О том, что трудности распаляют наши желания 2 page

Risi successu posse carere dolos. [1951]

Павел Эмилий [1952], отправляясь в свой знаменитый македонский поход, сособой настойчивостью предупреждал римлян, «чтобы в его отсутствие онипопридержали языки насчет его действий». И в самом деле, необузданностьлюдских толков и пересудов — огромная помеха в великих делах. Не всякийможет противостоять противоречивой и оскорбительной народной молве, невсякий обладает твердостью Фабия [1953], который предпочел допустить, чтобыпраздные вымыслы трепали его доброе имя, чем хуже выполнить принятую им насебя задачу ради того, чтобы снискать себе славу и всеобщее одобрение.

Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемыетебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение.

Laudari haud metuam, neque enim mihi cornea fibra est;

Sed recti finemque extremumque esse recuso,

Euge tuum et belle. [1954]

Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством.Посторонние видят лишь внешнюю сторону событий и вещей; между тем всякийимеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях,когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди невидят моего сердца, они видят лишь надетую мною маску. И правы те, ктообличает процветающее на войне лицемерие, ибо что же может быть для ловкогочеловека проще, чем избегать опасностей и одновременно выдавать себя запервого смельчака, несмотря на то что в сердце он трус? Есть столькоспособов уклоняться от положений, связанных с личным риском, что мы тысячураз успеем обмануть целый мир, прежде чем ввяжемся в какое-нибудьпо-настоящему смелое дело. Но и тут, обнаружив, что нам больше неотвертеться, мы сумеем и на этот раз прикрыть нашу игру соответствующеюличиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при этом в пятки. Имногие, располагай они платоновским перстнем [1955], делающим невидимымкаждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем к ладони, частенькоскрывались бы с его помощью от людских взоров — и именно там, где им большевсего подобало бы быть на виду, — горестно сожалея о том, что они занимаютстоль почетное место, заставляющее их быть храбрыми поневоле.

Falsus honor iuvat, et mendax infamia terret

Quem, nisi mendosum et mendacem?. [1956]

Вот почему суждения, составленные на основании одного лишь внешнегооблика той или иной вещи, крайне поверхностны и сомнительны: и нет свидетеляболее верного, чем каждый в отношении себя самого. И скольких толькообозников не насчитывается среди сотоварищей нашей славы! Разве тот, ктокрепко засел в вырытом другими окопе, совершает больший подвиг, нежелипобывавшие тут до него, нежели те полсотни горемык-землекопов, которыепроложили ему дорогу и за пять су в день прикрывают его своими телами?

Non, quidquid turbida Roma

Elevet, accedas, examenque improbum in illa

Castiges trutina: nec tu quaesiveris extra. [1957]

Мы говорим, что, делая наше имя известным всюду и влагая его в устастоль многих людей, мы тем самым возвеличиваем его; мы хотим, чтобы онопроизносилось с благоговением и чтобы это окружающее его сияние пошло ему напользу — и это все, что можно привести в оправдание нашего стремления кславе. Но в исключительных случаях эта болезнь приводит к тому, что иные неостанавливаются ни перед чем, только бы о них говорили. Трог Помпеи сообщаето Герострате, а Тит Ливий о Манлии Капитолийском, что они жаждали скореегромкого, чем доброго имени [1958]. Этот порок, впрочем, обычен: мы заботимсябольше о том, чтобы о нас говорили, чем о том, что именно о нас говорят; снас довольно того, что наше имя у всех на устах, а почему — это нас отнюдьне заботит. Нам кажется, что если мы пользуемся известностью, то это значит,что и наша жизнь, и сроки ее находятся под охраною знающих нас. Что до меня,то я крепко держусь за себя самого. И если вспомнить о другой моей жизни,той, которая существует в представлении моих добрых друзей, то, рассматриваяее как нечто совершенно самостоятельное и замкнутое в себе, я сознаю, что невижу от нее никаких плодов и никакой радости, кроме, быть может, тщеславногоудовольствия, связанного со столь фантастическим мнением обо мне. Когда яумру, я лишусь даже этого удовольствия и начисто утрачу возможностьпользоваться той осязательной выгодой, которую приносят порой подобныемнения, и, не соприкасаясь больше со славою, я не смогу удержать ее, как иона не сможет затронуть или осенить меня. Ибо я не могу рассчитывать, чтобымое имя приобрело ее, хотя бы уже потому, что у меня нет имени,принадлежащего исключительно мне. Из двух присвоенных мне имен однопринадлежит всему моему роду и, больше того, даже другим родам; есть семья вПариже и Монпелье, именующая себя Монтень, другая — в Бретани и Сентонже —де Ла Монтень; утрата одного только слога поведет к смешению наших гербов ик тому, что я стану наследником принадлежащей им славы, а они, быть может,моего позора; и если мои предки звались некогда Эйкем, то это же имя носитодин известный род в Англии [1959]. Что до второго присвоенного мне имени, тооно принадлежит всякому, кто бы ни пожелал им назваться; таким образом, и я,быть может, окажу в свою очередь честь какому-нибудь портовому крючнику. Идаже имей я свой опознавательный знак, что, собственно, мог бы онобозначать, когда меня больше не будет? Мог ли бы он отметить пустоту изаставить полюбить ее?

