпо нашим здешним горам (а между тем я из тех людей, которые не особеннобоятся подобных вещей), однако я не мог выносить вида пропасти, и у менядрожали поджилки, хотя для того, чтобы очутиться на краю пропасти, мне нужнобыло бы растянуться во всю длину, и потому я мог бы свалиться в нее только втом случае, если бы намеренно подверг себя этой опасности. Я замечал также,что как бы значительна ни была глубина, но если на склоне виднеются деревоили выступ скалы, на которых может задержаться наше зрение и которые делятэто пространство, то это доставляет нам облегчение и вселяет в нас некоторуюуверенность, как если бы эти предметы могли нам помочь в случае нашегопадения; но мы не можем смотреть без головокружения на крутые и ничем неразделенные пропасти: ut despici sine vertigine simul oculorum animique nonpossit [1841]. Но ведь это — явный обман зрения. Поэтому великий философ выкололсебе глаза, чтобы освободить душу от соблазна чувств и иметь возможностьразмышлять более свободно [1842].

Но в таком случае он должен был бы также заткнуть себе уши, — ибо, пословам Теофраста, это наиболее опасный орган, которым мы воспринимаем самыесильные впечатления, способные смутить и потрясти нашу душу [1843], — и вконце концов лишить себя всех остальных чувств, иными словами, лишить себяжизни. Ибо все чувства обладают способностью повелевать нашим разумом инашей душой: Fit etiam saepe specie quadam, saepe vocum gravitate etcantibus, ut pellantur animi vehementius; saepe etiam cura et timore [1844]. Врачи утверждают, что есть люди такого склада, которыхопределенные звуки и инструменты могут привести не только в возбуждение, нодаже в ярость. Мне приходилось встречать людей, которые, услышав, как собакагрызет кость под столом, настолько страдали от этого звука, что выходили изсебя; не много таких людей, которых не раздражал бы резкий и пронзительныйзвук напильника, скоблящего железо; некоторые не выносят, когда рядом с нимикто-нибудь чавкает; другие приходят в бешенство и готовы возненавидетьчеловека, который гнусавит или хрипит. Для чего понадобился бы Гракху тотфлейтист-аккомпаниатор, который придавал различные оттенки его голосу, тоснижая, то усиливая его, когда Гракх произносил свои речи в Риме, если быэти переходы из одного тона в другой не были способны трогать слушателей ивлиять на их мысли [1845]. Можно поистине гордиться прекрасной устойчивостьючеловеческого суждения, которое способно меняться в зависимости от колебанийзвука голоса!

Чувства обманывают наш разум, но и он в свою очередь обманывает их.Наша душа иногда мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга.Будучи охвачены гневом, мы видим и слышим не совсем то, что есть вдействительности:

Et solem geminum, et duplices se ostendere Thebas. [1846]

Человек, которого мы любим, кажется нам прекраснее, чем он есть насамом деле:

Multimodis igitur pravas turpisque videmus

Esse in delitiis, summoque in honore vigere, [1847]

а тот, к которому мы питаем отвращение, — более безобразным. Человекуогорченному и подавленному ясный день кажется облачным и мрачным. Страсти нетолько изменяют наши чувства, но часто приводят их в состояние полногоотупения. Сколько есть вещей, которых мы совершенно не замечаем, когда умнаш занят чем-то другим!

In rebus quoque apertis noscere possis.

Si non advertas animum, proinde esse, quasi omni

Tempore semotum fuerint, longeque remotum. [1848]

Кажется, будто душа уходит в себя и отвлекает к себе все чувства. Такимобразом, человек и снаружи и изнутри полон лжи и слабости.

Те, кто сравнивал нашу жизнь со сном [1849], были более правы, чем иминогда казалось. Когда мы спим, наша душа живет, действует и проявляет всесвои способности не в меньшей мере, чем когда она бодрствует. Правда, во снеона действует более вяло и смутно; однако разница между этими двумясостояниями не так велика, как между ночью и днем; она напоминает скорееразницу между ночью и сумерками: в первом случае она спит, во втором —дремлет более или менее крепко. Но и то и другое — потемки, киммерийскиесумерки [1850].