Nunc levior cippus non imprimit ossa?

Laudat posteritas; nunc non e manibus illis,

Nunc non e tumulo, fortunataque favilla,

Nascuntur violae. [1960]

Но об этом я говорил уже в другом месте [1961]. Итак, после битвы, вкоторой было убито и изувечено десять тысяч человек, говорят лишь окаких-нибудь пятнадцати видных ее участниках. Отдельный подвиг, даже если онсовершен не простым стрелком, а кем-нибудь из военачальников, может обратитьна себя внимание только в том случае, если это деяние действительновыдающейся доблести или счастливо повлекшее за собой значительныепоследствия. И хотя убить одного врага или двоих, или десятерых для каждогоиз нас и впрямь не безделица, ибо тут ставишь на карту все до последнего, —для мира, однако, все эти вещи настолько привычны и он наблюдает их изо дняв день в таком несметном количестве, что их нужно по крайней мере ещестолько же, чтобы произвести на него заметное впечатление. Вот почему мы неможем рассчитывать на особую славу,

casus multis hic cognitus ac iam

Tritus, et e medio fortunae ductus acervo. [1962]

Среди множества отважных людей, с оружием в руках павших за пятнадцатьстолетий во Франции, едва ли найдется сотня таких, о ком мы хоть что-нибудьзнаем. В нашей памяти изгладились не только имена полководцев, но и самыесражения и победы; судьбы большей половины мира из-за отсутствия поименногосписка его обитателей остаются безвестными и не оставляют по себе никакогоследа.

Если бы я располагал знанием неведомых доселе событий, то, какой быпример мне ни потребовался, я мог бы заменить ими известные нам. Да что тутговорить! Ведь даже о римлянах и о греках, хотя у них и было столькописателей и свидетелей, до нас дошло так немного!

Ad nos vix tenuis famae perlabitur aura. [1963]

И еще хорошо, если через какое-нибудь столетие будут помнить, хотя бысмутно, о том, что в наше время во Франции бушевали гражданские войны.

Лакедемоняне имели обыкновение устраивать перед битвой жертвоприношениямузам с тем, чтобы деяния, совершаемые ими на поле брани, могли бытьдостойным образом и красноречиво описаны; они считали, что если их подвигинаходят свидетелей, умеющих даровать им жизнь и бессмертие, то это —величайшая и редкостная милость богов.

Неужели же мы и в самом деле станем надеяться, что при всякомпроизведенном в нас выстреле из аркебузы и всякой опасности, которой мыподвергаемся, вдруг неведомо откуда возьмется писец, дабы занести этипроисшествия в свой протокол? И пусть таких писцов оказалась бы целая сотня,все равно их протоколам жить не дольше трех дней, и никто никогда их неувидит. Мы не располагаем и тысячной долей сочинений, написанных древними;судьба определяет им жизнь — одним покороче, другим подольше, в зависимостиот своих склонностей и пристрастий; и, не зная всего остального, мы вправезадаться вопросом: уж не худшее ли то, что находится в нашем распоряжении?Из таких пустяков, как наши дела, историй не составляют. Нужно быловозглавлять завоевание какой-нибудь империи или царства; нужно было, подобноЦезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения, неизменно имея дело с болеесильным противником. Десять тысяч его соратников и несколько выдающихсяполководцев, сопровождавших его в походах, храбро и доблестно отдали своюжизнь, а между тем имена их сохранялись в памяти лишь столько времени,сколько прожили их жены и дети:

quos fama obscura recondit. [1964]