Мы бодрствуем во сне и спим, бодрствуя. Во сне я вижу все не оченьясно; но и когда я просыпаюсь, то не нахожу, чтобы все было достаточно яснои безоблачно. Сон бывает так глубок, что мы иногда не видим даже снов; нонаша явь никогда не бывает настолько полной, чтобы до конца рассеятьфантазии, которые можно назвать снами бодрствующих и даже чем-то худшим, чемсны.

Так как наш разум и наша душа воспринимают те мысли и представления,которые возникают у человека во сне, и так же одобряют поступки, совершаемыенами во сне, как и те, что мы совершаем наяву, то почему бы нам непредположить, что наше мышление и наши поступки являются своего родасновидениями и наше бодрствование есть лишь особый вид сна?

Если чувства — это наши высшие судьи, то следует учесть показания нетолько наших чувств; ибо животные имеют в этом отношении такие же права, каки мы, или даже большие. Не подлежит сомнению, что некоторые животные имеютболее острый слух, чем человек; другие — зрение, третьи — обоняние,четвертые — осязание или вкус. Демокрит утверждал, что боги и животныеобладают значительно более совершенными чувствами, чем люди [1851]. Нопоказания чувств животных сильно расходятся с показаниями наших чувств.Например, наша слюна очищает и сушит наши раны, но убивает змей:

Tantaque in his rebus distantia differitasque,

Ut quod aliis cibus est, aliis fuat acre venenum.

Saepe etenim serpens, hominis contacta saliva

Disperit, ac sese mandendo conficit ipsa. [1852]

Какое же свойство припишем мы слюне — благотворное, согласно опыту налюдях, или зловредное, в соответствии с опытом на змеях? Каким из этих двухпоказаний проверим мы ее подлинную сущность, которую мы хотим установить?Плиний сообщает [1853], что в Индии имеются морские зайцы, которые ядовитыдля нас, как и мы в свою очередь для них, и что самое наше прикосновение дляних смертельно. Возникает вопрос: кто же является действительно ядом —человек или рыба? Кому следует верить — рыбе, считаясь с ее действием начеловека, или человеку, считаясь с его действием на рыбу? Некое качествовоздуха опасно для человека и совершенно не вредит быку; другое качествоопасно для быка, но совершенно не вредит человеку. Какое же из этих двухкачеств в действительности является вредоносным? Больным желтухой все вещикажутся желтоватыми и более бледными, чем нам:

Lurida praeterea fiunt quaecunque tuentur

Arquati. [1854]

Тем, кто страдает болезнью, которую врачи называют гипосфрагмой икоторая представляет собой подкожное кровоизлияние [1855], все вещи кажутсякроваво-красными. Встречаются ли эти жидкости [1856], которые так искажаютпоказания нашего зрения, и у животных и представляют ли они и для нихобычное явление? Ведь видим же мы, что у одних животных глаза желтые, совсемкак у наших больных желтухой, а у других — кроваво-красные; весьма вероятно,что цвет предметов кажется им иным, чем нам. Какое же из этих двух сужденийбудет истинным? Где сказано, что сущность вещей открыта именно человеку?Твердость, белизна, глубина, кислота — все эти качества имеют такое жеотношение к животным, как и к нам, и так же им известны: природа дала имвозможность пользоваться этими качествами так же, как и нам. Если мы надавимпальцем на веко, то все предметы покажутся нам продолговатыми и вытянутыми.У некоторых животных зрачок сужен таким образом: значит, возможно, чтопродолговатость, которую видят животные, и есть подлинная форма тела, авовсе не та форма, которую придает предметам наш глаз, находясь в нормальномсостоянии. Если мы надавим на нижнее веко, то предметы, находящиеся переднами, станут двоиться:

Bina lucernarum florentia lumina flammis,

Et duplices hominum facies, et corpora bina. [1857]

Если у нас заложены уши или закупорен слуховой проход, то мывоспринимаем звук иначе, чем обычно; следовательно, животные, у которых ушизаросли шерстью или у которых вместо уха имеется лишь крохотное слуховоеотверстие, слышат не то, что мы, и воспринимают звук иначе [1858]. Напразднествах и в театрах мы наблюдаем следующее: если поставить передфакелами стекла, окрашенные в определенный цвет, то все предметы в помещениибудут казаться нам окрашенными в зеленый, желтый или фиолетовый цвет взависимости от цвета стекол.

Et vulgo faciunt id lutea russaque vela

Et ferrugina, cum magnis intenta theatris

Per malos volgata trabesque trementia pendent.

Namque ibi concessum caveai subter et omnem

Scenai speciem, patrum, matrumque deorumque

Inficiunt coguntque suo volitare colore. [1859]

Весьма возможно, что животные, у которых глаза иного цвета, чем у нас,видят предметы окрашенными в те же цвета, что и их глаза.

Таким образом, чтобы судить о роли чувств, надо было бы прежде всегодобиться согласия между показаниями наших чувств и чувств животных, а затемтакже единогласия в показаниях чувств различных людей. Но в действительностиэтого нет, и мы постоянно затеваем споры о вещах, которые один человекслышит, видит или ощущает иначе, чем другой; мы спорим, как и о всякойдругой вещи, по поводу различных показаний, которые дают нам чувства.Ребенок слышит, видит и осязает не так, как тридцатилетний человек, атридцатилетний — не так, как шестидесятилетний; таков уж закон природы. Уодних людей чувства более смутны и расплывчаты, у других — более ясны иостры. Мы по-разному воспринимаем вещи, в зависимости от того, каковы мысами и какими вещи нам кажутся. Но так как то, что нам кажется, спорно инедостоверно, то неудивительно, что мы можем согласиться с тем, что снег намкажется белым, но никак не можем поручиться за то, что именно такова егоистинная сущность; а между тем если это основание рушится, то вместе с нимнеизбежно терпит крушение и вся наука. Не вступают ли сами наши чувства впротиворечие друг с другом? Так, картина представляется нам на вид выпуклой,на ощупь же она плоская; что сказать о том, приятен или неприятен мускус,который приятен для нашего обоняния, но неприятен на вкус? Некоторые травы имази полезны для одной части тела, но вредны для другой; мед сладок на вкус,но неприятен на вид. Есть перстни, сделанные в виде перьев и известные подназванием «перья без конца»; невозможно на глаз установить их ширину, ибовсем кажется, что они расширяются с одной стороны и сужаются с другой, дажеесли вертеть их вокруг пальца; но на ощупь они имеют одинаковую ширину вовсей окружности.

Не наделяют ли наши чувства различными качествами предметы, которыеимеют на деле всего лишь одно качество? Так, если взять хлеб, который мыедим, то это всего лишь хлеб; однако, будучи употреблен нами в пищу, онпревращается в кости, кровь, мясо, волосы и ногти:

Ut cibus, in membra atque artus cum diditur omnis,

Disperit atque aliam naturam sufficit ex se. [1860]

Вода, которая питает корни дерева, становится стволом, листьями иплодами. Воздух един, но он превращается в тысячу различных звуков, еслиначать играть на трубе. Встает вопрос: придают ли наши чувства различныекачества этим предметам или же они сами обладают ими? Как разрешить этосомнение? Что мы можем сказать о подлинной сущности вещей? Так как людям,находящимся в состоянии болезни, бреда или сна, вещи представляются иными,чем людям здоровым, рассудительным и бодрствующим, то нельзя ли допустить,что, будучи в нормальном состоянии, мы также наделяем вещи определеннымбытием, соответствующим их качествам и вместе с тем сообразованным с нашимсостоянием, подобно тому как мы это делаем, будучи больны? Нельзя лидопустить поэтому, что, будучи в здравом состоянии, мы так же придаем вещамопределенный вид, как и будучи в болезненном состоянии? Нельзя ли допустить,что человек сдержанный придает вещам такой вид, который соответствует егонраву, подобно тому как это делает человек несдержанный, накладывая на нихотпечаток своего характера?