И даже о тех, большие дела которых мы сами видели, даже о них, спустятри месяца или три года после их ухода от нас, говорят не больше, чем еслибы они никогда не существовали на свете. Всякий, кто, пользуясь правильноймеркой и подобающими соотношениями, призадумается над тем, о каких делах и окаких людях сохраняются в книгах слава и память, тот найдет, что в наш векслишком мало деяний и слишком мало людей, которые имели бы право на нихпритязать. Мало ли знали мы доблестных и достойных мужей, которым пришлосьпережить собственную известность, которые видели — и должны были этостерпеть, — как на их глазах угасли почет и слава, справедливо завоеванныеими в юные годы? А ради каких-то трех лет этой призрачной и воображаемойжизни расстаемся мы с живой, не воображаемой, но действительной жизнью иввергаем себя в вечную смерть! Мудрецы ставят перед этим столь важным шагомдругую, более высокую и более справедливую цель:

Recte facti fecisse merces est. [1965]

Officii fructus, ipsum officium est. [1966]

Для живописца или другого художника, или также ритора, или грамматикаизвинительно стремиться к тому, чтобы завоевать известность своимитворениями; но деяния доблести и добродетели слишком благородны по своейсущности, чтобы домогаться другой награды, кроме заключенной в них самихценности, и в особенности — чтобы домогаться этой награды в тщете людскихприговоров.

И все же это заблуждение человеческого ума имеет заслуги передобществом. Это оно побуждает людей быть верными своему долгу; оно пробуждаетв народе доблесть; оно дает возможность властителям видеть, как весь мирблагословляет память Траяна и с омерзением отворачивается от Нерона [1967];оно заставляет их содрогаться, видя, как имя этого знаменитого изверга,некогда столь грозное и внушавшее ужас, ныне безнаказанно и свободнопроклинается и подвергается поношению любым школьником, которому взбредетэто в голову; так пусть же это заблуждение укореняется все глубже и глубже;и пусть его насаждают в нас, насколько это возможно.

Платон, применявший решительно все, лишь бы заставить своих гражданбыть добродетельными, советует [1968]им не пренебрегать добрым именем иуважением прочих народов и говорит, что благодаря некоему божественномувнушению даже плохие люди часто умеют как на словах, так и в мыслях своихотчетливо различать, что хорошо и что дурно. Этот муж и его наставник —поразительно ловкие мастера добавлять повсюду, где им не хватаетчеловеческих доводов, божественные наставления и откровения, — ut tragicipoetae confugiunt ad deum, cum explicare argumenti exitum non possunt [1969]. Возможно, что именно по этой причине Тимон [1970]называет его в насмешку «великим чудотворцем».

Поскольку люди в силу несовершенства своей природы не могутдовольствоваться доброкачественной монетой, пусть между ними обращается ифальшивая. Это средство применялось решительно всеми законодателями, и нетни одного государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудьнапыщенной чепухи или лжи, необходимых, чтобы налагать узду на народ идержать его в подчинении. Вот почему эти государственные устройстваприписывают себе, как правило, легендарное происхождение и начала их полнысверхъестественных тайн. Именно это и придавало вес даже порочным религиям ипобуждало разумных людей делаться их приверженцами. Вот почему, стремясьукрепить верность своих подданных, Нума и Серторий [1971]пичкали ихнесусветным вздором, первый — будто нимфа Эгерия, второй — будто его белаялань сообщали им внушения богов, которым они и следовали.

И если Нума поднял авторитет своего свода законов, ссылаясь напокровительство этой богини, то то же сделали и Зороастр, законодательбактрийцев и персов, ссылаясь на бога Ормузда, и Трисмегист египтян — наМеркурия, и Залмоксис скифов — на Весту, и Харонд халкидян — на Сатурна, иМинос критян — на Юпитера, и Ликург лакедемонян — на Аполлона, и Драконт иСолон афинян — на Минерву; и вообще любой свод законов обязан своимпроисхождением кому-нибудь из богов, что ложно во всех случаях, заисключением лишь тех законов, которые Моисей дал иудеям по выходе из Египта [1972].