Так, пресыщенный находит вино безвкусным, испытывающий жажду чересчурсладким, а здоровый по-разному оценивает его аромат.

Так как мы приноравливаем вещи к себе и видоизменяем их, сообразуясь ссобой, то мы в конце концов не знаем, каковы вещи в действительности, ибо донас все доходит в измененном и искаженном нашими чувствами виде. Еслиневерны циркуль, наугольник и линейка, то все изменения, сделанные с ихпомощью, ошибочны, все сооружения, построенные на этих расчетах, неизбежноплохи. Недостоверность наших чувств делает недостоверным все, что онипорождают:

Denique ut in fabrica, si prava est regula prima,

Normaque si fallax rectis regionibus exit,

Et libella si ex parte claudicat hilim,

Omnia mendose fieri atque obstipa necesse est,

Prava, cubantia, prona, supina, atque absona tecta,

Iam ruere ut quaedam videantur velle, ruantque

Prodita iudiciis fallacibus omnia primis.

Sic igitur ratio tibi rerum prava necesse est

Falsaque sit, falsis quaecumque a sensibus orta est. [1861]

Кто же будет судьей при решении этих разногласий? Подобно тому как прирелигиозных спорах нужно иметь судью, не принадлежащего ни к одной изборющихся партий, свободного от всякой односторонности и пристрастия, чтодля христианина невозможно, точно так же обстоит дело и с нашими чувствами:ибо, если судья стар, он не может судить о чувствах старика, являясь однойиз сторон в этом споре; то же самое, если он молод, здоров или болен, еслион спит или бодрствует. Нам нужен был бы судья, свободный от всех этихкачеств, чтобы он без всякой предвзятости мог судить обо всех этихсостояниях, совершенно ему безразличных; иными словами, нам нужен был бысудья, которого не существует.

Чтобы судить о представлениях, получаемых нами от вещей, нам нужно былобы обладать каким-то оценивающим инструментом; чтобы проверить этотинструмент, мы нуждаемся в доказательствах, а чтобы проверитьдоказательство, мы нуждаемся в инструменте: и вот мы оказываемся в порочномкруге. Так как чувства не в состоянии разрешить наш спор, поскольку они самисовершенно недостоверны, его должно решить рациональное доказательство; новсякое рациональное доказательство нуждается в другом доказательстве — и мы,таким образом, обречены на непрерывное движение вспять. Наша мысль непроникает в окружающие нас предметы, но возникает через посредство чувств;чувства же со своей стороны познают не окружающие предметы, а лишь своисобственные впечатления; таким образом, мысль и представление исходят не изпредмета, а из впечатлений и ощущений наших чувств; но впечатления и самыйпредмет — вещи различные; поэтому тот, кто судит по представлению, судит,отправляясь не от предмета, а от чего-то другого. Нельзя утверждать, чтовпечатления наших чувств раскрывают душе сущность окружающих нас предметовпо сходству; ибо как могут душа и разум убедиться в этом сходстве, если онине имеют никакого общения с окружающими нас предметами? Так, например, тот,кто не знает лица Сократа, не может, увидев его портрет, сказать, похож лион. Однако предположим, что кто-нибудь решил судить о вещах попредставлениям о них; если он захочет отправляться от всех представлений, тоэто окажется невозможным, так как они противоречат друг другу и расходятсямежду собой, как мы убеждаемся в этом на опыте. Значит ли это, что некоторыеизбранные представления управляют всеми остальными? В таком случае этототбор следовало бы проверить другим отбором, а этот другой — третьим, и такдалее, а следовательно, наш отбор никогда не был бы закончен.

Итак, нет никакого неизменного бытия, и ни мы, ни окружающие наспредметы не обладают им. Мы сами, и наши суждения, и все смертные предметынепрерывно текут и движутся. Поэтому нельзя установить ничего достоверногони в одном предмете на основании другого, поскольку и оценивающий, и то, чтооценивается, находятся в непрерывном изменении и движении.

Мы не имеем никакого общения с бытием [1862], так как человеческаяприрода всегда обретается посередине между рождением и смертью; мы имеем осебе лишь смутное и прозрачное, как тень, представление и шаткое,недостоверное мнение. Если вы сосредоточите все усилия своей мысли на том,чтобы уловить бытие, это будет равносильно желанию удержать в пригоршнезачерпнутую воду; чем больше вы будете сжимать и задерживать то, что текучепо своей природе, тем скорее вы потеряете то, что хотели удержать и зажать вкулаке. Так как все вещи претерпевают непрерывно одно изменение за другим,то наш разум, ищущий реального бытия, оказывается обманутым; он не можетнайти ничего постоянного и неизменного, ибо всякая вещь либо еще тольковозникает, но еще не существует, либо начинает умирать еще до своегорождения. Платон утверждал [1863], что тела не имеют никакого бытия, нотолько рождаются; он опирался на Гомера, который сделал Океан отцом богов, аФетиду — их матерью, желая показать нам, что все вещи находятся внепрерывном становлении и постоянно меняются. По его словам, это мнениеразделялось всеми философами его времени, за исключением одного лишьПарменида, которого он высоко ценил и который утверждал, что вещинеподвижны. Пифагор заявлял, что всякая материя текуча и зыбка; стоикиутверждали, что нет настоящего времени и что то, что мы называем настоящим,является лишь связью между прошедшим и будущим [1864]. Гераклит говорил, чточеловек не может дважды войти в одну и ту же реку; Эпихарм [1865]считал, чтоесли кто-то когда-то занял деньги, то он не должен возвращать их в настоящеевремя, и что тот, кто был приглашен к обеду вчера, сегодня приходит уже неприглашенным, так как люди уже не те, они стали иными; он считал, что одна ита же смертная субстанция не может находиться дважды в том же состоянии;ибо, ввиду того что она быстро и неожиданно меняется, она то распадается, товоссоединяется, то появляется, то исчезает. Таким образом, то, что начинаетрождаться, никогда не достигает совершенного бытия, ибо это рождение никогдане кончается и никогда не останавливается, так как оно не имеет конца;начиная с семени оно непрерывно изменяется и переходит из одного состояния вдругое. Так, человеческое семя сперва превращается в утробе матери вбесформенный плод, потом становится ребенком, затем, выйдя из утробы матери,становится грудным младенцем, а позднее мальчиком, который последовательностановится юношей, взрослым человеком, потом пожилым человеком и наконецдряхлым старцем. Таким образом, время и непрерывное рождение постоянноразрушают и претворяют все предшествующее.

Mutat enim mundi naturam totius aetas,

Ex alioque alius status excipere omnia debet,

Nec manet ulla sui similis res: omnia migrant,

Omnia commutat natura et vertere cogit. [1866]