Религия бедуинов, как рассказывает Жуанвиль [1973], учит среди всегопрочего и тому, что душа павшего за своего владыку вселяется в новую,телесную оболочку — более удобную, более красивую и более прочную, чемпредыдущая, и он говорит, что из-за этого представления они с большейготовностью подвергают свою жизнь опасностям:

In ferrum mens prona viris, animaeque capaces

Mortis, et ignavum est rediturae parcere vitae. [1974]

Вот весьма полезное верование, сколь бы вздорным оно ни было. У каждогонарода можно встретить похожие вещи; этот предмет, впрочем, заслуживаетотдельного рассуждения.

Чтобы добавить еще словечко к сказанному вначале — я не советуюженщинам именовать своей честью то, что в действительности является ихпрямым долгом: ut enim consuetudo loquitur, id solum dicitur honestum quodest populari fama gloriosum [1975]; их долг — это, так сказать, сердцевина, их честь — лишьвнешний покров. И я также не советую им оправдывать свой отказ пойти намнавстречу ссылкою на нее, ибо я наперед допускаю, что их склонности, ихжелания и их воля, к которым, пока они не обнаружат себя, честь не имеет нималейшего отношения, еще более скромны, нежели их поступки:

Quae, quia non liceat, non facit, illa facit. [1976]

Желать этого — не меньшее оскорбление бога и собственной совести, чемсовершить самый поступок. И поскольку дела такого рода прячутся ото всех итворятся тайно, то, не чти женщины своего долга и не уважай они целомудрия,для них не составило бы большого труда начисто скрыть какое-нибудь из них отпостороннего взора и сохранить, таким образом, свою честь незапятнанной.Честный человек предпочтет скорее расстаться со своей честью, чем с чистойсовестью.

Глава XVII

О самомнении

Существует и другой вид стремления к славе, состоящий в том, что мысоздаем себе преувеличенное мнение о наших достоинствах. Основа его —безотчетная любовь, которую мы питаем к себе и которая изображает нас внаших глазах иными, чем мы есть в действительности. Тут происходит то же,что бывает с влюбленным, страсть которого наделяет предмет его обожаниякрасотой и прелестью, приводя к тому, что, охваченный ею, он подвоздействием обманчивого и смутного чувства видит того, кого любит, другим иболее совершенным, чем тот является на самом деле.

Я вовсе не требую, чтобы из страха перед самовозвеличением людипринижали себя и видели в себе нечто меньшее, чем они есть; приговор во всехслучаях должен быть равно справедливым. Подобает, чтобы каждый находил всебе только то, что соответствует истине; если это Цезарь, то пусть он смелосчитает себя величайшим полководцем в мире. Наша жизнь — это сплошная заботао приличиях; они опутали нас и заслонили собой самую сущность вещей.Цепляясь за ветви, мы забываем о существовании ствола и корней. Мы научилиженщин краснеть при малейшем упоминании о всех тех вещах, делать которые имни в какой мере не зазорно; мы не смеем называть своим именем некоторые изнаших органов, но не постыдимся пользоваться ими, предаваясь худшим видамраспутства. Приличия запрещают нам обозначать соответствующими словами вещидозволенные и совершенно естественные — и мы беспрекословно подчиняемсяэтому; разум запрещает нам творить недозволенное и то, что дурно, — и никтоэтому запрету не подчиняется. Я очень явственно ощущаю, насколькостеснительны для меня в данном случае законы, налагаемые приличиями, ибо онине дозволяют нам говорить о себе ни что-либо хорошее, ни что-либо дурное. Нодовольно об этом.

Те, кому их судьба (назовем ее доброю или злою, как вам будет угодно)предоставила прожить жизнь, возвышающуюся над общим уровнем, те имеютвозможность показать своими поступками, которые у всех на виду, что же онипредставляют собой. Те, однако, кому она назначила толкаться в безликойтолпе и о ком ни одна душа не обмолвится ни словечком, если они сами несделают этого, — тем извинительно набраться смелости и рассказать о себе,обращаясь ко всякому, кому будет интересно послушать, и следуя в этомпримеру Луцилия [1977]:

Ille velut fidis arcana sodalibus olim

Credebat libris, neque, si male cesserat, usquam

Decurrens alio, neque si bene: quo fit, ut omnis

Votiva pateat veluti descripta tabella

Vita senis. [1978]

Как видим, он отмечал в своих записях и дела, и мысли свои, рисуя себяв них таким, каким представлялся себе самому: Nec id Rutilio et Scauro citrafidem aut obtrectationi fuit [1979].

Вот и я припоминаю, что еще в дни моего раннего детства во мне отмечаликакие-то особые, сам не знаю какие, повадки и замашки, говорившие о пустой инелепой надменности. По этому поводу я прежде всего хотел бы сказатьследующее: нет ничего удивительного, что нам присущи известные свойства инаклонности, вложенные в нас при рождении и настолько укоренившиеся, что мыне можем уже ни ощущать, ни распознавать их в себе; под влиянием такихестественных склонностей мы, сами того не замечая, непроизвольно усваиваемкакую-нибудь привычку. Сознание своей красоты и связанное с этим некотороежеманство явились причиной того, что Александр стал склонять головунесколько набок; они же придали речи Алкивиада картавость и шепелявость;Юлий Цезарь почесывал голову пальцем, а это, как правило, жест человека,одолеваемого тяжкими думами и заботами; Цицерон, кажется, имел обыкновениеморщить нос, что является признаком врожденной насмешливости. Все этидвижения могут совершаться неприметно для нас самих. Но наряду с ними естьдругие, которые мы производим совершенно сознательно и о которых излишнераспространяться; таковы, например, приветствия и поклоны, с помощью которыхнередко добиваются чести, обычно незаслуженной, почитаться человеком учтивыми скромным, причем многих побуждает к этому честолюбие. Я очень охотно,особенно летом, снимаю в знак приветствия шляпу и всякому, кроме находящихсяу меня в услужении, кто подобным образом поздоровается со мной, неизменно,независимо от его звания, отвечаю тем же. И все же я хотел бы высказатьпожелание, обращенное к некоторым известным мне принцам, чтобы они были вэтом отношении более бережливыми и расточали свои поклоны с большимразбором, ибо, снимая шляпу перед каждым, они не достигают того, чего моглибы достигнуть. Если это приветствие не выражает особого благоволения, оно непроизводит должного действия. Говоря о манере держаться, сознательноусваиваемой иными людьми, вспомним о величавой осанке, которой отличалсяимператор Констанций [1980]. Появляясь перед народом, он держал голову всевремя в одном положении: закинув ее немного назад, он не разрешал себе ниповернуть ее, ни наклонить, чтобы посмотреть на людей, стоявших на его путии приветствовавших его с обеих сторон; тело его при этом также сохранялополнейшую неподвижность, несмотря на толчки от движения колесницы; он нерешался ни плюнуть, ни высморкаться, ни отереть пот с лица. Не знаю, были лите замашки, которые когда-то отмечали во мне, вложены в меня самой природойи была ли мне действительно свойственна некая тайная склонность к указанномувыше пороку, что, конечно, возможно, так как за движения своего тела яотвечать не могу. Но что касается движений души, то я хочу рассказать здесьс полной откровенностью обо всем, что на этот счет думаю.