А мы по глупости боимся какой-то смерти, хотя уже прошли и проходимчерез ряд смертей. Ибо не только, как говорит Гераклит, смерть огня естьрождение воздуха, а смерть воздуха есть рождение воды, но мы можем наблюдатьэто еще более наглядным образом на себе. Цветущий возраст умирает ипроходит, когда наступает старость; юность обретает конец в цветущемвозрасте взрослого человека; детство умирает в юности, а младенчество — вдетстве; вчерашний день умирает в сегодняшнем, а сегодняшний умрет взавтрашнем. Ничто не пребывает и не остается неизменным, ибо если бы мыоставались всегда одними и теми же, то как могло бы нас сегодня радоватьодно, а завтра другое? Как могли бы мы любить противоположные вещи илиненавидеть их? Как могли бы мы их хвалить или порицать? Как можем мы иметьразличные привязанности и не сохранять того же чувства, когда мысль остаетсятой же? Ибо неправдоподобно, чтобы, оставаясь неизменными, мы сталииспытывать другие страсти; ведь то, что претерпевает изменения, не пребываетв том же состоянии, а если оно изменилось, значит оно больше не существует.Но так как все бытие едино, то и просто бытие меняется, становясь все времядругим. Следовательно, наши чувства обманываются и лгут, принимая то, чтокажется, за то, что есть, так как они не знают, что есть. Но в таком случае,что же действительно существует? То, что вечно, то есть то, что никогда невозникало и никогда не будет иметь конца, то, что не претерпевает никакихизменений во времени. Ибо время — вещь подвижная, которая появляется,подобно тени, вместе с вечно движущейся и текучей материей; оно никогда неостается неизменным и постоянным. Ко времени с полным основанием применяютслова: «раньше», «после», «было» или «будет», которые сразу нагляднопоказывают, что время не такая вещь, которая просто «есть»; ибо было быбольшой глупостью и очевидной ложью утверждать, что есть то, чего еще несуществует или что уже перестало существовать. Что же касается понятий«настоящее», «мгновение», «теперь», на которых, по-видимому, главным образомпокоится понимание времени, то разум, открывая эти понятия, тут же иуничтожает их; ибо он непрерывно расщепляет и делит время на прошлое ибудущее, как бы желая видеть его непременно разделенным надвое. То же самое,что со временем, происходит и с природой, которая измеряется временем; ибо вней тоже нет ничего такого, что пребывает или существует, но все вещи в нейили рождены, или рождаются, или умирают. Поэтому было бы грехом по отношениюк богу, который является единственно сущим, утверждать, что он был илибудет, ибо эти понятия означают изменение, становление или конец того, чтолишено устойчивости и неизменного бытия. На основании этого следуетзаключить, что только бог есть подлинно сущее и существует он не во времени,а в неизменной и неподвижной вечности, не измеряемой временем и неподверженной никаким переменам; что раньше бога ничего нет, как и после негоничего не будет, ничего более нового, ничего более юного; что он естьединственное истинно сущее, которое одним только «ныне» наполняет «вовеки»;что, кроме него, нет ничего подлинно сущего и нельзя сказать: «он был» или«он будет», ибо он не имеет ни начала, ни конца.

К этому столь благочестивому выводу писателя-язычника [1867]я хочу — взаключение моего затянувшегося и скучного рассуждения, которое можно было быеще продолжить до бесконечности, — добавить еще следующее замечание другогописателя, тоже язычника [1868]: «Какое презренное и низменное существочеловек, — говорит он, — если он не возвышается над человечеством!» Этохорошее изречение и полезное пожелание, но вместе с тем оно нелепо: ибоневозможно и бессмысленно желать, чтобы кулак был больше кисти руки, чтобыразмах руки был больше ее самой или чтобы можно было шагнуть дальше, чемпозволяет длина наших ног. Точно так же и человек не в состоянии поднятьсянад собой и над человечеством, ибо он может видеть только своими глазами ипостигать только своими способностями. Он может подняться только тогда,когда богу бывает угодно сверхъестественным образом протянуть ему рукупомощи; и он поднимется, если откажется и отречется от своих собственныхсредств и предоставит поднять себя и возвысить небесным силам.

Только наша христианская вера, а не стоическая добродетель можетдомогаться этого божественного и чудесного превращения, только она можетподнять нас над человеческой слабостью.

Глава XIII