Высокомерие складывается из чересчур высокого мнения о себе и чересчурнизкого о других. Что до первого из этих слагаемых, то, поскольку речь идетобо мне, необходимо, по-моему, прежде всего принять во внимание следующее: япостоянно чувствую на себе гнет некоего душевного заблуждения, котороенемало огорчает меня отчасти потому, что оно совершенно необоснованно, а ещебольше потому, что бесконечно навязчиво. Я пытаюсь смягчить его, нополностью избавиться от него я не могу. Ведь я неизменно преуменьшаюистинную ценность всего принадлежащего мне и, напротив, преувеличиваюценность всего чужого, отсутствующего и не моего, поскольку оно мненедоступно. Это чувство уводит меня весьма далеко. Подобно тому как сознаниесобственной власти порождает в мужьях, а порой и в отцах достойное порицанияпренебрежительное отношение к женам и детям, так и я, если передо мной дваприблизительно равноценных творения, всегда более строг к своему. И этопроисходит не столько от стремления к совершенству и желания создать нечтолучшее, не позволяющих мне судить беспристрастно, сколько в силу того, чтообладание чем бы то ни было само по себе вызывает в нас презрение ко всему,чем владеешь и что находится в твоей власти. Меня прельщают игосударственное устройство, и нравы дальних народов, и их языки. И язаметил, что латынь, при всех ее несомненных достоинствах, внушает мнепочтение большее, чем заслуживает, в чем я уподобляюсь детям ипростолюдинам. Поместье, дом, лошадь моего соседа, стоящие столько же,сколько мои, стоят в моих глазах дороже моих именно потому, что они не мои.Больше того, я совершенно не представляю себе, на что я способен, ивосхищаюсь самонадеянностью и самоуверенностью, присущими в той или иноймере каждому, кроме меня. Это приводит к тому, что мне кажется, будто япочти ничего толком не знаю и что нет ничего такого, за выполнение чего ямог бы осмелиться взяться. Я не отдаю себе отчета в моих возможностях низаранее, ни уже приступив к делу и познаю их только по результату. Моисобственные силы известны мне столь же мало, как силы первого встречного.Отсюда проистекает, что если мне случится справиться с каким-нибудь делом, яотношу это скорее за счет удачи, чем за счет собственного умения. И это темболее, что за все, за что бы я ни взялся, я берусь со страхом душевным и снадеждой, что мне повезет. Равным образом мне свойственно, вообще говоря,также и то, что из всех суждений, высказанных древними о человеке кактаковом, я охотнее всего принимаю те — и их-то я крепче всего и держусь, —которые наиболее непримиримы к нам и презирают, унижают и оскорбляют нас.Мне кажется, что философия никогда в такой мере не отвечает своемуназначению, как тогда, когда она обличает в нас наше самомнение и тщеславие,когда она искренне признается в своей нерешительности, своем бессилии исвоем невежестве. И мне кажется, что корень самых разительных заблуждений,как общественных, так и личных, это — чрезмерно высокое мнение людей о себе.Те, кто усаживается верхом на эпицикл [1981]Меркурия, чтобы заглянуть вглубины неба, ненавистны мне не меньше, чем зубодеры. Ибо, занимаясьизучением человека и сталкиваясь с таким бесконечным разнообразием взглядовна этот предмет, с таким неодолимым лабиринтом встающих одна за другойтрудностей, с такой неуверенностью и противоречивостью в самой школемудрости, могу ли я верить — поскольку этим людям так и не удалосьпостигнуть самих себя и познать свое естество, неизменно пребывающее у нихна глазах и заключенное в них самих, раз они не знают даже, каким образомдвижется то, чему они сами сообщили движение, или описать и изъяснитьдействие тех пружин, которыми они располагают и пользуются, — могу ли яверить их мнениям о причинах приливов и отливов на реке Нил? Стремлениепознать сущность вещей дано человеку, согласно Писанию, как бич наказующий [1982].

Но возвращаюсь к себе. С великим трудом, мне кажется, можно было бынайти кого-нибудь, кто ценил бы себя меньше — или, если угодно, кто ценил быменя меньше, — чем я сам ценю себя. Я считаю себя самым что ни на естьпосредственным человеком, и единственное мое отличие от других — это то, чтоя отдаю себе полный отчет в своих недостатках, еще более низменных, чемобщераспространенные, и нисколько не отрицаю их и не стараюсь придумать дляних оправдания. И я ценю себя только за то, что знаю истинную цену себе.Если во мне и можно обнаружить высокомерие, то лишь самое поверхностное, ипроисходит оно лишь от порывистости моего характера. Но этого высокомерия вомне такая безделица, что оно неприметно даже для моего разума. Оно, таксказать, слегка окропляет меня, но отнюдь не окрашивает [1983].

И действительно, что касается порождений моего ума, то, в чем бы они нисостояли, от меня никогда не исходило чего-либо такого, что могло быдоставить мне истинное удовольствие; одобрение же других нисколько не радуетменя. Суждения мои робки и прихотливы, особенно когда касаются меня самого.Я без конца порицаю себя, и меня всегда преследует ощущение, будто япошатываюсь и сгибаюсь от слабости. Во мне нет ничего, способного доставитьудовлетворение моему разуму. Я обладаю достаточно острым и точным зрением,но, когда я сам принимаюсь за дело, оно начинает мне изменять в том, что яделаю. То же самое происходит со мной и тогда, когда я предпринимаюсамостоятельные попытки в поэзии. Я бесконечно люблю ее и достаточно хорошоразбираюсь в произведениях, созданных кем-либо другим, но я становлюсь сущимребенком, когда меня охватывает желание приложить к ней свою руку; в этихслучаях я бываю несносен себе самому. Простительно быть глупцом в чемугодно, но только не в поэзии,

mediocribus esse poetis

Non dii, non homines, non concessere columnae. [1984]

Хорошо было бы прибить это мудрое изречение на дверях лавок нашихиздателей, дабы преградить в них доступ такой тьме стихоплетов!

verum

Nil securius est malo poeta. [1985]

Почему нет больше народов, понимающих это так, как тот, о котором будетрассказано ниже? Дионисий-отец [1986]ценил в себе больше всего поэта. Однаждыон отправил на Олимпийские игры вместе с колесницами, превосходившими своимвеликолепием все остальные, также певцов и поэтов, повелев им исполнять тамего поэтические произведения; отправляя их, он дал им с собой по-царскироскошные, раззолоченные и увешанные коврами шатры и палатки. Когда дошлаочередь до его стихов, изысканность и красота декламации поначалу привлеклик себе внимание слушателей, но, раскусив, насколько беспомощны и бездарныэти стихи, народ исполнился к ним презрения, а затем, проникаясь все большеи больше досадой, устремился в ярости на шатры и сорвал свою злость,разметав их и изодрав в клочья. И то, что его колесницы также не показали насостязаниях ничего стоящего, и то, что корабль, на котором возвращалисьдомой его люди, не достиг Сицилии и был выброшен на берег и разбит бурейблиз Тарента, тот же народ счел достовернейшим знаком гнева богов,разъяренных, так же как он, плохими стихами. И даже моряки, избежавшие прикораблекрушении гибели, и те держались того же мнения, которое, какказалось, подтверждалось также и оракулом, предсказавшим Дионисию близкуюсмерть в таких выражениях: «Дионисий приблизится к своему концу, победивтех, кто лучше его». Сам Дионисий эти слова истолковал таким образом, будтотут подразумеваются карфагеняне, которые превосходили его своей мощью, и,ведя с ними войны, он нередко умышленно упускал из рук победу иостанавливался на полпути, дабы не попасть в положение, на которое намекалоракул. Но он неправильно истолковал предсказанное, ибо бог имел в видуособые обстоятельства, а именно ту победу, которую он впоследствиинесправедливо и при помощи подкупа одержал над более одаренными, нежели он,трагическими поэтами, поставив свою трагедию «Ленейцы» на драматическомсостязании, происходившем в Афинах. Тотчас же после этой победы он умер, иэто произошло отчасти от охватившей его безмерной радости.

То, что я нахожу в себе извинительным, не является таковым само по себеи не заслуживает, говоря по справедливости, оправдания; оно извинительнолишь в сравнении с еще худшим, что я вижу перед собой и что принимаетсявсеми с одобрением. Я завидую счастью тех, кто умеет радоваться делам руксвоих и испытывать от этого приятное удовлетворение. Ведь это весьма легкийспособ доставлять себе удовольствие, ибо его извлекаешь из себя самого, вособенности если обладаешь известным упорством в своих оценках. Мне знакомнекий поэт, которому и стар и млад, все вместе и каждый в отдельности,словом, и небо и земля, в один голос кричат, что он ровно ничего не смыслитв поэзии. А он тем не менее продолжает мерить себя той же меркой, которуюсебе назначил. Он все снова и снова берется за старое, перекраивает иперерабатывает, и трудится, и упорствует, тем более неколебимый в своихсуждениях, тем более несгибаемый, что твердостью их он обязан лишь себесамому.

Мои произведения не только не улыбаются мне, но всякий раз, как яприкасаюсь к ним, вызывают у меня досаду:

Cum relego, scripsisse pudet, quia plurima cerno,

Me quoque, qui feci, iudice, digna lini. [1987]

Пред моим мысленным взором постоянно витает идея, некий неотчетливый,как во сне, образ формы, неизмеримо превосходящий ту, которую я применяю. Яне могу, однако, уловить ее и использовать. Да и сама эта идея неподнимается, в сущности, над посредственностью. И это дает мне возможностьувидеть воочию, до чего же далеки от наиболее возвышенных взлетов моеговоображения и от моих чаяний творения, созданные столь великими и щедрымидушами древности. Их писания не только удовлетворяют и заполняют меня; онипоражают и пронизывают меня восхищением; я явственно ощущаю их красоту, явижу ее, если не полностью, не до конца, то во всяком случае в такой мере,что мне невозможно и думать о достижении чего-либо похожего. За что бы я нибрался, мне нужно предварительно принести жертвы грациям, как говоритПлутарх об одном человеке [1988], дабы снискать их благосклонность: